Барчестерские башни

Энтони Троллоп, 1857

Энтони Троллоп (1815–1882) принадлежит к числу великих викторианских писателей, а его книги – лучшие образцы из произведений английских авторов. «Троллоп убивает меня своим мастерством», – писал о нем в дневнике Лев Толстой. Троллоп, по его словам, стремился показать «христианскую добродетель и христианское ханжество», выставить на суд общества и высмеять все тайные помыслы, эгоизм во всех его проявлениях. Воспринимать окружающий мир только как часть своих интересов, возможно ли это? Эта тема как никогда актуальна и сегодня. «Барчестерские башни» – один из романов, принадлежащих к большому циклу «Барсетширских хроник», по нему был снят популярнейший британский телесериал с участием Алана Рикмана, Дональда Плезенса и других звезд.

Глава II. Хайремская богадельня после парламентского акта

Вряд ли стоит подробно рассказывать здесь историю жизни мистера Хардинга до начала этого повествования. Публика еще помнит, как тяжко подействовали на этого щепетильнейшего человека нападки «Юпитера» по поводу содержания, которое он получал как смотритель Хайремской богадельни города Барчестера. Не забыла она и иска, который в этой связи был вчинен ему по настоянию мистера Джона Болда, женившегося потом на его младшей дочери. Не выдержав этих нападок, мистер Хардинг, вопреки настойчивым советам друзей и своего поверенного, отказался от должности смотрителя и остался лишь священником маленького городского прихода Святого Катберта, а также регентом собора — благодаря завещанию Хайрема жалованье регента прежде представляло собой лишь скромное дополнение к содержанию смотрителя вышеупомянутой богадельни.

Покинув богадельню, из которой он был так безжалостно изгнан, и поселившись в скромной квартирке на Хай-стрит, мистер Хардинг вовсе не ждал, что кто-нибудь поднимет из-за этого шум, которого он сам вовсе не хотел поднимать, и рассчитывал лишь на то, что это предотвратит появление новых статей в «Юпитере». Но ему не был дарован желанный покой, и люди теперь так же охотно восхваляли его бескорыстие, как прежде порицали его алчность.

В довершение всего он получил собственноручное письмо архиепископа Кентерберийского, в котором примас англиканской церкви горячо одобрял его поступок и выражал желание узнать, каковы его дальнейшие намерения. Мистер Хардинг ответил, что намерен остаться священником барчестерской церкви Святого Катберта, на чем дело и кончилось. Затем за него взялись газеты, в том числе и «Юпитер», и хвалы ему можно было прочесть во всех читальных залах страны. Тут выяснилось, что он — тот Хардинг, которому принадлежит замечательный труд «Церковная музыка», и поговаривали даже о новом издании, которое, впрочем, так и не вышло. Однако его труд был приобретен придворной церковью, а в «Музыкальном обозревателе» появилась длинная статья, утверждавшая, что никогда еще церковной музыке не посвящалось исследования, в котором такая научная скрупулезность сочеталась бы с подобным музыкальным талантом, а посему имя Хардинга будет вечно жить там, где ценят Искусство и почитают Религию.

Не стану отрицать, что мистеру Хардингу польстила столь высокая хвала — музыка, несомненно, была его слабостью. Но на этом все и кончилось. Второе издание не появилось, экземпляры придворной церкви упокоились с миром среди груд подобной же литературы. Мистер Тауэрc из «Юпитера» и его коллеги занялись другими именами, и наш друг мог отныне надеяться лишь на посмертную славу.

Мистер Хардинг проводил много времени у своего друга епископа и у своей дочери миссис Болд, увы, уже овдовевшей, и почти ежедневно навещал прежних своих подопечных. Из них теперь в живых оставалось лишь шестеро. Хайрем же завещал постоянно содержать в богадельне двенадцать человек. Но после отречения смотрителя епископ не назначил ему преемника, и принимать новых пансионеров было некому; казалось, что барчестерской богадельне суждено захиреть, если только власти предержащие не примут мер.

Но власти предержащие вот уже пять лет как не забывали барчестерской богадельни: ею занимались многие политические мужи. Вскоре после ухода мистера Хардинга «Юпитер» объяснил, что следует делать. Уложившись в полстолбца, он распределил доходы, перестроил дом, прекратил свары, восстановил добрые чувства, обеспечил мистера Хардинга и поставил дело так, что все могли быть довольны — и город, и епископ, и страна в целом. Мудрость этого плана подтверждали письма, полученные «Юпитером» от «Здравого смысла», «Истины» и «Справедливца» — все полные восхищения и дельных добавлений. Примечательно, что писем с протестами в газете не появилось — следовательно, она их и не получала.

Но Кассандре не верили; и даже мудрость «Юпитера» иной раз пропадает втуне. На страницах «Юпитера» других планов предложено не было, однако в иных местах преобразователи церковной благотворительности усердно объясняли, как именно они поставили бы на ноги Хайремскую богадельню. Некий ученый епископ при случае упомянул о ней в палате лордов, дав понять, что сносился по этому вопросу со своим преосвященным барчестерским собратом. В палате общин радикальный представитель от местечка Стейлбридж предложил передать хайремский фонд на просвещение сельских бедняков и развлек достопочтенное собрание примерами суеверий и странных обычаев вышеупомянутых бедняков. Некий памфлетист издал брошюрку под заглавием «Кто наследники Джона Хайрема?» с точным рецептом, как именно следует управлять подобными заведениями, и, наконец, член правительства обещал внести на следующей сессии коротенький билль, который определит положение барчестерской богадельни и прочих таких же заведений.

И на следующей сессии билль, вопреки всем прецедентам, был внесен. Страну тогда занимало другое. Над ней нависла угроза большой войны, и вопрос о наследниках Хайрема не интересовал ни парламент, ни публику. Билль, однако, прошел и первое чтение, и второе, и остальные одиннадцать этапов, не вызвав никаких разногласий. Что сказал бы Джон Хайрем, знай он, что сорок пять достопочтенных джентльменов утверждают закон, меняющий весь смысл его завещания, даже не вполне понимая, о чем, собственно, идет речь? Будем надеяться, что это понимал товарищ министра внутренних дел, который занимался биллем.

Билль стал законом, и ко времени начала нашей истории было постановлено, что отныне в барчестерской богадельне будут содержаться двенадцать стариков (один шиллинг четыре пенса на каждого в день), что будет построен дом для двенадцати старух (один шиллинг два пенса), что в богадельне будет экономка (семьдесят фунтов жалованья и квартира), эконом (сто пятьдесят фунтов жалованья) и, наконец, смотритель (четыреста пятьдесят фунтов жалованья), который будет заботиться о духовных нуждах стариков и старух, а также о телесных — но уже только стариков. Как прежде, отбирать пансионеров должны были епископ, настоятель собора и смотритель, епископ же назначал и штат. О том, что смотрителем должен быть регент собора, и о правах мистера Хардинга не было сказано ни слова.

Однако о реформе объявили только через несколько месяцев после смерти старого епископа, когда его преемник занялся делами епархии. Новый закон и новый епископ были среди первых детищ нового кабинета, а вернее, кабинета, который лишь на краткий срок уступил власть соперникам. Епископ Грантли, как мы видели, умер как раз в конце этого срока.

Бедняжка Элинор Болд! Как идет ей вдовий чепец и серьезность, с какой она исполняет новые обязанности. Бедняжка Элинор!

Бедняжка Элинор! Признаюсь, Джон Болд никогда мне не нравился. Я считал, что он недостоин такой жены. Но она думала иначе. Она принадлежала к тем женщинам, которые льнут к мужьям подобно плющу. Это не обожание, ибо обожание не признает в своем идоле недостатков. Но как плющ следует всем искривлениям ствола, так Элинор чтила и любила даже недостатки мужа. Когда-то она объявила, что отец в ее глазах всегда прав. И так же стойко она была готова защищать худшие черты своего супруга и повелителя.

Женщине было легко любить Джона Болда: он был нежен, заботлив, мужествен, а его самоуверенность, не подкрепленная талантами, его неосновательное утверждение своего превосходства над ближними, которые так раздражили знакомых, не роняли его во мнении жены. Если же она и замечала недостатки мужа, его безвременная смерть изгладила их из ее памяти. Она оплакивала его, как совершеннейшего из людей; после его кончины она долго отвергала всякую мысль о возможности счастья, не могла слышать соболезнований, и ее единственным облегчением были слезы и сон.

Но господь укрывает стриженую овечку от ветра: Элинор знала, что носит в себе живой источник иных забот. Она знала, что скоро у нее будут новые причины для счастья и горя, невыразимой радости или тяжкой печали — как повелит в своем милосердии бог. Сначала это только усугубило ее муки. Дать жизнь сироте, лишенному отца еще до рождения, растущему у покинутого очага, питаемому слезами и стенаниями, брошенному в жестокий мир без отцовской заботы! Разве это могло ее радовать?

Но постепенно в ее сердце возникла любовь к новому существу, и она уже ждала его с трепетным нетерпением юной матери. Через восемь месяцев после смерти отца на свет появился второй Джон Болд, и хотя человеку не должно обожествлять себе подобных, будем надеяться, что обожающей матери, склонявшейся над колыбелью малютки, лишенного отца, был прощен ее грех.

Не думаю, что стоит описывать здесь характер мальчика и указывать, насколько недостатки отца были смягчены в нем достоинствами матери. Это был прелестный младенец, как и положено младенцам, а его дальнейшая жизнь интересовать нас здесь не может. Мы пробудем в Барчестере год, самое большее два, и биографию Джона Болда младшего я оставляю другому перу.

Но младенец он был безупречный, и этого никто не отрицал. «Какой он душка!» — говорила Элинор, когда, стоя на коленях у колыбели, где спало ее сокровище, она обращала к отцу юное личико, обрамленное вдовьим чепцом, и на ее прекрасные глаза навертывались слезы. Дед с радостью подтверждал, что сокровище — душка, и даже дядя-архидьякон соглашался с этим, а миссис Грантли, сестра Элинор, повторяла «душка!» с истинно сестринской энергией; Мери же Болд… Мери была второй жрицей этого божества.

Да, младенец был прелестный: охотно ел, весело ловил ножки, стоило его распеленать, и не захлебывался плачем. Таковы высшие достоинства младенцев, и наш обладал ими в избытке.

Так смягчилось неутешное горе вдовы, и целительный бальзам пролился на рану, которую, как она думала прежде, могла исцелить лишь смерть. Господь много добрее к нам, чем мы к самим себе! При каждой невозвратимой потере, при каждой утрате наших любимых мы обрекаем себя на вечную печаль и мним, что зачахнем в слезах. Но как редко длится подобное горе! И велика благость, повелевшая, чтобы это было так! «Дай мне вечно помнить живых друзей и забывать их после смерти», — молился некий мудрец, постигший истинное милосердие божье. Мало у кого достанет мужества выразить вслух подобное желание, но пожелать этого значило бы лишь прибегнуть к тому утешению, которое всегда дарует нам милосердный творец.

Однако не следует думать, будто миссис Болд забыла мужа. Она любовно хранила память о нем в святилище своего сердца. Но сын вернул ей счастье. Было так сладостно прижимать к груди эту живую игрушку и чувствовать, что есть существо, которое всем обязано ей, получает свою пищу только от нее и довольствуется одними ее заботами; чье сердечко первой полюбит ее и лишь ее, чей язычок научится говорить, произнося самое нежное слово, каким только можно назвать женщину. Так Элинор вновь обрела спокойствие души, ревностно и радостно исполняя свои новые обязанности.

Что касается земных сокровищ, то Джон Болд оставил жене все свое состояние, которого, по ее мнению и по мнению ее друзей, ей было более чем достаточно. Ее годовой доход составлял почти тысячу фунтов, и заветной мечтой вдовы было передать его не уменьшенным, а увеличенным сыну ее мужа, ее бесценному мальчику, спящему пока у нее на коленях в счастливом неведении грядущих забот.

После смерти мужа Элинор умоляла отца поселиться с ней, но мистер Хардинг не согласился, хотя и прожил у нее несколько недель. Ему нужен был собственный, пусть самый скромный, приют, и он остался жить в квартире над аптекой на Хай-стрит.