В дурном обществе

Энн Грэнджер, 1997

Фран Варади случайно узнала от бродяги Алкаша Алби, что он видел, как ночью какую-то девушку схватили на улице и увезли в старой машине. История показалась Фран настолько правдоподобной, что она, преодолев нелюбовь к стражам порядка, пошла в полицию, где от нее отмахнулись, словно от назойливой мухи. Так Фран становится сыщиком поневоле, потому что не может выкинуть из головы несчастную жертву похищения.

Анджеле Арни — подруге и сестре по перу

Охраняется законодательством РФ о защите интеллектуальных прав. Воспроизведение всей книги или любой ее части воспрещается без письменного разрешения издателя. Любые попытки нарушения закона будут преследоваться в судебном порядке.

Глава 1

С Алкашом Алби Смитом я познакомилась на красной металлической скамейке в главном зале вокзала Марилебон. Только не подумайте, что я привыкла вращаться в обществе таких, как Алкаш Алби. Поводом для вступления в разговор послужила чашка кофе.

В то утро я в полной мере испытала на себе капризы погоды. Вместо привычных джинсов нацепила легкомысленную мини-юбку и тончайшие колготки, не способные защитить даже от самого легкого ветерка. Что уж говорить о свирепом северном ветре, который как будто принесся прямо из Сибири и беспрепятственно завывал в просторном зале с высоченными потолками!

Я ждала поезд из Хай-Уикема, на котором должен был приехать Ганеш Пател. Как назло, в тот день все поезда опаздывали. Чтобы согреться, я купила кофе на лотке и села ждать. Кофе продавали в зеленых в белый горошек пластиковых стаканчиках, и он был обжигающе горячим. Вот почему я поставила стаканчик остывать на свободное сиденье рядом с собой. Подумать только, сколько неприятностей способен причинить один незначительный поступок! Если бы я держала свой стаканчик в руках… Если бы в тот день догадалась одеться потеплее… Если бы поезд не опаздывал… Но все сошлось одно к одному, а потом все получилось, как получилось… Поневоле поверишь в судьбу — или в закон подлости, кому как больше нравится.

Кстати, Ганеш — мой друг. Раньше его родители держали овощной магазинчик на углу улицы, где я незаконно жила в пустующем доме — сквоте. Местные власти решили реконструировать весь квартал. Поэтому нас выселили, а все дома на нашей улице снесли. Подхватив свои скудные пожитки, мы разбрелись в разные стороны, словно беженцы. Все мы подыскивали себе крышу над головой и мечтали о новой жизни. Я потеряла куда меньше, чем Пателы. Моя мечта — стать актрисой. Правда, пока у меня нет членской карточки актерского профсоюза, а выступать мне доводилось лишь в уличном театре. Жизнь в сквоте легкой не назовешь, но все же у меня там было какое-никакое жилье. После долгой, изнурительной и заранее обреченной на неудачу борьбы с местными властями нас лишили крова.

И все же другим пришлось еще хуже. Пателы потеряли магазин, которым они кормились, и квартиру над магазином, в которой они жили. Другими словами, они потеряли почти все. Им, конечно, заплатили компенсацию, но компенсация не всегда все окупает. Чем, к примеру, возместить много лет упорного, тяжелого труда? Чем возместить их планы и мечты о будущем?

В Лондоне Пателы не нашли другого подходящего места. Точнее, таких мест в столице сколько угодно, только Пателам они не по карману. Поэтому они перебрались в Хай-Уикем, где временно поселились в доме своей дочери Аши и ее мужа Джея, и начали подыскивать себе жилье. Вот почему в тот день я ждала Ганеша. Он ездил в Хай-Уикем навестить своих.

Ганеш не переехал в Хай-Уикем, потому что для него там не хватало места. Он переселился к своему дяде Хари и стал работать у него же. Работа на Хари обладала кое-какими преимуществами, но гораздо больше у нее было недостатков. Самым большим преимуществом оказалось то, что газетно-табачный магазинчик Хари находился буквально в двух шагах от моего нового жилища. Незадолго до того я как раз переселилась в Камден, где сняла квартиру в цокольном этаже. Сейчас я о ней расскажу. За переезд мне следует благодарить одного пожилого джентльмена по имени Аластер Монктон, для которого я выполнила одно поручение и проявила талант детектива. Кстати, без ложной скромности признаюсь, что с его поручением я справилась совсем не плохо.

То, что Ганеш оказался рядом, я сочла большой удачей. Ганеш мыслит прямо и четко. Иногда его прямолинейность меня раздражает, но в некоторых случаях подобный способ мышления очень полезен. Еще приятно сознавать, что он рядом. На Ганеша я всегда могу положиться; согласитесь, всем нам нужен человек, на которого можно положиться. Он тоже радовался, потому что торговать газетами и сигаретами — совсем не то, что продавать овощи. Не надо целыми днями таскать на себе тяжеленные мешки с картошкой и ящики с фруктами и овощами. И родители его остались довольны: сын при деле.

С другой стороны, дядюшку Хари можно назвать классическим неврастеником. Он мотает нервы другим, но больше всего — самому себе. Так, он считает всякого, кто входит в его магазин, потенциальным воришкой. Поэтому, как только покупатель выходит, Хари бросается пересчитывать батончики «Марс» и засахаренные орешки. Если кто-то кладет на прилавок выбранный журнал, дядя Хари долго и подозрительно перелистывает его, он должен убедиться, что покупатель не сунул внутрь другое издание. Еще он очень боится, что какой-нибудь подросток схватит с верхней полки журнал «для взрослых». Если приходится продать пачку сигарет и отвернуться за ней к витрине за кассой, Хари все время крутит головой, как филин, опасаясь, как бы покупатель не стащил что-нибудь с прилавка, пока он стоит к нему спиной.

В общем, более нервного и мнительного человека я в жизни не встречала. Хари страшно волнуется из-за всего, а не только из-за насущных дел, цен и тому подобного. Его беспокоят выщербленные плитки в тротуаре у его магазина, перегоревший уличный фонарь и отсутствие урн для мусора. Он переживает из-за своего здоровья, здоровья Ганеша, моего здоровья, чьего угодно здоровья… Однако больше всего он страшится всяких неприятных сюрпризов.

Для этого у него в самом деле есть основания. Ганеш рассказывал о неприятном опыте, который оставил в душе Хари отметину на всю жизнь. Как-то к нему в магазин зашел подросток и потребовал пачку сигарет. Парень был крупный, может, ему еще и не исполнилось шестнадцати, но выглядел он на все восемнадцать. Кроме того, как Хари потом пытался объяснить судье-магистрату, парень был из таких, что, если отказаться его обслуживать, он вполне мог отомстить: ночью вернуться с дружками и разбить витрину. В общем, Хари продал ему сигареты.

Через несколько секунд — Хари даже не успел убрать деньги в кассу — в магазин ворвалась тетка из какого-то агентства по торговым стандартам и стала вопить, что он продает сигареты несовершеннолетним. За теткой по пятам поспешал оператор с камерой и еще один тип с диктофоном. Оказывается, Хари случайно попал в телепередачу, чьи ведущие доказывают, что борются за права потребителей и защищают простых людей. Никто не подумал о том, что Хари самого необходимо защитить от нахального юнца, которому плевать на права других. Так неожиданно для самого себя Хари оказался отрицательным героем передачи, участвовать в которой вовсе не собирался. После той истории у него началось нервное расстройство; он до сих пор принимает кучу таблеток на травах, которые якобы помогают «справиться со стрессом».

Теперь Хари психует всякий раз, когда ему приходится продавать сигареты людям моложе пенсионного возраста. Правда, когда он отказывается продавать табачные изделия, психует еще больше, потому что страдает бизнес. Сейчас, впрочем, он больше всего переживает из-за другого. Машины, проезжающие по улице мимо его магазинчика, создают вибрации и тем самым расшатывают фундамент очень старого здания. А выхлопы загрязняют воздух, который попадает к нему в носовые пазухи. Кроме того, по недавнему распоряжению местных властей, на дороге у магазина нарисовали двойную сплошную, отчего все меньше покупателей тормозят у обочины, чтобы за чем-нибудь к нему забежать.

Уж на что Ганеш — человек практичный и уравновешенный, но даже он, работая рядом с дядей с утра до вечера, постепенно заражается его нервозностью. Если так будет продолжаться и дальше, скоро он тоже начнет принимать таблетки на травах. Поездки к родителям служили для него хоть какой-то передышкой — правда, ее нельзя назвать «мирной». Проблем у его родителей тоже хватает. Впрочем, иногда даже просто переключиться с одних проблем на другие бывает полезно, а при нашей теперешней жизни такой вариант — порой лучшее, на что можно надеяться.

Ожили дисплеи, повешенные у выходов на платформы; ожидающим сообщили, что поезда задерживаются еще на полчаса из-за поломки состава в Уэмбли. Я не собиралась торчать в продуваемом всеми ветрами зале еще целых тридцать минут — и так уже задубела от холода. Уж лучше прихватить кофе и поискать местечко потеплее. Потянувшись за своим стаканчиком, я вдруг сообразила, что уже не одна.

Сначала надо мной нависла чья-то тень; потом сильно потянуло перегаром. Подняв голову, я увидела старика; он стоял на расстоянии вытянутой руки и не сводил взгляда с моего кофе. Наверное, гадал, мой ли это кофе или его оставил какой-нибудь пассажир, который торопился на поезд. Он робко протянул руку и спросил:

— Твое, дорогуша?

Я сказала, что кофе мой, и решительно схватила стаканчик. Лицо старика разочарованно сморщилось, хотя оно и так было все в морщинах и складках, как у бульдога. На вид ему можно было дать лет шестьдесят пять, а то и больше; его длинные сальные патлы уже поседели, да и отросшая щетина на подбородке имела цвет перца с солью. На нем была рваная, грязная шинель, которая как-то не очень сочеталась с чистыми, почти новыми «вареными» джинсами. Наверное, он получил их в каком-нибудь благотворительном обществе, которое раздает одежду бездомным. Жаль, что вместе с джинсами ему не дали и обувь — те кроссовки, что были на нем, как говорится, просили каши. Одежда висела на старике мешком, отчего создавалось впечатление, что даже самый легкий ветерок способен был поднять его в воздух и швырнуть на эскалатор, спускающийся к поездам метро, откуда он, как я поняла, только что поднялся.

Мне стало его жаль. Отчасти из-за того, что мне хотелось от него поскорее избавиться, а отчасти из-за того, что я помнила: у меня и самой довольно часто не бывало денег даже на чашку кофе. Выудив из кармана монету в пятьдесят пенсов, я протянула ее старику и велела купить себе кофе.

Он просиял:

— Спасибо тебе большое, дорогуша!

Схватив деньги, он, к моему удивлению, в самом деле зашагал к лотку с кофе. Походка у него оказалась на удивление легкой. Я-то склонна была предположить, что он скорее отложит мою милостыню на бутылку, но день выдался холодным.

Знаю, не следовало обращать на него внимание, но когда я поступала благоразумно? Вскоре я убедилась в том, что мой поступок в самом деле отличался крайним безрассудством. Купив себе кофе, старик вернулся и, явно собираясь пообщаться, сел рядом со мной.

— Ты хорошая девушка, — сказал он. — Жалко, что таких, как ты, мало.

Такое я слышала впервые. Не помню, чтобы меня так великодушно и безоговорочно хвалили после того, как умерли папа и бабушка Варади. Мама ушла от нас, когда я была совсем маленькая, поэтому меня воспитывали отец и венгерская бабушка. О лучших родителях можно только мечтать, поэтому по маме я не скучала. Неприятности начались в тот день, когда я пошла в начальную школу. Я пролила флакон краски, которую нам раздали и в которую полагалось окунать пальцы. Суровая училка стояла надо мной, как великанша-людоедка из сказки, грозила мне пальцем и нараспев повторяла:

— Франческа Варади, сразу видно, ты будешь непослушной девочкой!

Должно быть, та училка была ведьмой, потому что ее пророчество сбылось. Я никогда не испытывала склонности угождать взрослым. Так все и покатилось под гору. Пределом моего падения стал день незадолго до моего шестнадцатилетия, когда меня исключили из дорогой частной школы.

Школа была дневная — то есть не интернат. В ней сталкивались представители различных социальных слоев: растущих предпринимателей и обедневшей интеллигенции. Две группы соперничали через дочерей. Одних учениц домой забирали стервозные блондинки-мамаши на дорогих машинах. За другими приезжали не следившие за собой толстухи в растянутых юбках. Их машины можно было назвать одним словом: развалюхи. Время от времени, если шел сильный дождь, кто-нибудь из первой группы, проезжая мимо автобусной остановки, на которой стояла я, опускал стекло и кричал во все горло:

— Садись, деточка, я подвезу тебя домой!

Тетки из второй группы никогда не предлагали подвезти меня и вообще вели себя так, словно я заразная.

Мне трудно их обвинять. Дело в том, что я не принадлежала ни к тем, ни к другим, и они просто не знали, как со мной себя вести. У меня не было ни мамаши в модном платье в обтяжку, ни мамаши в старом дождевике. Зато у меня была бабушка Варади, которая приходила на дни открытых дверей в старомодном черном бархатном платье и съехавшем набок парике. Меня считали «странной». В конце концов, я начала вести себя соответственно, да постепенно так и привыкла. Папа и бабушка экономили на чем только можно, чтобы платить за мое обучение в дорогой школе. Когда меня исключили, я жалела совсем не о школе. Было ужасно жаль папу и бабушку, которые стольким пожертвовали ради меня. Потом я жалела, что пришлось уйти с курса актерского мастерства в местном колледже, куда я поступила после исключения из школы. Мне казалось, что там я пришлась ко двору и была на своем месте. И все же оттуда пришлось уйти, как говорится, по не зависящим от меня обстоятельствам. Примерно через год после смерти папы умерла бабушка, и я стала бездомной. И все равно когда-нибудь я все-таки стану актрисой, вот увидите!

Вот почему даже похвала из уст старого алкоголика вроде моего случайного соседа показалась мне приятной. Как все мы падки на лесть!

Я ответила:

— Спасибо.

Старик пытался снять со стаканчика пластиковую крышку, но руки у него сильно тряслись, и я предупредила его, чтобы был осторожнее. Конечно, вряд ли он обжегся бы. Его пальцы давно потеряли чувствительность. Под толстым слоем грязи кое-где мелькали белые пятна — наверное, у него нарушено кровообращение. Темно-желтые ногти нуждались в стрижке.

— Ничего страшного, дорогуша, — ответил он. — Как тебя зовут?

— Фран, — ответила я.

— А я — Алберт Антони Смит, — не без гордости провозгласил мой новый знакомый. — Еще меня называют Алкаш Алби. Но хоть меня так и прозвали, это неправда. Клевета! Я люблю выпить, как все. Признайся, ты небось тоже не прочь пропустить стаканчик? — Он рыгнул, и меня окружило воспоминание о его последнем свидании с бутылкой.

Я поспешила отодвинуться на самый край красного сиденья и сказала: да, я иногда люблю выпить винца, но сейчас не тот случай, и, если он думает, что я угощу его спиртным, пусть не надеется. Кроме как на кофе, ему рассчитывать не на что.

Его морщинистое, заросшее щетиной лицо походило на сетку крупнопористой кожи, испещренной угрями, отчего создавалось впечатление, что он смотрит на тебя через вуаль в точечку — такие любили носить актрисы в фильмах сороковых годов. Так вот, старик страшно изумился и принялся пылко извиняться и уверять меня, что ничего подобного он не имел в виду.

Потом он шумно отхлебнул горячего кофе, и я поняла, что его слизистые тоже утратили способность различать горячее и холодное. Свой кофе я пила осторожно, мелкими глотками — он до сих пор был почти невыносимо горячим. Непонятно, зачем его продают таким раскаленным? Ведь знают, что пассажиры ждут поезда и у них совсем мало времени на то, чтобы выпить кофе.

— Я только что из метро, — продолжал мой сосед, подтвердив мою раннюю догадку. Он ткнул пальцем в сторону входа в метро, который располагался сбоку, у билетных касс. — Там тепло и уютно. В такое время года я почти все время провожу там, пока копы не выставляют меня вон. Подонки они бесчувственные, вот что! Вынуждают меня ночевать на улице, в подъезде и так далее, а там просто зверский холод!

Я могла бы с ним согласиться, потому что знала, о чем он говорит, но ничего не ответила, мне не хотелось его поощрять. Правда, спохватилась я поздно, и ему уже не требовалось поощрения.

Мой новый знакомый шумно высморкался и вытер нос рукавом.

— От холода грудь так и ломит!

— Не пробовали пойти в ночлежку Армии спасения? — спросила я.

— Никогда не сплю в ночлежках, только если нет другого выхода, — с достоинством ответил Алби. — У них там пунктик насчет ванн… А что хорошего в ванне? Смывается естественная смазка. — Он с шумом втянул в себя воздух, посопел, фыркнул и спросил: — У тебя есть работа, дорогуша, или ты живешь на пособие?

— Сейчас у меня нет работы, — ответила я. — Была официанткой в одном кафе, но оно сгорело.

— Жаль, — посочувствовал он. — Небось кафе подожгли, чтобы получить страховку?

— Нет, просто забыли выключить жаровню на ночь.

— Жуть, — ответил он.

— Я хочу стать актрисой, — вдруг сказала я, сама не знаю почему. Может, для того, чтобы он перестал шмыгать носом.

— В Сохо в барах всегда требуются девушки. Они там и напитки разносят, и танцуют стриптиз. Говорят, неплохо зарабатывают.

— Я хочу стать актрисой, Алби! — возразила я. — Актрисой, а не стриптизершей! Ясно?

— Ну да, драматической актрисой! — с важным видом кивнул он. — Я знаю, что это такое. Я не невежда. «Быть или не быть, вот фишка в чем!»

— «Вот в чем вопрос», Алби! — Я и сама не знала, почему беседую с ним, но понимала, что под слоем грязи кроется добродушная общительность. И потому я как-то не могла приказать бедному старику проваливать.

— Я тоже когда-то выступал на подмостках. — Он откинулся на металлическую спинку и с мечтательным видом уставился на лоток с закусками.

Другие пассажиры предпочитали обходить нас стороной, и мы сидели в уютном уединении.

Я подумала, что старик еще не растерял навыков, раз ему удалось так легко раскрутить меня на чашку кофе. Но следующие его слова меня просто сразили.

— Я выступал в мюзик-холле, — продолжал он. — Теперь-то таких представлений, варьете, больше нет. Телевидение — вот что нас погубило. И все-таки мы чудесно выступали в варьете.

— Продолжайте, Алби. — Его слова удивили меня и по-настоящему заинтересовали. Бедняга! Оказывается, он — представитель творческой профессии… Его слова лишний раз доказывали, что нельзя судить человека по его внешнему виду. Выступал в варьете — а посмотрите на него сейчас! Господи, неужели и я когда-нибудь такой стану? Буду бездомной, совсем спятившей старухой, которая таскает все свое имущество в паре пакетов…

— У меня были пудели, — сказал он. — Пудели — они очень умные. Быстро всему обучаются. У меня три их было. Мими, Чау-Чау и Фифи. Исполняли разные трюки. Ты и представить себе не можешь, до чего они сообразительные! Играли в футбол, ходили на задних лапах, изображали мертвых. Мими возила Фифи в детской коляске, одетая как няня, в кружевном чепце, а на Фифи я надевал детский чепчик. Но самым умным из них все-таки был Чау-Чау. Он у меня считал и угадывал цифры. Бывало, я поднимаю карту с цифрой, а он лает нужное число раз. Конечно, мне приходилось подавать ему сигнал, но зрители-то этого не видели! Чау-Чау был самым лучшим моим псом, и учить его было одно удовольствие. Очень он уважал крепкое пиво. Бывало, готов был что угодно сделать ради кружечки пивка.

— Хотелось бы мне взглянуть на ваше представление, — искренне сказала я, но не спросила, отчего он перестал выступать. Если честно, мне и знать не хотелось. Может быть, просто спад спроса на варьете, но, скорее всего, все дело было в его пристрастии к спиртному. Наверное, Алби начал выходить на сцену пьяным, пару раз не мог выступать, подвел устроителей — и конец. Интересно, что случилось с Мими, Чау-Чау и Фифи.

Как будто прочитав мои мысли, он сказал:

— Когда я перестал выступать, я уже не мог их прокормить. Я и себя-то не мог прокормить, не то что их… Умные они были собачки. Их забрала одна женщина и обещала пристроить в новые семьи. Надеюсь, она хорошо их пристроила. Я просил ее, чтобы их взяли вместе. Они ведь привыкли друг к другу. Но, наверное, их все-таки разлучили. Кто ж захочет взять сразу трех собак? Они, наверное, очень тосковали.

Я подумала, что тосковали не только пудели.

Старик взял себя в руки — как мне показалось, с большим трудом.

— Ну а чем ты еще занимаешься? — спросил он. — Как подхалтуриваешь, как говорится у нас в профессии? — Он явно решил, что мы с ним коллеги, люди искусства.

— Помогаю другим искать разные вещи. Исполняю работу детектива — неофициально, конечно, — ответила я, стараясь не выглядеть самодовольной.

Старик поставил стаканчик на лавку и уставился на меня во все глаза:

— Выходит, ты вроде частного сыщика?

— Вроде, хотя и не по-настоящему. У меня нет конторы. Пришлось бы вести бухгалтерию, платить налоги и все такое. А я работаю неофициально. Без лицензии.

— И как… — очень медленно произнес он. Когда я позже вспоминала его слова, то сообразила, что он говорил очень серьезно. Мне бы тогда встать и убежать, но я сдуру не сообразила. — И как, получается?

— Да вроде неплохо, — ответила я, хотя меня и кольнула совесть, потому что до сих пор мне пришлось расследовать всего одно дело. Но оно мне замечательно удалось, поэтому проигрышей у меня не было ни одного, а ведь так про себя могут сказать немногие детективы, верно?

Мой новый знакомый довольно долго молчал, за что я была ему только благодарна. С перрона начали заходить люди, — значит, движение восстановилось. Должно быть, сломанный состав починили или отогнали на запасный путь.

— Когда ночуешь на улице, как я, приходится видеть много всякого.

— Что? — Я выглядывала в толпе пассажиров Ганеша и потому не расслышала, что говорил Алби.

Он охотно повторил и продолжал:

— Только я предпочитаю смотреть себе под ноги. Неприятности мне ни к чему. Как и всем, кто вынужден всю ночь проводить на улице. Они много всякого видят, только помалкивают. Особенно много всего видят мусорщики, которые объезжают рестораны и другие заведения. Им надо успеть до утра. Так вот, они много всякого замечают, только никогда ничего не рассказывают. Поэтому мусорщиков никто не беспокоит, а ведь только так они и могут спокойно работать, верно?

Старик уныло посмотрел на дно своей пустой чашки, но я не собиралась дарить ему еще пятьдесят пенсов. Я только что получила пособие, но оно, к сожалению, было слишком мало, и его не хватило бы на помощь Алби.

Как оказалось, Алби вовсе не рассчитывал на добавку. Его беспокоило нечто другое.

— Позавчера я кое-что видел и с тех пор никак не могу успокоиться. Я видел девушку. Славную девушку, не шлюху какую-нибудь. В джинсах и джинсовой курточке, а под курточкой такой вязаный свитер мешком. Волосы у нее были длинные, и она подвязывала их такой штукой… — Он поднял руку к голове и провел линию от уха до уха через затылок — наверное, пытался изобразить «ленту Алисы», плотно прилегавшую к голове.

Да, видела я такие штуки. Особое пристрастие к ним почему-то питали дочери толстух в растянутых юбках.

— Примерно твоего возраста, а может, на год-два моложе. В общем, нестарая. И хорошенькая. Бежала она во все лопатки. Хорошую скорость развила.

— Опаздывала на последний поезд, — лениво предположила я. Не знаю почему, может, потому, что мы сидели на вокзале.

— Да нет… я же говорю. Я стоял в портале церкви Святой Агаты… Знаешь церковь Святой Агаты?

Да, я знала церковь, о которой он говорил. Она расположена примерно в четверти мили от моего дома: из красного кирпича, в псевдоготическом стиле, с сеткой на окнах, защищавшей стекла от разных орудий, вроде камней или бутылок с «коктейлем Молотова». В наши дни храмы часто становятся объектами такого нежелательного внимания.

— Ни на какой поезд она не опаздывала. Убегала от двух парней. Только они ехали в машине, так что бежать было без толку. Они выкатили из-за угла и остановились прямо напротив того места, где стоял я. Из машины выскочили два типа и схватили девушку. Она вырывалась и кричала, но один из них заткнул ей рот рукой. Потом ее затолкали в машину и — вж-ж-ж! — укатили.

Рассказ старика обеспокоил меня; правда, оставалась надежда, что он все выдумал. Но уж очень правдоподобно выглядел его рассказ. Мне в голову сразу пришло объяснение — не слишком приятное, но вполне возможное.

— При церкви Святой Агаты есть приют для женщин, — сказала я. — Туда приходят жены, которых бьют мужья, и так далее. Возможно, она как раз вышла оттуда или направлялась туда, и ее схватил муж или приятель с дружком…

— Она совсем не похожа на тех несчастных женщин, которых лупят мужья, — возразил Алби. — Больше смахивала на студентку или школьницу из дорогой школы. Я все хорошо разглядел. Они стояли рядом со мной, но меня не видели. Я забился в угол, подальше от света. — Он помолчал. — А те типы действовали очень ловко. Настоящие головорезы. Никакой это был не муж и не приятель. Они точно знали, что им нужно. А в руке у одного я увидел тряпку…

— У кого? — Я все больше беспокоилась и злилась на себя. Если я и дальше буду так бурно реагировать на рассказы старых алкоголиков, скоро начну принимать те же таблетки, что и Хари!

— У одного из тех двух типов. Он прижал тряпку ей к лицу. От нее воняло, как в больнице. Я сразу почуял, хоть и стоял далеко. Девушка тут же перестала лягаться и чуть не упала. А тип сразу затолкал ее на заднее сиденье машины. Она обмякла и лежала там, как неживая. Я видел только ее плечо в шерстяном свитере. Они ее вырубили, дали чего-то нюхнуть.

— Алби, ты сообщил о том, что видел, куда следует?

— Конечно нет! — Он укоризненно покачал головой, как будто я предложила ему совершить непорядочный поступок. — По-твоему, мне не терпится отправиться на тот свет? А те два типа, если что, наверняка нашли бы меня — они такие. Я ведь свидетель. И физиономии их видел, и машину. Она была синяя, во всяком случае, мне так показалось. Уличные фонари не всегда светят ярко, так что… Настоящая развалюха, марки «Форд-Кортина». На одном крыле у нее белая царапина, как будто она столкнулась с белой машиной и осталась отметина. Понимаешь, что я имею в виду?

Я понимала, что он имеет в виду. А еще мысленно отметила про себя, что он наблюдательный: заметил столько важных подробностей. В целом его рассказ показался мне правдоподобным.

— Алби, получается, вы стали свидетелем тяжкого преступления! Той девушке может грозить серьезная опасность. Вам нужно…

— Фран!

Рассказ Алби настолько захватил меня, что я даже не заметила, как к нам подошел Ганеш. Он стоял передо мной, сунув руки в карманы своей черной кожаной куртки, и хмурился. Ветер трепал пряди его длинных черных волос. Ганеш вынул руку из кармана и, указав на Алби, спросил:

— Чего ему надо?

— А он кто такой? — буркнул Алби; я сразу поняла, что он обиделся. — Твой приятель?

— Да, я как раз ждала… — Продолжать я не стала.

Алби встал.

— Спасибо за кофе, дорогуша. — Он зашагал прочь, и я снова поразилась его легкой походке.

— Алби, погодите! — крикнула я.

Но он уже вышел через центральный вход на улицу.

— Фран, опомнись! — Я сразу поняла, что Ганеш вернулся из Хай-Уикема не в самом лучшем настроении. — Чего ради ты с ним болтала?

— Он живой очевидец! — воскликнула я, вскакивая с места.

— Очевидец чего? Как можно прожить, питаясь исключительно виски? — спросил Ганеш, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Ему не терпелось уйти отсюда.

— На его глазах похитили человека! — закричала я, и, только когда эти слова слетели с моих губ, я вдруг до конца осознала их смысл.

Ганеш молча уставился на меня. Придя в отчаяние, я воскликнула:

— Ган, он стал свидетелем похищения и рассказал обо всем только мне! Сомневаюсь, что он повторит свой рассказ кому-то еще!

Ганеш поставил на землю свою спортивную сумку и пылко взмахнул рукой.

— Фран, ну почему тебя всегда так и тянет к…?!

— К чему тянет? — рассеянно переспросила я, растерявшись от его злобы. Ганеш часто язвит и придирается, но обычно не теряет хладнокровия.

— К дурному обществу! — ответил он. — Ты ведь знаешь, от этого у тебя одни неприятности!