По слову Блистательного Дома

Эльберд Гаглоев, 2006

Грандиозные битвы народов и стремительные схватки виртуозных бойцов, состязание разумов и столкновение чар. И, конечно, герой, который, даже приобретя небывалую мощь, помнит о близких и, тоскуя о них в разлуке, больше всего хочет вернуться домой. А если для этого придется спасти мир – ну что ж, так тому и быть...

ГЛАВА 1

Кто-то из классиков сообщил потомкам, что прекрасен Днепр при ясной погоде. Парк культуры и отдыха имени Коста Левановича Хетагурова просто прекрасен. В дождь, когда в парке никого нет и аллеи парка засыпает мелкая изморось; в снег, когда среди придавленных снегом деревьев глохнут, как в вате, все звуки и лишь философствующие вороны перекаркиваются о чем-то своем; в яркие солнечные дни, когда энергичные владикавказцы с сытой гордостью поглядывают за своими отпрысками. А те носятся по утоптанным еще папашами аллеям под излазанными и испрыганными не только ими, но и их дедушками и некоторыми бабушками деревьями.

Но лучше всего в парке рано утром в ясную погоду осенью. Тихо, прозрачно, как бывает только перед тем, как, наигравшись в бабьем лете, погода дарит еще несколько дней ясного неба перед длинными обложными дождями. Лишь близкий негромкий шум Терека оттеняет покойность утренней природы. Еще не бороздят дорожки беспокойные стайки тинейджеров, не обнимаются у парапета парочки, не бродят по закоулкам пенсионеры с гвардейской выправкой, не истаивают напряженностью обвешанные оружием мальчишки из России, посланные в «горячую точку», а попавшие на курорт. И молодые мамаши не катят коляски, преисполненные гордости за свои спящие чада, а те, убаюканные ласковым рокотом реки, гордо сопят и активно вентилируют свои маленькие легкие чистым горным воздухом. Тишина. Покой. Прохлада. Нега.

И что, спрашивается, я здесь делаю в такую рань? Вчера мы славно отхлебнули в «Салянах», и, по идее, мне надлежит лежать в кровати под одеялом, чуткими с похмелья ноздрями улавливать аромат разогреваемого богоданной супругой мясного супчика. Вместо этого на рассвете я нахожусь в парке. Да. В парке. Утром. Прекрасно помню, как я, истинный сын гор, терпеть не могу эти закутки, обложенные кафелем, мне нужен простор, голубая даль, приметил себе капитальную, прошлого века, стену и все. Дальше не помню. Не так уж много я и выпил. Мы, осетины, генетически крепки к выпивке. У нас только официальных тостов сорок девять. А потом неофициальщина. Но это мы уже у казаков набрались. Ну не мог я досидеть лишь до половины застолья и прекратить воспринимать окружающую меня действительность, тем более что до нашего десерта, до фыдчинов, дело еще не дошло.

Но факт остается фактом. Очнулся я в парке. Голова… Голова не болит. Очень странно. Несмотря на свою устойчивость к алкоголю, пить я в общем-то не люблю именно из-за праздничных утренних ощущений. Но голова не болит, организм не мутит, хотя стесненность в ощущениях присутствует. Сфокусировав взгляд на коленях своих, я обнаружил и причину стесненности. Она была вульгарна до неприличия. Это были джинсы, узкие кожаные джинсы, заправленные в высокие кожаные сапоги, из голенищ которых торчало по две рукояти ножей, украшенные в торце большими синими стекляшками. (Давно не ношу ножи открыто. Тем более так ярко украшенные.)

А где же мои штанишки из мягкой шерсти цвета кофе с молоком, мои славные туфельки, мои хорошенькие черненькие носочки. Мысль о том, что носочки могут оказаться под сапогами, вдруг притупила ярость, могущую плавно перетечь в панику. И кроме того, мальчишка, живущий в каждом мужчине, украдкой протянул руку и вытащил один из ножей.

И мальчишка, и я, видевший на своем веку не одну сотню ножей, восхищенно замерли. Прекрасно. Идеально. Удивительно законченное оружие. Недлинный, в полторы ладони, черненый клинок в форме сильно вытянутого, слегка закругленного треугольника с односторонней заточкой, небольшая гарда с ловушками на обе стороны. Перекрестье украшено гладкой синей стекляшкой. Слегка рифленая рукоять, непонятно из чего. Покрутил. И драться, и кидать. Песенка, а не нож. Если бы не эти дурацкие стекляшки… Такие же, по размеру побольше, украшали и перстни, унизавшие все мои пальцы.

Я никогда не носил колец и перстней, к обручалке привыкал полгода. Я поднес руки к глазам. Руки, конечно, были мои, я узнал их, что наполнило меня гордостью, но вот перстни меня смущали. Роскошные, варварски роскошные болты так яростно разбрасывались бликами, что украшающие пальцы наших местных крутых и братков на их фоне показались бы дешевой бижутерией. Запястья были прикрыты манжетами из толстой мягкой кожи с каким-то металлическим шитьем, а манжеты переходили в рукава, а весь я был одетый в какую-то кожаную кавалерийскую шинель с пелериной, украшенную тем же шитьем, что и манжеты, и синими стеклышками, такими как в рукоятках ножей. И сидел я на берегу пруда в парке родного города, а рядом стояла, прислоненная к скамейке толстая палка с опять же синим камнем в торце, и я весело сходил с ума. Судя по всему.

Всегда и везде вечная слава воде. И с размаху я сунулся головой в мутные голубые воды. Освежения не получил, но попал мордой в плодородный ил и слегка успокоился. Зашел чуть глубже и смыл с фейса последствия истерики. Проезжая мимо вашей станции, милостивый государь… Попытка протереть лысину не увенчалась успехом, так как там, где раньше ладонь проносилась, слегка покалываемая коротеньким ежиком, теперь она въехала в какое-то металлическое сооружение, сидящее на очень густых волосах. Рывок за оные убедил меня, что парик я по-прежнему не ношу. Волосы росли из меня, а с головы я снял широкий обруч белого металла с очередной синей стекляшкой. Круги на воде разошлись, и с глади водной на меня посмотрел как всегда двухметровый я, но с волосами и с диадемой в руках а-ля Румата Эсторский, в плаще а ля граф Дракула. Плюнув в этого красавца, я повернул к берегу и понял, что толстая палка, прислоненная к скамейке, не что иное как меч в ножнах. Если следовать Стругацким, а-ля барон Пампа дон Бау.

Отсюда надо было выбираться. Милиция в столь ранний час парк не посещала, но представители разного рода спецназов, квартирующих в нашем городе, по слухам, любили утренние прогулки в этом райском уголке. Привыкшие к экстравагантности жителей нашего города, которые резко залюбили национальную одежду, она ведь дает возможность обвешиваться разного рода холодным оружием, меня в таком виде они за местного джигита все же вряд ли бы приняли. Выйти в город и тормознуть машину я тоже не мог. Рокеров и панков у нас отродясь не водилось, сексуальные меньшинства, по слухам, тоже любящие кожу, в нашей патриархальной республике вели себя скромно. Так что вопрос «Кто ты такой?» прозвучал бы абсолютно однозначно. Мои соплеменники, задав вопрос, очень последовательно пытаются получить ответ. А мне оно надо?

Пойду-ка я обратно в «Саляны», и пусть Эдичка меня отправляет домой, потому как денег у меня, похоже, нет, как, впрочем, и карманов.

Я зарегистрировал очередную победу разума над страстями и эмоциями, подхватил палку, не пропадать же добру, и бодро двинул к обшарпанному двухэтажному строению, видневшемуся за деревьями на другой стороне пруда. Это строение было известно узкому кругу ограниченных людей как «Саляны». Милейшее место, всегда открыто для своих, всегда закрыто для чужих, и никаких безобразий. Престарелые гангстеры курируют сию заводь, так что бедокурить там — себе дороже.

В парке было тихо и, в связи с ранностью времени, совершенно пусто. Не было даже мучимых бессонницей спортсменов. Всю жизнь не мог понять две категории людей — утренних бегунов и альпинистов. Первых — так как не мог понять прелестей раннего вставания с целью последующего растрясания организма, а вторых — как потомственный горец, ну это как дегустатору на кондитерской фабрике предложили бы съесть килограмм пять трюфелей.

По дороге я увидел лишь одного почтенного старца, сидящего на лавочке. Он сидел, выпрямившись, развернув плечи, на которые было наброшено легкое пальто, и задумчиво крутил в руках какую-то изогнутую железяку. Рядом с ним стояла трость с навершием в форме секиры. Я вежливо пожелал ему доброго утра, у нас еще не изжила себя традиция здороваться со старшими. Дед поднял голову, кивнул мне и не торопясь потянулся за своей палкой. «Надышался, наверное», — подумалось мне, и тут же громкий металлический щелчок заставил меня развернуться. Зрелище впечатляло. Почтенный старец каким-то образом всунул кривую железяку в подобие секиры и теперь текучим, отнюдь не старческим шагом, направлялся ко мне, постепенно раскручивая свое оружие. Честно говоря, сначала я обернулся в надежде, что агрессия деятельного пенсионера направлена не в мой адрес, но с сожалением вынужден был констатировать, что именно меня жаждет тюкнуть в темя воинственный ровесник века.

Не доходя нескольких шагов, старик взвился в воздух, занося секиру с явным желанием развалить вашего покорного слугу минимум на две половины. Против всех своих инстинктов, оравших мне в оба уха, что пора бежать, я прыгнул ему навстречу и ударил плечом в грудь. Старикан был широкоплеч и сухощав, во мне же сто тридцать килограммов весьма-таки жесткого мяса. Молодость и масса победили. Престарелый агрессор отлетел назад, но вместо того чтобы навзничь грохнуться наземь, он, перекатившись воспрял на ноги и начал пластать воздух своим топориком с явным намерением порубить меня в нежный мясной фарш. До сего момента я знал два метода борьбы с человеком, машущим топором — бежать или стрелять. Стрелять мне было не из чего, но и бежать я не спешил, так как откуда-то совершенно точно знал, что и как надо делать. Делая какие-то малопонятные движения, я, к своему огромному удивлению, умудрялся уклоняться от секиры, которую буквально со всех сторон на меня обрушивал неугомонный старец. Несколько раз секира полоснула по шинельке, но не оставила на гладкой коже даже царапины. В какой-то миг моя правая рука что-то тронула на палке, лезвие легко вышло из ножен, щелкнула, открываясь, гарда из двух поперечных коротеньких клинков, блик солнца ударил агрессору в лицо, секира ушла чуть дальше, чем нужно. Пинком в грудь я подбросил деда и с разворота ударил по его старчески желтой жилистой шее. Рукоять слегка прянула в ладони, и на землю злодей упал уже фрагментами. Я глянул на клинок и увидел, как немногие капли крови буквально растворились в его синеватом чешуйчатом теле.

Враг в это время повел себя странно. Он зашипел, дымнул и за пару секунд исчез. Как и не было. Вернее, серый костюмчик, туфли и ловкая секира остались, а тело — пшик и нетути. Я подобрал топорик и опять пошел в «Саляны».

Мне стало очень интересно, где это я так научился биться. У меня есть, и немалый, опыт боев с вооруженными и невооруженными врагами, но спокойствие и просчитанность действий во время схватки указывали на опыт боев с противником, вооруженным длинным оружием, холодным оружием. А вот его то у меня как раз быть и не должно. Неоткуда. Кроме того, кровь на клинке. По словам дедушки, чем меньше ее на клинке, тем чище удар. А откуда у меня может взяться чистый удар, если я шашкой вживую рубил один раз в жизни и то вусмерть пьяный, причем барана, которого держали человек шесть. Башку то я ему отвалил, но кисть болела еще недельку. А у злыдня шея была потолще, и на месте он не стоял. Летал. Парил, можно сказать. Все мои знакомые старики говорили, что чистого удара без крови на клинке можно добиться лишь размахивая оным целыми днями и не один год. Судя по количеству крови, тем мечом, что был у меня в руках, размахивал я не один десяток лет, а это был именно меч, не палаш, не сабля, не шашка — меч. Наиболее сложное для использования длинноклинковое холодное оружие. Китайцы считали, что мечом можно научиться владеть за шесть лет, европейские рыцари учили своих потомков владению этим символом рыцарской чести с пеленок, мои предки давали меч трехлетнему мальчишке, с каждым годом увеличивая его вес и лишь достигнув зрелости — семнадцати лет — мужчина получал право обнажить его в бою. Я никогда не учился владеть мечом, шашкой. А тем не менее срубил дедка, который явно многие годы, да что там годы, похоже, всю жизнь, совершенствовал свое смертоносное умение.

За этими веселыми мыслями я незаметно добрел до обшарпанного кирпичного забора, в котором ржавой заплатой торчала железная дверь, в которую я и постучал. Не многие знают, что за ней скрывается одно из наиболее приятных мест в нашем славном городе. По причине ли раннего времени или по каким еще, дверь мне не открывали. Настроение, в связи с утренними событиями, было, скажем, так себе, и я врезал по двери обухом прихваченной секирки. Пригодилась вещичка.

— Не надо ломать дверь, я уже иду. Что случилось? Кто там?

— Я.

— Кто я? Вы знаете, сколько здесь всех ходит, а вдруг вы маньяк?

— Эдичка, открой дверь.

— Кому Эдичка, а кому Эдуард Борисович и…

— Эдвард! Или ты откроешь дверь…

— Брат мой! А что с голосом? Ах, что я говорю. Ты нашелся! Сейчас я всем позвоню, все приедут, будут рады, — меланхолично ликовал мой собеседник, вяло позвякивая засовами.

— Открой дверь.

— Все, уже открыл.

Врата распахнулись, и передо мной предстал Эдичка. Среднего роста пузатенький мужичок, в темных очках, с эспаньолкой на смугловатой круглой физиономии, в остроносых туфлях, черных брючках, плотно охватывающем животик кожаном жилете и неизменно белоснежной рубашке. С бейсбольной битой в левой руке. Биту он, впрочем, сразу спрятал за спину и уронил от греха подальше. Этакий представитель медельинского картеля, правда, местного разлива.

Я шагнул в мощенный мрамором двор и почувствовал себя более спокойно.

— А что за прикид, брат? — Эдичка снял очки и, надо полагать, все-таки разглядел меня. — Пойдем лучше в бар. А то что-то ты очень… Продвинутый больно, — нашел определение.

Внутри очень уютно. Атмосфера старого духана, много дерева, кувшинов, только новомодная стойка с подсвеченным разноцветьем бутылок выпадает из общего стиля.

Эдичка подслеповат, но носит темные очки без диоптрий. Считает, что это круто. Вероятно, вид мой так шокировал парня, что он перешел на арго, которым пользоваться обычно стеснялся. Да, стеснялся, пожалуй. И после матюков сообщил:

— У тебя очень оригинальный костюм. Такое шитье, такие камни.

— Какое шитье, какие камни, — перегнулся я через стойку, — рюмку водки, стакан чаю, бутерброд с черной икрой. Бегом! — Я перевел дух. — Все за твой счет. Или в долг. Денег все равно нет.

— Ильхан, какие деньги? — взмахнул коротенькими руками Эдичка.

Я плохо на него посмотрел, и все искомое, как по мановению волшебной палочки, появилось передо мной. Ледяная водка склизко провалилась в желудок, ее вкус перебил аромат хорошо заваренного «Черного принца», вдогонку я затянулся сигаретой и внезапно понял, что всего этого, водки, чая и сигарет, в моей жизни очень давно не было.

— Эдвард, когда я у тебя был последний раз?

Эдичка сразу понял, что уже можно общаться. Он у нас немного психолог. Немного психолог, немного философ, немного жмот, немного жулик. Пижон редкий. В общем, обычный бармен.

— Вчера. С женой, детьми, двумя Андреями. Деток увезли часов в восемь, а вы остались. Новый стол накрыли. Потом ты вышел и пропал. Что было! Ты не представляешь. Андрюха поднял своих, Андрий своих. Весь парк на уши поставили. Из Галки только искры не сыпались. Я ее прямо испугался. Тебе лучше домой поехать. А то твои здесь такое учинят. Да и семья переживает. Наверно. Слушай, — без перехода спросил он, — это у тебя что, парик?

— Грива конверсионная, — буркнул я, — на вот, лучше посмотри, что это за стекляшка, — потянул с головы обруч и расстегнул шинель.

Как всякий приличный бармен, Эдичка разбирается в камнях и золоте. У нас народ увлекающийся, так что в качестве платы чего только не оставляют.

Эдичка быстренько ухватил поданный ему головной убор. Глянул на свет, потер, еще глянул, стрельнул в меня взором. Протянул мне обратно и преувеличенно спокойным голосом сообщил:

— Это — сапфир. Похоже, не искусственный. Но натуральных камней таких размеров не бывает.

— Точно не бывает?

— Быть не может, — помолчал минутку. — У нас в городе точно. Может, у шейхов каких-нибудь. В Арабистане. А у нас нет.

Вдруг меня осенила нехорошая мысль.

— Постой-ка, Эдичка, не мельтеши. Вы что, и родне сообщили?

— Ну не то чтобы сообщили, но ребята звонили твоим двоюродным… — Тут Эдичка осекся и медленно сказал: — Сообщили.

Это было не плохо. Это было отвратительно. Мне срочно надо было восставать из небытия, потому что если семья решит, что я пропал, то в городе уже сегодня будет жуть как весело. Мне пришлось наступить на много мозолей, прежде чем здесь воцарилось это хотя и шаткое, но подобие порядка, и, соответственно, недоброжелателями я обзавелся. Имена их, в общем-то, широко известны, и если фамилия решит, что кто-то нам задолжал кровь, то найдется масса охотников этот самый долг истребовать. У нас в семье восемьсот мужчин, у которых есть взрослые сыновья, у нас есть две братские фамилии, с которыми мы не обмениваемся невестами, и еще шесть близких. Их предки всегда становились рядом с нашими, когда возникала необходимость, а зная нравы наших земляков, можно предположить, что необходимость такая возникала нередко. В исторической ретроспективе. Дело в том, что мои пращуры отличались очень предприимчивым нравом, но были при этом весьма, я бы даже сказал, излишне, прямолинейны. И если им приходило в голову, что в их самых лучших на свете горах чего-то не хватает, они седлали коней и отправлялись устанавливать социальную справедливость на бессовестно цветущие равнины. А когда зажравшиеся жители цветущих долин возмущались и пытались восстановить социальную справедливость, но уже в своем понимании, вот тогда и возникала необходимость поподдерживать друг друга. Так вот, если семья решит, что кому-то из ее членов пришлось солоно, то безобразия Чикаго 30-х годов или Москвы 80-х покажутся детскими забавами по сравнению с тем, что могут учинить эти гордые дети гор. Сейчас принято посмеиваться над тем, что вроде как горец на оскорбление отвечает ударом кинжала, но уверяю вас, это отнюдь не метафора, а оскорбление — понятие очень широкое.

— Эдичка, зови такси. Быстрее зови.

Эдуард стал очень важен. Легким движением руки он снял с пояса еще один штришок в портрете колумбийского гангстера — мобильный телефон. Одной рукой набрал номер.

— Алло. Фирма «Ролла»? Здравствуйте, двенадцатая. Да. Эдуард. К «Салянам» машинку бы нам. Побыстрее. Устроит. Ехать? На Костанаева.

Выключил. Повесил на пояс. Победительно на меня глянул. Ну любит Эдичка понтануться. Половину, наверное, своих левых доходов тратит на переговоры. Ну как не пустить в глаза ближнему хорошую порцию свежей пыли.

— Дай, пожалуйста, телефон.

Эдичка — тонкий человек, сразу понимает, когда заканчивается романтика и начинаются суровые будни. Безмолвно он поставил на стойку роскошный телефон, трубка которого была реанимирована скотчем, бутылку минеральной воды, стакан и гордо удалился на кухню.

Последующие пятнадцать минут я активно проявлялся, умиротворял агрессоров. Утешал душителей и гладил по головке ниспровергателей.

— Машина приехала, — высунулась из кухни голова Эдички.

— Очень хорошо.

И подхватив свой колюще-рубящий арсенал, я двинул к выходу. Эдичка с верной битой отправился меня провожать.

Зябкая прохлада раннего утра успела смениться нежным теплом наступающего дня. Метрах в десяти от входа в ресторан стояла машина с длинной антенной на крыше. Фирма «Ролла», друг всех загулявших и опаздывающих. Верный, но платный друг. Осталось дойти до нее, сесть и уехать.

— Эй, ты, лохматый. Стоять. Документы есть?

Гораздо ближе, чем машина, метрах в пяти, но с другой стороны, стояло очаровательное трио. Наш гордый селянин, одетый в милицейскую форму, в нелепо сидящем поверх прекрасно пошитого конвейерным способом кителя бронежилете, в каске, с автоматом и дубинкой. Этакий столбик правопорядка. И парочка поджарых здоровяков в армейской одежке. По хорошо подогнанной сбруе было видно, что эти ребята явно не обыкновенные деревенские пацаны, наскоро сунутые в камуфляж. Оба лет под тридцать. Форма как вторая кожа сидит. Забыл пояснить. Город наш — почти горячая точка. У нас тут зона вялотекущего конфликта с восточными соседями на религиозно-территориальной почве. Большие дяденьки из Москвы как развели нас в свое время, так теперь все пытаются умиротворить и присылают ребят, абсолютно далеких от всех наших узкоместных конфликтов. Ребята здесь, правда, неплохо навариваются. И если их не посылают дальше в Чечню, никак не могут понять суть нашей маленькой войны, которая не прекращается ни на один день уже черт знает сколько веков. Ни мы, ни наши соседи друг у друга в доме хлеб не едим и, следовательно, мириться не собираемся, но умники из Столицы регулярно присылают разные спецназы, которые в основном, ну правда это то, что мы знаем, патрулируют совместно с нашими милицистами. Приезжие — ребята крутые, и, наверное, поэтому их начальство выдает им только палки. С какими только дубинками не прогуливались по улицам бывшего форпоста России на Кавказе дети нашей великой Отчизны. Одни под мышкой таскали метровые дубины из дерева, другие носили очень красивые резиновые дубиночки у пояса, третьи на кисти крутили складные пружинные кистенечки. Местные милицейские начальники пытались не отставать от гостей и обряжали своих воинов практически во все, что было у них в арсеналах. Но поскольку и у начальников семьи, то носили наши бравые защитники правопорядка, как правило, что-то явно не от оружейного Кардена.

— Документы есть? — С этими словами грозно амунированный селянин наставил мне в живот ствол потертого «калашникова».

— Какие документы, Казик? — влез в беседу Эдичка. — Это же Хан.

— Какой на фиг Хан! Что я Хана не знаю? Это опять бешеный кришна какой-то. Такие козлы недавно у нас в Цее святилище сожгли. Опять какой-нибудь твой долбаный меньшевик из Москвы.

Казик не мог простить Эдичке того, как один его богемический знакомый из столицы представился ему представителем сексменьшинств. Высокообразованный сын гор решил, что тот представитель партии меньшевиков и, как приличный осетин, весь вечер поднимал бокалы в честь гостя, не забывая спаивать его. Коварный Эдичка, за что-то сердитый на Казика, не стал растолковывать ему, к какой именно партии принадлежит жалующийся на притеснения со всех сторон гость. Сентиментальный милиционер, решивший, что его новый знакомый вульгарно находится в бегах, предложил ему укрыться на время у него в селе. Разомлевший от тостов, заверений в вечной дружбе и любви гость, похоже, кроме всего прочего, очарованный усатой физиономией Казика, обманутый поцелуями в губы (а у южан это достаточно широко распространенное выражение симпатии, не имеющее к содомии никакого отношения), со всей широтой своей гомосексуальной души предложил «прекрасному горцу» свою любовь. Предложил громко, вслух, прилюдно… Мораль. Пить надо меньше и не верить коварно-гостеприимным кавказцам. У нас, в отличие от некоторых соседей, к проблеме меньшинств относятся без понимания.

И сейчас Казик совершенно не хотел понимать Эдичку. Впрочем, меня действительно было сложно узнать. Но это все лирика. Интереснее было смотреть на поджарых. При слове «Хан» они переглянулись, вскинули правые руки к торчащим из-за правых же плеч длинным дубинкам и одновременно начали движение. Стоящий справа от Казика врезал ему по физиономии и на развороте рубанул меня длинным клинком. Второй пинком впечатал Эдичку в дверь подсобки и повел мечом на уровне моей груди. Спасло меня много всего сразу. Во-первых, я поскользнулся и больно упал на левое колено; руки, естественно, пошли наверх, и удар первого скользнул по зажатой в левой руке дубине с мечом внутри, царапнул по шинельке, не прорубив ее, а правая с топором злого пенсионера, прикрывая голову, оказалась на пути второго клинка, который, вырвав оный топор, швырнул его в первого злодея. Пока злодей, прогнувшись назад, спасался от этого неожиданного подарка судьбы, я перекувыркнулся вперед и, выхватив меч, рубанул отбирателя сувениров по ногам. Он подпрыгнул, решил меня долбануть с лету, но наткнулся на острие моего меча. Своим же весом поджарый распорол себе грудину. А вот его клинок несильно полоснул меня по спине. Верная шинелька не подвела. Оставшийся в живых поджарый ошалело глянул на вспоротый труп своего соратника и пошел крестить меня мечом. Клинки пару раз гулко звякнули, моя левая рука скользнула под шинель и на уровне пояса без удивления нащупала очередную знакомую рукоятку. Я чуть придержал его клинок гардой и воткнул слева кинжал. Прямо под ухо. Капитан Фракас какой-то. Местного разлива.

Я огляделся. Для начала надо было определиться со своими соратниками. Эдичка потихоньку отскребся от дверей подсобки и с моей помощью принял вертикальное положение. Его здорово качнуло, и я от греха подальше усадил его на скамейку, стоящую у входа в кабачок. Обычно он сам усаживал на нее перегулявших клиентов. Наконец и сам удосужился посидеть.

— Эдичка, ты меня слышишь?

Он неуверенно кивнул.

— Сильно и резко вдохни.

Он послушно выполнил требуемое, зашелся кашлем, перегнулся и попытался облевать мои сапоги. Я отскочил.

Продышавшись, он поинтересовался:

— Чем это он меня? — поморщившись, потер грудь. Охнул. — Ощущение, как будто лошадь лягнула.

— Ребра сломаны?

Эдичка покрутил торсом.

— Да вроде нет. А как там Казик?

— Эй, вам помощь нужна?

Оглянувшись, я увидел доброго самаритянина армянской национальности из фирма «Ролла». С разводным ключом в руках. Женя. Водитель. Спасатель всех напившихся. Отвозитель потерявших ориентацию в пространстве. Приноситель мужей к женам. Никто лучше его никогда не мог объяснить загулявшему пассажиру неразумность идей по продолжению гуляния. Женя не раз был замечен в бесплатной доставке пропившихся до дому. Долги у нас, как правило, не забывают, и в накладе самаритянин не оставался.

Сейчас он был, пожалуй, напуган, но разводной ключ в руках говорил о серьезности его намерений в сфере обеспечения нашей защиты.

— Круто ты их, Хан. Как МакЛауд. Я как увидел, что они на тебя поперли, сразу сюда рванул, но ты их так шустро почикал…

В этот момент враги повели себя так же, как и дед из парка. Завоняли и исчезли. Но имущество оставили. Женя глянул на эти метаморфозы, побледнел и тихонько присел рядом с Эдичкой на лавку. Я давно заметил, что работники сферы обслуживания чем-то неуловимо похожи друг на друга. И эти сидели как два братика, оба бледненькие, толстенькие, напуганные, но решительные. Один с пиратской бородой, другой — без. И подпирали друг дружку плечами.

— Вы тут посидите, а я гляну, что с Казиком.

А с ним было не так плохо, как мне показалось сначала. Скорее всего, злодей не планировал его убивать и просто вырубил ударом в нос. Нос был перебит. Владелец носа хотя и пребывал в эйфории, но еще при моем приближении начал подавать признаки жизни. По окончании же осмотра утвердился на пятой точке и грозно поинтересовался:

— Где этот… — По идее, как истый горец в представлении русского человека, он должен был бы выдать что-либо мощное типа «сын собаки» или «сын падшей женщины», но обогащенный знакомством с великим и могучим Казбек обошелся более емкой фразой и, воздев себя на ноги, грозно щелкнул затвором автомата. Взгляд его упал на окровавленные вещички, и он осекся.

— Казбек, брат мой, — обратился я к нему, — а где ты взял вообще этих двоих?

Лик его отобразил непривычную работу интеллекта.

— Как где? В отделе. С дежурства пришли. Напарник отошел. Тут эти двое подходят. Пойдем, говорят, в парк сходим.

— Ну и зачем ты пошел?

— Хрен его знает, — растерянно ответствовал он. — Не знаю.

Это было неприятно, но факт. Мои неведомые недоброжелатели могли не только сами проявлять ко мне свою неприязнь, но и убеждать других в том, что я плохой человек. И вообще владели способностью воздействовать на людей.

Философски пожав плечами, я привычно отправился собирать трофеи. Топор отлетел недалеко, а мечи… Мечи были просто шикарными. Прямые односторонние клинки по форме напоминали катаны. Сталь их, с глубоким многослойным узором, притягивала взгляд. Простая ровная деревянная рукоять без узоров и украшений. Простые деревянные же ножны. Облачив ими клинки, я получил обычные палочки с еле заметными полосками. И если мой меч доставал где-то до солнечного сплетения, то эти едва доставали до пояса и вполне могли сойти за трость.

— Зачем тебе столько? — Казик с завистью смотрел на мои приобретения.

— Ты себе лучше шмотки забери.

— Да там все в крови.

— Ничего, женщины отстирают. Да и броники кевларовые.

Казик деловито поднял разрубленный доспех.

— Правда кевлар. А как же ты его разрубил?

— Сам не знаю.

— Да ты знаешь сколько такой клинок стоит?! — В глазах его разгоралось зарево глупой жадности, ствол автомата стал покачиваться.

— Я знаю, сколько стоит твоя глупая голова.

Зарево потухло.

— Извини.

Кто ж его знает, захотели бы злодеи, расправившись со мной, оставлять в живых его и Эдичку. Я не знал ответа на этот вопрос. Да и он тоже.

— Женечка! Женечка! — Тот вскинул голову. — Багажник открой.

— Багажник открой, — раздумчиво покачивая головой, таксер бросил в открытый багажник ключ и уселся за руль. Я загрузил туда же свои трофеи, сел на заднее сиденье, меч пристроил себе на колени. За прошедший час с небольшим его присутствие дважды спасало мою жизнь. И проверять, как долго я протяну без него, в мои планы не входило.

Мы уехали, а Эдичка с Казиком остались убирать и мародерствовать на поле битвы. И почему-то мне показалось, что Эдичка в дележке преуспеет. Как Попандопуло из «Свадьбы в Малиновке».