Братья наши меньшие и мы сами

Эльвира Григорьевна Филипович

Книга представляет собой сборник рассказов и эссе об отдельных эпизодах, нередко забавных и поучительных, из жизни животных, домашних и диких, а также людей, находящихся с этими животными в контактах, иногда довольно тесных. В основе каждого сюжета – фактический материал: наблюдения автора или рассказы близких ей людей. Читатель не перестает удивляться понятливости и умению четвероногих и пернатых существ выразить человеку свои чувства признательности или антипатии.

© Эльвира Григорьевна Филипович, 2016

Корректор Любовь Васильевна Богомолова

ISBN 978-5-4474-2959-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пока я здесь живу

Корова-пенсионерка и дед Василий

Деревня Васьки когда-то была многолюдной, славилась грибами, хорошей рыбалкой и раками. Девушки там были веселые и голосистые, а парни через одного балалаечники или гармонисты. Однако с тех добрых пор много утекло времени, народу в деревне поубавилось. Парней и молодых мужиков побила война да водка. Девушек и женщин одолевали печаль да заботы, тоска по несбывшемуся женскому счастью… Уезжали васьковцы из родной деревни в Сибирь на стройки, на Крайний Север, на Дальний Восток, тоже и в города Подмосковные, а дома свои, с резными ставнями, с русскими печами да лежанками с приделанными возле домов уютными хлевами для скота, оставляли на волю Божию, накинув лишь цепочку на двери с висячим замком… В конце восьмидесятых, когда страну скручивали судороги перестройки, оставалось в Васьках всего три дома, где топили печи, пекли и варили. Жили там две упрямых бабули: не захотели ехать в город, чтобы на всем готовом пребывать у своих взрослых детей. И жил старый одинокий дед.

Бабули — две Марьи — лет уже за 70 каждая и того же возраста дед Василий, жили в разных концах деревни, однако виделись меж собою каждый день. Было промеж них уговорено: кто раньше проснется, тот ходит по жилым домам здравствоваться. В морозную погоду не ходили, смотрели только, идет ли дым из трубы. Идет — значит жив хозяин.

С весны деревня оживала. Первыми приезжали рыбаки на рыбалку, свои же васьковцы. Следом ехал народ пришлый — фотографы да художники, любители русской красоты весенней. В Васьках с его старыми прудом и мельницей да сплошь поросшей березками причудливой белокаменной развалины былой церкви красоты было столько, что хоть целую галерею картинную открывай.

К этому времени у обоих Марий телились коровы, и первые приезжие, свои и пришлые, имели возможность наслаждаться вкусом настоящего коровьего молока, которое было здесь от обилия витаминов слегка оранжевым.

А когда земля, напитавшись влагой и набравшись весенним солнцем, неслышно выталкивала из себя сочную зелень, тогда в деревню устремлялись целые семьи, с детьми, со стариками и, главное, семенами и саженцами. И снова, как в далекие былые времена, из каждого подворья слышен был ценькот ведер, лопат, серпов и кос, пронзительные возгласы детей и озабоченный говор взрослых… Деревня сеяла, сажала картошку, втыкала в разрыхленные пролитые лунки рассаду помидоров и капусты… А в наскоро отремонтированных сараюшках и хлевах уже пищала, крякала, кудахтала и хрюкала вновь приобретенная быстрорастущая живность.

Обе Марии радовались обилию покупателей молока. Сюда пить натуральное коровье молоко привозили из города бледных ребятишек. И в обоих подворьях, которые с коровами, по утрам и вечерам разливали по бидончикам и банкам парное молоко, радовались полученной за молоко денежке: можно было нанять мужиков накосить и привезти сена, выкопать картошки, даже и починить избенку. А еще оставалось и на то, чтоб себя побаловать: конфетками да колбаской… И только на подворье деда Василия было тихо: его корова Марта «ушла на пенсию»! Говорили об этом с доброй усмешкой, однако с характерным движением указательного пальца у собственного виска.

Марта, с плоскими ребрами, проступающими сквозь темно-рыжую шерсть, лежала на соломе, понуро склонив сухую голову с большими облезлыми рогами и, моргая седыми ресницами, с печальной тихостью смотрела перед собой. Марта была старой и уже давно не ждала теленка. Вымя ее обдрябло болталось, когда, побуждаемая дедом Василием, она передвигалась по заросшему низкой полынью двору. Тут же во дворе были изготовленные из необструганных жердей ясли с кинутым в них пучком присохшей травы или сена.

— И что ты, дед, мучаешься? — взывали к нему приезжие мужики. — Давно б уж на мясокомбинат сдал. Какую-никакую денежку бы получил. А то ведь одни с нею расходы.

И каждый раз деду Василию приходилось рассказывать о том, как в лихие послевоенные годы, когда не было на деревне ни тягла путного, ни мужиков, и пухли малые ребята от голода, эта самая Марта была и кормилицей и пахарем. Весь дом был на ней!

Дед Василий вернулся в родную деревню после войны не сразу… Лечился по госпиталям, потом — больницам. Был он болен редкой в то социалистическое время болезнью — туберкулезом. Потреблял дорогие лекарства, лечился на курортах. Ничего не помогало. В Васьки приехал помирать. Молоденькой соседке Аннушке наказывал похоронить его рядом с родителями. Больше не было у него никого. Однако, Аннушка, вдова по убитому на войне односельчанину, отстояла от смерти 28-летнего Василия. Поила коровьим молоком от этой самой Марты. Марта тогда отелилась первенцем. Молока было немного, но зато какое это было молоко! Василию сперва оно горьким казалось, полынью пахло. Не мог и стакана одолеть, потом, боясь огорчить Аннушку, одолевал больше. Пил молоко и чувствовал, как возрождалась в нем сила. И однажды весною, когда Аннушка решила перепахать огороды, свой и его, ставший уже общим, в плуг впрягли Марту, потому что все колхозное тягло, рабочие волы да негодные для службы в армии клячи предназначались лишь для работ колхозных. Марта послушно тащила тяжелую упряжь, а Василий шел сзади, помогая вытаскивать из вязкой земли то и дело застревавший плуг.

Вот тогда он впервые подумал, что не только женщины российские достойны лучшей жизни, но тоже и коровы, молчаливые добрые кормилицы и безотказные в работе.

Аннушка лучшей жизни не дождалась, простудилась на заготовке сена и умерла от воспаления легких. Василию наказывала беречь себя и корову. Наверное, и молилась Аннушка за Василия, верующей была. И Василий жил, и жила Аннушкина корова Марта. И оба старыми стали, когда из родного села все куда-то разбрелись да подевались.

Звали двоюродные внуки и деда Василия в город. Да отказался Василий, мол, не один ведь он, с ним заслуженная пенсионерка его Марта. В городе ее куда денешь? Да и корму для нее там нет. Люди втихомолку ухмылялись, дескать, дед Василий не в себе, однако же сами понимали, чья была правда, и помогали деду Василию заготавливать сено для его «заслуженной пенсионерки Марты»… Просто так помогали от души. Шутили: «После молоком отдашь!».

Прошло еще несколько лет, и коровы-долгожительницы Марты не стало. Дед Василий вырыл на пустыре за своим двором яму, соорудил могилку-холмик. Потом стоял, раздумывая, ставить ли крест на могилке. Решил, что не надо креста: не крещеная Марта. А посадил березку. Деревце принялось… Под его свисающими зеленым шелком ветвями любят отдыхать приезжающие в Васьки за русской красотой художники.

Моя хорошая знакомая, внучатая племянница деда Василия, однажды посетила Васьки поздней осенью. Избы в той стороне, где жил дед Василий, были уже заколочены в зиму. А у деда Василия в окнах горел свет и слышался знакомый голос:

— Твоя очередь ходить, Иван Иванович!

— А теперь ты, Семен Петрович. Та-ак!

— А нынче наш ход, тетка Муся! — В ответ мяукнуло.

«Полон дом гостей!», — решила дедова внучатая племянница. Осторожно постучала и открыла незапертую дверь.

— Здравствуйте! — сказала громко всей честной компании.

В ответ что-то, тявкнуло, мяукнуло, зашипело…

— А-а! племянничка! Заходи, заходи, милая! — произнес дед ласково, поднимаясь от стола, на котором стояла керосиновая лампа и были разложены карты. А на лавке за столом чинно сидели «гости». Хотя это были скорее дедовы домочадцы.

— Знакомься! Это вот Семен Петрович! — сказал старик, указывая на стоящего на распластанных лапах по краю стола Гуся. Навстречу гостье гусь вытянул шею и, расправив крылья, громко зашипел.

— А это Иван Иванович, — продолжал дед представлять своих друзей. — Ну-ка, Иван Иванович, покажись девушке! — командовал дед.

Черный сильно лохматый пес, которого назвали Иваном Ивановичем, умильно глянув на хозяина, тявкнул и энергично забил хвостом о лавку.

— А ты, Муся, что молчишь? — дед взял пушистую трехцветную кошку на руки, и та громко, на всю избу слышно, замурлыкала.

Племянничка между тем выложила на стол содержимое сумки: колбаски, сливочное масло, сгущенку… Для того времени (голодные 90-е годы) это было большим богатством.

Дедовы гости тут же проявили к девушке и ее подаркам живой интерес: пес радостно запрыгал и просительно заскулил, гусь захлопал крыльями и норовил схватить дедову племянничку за подол платья, а кошка, не переставая мурлыкать, протяжно мяукнула.

— Все, господа-ребяты. Идите-ка вы погуляйте! Кыш! — сказал дед своим «домочадцам», выставляя их за дверь.

Желая в свою очередь побаловать племянничку, дед вынул из кухонного шкапика конфеты в яркой заграничной упаковке, положил на стол какой-то очень красиво упакованный пудинг, наконец, поставил баночку с цветастой наклейкой, где изображены были аппетитные огурчики в пупырышках. Дед Василий полюбовался на банку и торжественно произнес: «И все это прислано нам из Германии». И чуть поразмыслив, добавил: «А хорошо, что мы тогда, в 45-ом, не стали их добивать. Кто бы нам, голодным, теперь такую бы красоту прислал?»

Этикетками с этих баночек и коробочек была у деда Васи обклеена вся изба, не считая угла, где внизу сходились две деревянные лавки, а вверху на деревянной полочке строго высилась одетая в потемневший оклад икона Пресвятой Богородицы с Младенцем. «Эдакую красоту надо сохранять!» — говорил он. «И еще надо помнить добро!» — поучительно сказал он будто самому себе, а потом, бережно сняв со стены старую-престарую балалайку, стал одну за другой пробовать струны и вскоре заиграл: «Во саду ли в огороде девица гуляла… Она ростом невеличка, сама белоличка-а».

Дальше слов дед, видимо, не помнил и тренькал на балалайке бодрую мелодию.

— Ну и чего ты, дедуня, дожидаешься в этой деревне? Один без людей тут пропадаешь, — спросила его внучатая племянница. — Шел бы к нам жить. Отец с матерью тебя зовут, уж так зовут…

Дед в ответ продолжал наяривать свое: «Во саду ли в огороде»… А потом отложил балалайку и как бы между прочим: «Пока я здесь живу и деревня жива. А мечта моя: чтоб возродилась деревня. Вот так, милая». И убежденно, словно молитву: «Да возродятся Васьки!»

Над деревней, освещая серые деревенские избы и причудливой красоты белые развалины церкви над прудом, висела полная луна и неслись от юга к северу легкие серебряные облака.