Будьте здоровы, богаты и прокляты. Полина и Измайлов

Эллина Наумова

Это – игра. Раунд 1 – классика жанра, для разминки. Раунд 2 – вы сразу узнаете о героях все, что Полина узнавала постепенно. Станет ясно, кто кого вот-вот убьет и кто шантажист. Раунд 3 – проверьте себя. Не ожидали? Полина тоже…

Часть первая

ШАЛЬНАЯ ВЕРСИЯ

Звонок в дверь раздался сразу после полудня. Я как раз была в прихожей. По обыкновению не удосужившись взглянуть в глазок, я ликвидировала преграду между собой и суетным миром и возопила:

— Андрей! Вот радость! Заходи.

Мужчина за порогом явно не ожидал столь скорого моего возникновения перед собой и чуть замешкался. Я схватила его за концы шарфа, втащила в дом и по-сестрински повисла на шее. Он ответил по-братски. Когда-то в бесшабашной ранней юности нам нравилось шокировать объятиями при встрече моих поклонников и его поклонниц. Затем это вошло в привычку, вредную для здоровья сплетников и пошляков.

— Да снимай скорее пальто, — тормошила я его. — Слушай, только сейчас вспомнила, что пространство, в котором ты находился минуту назад, моя бабушка называла лестничной клеткой. Так что, добро пожаловать из клетки на свободу.

— Здравствуй, Поля, — светло, но мимолетно улыбнулся он. — Я, собственно, ехал мимо и вдруг подумал, что если свалиться тебе снегом на голову. Получил твоей искренностью по совести, вспомнил про прошлогодний снег, и стало неловко за мальчишество. Извини, что не предупредил, каюсь, сотовый в кармане.

— Ты десятый.

— Десятый за утро без предупреждения? — изумленно уточнил слегка одичавший от частого пребывания за, как некогда было принято писать, рубежами нашей необъятной родины Андрей и попятился. Дескать, такого ты не вынесешь, откланиваюсь.

— Нет, просто десятый. Пойдем в кухню, сварю кофе по-андреевски. У меня своя статистика. Пятеро потенциальных гостей звонят предварительно ради собственного удобства. Чтобы не ломиться в пустую квартиру или не терпеть охи-ахи хозяев. Шестой и седьмой воспитаны в семье таким образом, что звонок перед визитом — это безусловный рефлекс. Восьмой и девятый действительно ценят время и уважают планы тех, к кому собрались. Хотя вряд ли допускают мысль о том, что им могут взять и отказать в приеме. Десятый же идет по зову души, ему не до условностей. Пустят или нет для него вопрос судьбы, а не этикета.

— Если статистика такова, тебя окружают приличные люди, — констатировал Андрей.

— Знал бы ты, чего мне стоит каждая вынужденная расчистка авгиевых конюшен общения. Самое паршивое, что ты и еще несколько тебе подобных возникаете очень редко. Все-то вы заняты. О, вспомнила отвратительное словцо — востребованы другими.

— Спасибо, Поля, — чуть расслабился Андрей. — Я могу перестать упрекать себя в хамстве?

— Еще одно покаянное слово, и я продемонстрирую тебе, что такое хамство….

За болтовней мы привычно и дружно перетащили в комнату кофе и печенье. Андрей считал себя любителем последнего, но скорее был знатоком его. Все-таки любительство подразумевает увлеченное употребление, а не старание попробовать как можно больше сортов в минимальных количествах. Когда-то я даже прозвище другу придумала — «дегустатор».

Я украдкой разглядывала Андрея. Осунулся, смеялся через силу, смотрел тревожно. Казалось, урони я ложку, вздрогнет и начнет озираться. Он мало походил на триумфатора, которому в течение двух последних недель стоя рукоплескали меломаны европейских столиц. А ведь было. Наши общие приятели отслеживали по тамошним газетам рецензии на его выступления, не знаю уж, с какой целью. Может из любознательности? Может людям в кайф читать на иностранных языках о своем знакомом? Наверное, они слишком буквально понимают поговорку: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты».

Мы расположились на диване. Я открыла, было, рот, чтобы пoздравить и порасспросить, но Андрей меня опередил:

— Был на кладбище, отвез Даниле цветы. Никак не могу отделаться от ощущения, что и мертвому актеру букет приятен.

— По-моему, нам всем после смерти гораздо полезнее поминальные свечи.

— Я и в церкви был. Поля, расскажи, что случилось с Данилой. Говорят, ты посодействовала восстановлению справедливости и наказанию порока.

— Брешут. О ком угодно, что угодно наплетут, лишь бы свое сокровенное не выболтать.

— Я тебя очень прошу. Мне это очень нужно.

Я еще раз вгляделась в печальное лицо Андрея. И перестала ломаться. Отрешенно подумала: «И у него что-то стряслось. Эпидемия неприятностей среди знаменитостей. Время такое на Москве». Потом собралась и заговорила. Андрей молча слушал, позабыв про кофе. Крошил в блюдце одно печенье за другим и не замечал, что обломки уже давно сыпались на стол.

1.

Это был день Данилы, не мой. До сих пор проклинаю себя за то, что хотя бы не оттянула трагедию. Почему, почему я не уговорила его поехать на дачу, вытерпеть бахвальство пьяного Федора? Однако, по порядку. Все равно в бедламе современности «порядок» — лишь математический термин.

2.

Данила позвонил сам около одиннадцати утра. За окном моросил февральский дождь.

Это была та степень нудежа, когда неуемное природное явление вызывает не тоску, а агрессию. Кроме того, небесные слезки оказались очень холодными. Уж на что я оптимистична — расхваливаю дождь, как дармовую косметическую процедуру — и то не выдержала, отказалась от утренней пробежки. А после из дома отменила пару встреч: трепотня одна намечалась. О таких беседах наша общительная дворничиха говорит:

— Попользуются тобой: «Глаша, какое ваше мнение по данному серьезному вопросу»…

А денег фиг дадут.

В общем, среди бела, вернее, сера дня я шлялась по дому в халате и мысленно убеждала себя в том, что погода мешает не только лентяям.

— Поля, — сказал его отлично поставленный создателем голос, — мне приснился жуткий сон. Почему-то он кажется вещим. Будто мы с женой бродили по окраинам. Знаешь, там, где сараи, бараки…

— Данила, на окраинах нынче многоэтажки граничат с лугами и лесом. Приличная экологическая обстановка включается в стоимость квадратного метра. Сараи и бараки давно очутились в центре.

— Поля, представляешь, было много утоптанного снега и мрак, адский мрак…

— Разве в аду не светло от пламени костров?

— Не желаешь меня выслушать? — вспылил он. — Никому я в депрессии не нужен.

У меня переливалась через край ванна, и выкипал чайник. Я просто хотела отвлечь его немного уточнениями о задворках и преисподней, чтобы погодил вдохновляться до тех пор, пока я не выключу плиту и не завинчу кран. Творцы — народ мнительный, особенно актеры. Предпочитают монологи. И, если решились на диалог, то собеседник должен подавать лишь краткие толковые реплики, усиливающие эффект реплик звезды. Данила талантлив и славен. Он мне про жуткий вещий сон, а я ему про сантехнику и посуду. Какое же это усиление эффекта? Сплошное издевательство. Главное, я действительно любила с ним неспешно беседовать и ценила доверие капризного, но возбуждающего интеллект оригинала. Пришлось облечь правду в форму благоговения. Хотя обычно он бывал менее взвинченным, и мы обходились без этаких крайностей.

— Данила, извини, я не решалась перебивать тебя ерундой. Можно я газ под чайником в кухне выключу? Он уже и не шумит, а тихо готовит пожар.

Подействовало.

— Поленька, солнышко, о чем ты! Что значит: «Не решалась»! Мы дружим с детского сада!

Мы родились в один день, жили в одном доме. И ясли, и детский сад, и школа, и класс были у нас общими. Разумеется, не только натуры артистов настоятельно требуют похвал. Но у лицедеев это масштабнее, честнее и наивнее, что ли. Под такие трогательные размышления я мигом покончила с делами, устроилась в кресле и услышала в трубке царственный, все еще чуть разочарованный басок:

— Начну сначала. Не возражаешь, солнышко?

— Ты повторишь на бис, Данила, — разошлась я.

Посмеялись. Чувства меры и юмора ему не изменяли. Он им — изредка и ненадолго — случалось.

Итак, в сновидении он мотался со своей молодой и действительно красивой женой по каким-то подворотням. Потом они приблизились к длинному грязному сараю. Жена сказала, что это уборная, и торопливо вошла. Сначала он испытал досаду. Баловал — баловал, поддавался — поддавался очарованию ее непосредственности и естественности, а она не побрезговала уличным толчком. Лучше бы прямо на дороге присела, ни души кругом. Вдруг он заметил, что у сарая не одна дверь, а три. Если считать, что жена скрылась за первой, то возле третьей густо толпились люди и глядели в небо, на котором отсутствовали луна, звезды, кометы, дребезги салюта — сплошная чернота. Вторая же дверь являлась чем-то вроде разделительного знака. Он смутно забеспокоился, словно фольги пожевал. Рванул отделившую его от жены преграду и обомлел: пять неопрятных бесформенных баб шебуршали в крохотном помещении, а ее не было. Он рванулся к щели между сараем и глухим забором выше человеческого роста. Наверное, спряталась его благоверная, пошутила. Ей ли и за ручку этой клоаки в досках браться? Но щель зияла слишком узко даже для взрослой кошки…

Я подложила под мягкое место замерзшие босые пятки, хлебнула остывающего кофе и совершенно расслабилась. Чудилось, будто Данила читает мне новый сценарий. Вот-вот хитро хохотнет: «Впечатляет, Поля? Как тебе стиль? Меня не то что бы за душу берет, но настроение меняет, меняет. Я, пожалуй, возьмусь за эту муру».

Но вернемся к его ночной фантасмагории. Закончив исследование «запасных путей» и наволновавшись за исчезнувшую жену, он вдруг обнаружил, что сортир превратился в освещенный изнутри электрическим светом склад. Причем подчеркнул «гнусную тягостную желтизну этого света». Первая и вторая двери настежь, крыша над ними частично разобрана, третья дверь была закрыта. Толпа по-прежнему смотрела во тьму и своеобразную границу средней двери не нарушала, словно рядом ничегошеньки не происходило. А происходило натуральное разграбление склада. Человек пять или шесть с мерзкими рожами тащили тюки, пакеты, ящики, свертки. Один пер лыжи! Но хуже всего было то, что на остатках крыши и по земле прыгали две гориллы, при внимательном рассмотрении оказавшиеся ухмыляющимися загримированными парнями в меховых комбинезонах…

Он описывал это долго, детально, захватывающе. Меня немного смутило то, что даже сейчас, когда кошмар миновал, Данила упомянул обезьян, с которыми, по-моему, было все ясно. А он поведал, как окликнул грабителей, как к нему подбежал огромный детина с «абсолютно сине-фиолетово-желто-зелено-черным лицом» и угрожающе зыркнул, всего лишь зыркнул…

Туя я не вынесла и простонала:

— Почему мужик такого цвета?

— Следы регулярных жестоких побоев. Синяки в развитии, — отчеканил Данила.

Я схватилась за сигарету и зажигалку. Пальцы опасно для обивки кресла дрожали, мурашки по спине уже не ползали, а скакали. А Данила не останавливался. Когда зловещий тип по ходу повествования швырнул в него кучу каких-то украшений из кожи на шнурах, мне представилось, что сейчас последует сцена безжалостного удушения героя, и я захрипела:

— Извини, я быстро.

— Давай, я пока минералки выпью, — снова превратился в старинного доброго друга Данила.

Я помчалась в туалет. Скудные остатки сознания цеплялись за спасительную мысль: «Если он жену такими рассказами часто пугает, не мудрено, что у бедняжки недержание мочи. Тут в любой сортир ломанешься, не взирая на рекомендации представителей санэпиднадзора. И присаживаться, где прижмет, при любом количестве публики, она у него скоро будет. Не долго уже до этой стадии, раз самому Даниле такое в кошмарах снится».

Через несколько минут я доложила о готовности ко второй части потрясающего моноспектакля Данилы Арова. Произноси тот же текст обычный сновидец, сдохла бы со скуки. Но когда за дело берется большой актер! Ох, как он играл свой бред для единственной слушательницы. Я в зрительницу превратилась — перед глазами возникали его давешние видения, внутренности мои заплетались в косичку от страха, и очень хотелось плакать от жалости то ли к нему, то ли к себе, то ли к грабителю, которого так бьют. Поэтому последовавшее продолжение в виде коктейля из краткого курса обществоведения и опыта самобичевания меня смутило. Исчезли колоритные образы, неповторимо потянуло свежей газетой. Но внимать лишь интересному всякий может. Я не стала углубляться в вопрос, то ли я не всякая, то ли не могу, а просто покорилась исповеди Данилы.

— Поля, Поля, — медленно говорил он, — перед тем, как разноцветнорылый гигант нарядил меня бижутерией, словно елку, я пытался обратить внимание народа на происходящее. Ни один человек не отреагировал. Уставились уже не вверх, а куда-то в сторону, и не шелохнулись. Я понимал, что самому опасно и бесполезно вмешиваться. Но банда так нагло творила безобразие! Я крикнул: «Прекратите»! Протестовал обреченно, вроде, просчитав последствия, и все равно слишком сильно испугался, когда этот тип двинулся ко мне. Дальше — гораздо противнее. Набрасывая на меня пригоршню небезынтересных в художественном смысле кулонов на тонких кожаных шнурах, он процедил: «Ты замазан. Докажи, что не был заодно с нами». Тут я струсил до озноба. Срываю с себя вещицы, хочу удрать и явственно ощущаю, что набить ими карманы — только ими, на прочее я не зарился — тоже хочу. Так и не успел разобраться, чего сильнее жаждал. Все было настолько реально, что, проснувшись, я спросил жену, куда она делась из заведения. Она: «Из какого»? Я объяснил. Она мне хрясь претяжелую пощечину. Только тогда сообразил, что в забытьи померещилось. Ты в состоянии истолковать подобную чушь?

Я была в состоянии свести его с опытным знакомым психоаналитиком. Прикидывая, как бы потактичнее предложить обратиться к специалисту, тянула время:

— Ты своих гомеопатических гранул с мухоморами не переел? Фильмы ужасов в режиме нон-стоп не просматривал?

— Не издевайся. Плохо мне.

— И не пытаюсь. Данила, а вдруг вещий характер этого сна уже исчерпан? Получил от жены по морде лица, и хорош. Ты же гений, можешь пышно оформить воображением и такое скромное событие.

— И не шути. И не льсти. И не успокаивай. И не…

— Слушай, я по поводу обезьян. Даже неловко тебе про Голливуд напоминать. Тебя в детстве не слишком потрясла теория Дарвина? Потому что, если это не потаенная мечта сыграть Кинг-Конга, то что-то связанное с происхождением видов, не иначе.

— Горячо, Поля, солнышко, — оживился Данила, который при попытке намекнуть на прессовку банальных впечатлений в один тюк, который уже не развязывают до отправки на тот свет, начал сердито посапывать. — Почти в младенчестве мне сообщили, что люди произошли от обезьян. И что непослушные мальчики могут снова запросто превратиться в лохматых предков. Я перенес шок. Шалил и подбегал к зеркалу в ужасе, в слезах. А потом по телевизору показали крупным планом глаза шимпанзе. В них стояла вселенская вечная печаль. И я решил, что тот шимпанзе — бывший непослушный мальчик. О, Поля, дошло! Если ребята плохие, воры, значит, они обезьяны. Спасибо, мне легче.

Я вмиг забыла, сколько раз упомянутый психоаналитик порывался надрать мне уши. Называл главным врагом России из-за пристрастия к разговорам по душам. Уверял, что начинать жить нормально надо не с экономики и политики, а с избавления нашего народонаселения от этой пагубной привычки. Дескать, вместо одного собственного, сплошь сотканного из эгоизма и претензий бреда человек принимается осмысливать еще и бред собеседника того же качества. Результат? Да вот он — мы и наше существование. Но тогда, подняв, как мне казалось, Даниле настроение, я не удержалась и продолжила. Растолковала ему, что его кошмар — суть перебор негативной информации и принятие ее слишком близко к сердцу. Меньшинство ворует, большинство безмолвствует и бездействует. Он — знаменитый талантливый актер — и не нищенствует, и к «банде» не принадлежит. Когда рискнул возмутиться, ему подкинули от сомнительных щедрот, чтобы несведущий народ не смущал. Смотрит люд в пустое небо, ждет чего-то, и пусть себе. А Даниле и пачкаться неохота, и жить по-человечески тянет, вот и помаялся во сне выбором.

— Почему туда меня завела жена? Я стал популярным задолго до знакомства с ней, — озадачился Данила, похоже, выбирая, оскорбиться или рассмеяться.

— Шубу, наверное, накануне просила, — брякнула я, — бриллианты, новую машину. В случае отказа грозилась уйти к олигарху.

Он захохотал. И вдруг осекся:

— Поля, скажи честно, тебе приказали меня проверить или попросили за вознаграждение? Тебе — меня? Невероятно!

Я онемела. К нему срочно нужно было вызывать дюжих санитаров из психушки, аналитика привлекать поздно.

— Данила, ты до сих пор в трансе? В каком смысле проверить? Ты мне сам позвонил, красочно рассказал о своей ночной мороке. Не возьму в толк, о чем сейчас речь, но, получается, не я тебя, а ты меня проверял. Состряпал некий сольный номер, или тебе его сочинили, великолепно исполнил, усыпил мою бдительность и…

— Тогда откуда такая трактовка? — перебил он.

Я была ему благодарна. На окончание предложения у меня не хватало фантазии.

— Господи, Данила, очнись, Из газет, радио, телевидения, интернета. Откуда такая еще? Если я тебя обидела ненароком, извини. Но ведь с утра до вечера и с вечера до утра отовсюду несется об углублении пропасти между богатыми и бедными, о нажитых воровством состояниях, о коррупции и безнаказанности. У меня в голове вся эта правдивая дребедень тоже откладывается. Она идет в ассоциации с чем угодно, хоть тебе блоковская роза в бокале вина приснись. Каюсь, я мыслительница отвлеченная, да и не собиралась на твоих любимых мозолях топтаться. Возможно, тебе предложили откровенную халтуру не по уровню, зато за гонорар того самого уровня, и ты мучаешься, да так, что все тебе видится во мраке и холоде. А отворачивающиеся люди — это твои зрители, потому что ты не уверен, что поймут и простят. Ну, если не вообще, а в частности, я менее подозрительно выгляжу?

— Прости, Поля, солнышко. Нервы у меня ни к черту. Будь умницей, ты всегда меня прощаешь.

Если я собиралась найти повод предложить ему качественную консультацию приятеля, то цели достигла — Данила Аров пожаловался на нервную слабость. Я спешно продиктовала ему номер телефона, он нарочито вежливо поблагодарил. На том и закончили. Данила был подавлен. Сказал, что ложится спать после изнурительной ночи и надеется на приятные сновидения. Я их ему искренне пожелала, дала отбой и отправилась менять воду в ванне, бормоча:

— До чего все в мире несуразно. Такое ощущение, будто после прекрасной премьеры получила в переходе по физиономии. Надо же было додуматься! Меня купили, чтобы его проверить! Хорошо, что он не в себе, а то обижаться впору. Ну что я несу, плохо, а не хорошо… Все, Полина, взбодрись и помни: ты сейчас идешь расслабляться в теплой воде, а не топиться.

3.

Не будь у меня других богемных знакомых, я бы подольше концентрировалась на Даниле Арове. Но вообще-то его срыв меня не потряс. Не такое видела и слышала. Все, что они в аффекте несут, необходимо поскорее забывать. Это — неизвестный язык, в котором нам слышатся знакомые слова. Они после сами себя поедом едят, кто тайно, кто явно. Особенности психики. Без них они бы инженерили или учительствовали. Впрочем, у инженеров и учителей тоже свои особенности. Как говаривал один старый доктор: «Признайся мне, кем и сколько лет ты проработал, и я безошибочно поставлю тебе не меньше трех диагнозов». Будучи столь подкованной, я быстро занялась собственными делами. Зимний дождь все еще шел, но я наконец-то сообразила, что не в квартире, а за окном. Биться в путах тоски смысла не имело.

Однако, похоже, беда уже ненавязчиво курировала Данилу, неслышно за ним подглядывая, и незримо его подслушивая. Едва я включила компьютер после вожделенных водных процедур и пития мелкими глотками зеленого чая, как неведомый наглец на лестнице принялся исполнять на моем звонке мелодию. Добро бы что-нибудь приятное. Но он похоронный марш вызванивал.

Так, и я впала в маразм «предчувствия задним числом». И я пытаюсь сделать вид, будто связала разговор с Данилой и безвкусную выходку выпендривающегося шутника. А ведь совсем недавно относила подружке в роддом передачу и, пока ждала записки из палаты, исхихикалась. Пятерым дамам разного возраста сообщили, что их родственницы успешно посягнули на изменение численности человечества. И все пятеро, незнакомые, в разное время оказывавшиеся у окошечка дежурной, восклицали:

— В четыре (пять, шесть и т.д.) родила? То-то я ровно в этот час проснулась (споткнулась, чашку на счастье разбила и т.п.). У одной дамы даже цветок минута в минуту на подоконнике расцвел.

Словом, признаюсь, хотя соблазн объявить себя провидицей и велик, но ни о какой беде-кураторше я тогда не думала. Решила: «Не по мне звонят в мою дверь. Вряд ли человек станет предупреждать о своих дурных намерениях столь громко и недвусмысленно». Минуты три я терпела. Затем, находясь на том этапе носорожьей ярости, когда у зверя наливаются кровью глаза, я с носорожьей же грацией подкралась к двери, проигнорировала глазок и распахнула ее.

С лестничной площадки в прихожую ввалился Федор Пансков. Буквально ввалился, как прислоненный к косяку после чистки снегом ковер.

— Поль, изобразить ползучего режиссера пластическими средствами? — спросил он заплетающимся языком.

Денек выдался щедрым на «деятелей культуры и искусства». Я поняла, что упрекать Федора в исполнении траурной музыки на звонке бессмысленно. Он был здорово пьян, но не беспамятен. Мужчина просто развлекался: рассказывают же анекдоты про похороны, и все смеются. Кроме того, злиться на него, наблюдая пантомиму «режиссер ползучий», было невозможно. Очень уж способный гад: умудрялся как-то внушить, что именно режиссер ползет, и никто другой.

Представление завершилось возле стола. Пансков чинно уселся в кресло, взболтал содержимое моей чашки («Будь благословенна сия жидкость»), влил в себя в один прием и заорал:

— Полина, какая благодатная горечь!

— Зеленый чай, Федор, всего лишь. Когда мне его рекомендовали, гарантировали изумительное самочувствие и настроение после приема. Я впервые заварила по инструкции, попробовала и сразу сообразила — не лгали. Уже от того, что употребление этой пакости закончилось, и самочувствие, и настроение резко улучшались. А потом я втянулась, кофеина в нем очень много.

Федор Пансков сделался пьяно галантен. Извинился за вторжение, выразил готовность немедленно убраться, если он некстати. Но даже не приподнялся с места. И стало очевидным, что визит-то деловой. Подурачился мужик, пар выпустил, теперь не взорвется от переполняющих его замыслов. У тридцатипятилетнего Панскова было в избытке, даже переизбытке идей, ему никто, кроме оголтелых завистников не отказывал в талантливости, поговаривали о мощной энергетике и необыкновенной эрудиции этого господина. Федору не доставало связей и умения прогнуться перед нужными людьми. Однажды я видела, как он стоически пытался. Даже у меня создалось впечатление, что он попросту пьяно измывается. Что почудилось благодетелю, неизвестно, но вместо помощи он дал Федору в морду.

При таком раскладе топать к успеху Панскову предстояло долго и мучительно, а он по натуре был скорее спринтером, чем стайером. Федор уже крепко попивал. И, стоило удаче немного к нему запоздать, мог пропасть.

— Полина, сведи меня, пожалуйста, с Данилой Аровым, — посерьезнел Федор. — Вы ведь э-э друзья. Если он согласится у меня сниматься, я выдам э-э нетленку и заткну всех, но не за пояс, а ниже.

Меня его самонадеянность не покоробила. Они поголовно гении, которым сам дьявол не брат. А наедине с собой причитают: «Я бездарность».

— Федор, — сказала я, — мы с тобой знакомы всего полгода. — Я, позволю себе напомнить, журналист. Как прикажешь тебя рекомендовать, если я не имею отношения к кино? Это не так делается. Через неделю, надеюсь, у меня соберутся человек десять, включая Арова. Посидим, поедим, поболтаем. Я вас представлю друг другу. Там тебе и карты в руки.

— Он мне нужен э-э немедленно.

— Федор, мое терпение на исходе. Ладно, открытый текст. Данила не выносит спиртного и табачного дыма. И к имеющим подобные пристрастия людям относится настороженно. Даже я стараюсь при нем не курить, а если припрет, в собственном доме выхожу на балкон.

. — Я думал, ты его выманишь из берлоги, и рванем сейчас ко мне э-э на дачу.

— Тебя не проняло? — рассердилась я. — Он никуда не рванет с нетрезвым человеком. Твое «э-э» тебя с головой выдает — трудно слова подбираешь. Извини, но обсуждение рисунка предлагаемой роли с Аровым в такой манере нереально.

— О кей, я разжился его э-э адресом, сам приглашу.

— И все себе испоганишь на веки вечные. С Аровым до пластических этюдов не дойдет. Что ты для него приготовил? «Режиссер, получающий Оскара»? И музицирование на звонке он сочтет плоской шуткой. Напрасно ты затеваешь балаган. Потерпи несколько дней.

Федор Пансков силился сосредоточиться и не «экать», чтобы доказать мне — он владеет собой. Но, подобно всем пьяным, именно в этот момент стал особенно косноязычным. Он поклялся «посрамить снобизм» и, пошатываясь, отбыл.

«Не предупредить ли Данилу»? — прикинула я. Но пожалела. Пусть отсыпается. Вряд ли Федор до него доберется. Скорее всего, задремлет в транспорте, покатается вволю и ринется опохмеляться.

Я успокоилась и приступила, наконец, к собственной работе. Без помех протрудилась до вечера, чему сама удивилась.

4.

— Салют, детка, — с порога приветствовал меня полковник Виктор Николаевич Измайлов, — все-таки ты испортишь за компьютером зрение.

Вик уверяет, что ему нравится называться не любовником моим, а сожителем. Потому что «с любовью все ясно — сердцу не прикажешь». Но жить со мной — подвиг, и он хочет почаще слышать о своем героизме. Я злюсь на него за этот треп. Однако если учесть, что порой он натыкается у меня на людей типа экстравагантного Федора Панскова, приходится частично признавать его правоту. Добро, ему есть, где укрыться. Мы обитаем в одном подъезде — он на втором, я на третьем этажах. Убойщик и журналистка… Бесперспективная в смысле брака парочка.

— Еще несколько строк, и будем ужинать. Устал, милый?

— Прежде всего, соскучился.

Симфония! Пришлось с абзацем повременить. Но что-то в пылкости Измайлова было странным. Он меня, словно, утешал.

— Похоже на аванс, а не на зарплату, Вик.

— Это и есть аванс. У нас впереди ночь.

Даже он, грустный и мудрый вестник, не предполагал, какая нам предстояла ночка.

— Ну и что нынче молодежные кумиры скрыто рекламируют? — вновь удивил меня полковник, когда мы сели за стол. — Трое суток от телевизора не отходила? Или четверо? Как только в своем уме осталась.

Последний пункт начинал вызывать у меня смутные сомнения. Приятно, конечно, что его волнует мое редакционное задание, но по его же инициативе мы договорились за едой обсуждать только кулинарию. Недоумевая, я все же ответила:

— Рекламируют то же, что и обычно. Сигареты, конечно, ушли. Но спиртное в сериалах и передачах о личной жизни тружеников искусства осталось. Слушай, Вик, это уже не интересно. Все слишком измельчало. Почему ты скривился? Блины невкусные?

— Блины исключительные. Только не усердствовала бы ты слишком. На ханжество смахивает. Сама не отказываешься от рюмки. Твоя ли тема?

— Почему нет? Надо пытаться убеждать юных не начинать, не пробовать. Отвратительно, когда такого рода рекламой занимается человек, который через все свои наркологические клиники прошел, сам не травится, детей своих лучше убьет, чем к рюмке подпустит, а чужие пусть любуются.

— Поленька, не преувеличивай. Молодежь нынче мало пользуется телевизором.

— Та, о которой ты говоришь, и презервативами мало пользуется. В том-то и беда, что практически дети у экранов торчат.

— А мы с тобой дети?

— А что?

— А давай хлопнем винца и покурим.

Чертовщина какая-то. Если на предмет винца Измайлов не был особо строг, то спрятать от меня сигареты норовил постоянно. Но не отказываться же от удовольствия. Мы перебрались в комнату. Измайлов разбирался с содержимым бара, я потянулась к пульту.

— Пялиться в голубой экран тебе противопоказано. Весь вечер стараюсь убедить. Отдыхай, — потребовал заботливый Вик. — Смотри на меня. Мужского стриптиза не желаешь? Я не прочь переодеться при тебе в домашнюю одежду.

Грех было не оценить его изобретательность после трудового дня в убойном отделе. Я попросила дать мне бокал побольше, чтобы обойтись без добавки и неотрывно насладиться предстоящим зрелищем. Полковник отправился к кухонному шкафу. Я машинально нажала кнопку на пульте. Вернувшийся Измайлов укорил меня взором.

— Ох, прости, милый. Автоматом получилось. Привычка к вечерним новостям, а не фригидность. Сейчас я…

— Чему быть, того не миновать, — напряженно усмехнулся Вик. — Избавила от необходимости путаться в штанинах. Ладно, телеманка, не принимаешь пощады, не надо.

Я не успела выяснить, как соотносятся стриптиз и пощада. Из ящика раздалось: «Беспрецедентное преступление. Сегодня, ориентировочно в шестнадцать часов в своей квартире двумя выстрелами — в грудь и голову — был застрелен Данила Аров. Полиция воздерживается от комментариев»…

— Зачем? — тупо спросила я Измайлова. — Ты знал?

И, не дождавшись ответа, все поняла. Его непривычные убаюкивающие ласки, просьбы не смотреть телевизор, крепкое вино, готовность «путаться в штанинах», слова о пощаде. Вик пытался даровать мне часы покоя. Я поцеловала его и шепнула:

— Спасибо, милый.

Не то чтобы особую интимность момента ощутила, просто голос сел.

— Получается, не за что, — проворчал он.

— Данила днем звонил, Вик. Тебе наверняка будет любопытно. Но сначала мне нужно будет съездить к нему. То есть к Ольге.

— Разумеется, я отвезу.

Ольгу, вторую жену Данилы Арова, я знала не близко. Они поженились полтора года назад. По-моему, она его ко мне ревновала. Усидеть дома я бы не смогла. Знала, друзья из его среды помогут, его любили. Но в такие моменты не предугадаешь, кто на что сгодится. Родители Данилы, которым я на самом деле понадобилась бы для поддержки в горе, погибли три года назад при взрыве баллонного газа в соседней квартире. Других родственников у него не случилось. Зато у Ольги их было предостаточно. Так что я собиралась выразить соболезнования, сказать, что поступаю в ее распоряжение, взглянуть последний раз на комнату Данилы и возвратиться к Вику.

Измайлов поупрямился, но в итоге согласился на мое предложение. Он укладывается на диван, я отправляюсь на такси. Если придется задержаться, звоню. Если не придется, вызываю мотор и тоже звоню, а Вик встречает меня возле подъезда. Вояж обещал быть кратким — максимум в одиннадцать вечера я рассчитывала вернуться. И в любой другой ситуации предостерегла бы полковника от излишней опеки, отговорив вообще выбираться из дома. Но в данной сил не было с ним спорить. Если человеку легче спуститься на улицу, пусть прогуляется.

С Ольгой все получилось так, как я и предполагала. Правда, попасть к ней оказалось непросто. В подъезд пускали только жильцов, хотя во дворе особого ажиотажа не было. Мир не без добрых людей, я прорвалась под видом родственницы соседа Данилы, с которым не раз курила здесь на лестнице. По трехкомнатной полнометражке Данилы, которую он купил сразу после гибели родителей, еще сновали розыскники. Кухня полнилась зареванными тетушками Ольги, среди которых совершенно потерялись несколько замечательных театральных и киношных лиц. Я выполнила свою программу, кроме звонков. Телефон отключили и правильно сделали.

В окрестностях я ориентировалась хорошо, заблудиться не предполагала. Стоило пересечь просторный двор справа, нырнуть под крайнюю арку и пробежаться по крохотному дворику, как любой следопыт к изумлению своему оказывался на одной из центральных магистралей. Найти там транспорт труда не составляло. Труднее было соблазниться пешей прогулкой. Но что-то за эти сутки разладилось в мироздании. Тот самый дворик освещали фарами две полицейские машины. Возможность прошмыгнуть стороной, где кучковались любопытные, была. И я ею не пренебрегла, потому что с другой стороны самым реальным средством передвижения было метро, до которого пришлось бы волочься минут двадцать. Конечно, нервные полицейские не всегда адекватно реагируют на новых зевак. Главное, не гипнотизировать стражей порядка. Взгляд обладает гораздо большей призывной способностью, чем голос. Однако я не удержалась и скосила глаза на красный замызганный Москвич, удостоившийся своеобразной иллюминации. Заднее боковое стекло было в разводах крови. Полицейские распахнул дверцу, и любопытные увидели неподвижное тело молодого мужчины, которое от произведенного сотрясения сразу начало тяжело сползать с сиденья. Тот, кому его собственный язык всего лишь враг, — счастливец. Мой язык — это мой палач.

— Федор! — завопила я. — Федор! И тебя тоже?

В эту минуту я представляла собой легкую добычу для высокого плотного парня в кожаной куртке. Он взял меня под локоть и решительно повлек со двора.

— Кто вы? Кто такой Федор? Почему и что «тоже»? — спрашивал он по пути.

Я представилась этому разговорчивому миляге и надоумила его: человек из Москвича — кинорежиссер Федор Пансков. Он собирался в гости к Даниле Арову, и творцы явно не встретились.

Я испытывала эйфорию, чуть ли не благодарность судьбе за то, что Федора убили. Именно на примере того своего состояния я проникла в смысл слова «помешательство». Если честно, я не сомневалась в виновности режиссера. Явился к Даниле, тот спросонья не разобрал, что визитер пьян, потом стал гнать, и Пансков пустил в ход оружие. Как раз к четырем вечера он и должен был оказаться у Арова. Откуда у Федора мог взяться пистолет, и с чего такая киллерская меткость, я не задумывалась. Может, он притворялся пьяным, и я призвана подтвердить его алиби, дескать, не стрелок? Мне предстояло признаться Измайлову в том, что я не предупредила Данилу о намерениях Панскова.

И свидетельствовать против Федора, возможно, единственной свидетельствовать. Но, коль режиссер мертв, значит, не он спустил курок.

На этом эйфория иссякла. Меня бесцеремонно втолкнули в стоящий у обочины автомобиль с мигалкой. А мои возмущенные возгласы перекрыли отборным матом, из которого следовало, что я подозреваюсь в убийстве Данилы Арова. Во всяком случае, соучастие мое в нем сомнений не вызывало. На резонный вопрос, что же я до сих пор кручусь на месте преступления, мне ответили такими матюгами, которых я не понимала. Я мигом превратилась в реалистку. Говорила, что они ошибаются, что я рвусь сотрудничать с полицией, предлагала связаться с полковником Измайловым.

— Мелко плаваешь, — заржали ребята, — мы звоним только генералу Комиссарову и исключительно по домашнему телефону.

— Генерал Комиссаров — непосредственный начальник полковника Измайлова, — попыталась смягчить их осведомленностью я.

Только навредила себе, заслужив характеристики ушлой бабенки и рецидивистки.

Полковник Виктор Николаевич Измайлов не сумел с поговорочных трех раз угадать, где я. Сначала он разыскал топтавшихся у подъезда и квартиры Данилы полицейских и выяснил, что описанная им девица благополучно пришла и ушла. Потом он потревожил больницы. Затем морги. Вик полагал, что я всегда разойдусь миром с коллегами, произнеся пароль его имени. После всех моих тогдашних злоключений полковник мрачно изрек:

— Жениться на тебе, что ли? Ведь не верят без штампа, что, пребывая в здравом уме и твердой памяти, я мог с тобой связаться.

Пока он тревожился, я пребывала в стандартной камере райотдела. Любо-дорого слышать, как в западных фильмах задержанным твердят о праве хранить молчание. Мне, напротив, внушали, что я, падаль, не имею никаких прав. До сих пор сама не верю, что вытерпела и не проронила ни звука. Наказать мою строптивость сразу было просто некому. Всех бросили «по горячему следу». Повезло. Я сидела на этих, как их, нарах, и вяло думала: «К утру Вик меня найдет. Пусть даже утром. Усталой походкой проследует в кабинет здешнего хозяина и минут через десять вызволит. Ретивым молодцам пистон вставят. Я поплачусь полковнику, он меня пожалеет. Скажет: „Бедняжка, Поленька, представляю, каково тебе было увидеть труп Федора. Но ты, детка, умница, вела себя достойно. А уж за двухчасовое молчание тебе вообще положен прижизненный памятник напротив стола начальника этого отделения“. А если бы Измайлов мне не встретился? Не влюбился? Завтра по телеку сообщили бы о задержании подозреваемой, фамилия которой в интересах следствия не разглашается? Меня бы тем временем выворачивали наизнанку. Данила Аров и Федор Пансков мертвы, некому поручиться за то, что я не лгу»…

Измайлов — профессионал, поиски его увенчались успехом довольно скоро. Но то, что он сказал мне вместо «бедняжка, Поленька» бумага не выдержит.

5.

Я проснулась от запаха кофе. Подумала: «Как в рекламе». И чертыхнулась вслух: сто раз давала себе обещание помнить, что это в рекламе, как в жизни, а не наоборот.

— Сказочное пробуждение, — заметил Измайлов, внося в спальню поднос.

— Я ругнула рекламу, Вик.

— Вчерашнее приключение отразилось на психике? — забеспокоился полковник, притворяющийся то стриптизером, то официантом. — Занятно. Ты же сама рекламщица со стажем.

— Я идиотка со стажем.

— Не смею перечить.

Обычно после моих выкрутасов и его выволочек мы цапаемся минут по сорок. Но тут я ошалела от изумления. Измайлов не был в управлении, а носил мне кофе в постель? Решился обслужить, зная о моем неприятии подобного непотребства? Нет, правда, взрослая женщина, руки — ноги на местах…

— Тебя уволили за то, что ты меня из ментовки вытащил? — прямо спросила я, чтобы определить, много ли яду он положил в кофе.

— Меня с семи утра только немой начальник не призвал рыть носом землю, — улыбнулся Вик.

С семи? Выносливый мужик, уважаю.

— А я хитрый, никому не сказал, что важный свидетель по делу об убийстве Арова почивает на моей перине. Итак, детка, сейчас я на службе, так сказать при исполнении. Поэтому не теряем ни секунды на твои гимнастики, умывания, одевания и прочее. Воспользуюсь своим положением…

— Не служебным, личным, — прошипела я, почему-то особенно раздосадованная тем, что он препятствует умыванию.

— Поля, — посуровел полковник, — что ты только на моей памяти не вытворяла, в какую грязь не вляпывалась. Но впервые я тебя допрашиваю. До — пра — ши — ваю.

— Надо полагать, больше некого.

— Отчего же? Федор Пансков на очереди. Все считают его первым номером, один я вторым.

Нервного припадка удалось избежать благодаря профилактическим мерам, принятым Виком. Он набрал в рот воды из предусмотрительно водруженного на поднос стакана и обильно сбрызнул меня еще до того, как я успела пискнуть.

— Милый, ляг, пожалуйста, рядом, — захныкала я, после того как он же меня и вытер полотенцем.

— Полина!

— Да не для секса, а для неофициальности.

— В таком положении я прежде не работал, — буркнул полковник и подчинился.

Я рассказала ему все. Даже про пантомиму «Режиссер ползучий». Ехидных комментариев не последовало, и это было дурным предзнаменованием.

— Поднимайся, детка. Придется транспортировать тебя на очную ставку с Пансковым. Не дрожи, организуем, только если возникнет необходимость. Но будешь под рукой.

— Зачем я вам? Я, кроме крови на стекле, ничего не видела.

— Его обнаружили в машине, на которой к Арову, похоже, прибыл киллер. А кровь его собственная — носом разбитым поелозил.

Очной ставки не понадобилось. Пансков не пытался скрывать визит ко мне и довольно точно передал смысл наших препирательств. Поведал, что адрес Данилы выпросил у его бывшей жены Нади, наврав ей, будто актер на грани самоубийства из-за слабеющей популярности и отсутствия ролей. Надя не из тех, кто живет прежними мужьями, успехами Данилы интересовалась слегка и изредка, поэтому поверила и, как могла, помогла — подогнала режиссера Панскова. Послали к соломенной вдове, та подтвердила. У Измайлова становилось все больше поводов верить Федору. И все меньше шансов раскрыть явную «заказуху».

Еще бы. По словам Панскова, он в запале поймал такси и около четырех принялся ломиться в дверь Арова. Ему не открыли. Федора вдруг осенило: змея Полина настроила актера против него по телефону. И Данила либо затаился, либо удрал. Мне потом рассказывали, что, когда Федор заявил о своей готовности и способности в тот момент убить меня, полковник тонко понимающе улыбнулся. Кляня меня, на чем свет стоит, незадачливый режиссер начал спускаться. В его ближайших планах значилось посещение рюмочной и разборка с предательницей. На площадке третьего этажа курили двое парней. Они предавались этому занятию, и когда он поднимался, но тогда возбужденный Федор взглянул на них мельком. Теперь же стрельнул сигарету и ударился в пьяные откровения о мерзавцах вообще и о нас с Данилой в частности. Они безучастно его выслушали. Пансков и их причислил к черствым мерзавцам, причем вслух. Они не потеряли олимпийского спокойствия и тихо молвили ему: «Прощай, убогий». На улице же к раздраженному донельзя Панскову приблизился симпатичный мужик, настроенный своей человеческой природой на душевный лад. Позвал залить горюшко от столкновения с людским скотством, тормознул красный Москвич. Оба еще поржали над неведомо как сохранившейся рухлядью… Очнулся Федор в больничной палате под охраной хмурого дяди с автоматом.

Это могло бы сойти за неумелую легенду, алкогольный вымысел, режиссерский завих, если бы не объявился пенсионер, который видел в окно, как из припарковавшегося в начале пятого во дворе «москвичонка» выбрались двое мужчин. Увидел, восхитился качеством советского автопрома и уехал к истопившему баню шурину с ночевкой. Полицию вызвал другой бдительный гражданин. После просмотра теленовостей смекнул, что дом, где совершено громкое убийство, находится по соседству, и сигнализировал о «доселе не бывавшем под нашими окнами ржавом корыте». Кроме того, на темени Федора возвышалась заметная шишка, с которой сползала размозженная кожа, прихваченная парой швов.

Результатом послужили две ссылки. Панскову настойчиво рекомендовали вернуться в больницу под надзор полицейского. Он для вида покочевряжился, но затем даже потребовал провести курс дезиноксикации. Меня полковник Измайлов запер в своей квартире, не испрашивая согласия. Обидно, но мне и потребовать-то было нечего. Вик ворчал:

— Неизвестно, что этот мудак наболтал о тебе в подъезде и машине. Будешь выеживаться, верну в камеру. Я вообще напрасно поторопился с твоим освобождением.

— Лучше смерть, — выбрала я из двух зол третье.

— Лучше. Когда мертвый, а не когда умираешь, — согласился Вик.

Я позволила делать с собой все, что ему заблагорассудится. Убийство Данилы подействовало на меня отупляюще. Позже Измайлов вспоминал, мол, период моего заточения его осчастливил. Ни до, ни после дом не был таким чистым, еда такой сытной и вкусной, а я не бросалась ему навстречу с таким неподдельным нетерпением. Вик — человек порядочный, поэтому премировал меня информацией о ходе расследования.

Составили и размножили фотороботы контактировавших с Пансковым мужчин. Исследовали в «москвиче» едва ли не все винтики. Оперативно разобрались с отпечатками пальцев в квартире Аровых. Опросили столько знакомых Данилы, что от перечисления фамилий язык распухал. Баллистики поработали с гильзами и извлеченными патологоанатомами пулями. Гарантировали — использованный пистолет «не всплывет». Приобретен, черт знает где, и выброшен там же.

Делом одновременно занимались множество сотрудников различных подразделений правоохранительных органов. Каждый был учен: сутки, от силы двое труда всем миром, потом сформируют следственную бригаду, передадут ей ворох бумаг, и остальные переведут дух. Конечно, эти сутки — двое служивые использовали в меру своей добросовестности и испорченности. Поэтому брали количеством. Единица по фамилии Измайлов при любом раскладе оставалась в игре до конца. Впрочем, Вик попросту не умел филонить и халтурить.

Он навестил Ольгу Арову сам. Старался не терзать, но и лишнего сморкаться в платок не позволял.

— Чем дальше убитый от звания работяги, тем выше чин шуршащего при вдове мента? — спросила я.

— Чины тут ни при чем. Тут важно, насколько засвечена в скандальном преступлении женщина мента, — устало ответствовал Вик. И взорвался: — Сколько лет тому назад милицию переименовали, а? — Снова мирно пробубнил: — Замаялся я тебя отмазывать, детка.

Ольга утверждала, что ночью мужа мучили кошмары. Утром он пребывал в отвратительном настроении и нещадно к ней придирался. Только дураки жизнь со звездами считают райской, на самом деле это — ад…

— Ты, словно проверяешь достоверность каждого моего слова, Вик, — разобиделась я. — Подтвердит ли Федор, подтвердит ли Ольга?

— Я пытаюсь избежать появления твоих автографов на бланках протоколов, Поля. Неужели не соображаешь? За пять чесов до смерти убитый исповедовался тебе по телефону. Потом ты общалась с подозреваемым до сих пор в его убийстве господином. Плюс общий фон. Вам с Аровым по двадцать пять, он известный актер, травит душу платонической близостью, но дважды не на тебе женат…

— Вик, ты спятил?

— Я из большинства, Поля. И не имей кое-каких интимных доказательств, что не по Арову ты ночами стонешь, рассуждал бы так же.

Это меня доканало. Если бы для того, чтобы стать или остаться друзьями со знакомыми мужчинами, мне пришлось с каждым хоть по разу переспать, я бы давно получила группу инвалидности. Пока у меня хватает психического здоровья хотеть быть сексуально привлекательной не для всех, а для одного и подольше. Кому-то польстил бы намек на физическую близость с Данилой Аровым. Но не мне. Мы с Данилой еще в школе заключили договор не трахаться без любви, чтобы не возникал соблазн бесконечных необременительных повторов. Иногда нам было трудно соблюдать его, и мы радовались своей стойкости. Чего не получалось втолковать ни Наде, ни Ольге, ни моему бывшему мужу. А теперь и Измайлов туда же. Мы и не пытались втолковывать. Просто дружили, как двадцать лет назад в песочнице. Но какая же клевета наши «куличики» сопровождала. Получалось, что меня упоминали в качестве любовницы Данилы Арова многие из обладателей славных фамилий. Про меня вся ментовка, как бы ее не перименовывали, языками чесала, народ единственную версию холил и лелеял — убийство из ревности. Полковник, каково тебе пришлось!

— Вик, я любила Данилу гораздо сильнее, чем тебя. В четвертом классе.

— Я люблю тебя сейчас сильнее, чем все Данилы, когда бы то ни было.

Вот поэтому я и предпочитаю одного… Вик меня любит. Но какая-то давящая его любовь, труднопереносимая. Впервые это чувствую. Может, от нелепости ситуации? Или от его терпеливого великодушия, когда осознаешь, что тебе до такого никогда не подняться? Бог мой, а не я ли и впрямь заказала Данилу Арова, поняв, что он не намерен на мне жениться?..

— Алло, Поленька, тебя откровения Ольги Аровой занимают?

— Нет, милый. То есть да. Слушай, Вик, мы с Данилой существовали рядом и никому не изменяли друг с другом. Чертовщина какая-то, мне кажется, я оправдываюсь.

— Перекрестись, если кажется, меня не стесняйся, — насмешливо бросил Вик.

К его и собственному удивлению я быстро перекрестилась. И наваждение спало.

— Так что там наплела тебе безутешная Ольга, милый?

— Ты плохо слушала, я начну сначала, если не возражаешь.

«Ты повторишь на бис, полковник», — подумала я, вздрогнула и взяла Вика за руку. Какая ерунда, полицейским не кричат: «Бис».

— Начни, сделай одолжение. Я поплачу. Не обращай внимания, я просто поплачу.

Итак, Ольга утверждала, что ночью мужа мучили кошмары. Утром он пребывал в отвратительном настроении и нещадно к ней придирался. Чтобы не поссориться, эта не по возрасту разумная особа в десять отправилась в тренажерный зал, потом в косметический салон, пообедала в центре и к половине четвертого прибыла на телестудию в офис господина Косицына. Она сотрудничала с ним целый год. Ей недавно исполнилось двадцать лет, она не удосужилась уточнить название его должности. Просто, когда Данилу приглашали в какую-нибудь передачу, Косицын связывался с Ольгой. Аров был порывист и резок. Мог несколько минут случайно посмотреть, к примеру, ток-шоу, скривиться, а позже, когда его туда звали, без обиняков заявить: «На меня не рассчитывайте, у вас скучно». Зато, если Ольга обрабатывала его исподволь и постепенно, веселый по натуре Данила соглашался, что любая телепередача — суть труд и творчество.

— Так вы были директором мужа? — спросил Вик.

— Ни в коем случае, — открестилась Ольга. — Он жил несовременно — на дружбе, приятельстве, взаимных симпатиях. Поручил мне лишь связь с телевизионщиками. Матвеем Косицыным она и ограничивалась. Матвей говорил только, к чему подготовить Данилу. Все остальное делал сам.

В тот вечер Матвей обсуждал с Ольгой перспективы. Выяснял, какие предложения поступили от театральных и кинорежиссеров, и то рассыпался в комплиментах, то хищно выведывал не только ближайшие, но и дальнейшие планы. Ольга устала от дипломатии. Они простились в половине пятого. В пять тридцать Ольга добралась до дома. Отперла дверь и наткнулась на труп Данилы.

Ключи она всегда носила в сумочке, оставляла ее в раздевалках саун, бассейнов и фитнес-клубов довольно часто. В шкафчиках, но что с того? Подруг Ольга навещала ежедневно, неизбежно встречалась у них с посторонними людьми. Словом, сделать слепок с ее ключей было удовольствием, а не наказанием. Да и Данила, где только не бросал пиджак, в кармане которого побрякивали обеспечивающие доступ в его «крепость» железки. Аровы доверяли сигнализации, поэтому о сохранности ключей заботились мало.

Все остановки Ольги на маршруте оперативники проверили, прохронометрировали и констатировали: везде отметилась, всюду засветилась, даже в пробке ухитрилась помахать рукой остановившейся рядом знакомой.

— Знаешь, кого мне все время остро не достает? — загадал нехитрую загадку Измайлов.

— Меня, конечно, — бодро ответила я и подумала об окончании домашнего ареста.

Вик вскинул густые, срастающиеся на переносице брови, взбил пышную с проседью шевелюру и смущено пробормотал:

— Юрьева с Балковым.

Я приняла посильное участие во взлохмачивании Измайлова, выбирая сочувственные жесты. Капитаны были загнаны в командировку в Тмутаракань. А кроме них никто не понимал приказов полковника с полувздоха. Но сыскарей и без Бориса с Сергеем хватало. Вряд ли ребята предотвратили бы провал, признаваться в котором надо было со дня на день. Подобного рода провалы есть крайняя несправедливость. Тертые, волевые, в основном честные мужики пахали день и ночь, а бросивший им вызов подонок-выдумщик оставался недосягаем. То, что он переиграл всех, было ясно даже мне. Но в отличие от полковника Измайлова меня генералы на доклад не тягали, безработицей не грозили и по телефону не оскорбляли. Я уверена, в неподъемных папках любого висяка подшиты показания двух людей, разнящиеся двумя словами. И в этой разнице — решение неразрешимой задачи. Только, чем пухлее «дело», тем нереальнее обратить на нее внимание. Впрочем, я не специалист, теоретизировать не буду.

Но несуразное заказное убийство получалось. Данила не банкир со сворой телохранителей. А убивать его приезжает бригада из четырех человек — двое в подъезде, один во дворе и один за рулем «москвича». Пусть парняги на лестнице шуметь не стали и сообщили по сотовому или рации, что пьяный в дугу визитер Данилы их видел. Ребята внизу Федора приняли, прокатили двести метров до глухого дворика, по дороге стукнув по башке. Пусть бросили в машине, полагая, что он не скоро очухается, а, очухавшись, вряд ли много вспомнит. Однако его содействия расследованию исключить было нельзя. Федор мастерски составил фотороботы трех непохожих друг на друга лиц, (шофера не запомнил). Неужели преступники загримировались и поэтому так наглели? И, если загримировались, зачем было трогать Федора?

Дальше. С чего бы это киллерам, имеющим ключи от квартиры Аровых, торчать в подъезде и смолить? Ладно, перед посещением огляделись, выдержали паузу, в которую по случаю и вписался Пансков. Он чуть дверь не разнес. Данила же не подал признаков жизни. Почему они не заподозрили, что он отлучился? Ведь рисковали, вламываясь в отсутствие хозяина, задействовать сигнализацию.

— Погоди, детка, — прервал мои разглагольствования настороженный Измайлов. — Ты думаешь, они стояли на стреме, а убийца был в квартире и покончил с Аровым до дебоша Панскова?

— Я ничего не успела подумать, я рассуждала.

— Сильно сказано, — рассмеялся полковник. — Продолжай, не снижая темпа и накала, доставь удовольствие.

— Сам напросился, Вик. Если ты прав, то дежурные по лестничной площадке должны были предупредить убивавшую Данилу сволочь о возвращении, к примеру, Ольги. Задержать ее по возможности, хоть ограбление инсценировать, хоть изнасилование. В четыре часа? Абсурд. Я согласна, им было известно, что Данила чужого уже не впустит — он мертв, а у Ольги свои ключи.

— Ну и? — заторопил меня Вик, который наверняка сто раз об этом сам передумал и теперь лишь на слух проверял, не упустил ли какой мелочи.

— Ну и я пас.

— Поленька, почему бы ни ухлопать Арова классически? На улице, в подъезде? Выдвинь безумное предположение.

— Может, хотели что-то забрать из квартиры? Может, он на следующий день собирался им каким-то образом насолить, и они поздно узнали об опасных его намерениях? Сон ему снился про противостояние бандитам.

— Сейчас всей стране такие сны снятся. В его ежедневнике на остаток недели намечен расслабон, а не вендетта. Но ты права, народу в громком убийстве задействовано с лихвой. Потрясу-ка я Панскова.

Потряс. И ничего нового не вытряс. Разве что Федор с улыбкой запутавшегося школьника заявил, будто у него пропали несколько тысяч рублей, но он смолчал, полагая, что всем не до него. Однако Пансков их и потерять мог. И супостаты из «москвича» могли наградить себя его деньгами за неправедные труды. Нет, не то заявление сделал Федор Пансков.

6.

На похороны Данилы Арова Измайлов меня из домашнего плена отпустил. Приставил юркого низкорослого типа и велел глазами его не искать.

— Прикажешь отбивать этого недомерка в случае опасности или оставить на растерзание злодеям?

— Недомерок десятка атлетов стоит, — посулил полковник. — Не дай Бог убедиться.

— А, каратист, — протянула я.

— Почему так разочарованно? — засмеялся Измайлов. — Насмотрелась боевиков, и уже кажется, будто боевые искусства не есть искусства? Даже на кулаках драться надо

уметь.

При других обстоятельствах я бы заинтересовалась этой темой.

Все-таки люди на похоронах скорбеть-то скорбят, но и своего не упускают. Рядом с Ольгой, жутко вымолвить, вдовой Данилы Арова, почти неотлучно находилась интересная троица. Импозантный плотный мужчина — Матвей Косицын — и две потрясающе выхоленные дамы — Наталья Косицына, его жена, кажется, четвертая по счету, и таинственная блондинка в короткой траурной вуали. К ней и кинулась после выноса гроба с телом Данилы из церкви заплаканная атлетического сложения женщина с восклицанием:

— Юлечка! Фадеева! Вы меня узнаете?

— Да. Но сейчас не время и не место, — тихо сказала Юлечка.

Она чуть дрогнула узкими губами, а у оказавшихся поблизости сложилось впечатление, будто презрительно скривилась и дала бесстыжей бабе пинка под зад.

— Ага, как побрякушки свои мне впаривать за немереные бабки, так сама любезность. А как поздороваться на людях, так «не время и не место», — прошипела удалая тетка и поймала за рукав еще кого-то, вероятно впаривающего ей за немереные бабки нечто посолиднее побрякушек.

Не могу описать панихиду и церемонию похорон, прощальные речи и поминки. Потому что плохо соображала и мало запомнила. Погружалась в воспоминания о мелочах, которые не возникали много-много лет, выныривала и почему-то обязательно подмечала какую-нибудь мерзкую деталь в человеческом поведении вроде столкновения Юлии Фадеевой с женщиной-качком. Все мне казались самовлюбленными, красующимися перед камерами, неискренними. И только уходя от могилы в толпе последних зрителей Данилы Арова, я сообразила, что искренне скорбящих просто-напросто не было заметно — для них никого вокруг не существовало, и окружающие платили взаимностью.

Поздно вечером полковник Измайлов гладил меня по спине и бубнил о «культуре горя», как части общей культуры. О том, что похороны — это не соревнование по громкости и продолжительности рыданий, что я напрасно придираюсь к людям.

— Твоя правда, Вик. Когда Ольге становилось совсем невмоготу, у нее за плечом на минуту возникали Юля Фадеева и Наташа Косицына. Возьмут за локоть, пошепчут на ухо и снова отдалятся. В них чувствовалось нечто общее. Культура?

— Вероятно.

— Но откуда? Они очень молоды. Это врожденное качество — горевать достойно?

— Постарайся заснуть, детка.

Заснуть… Сон… Толпа, тупо глядящая во тьму… Данила, обреченный, но, тем не менее, крикнувший подлецам: «Прекратите»!.. Гнусные рожи бандюг… Разноцветнорылый тип… Синяки в развитии… Человека, который просипел: «Ты замазан, попробуй, докажи свою непричастность к нашим делам», регулярно бьют по лицу…

— Я думала в той среде метят исключительно в солнечное сплетение… Чушь какая, — прошептала я.

— Не такая уж и чушь, — сонно откликнулся Измайлов.

— Ты о чем, Вик? Вик!

Легкий уютный всхрап был мне ответом. Полковник умаялся до предела.

Утром он ушел из дома ни свет, ни заря. Я послонялась от стены к стене. Попробовала читать — не вышло. Попыталась писать — не получилось. Поревела. Выкурила сигарету. И вдруг у меня засосало под ложечкой. Что прежде всего пришло мне в голову, когда я выслушала Данилу? «Гранул из мухоморов переел»? Точно! С год назад Данила тоже мне звонил, чтобы позабавить анекдотической семейной историей. К ним пришли гости, Ольга достала водку, расставила закуски. Хозяин откупорил свою неизменную минералку. Кто-то из мужчин, вероятно, не имевший представления о принципиальной приверженности Данилы абсолютной трезвости, недоуменно пожал плечами. Тут Ольга подала Даниле на ладони три крохотные белые гранулы:

— Твой сегодняшний допинг, дорогой.

Он поинтересовался их составом.

— Гомеопатическое средство с мухоморами. Прелесть, как оздаравливает. Только для избранных.

Данила положил невесомые шарики под язык и добросовестно иссосал. Когда все, кроме него, выбрались в кухню глотать сигаретный дым, Ольга что-то возбуждено и долго рассказывала о ядовитых грибах.

Данила, помнится, вещал по телефону:

— Поля, солнышко, некоторые чудаки мухоморами лечатся. Непостижимо. Ну нет у природы ничего лишнего. Олюня сама передо мной рискнула принять: она всегда фармацевтические новшества на себе проверяет. Но мы прилива энергии не испытали, поэтому более поганками не питаемся.

Меня тогда царапнуло по душе то, что Ольга всучила Даниле гранулы при малознакомых людях. Будто он болен. Потом я решила — изощренная форма выпендрежа. Наверное, нынче модно травиться, вот и показала, не хвастаясь открыто, мол, у нас тоже есть.

Я придумала единственное объяснение кошмарного сновидения Данилы. Ольга снова заставила его «оздаравливаться» отравой, и у бедняги возник бред преследования. Что еще может возникнуть от мухоморов? Померещилось же ему, будто меня подкупили, дабы его проверить. Гомеопатия — это хорошо, но все-таки спорно. И хотя речь всегда идет о микродозах, вдруг они по-разному действуют на ученых, скажем, и артистов? На просто артистов и знаменитых артистов? Преисполнившаяся решимости разобраться с пагубным воздействием чудодейственного средства на нежный организм Данилы Арова, я схватилась за телефон. Через пять минут, после консультации с подругой, успешной докторицей

Настасьей ноги меня не держали.

— Поля, мухоморы в гомеопатических дозах используют при алкогольном делирии, то есть белой горячке. Ими снимают последствия злоупотребления алкоголем в период воздержания от спиртного. Они сводят на нет, а не вызывают галлюцинации. Три гранулы — самое то, грамотно рекомендовано. И потом, ты человек неопытный, но и скупо описанный тобой сон Арова очень смахивает на запойный кошмар. Когда пациент или резко уменьшил дозу алкоголя, или совсем от него отказался после упорных возлияний, такое бывает.

— И с нами будет?

— Начнем ужираться без отдыха, обязательно, — засмеялась Настасья. — Не нравишься ты мне своими вопросами. Лучше бы витаминами интересовалась, март на дворе.

— Настасья, ты что-то путаешь с мухоморами.

— Обижаешь. С гомеопатией я на ты, как с тобой. Только в отличие от тебя она гарантирует эффект плацебо, — не упустила случая повоспитывать меня подруга. Видимо, антиалкогольного призыва и рекомендации есть витамины показалось ей недостаточно.

Мне стало впору переходить на ты с неврозом. Почему это с гомеопатией можно, а с ним нет? Но Настасья меня лишь пристукнула. Добил Виктор Николаевич Измайлов, причем по редкому варианту «шутя — любя». После ужина он покряхтывал, мялся и, наконец, попросил рассказать ему о скрытой рекламе ликероводочных изделий.

— Избитая тема, Вик. Всем давным-давно все ясно.

— Это в интеллигентных кругах, — возразил полковник. — Народ, как не уразумел ничего, так и не уразумеет.

— Но ты-то образованием и интеллектом не обижен.

— И, тем не менее, Поленька.

Благодаря Настасье я была готова к чему-то подобному. И безропотно уважила полковника. Данила часто служил великолепным фоном для бутылок, на которых четко читалось название водки, всегда одно и то же. А в последней передаче, когда дали сюжет про артистов в «неформальной обстановке», то есть в кабаке, я была поражена и расстроена. Хотела позвонить Даниле и высказаться, но, слегка остыв, решила его не терзать. Изменить он что-нибудь вряд ли бы смог, а психовать без толку ему вредно. Проделано же было следующее: Аров повернулся к собеседнику и увлеченно с ним заспорил. Тем временем сзади подошел официант и налил означенную водку ему не в рюмку, а в фужер. Данила взял фужер и с довольным видом, не морщась, осушил его.

— Он часто мелькал по телевизору в кадрах междусобойчиков с гастрономическим уклоном, — потупился Измайлов.

— Вик, Данила был компанейским парнем. Пойми, у него не было проблем с алкоголем, он не кодировался, не вшивался, не давал зароков Богу. Он просто никогда не пил. Все были в курсе, что он не станет ни мешать, ни осуждать. А когда народ окосеет, уйдет, — попыталась я хотя бы оттянуть неизбежные разоблачения.

— Мы взяли записи последних передач с его участием. Надеялись познакомиться поближе, что ли. Я забыл про твой бред и видел только коробки конфет крупным планом. И вдруг наш молодой сотрудник говорит: «Братцы, Аров предпочитает новую водяру, надо бы попробовать». Причем по мне так Аров и за бутылку ни разу не взялся. А человек отреагировал. Тут я очнулся и понял, что ты меня дезинформировала. Как же так, детка? Ты мне все уши прожужжала о воинствующей непорочности своего Данилы. А он вел здоровый образ жизни и за черный нал рекламировал водку? Ты же сама называла именно таких моральными уродами.

— Не надо, Вик. Сама себе не верю, но он был запойным пьяницей.

Я передала Измайлову результаты своих «мухоморных» изысканий. И немного размяк пресловутый ком в горле. Данила не был моральным уродом. Он не выдержал бесперебойных предложений тяпнуть, хряпнуть, вмазать, обмыть. Как все непьющие, быстро втянулся. Боролся, гомеопатические препараты сосал…

— И тебе, подруге детства, не открылся? Извини, если сделал больно.

— Не страшно, Вик. К боли я, кажется, привыкла. Да, не открылся. Потому что артист — всегда артист. Со мной он был в образе прежнего Данилы. А, может, пытался открыться? То про мухоморы заикнется, то про опасность. Вик, послушай, это же коммерческая деятельность, это же мотив! Предположим, другой актер разнюхал способ легкого заработка, позавидовал, нанял убийцу. Следи, кто следующий будет красоваться на фоне тех бутылок. И выследишь заказчика.

— Шальная версия, — усмехнулся Измайлов. — Даже, если ты не нафантазировала, даже, если некий владелец завода платит телевизионщикам за такую раскрутку своей продукции, даже, если конкуренция среди звезд настолько серьезна, что допускает физическое устранение, доказать ничего не удастся. И останется Аров неотомщенным. Подвела парня профессия: то пьяного играл, то трезвого. Доигрался. Ладно, мы продолжим отрабатывать менее экзотические версии.

Жестокие и правильные слова Измайлова вызвали во мне протест. Огорошить бы его колкостью, разораться из-за неснятых в прихожей ботинок. На улице снег, грязи нет, но это не повод волочься в уличной обуви в комнату. Конечно, не сам пол моет. Но вместо яростного упрека из меня вдруг, словно остатки зубной пасты из опустевшего тюбика, выдавилась робкая просьба:

— Позволь, барин, по магазинам пошататься. Мочи нет. Обещаю из нашего квартала не сбегать.

— Не поздно?

— Сейчас раньше девяти не закрывают.

— Иди. Деньги возьми.

— У меня есть. От рекламы, будь она неладна. Губную помаду публике представила.

Измайлов ничего не делает зря. Не разулся, значит, предполагал, что я буду рваться проветриться. Мне удалось «засечь» его сзади лишь однажды. И то, потому что знала — охраняет.

7.

Денег в кошельке хватало только на ерунду. Во взвинченном состоянии я предпочитаю оставлять их дома, ибо не раз на такое тратила, что после сомневалась в собственной вменяемости. Тем не менее, я задалась целью купить ерунду пооригинальнее. Мне необходимо было отвлечься: кочевать от прилавка к прилавку, высматривать нечто, просить показать поближе, выискивать в вещице изъяны и начинать сначала в другом месте. Надо было добиться того, чтобы в мыслях остались только сувениры, сувениры, сувениры… На возникновение охотничьего азарта я, разумеется, не рассчитывала, но в третьем магазине втянулась. И выбор совершился сам собой — украшения. Они были мелкими, причудливыми и, как нельзя лучше, подходили для длительного и пристального, на грани медитации, разглядывания.

Мне никогда прежде не доводилось перебирать такое количество дешевки из стекла, пластмассы, металла. В последней полуподвальной лавочке были заметны претензии хозяина или хозяйки на вкус. В кучках хлама там попадались милые побрякушки. Одну — синий кожаный колокольчик в латунной спирали с изумительным расположением витков — как раз вертела в коротких пальцах симпатичная, но заносчивая девушка.

— Авторская вещь, — заливалась продавщица, — второй такой ни на ком не увидите.

— Авторские в салонах по соответствующим ценам, — парировала покупательница, не уточняя, каким образом ее, шикарную и искушенную, занесло в сей убогий магазинишко.

Судьба сделала мне подарок. Пока Измайлов не выпускал меня из дому, в городе появились умные продавцы.

— Художники не сразу приобретают известность, а то и славу, — спокойно заговорила приятная женщина переходного, правда непонятно из какого в какой, возраста. — Но это не умаляет их таланта. Я бы в вашем положении фамилию автора спрашивала. Вдруг когда-нибудь станете обладательницей произведения искусства, сотворенного гением в голодной молодости. Вы уничижительно отозвались о кулоне, а он из прежних запасов. Теперь в украшениях от этого дизайнера щеголяют не последние дамы.

Произнося это, продавщица слегка покачивала кулон. Казалось, спираль причудливо разворачивалась, а колокольчик расцветал.

— Чего только не напоете, лишь бы продать, — не сдалась пессимистка. — Возьму его, убедили.

«Последний штрих, — молила я провидение. — Пусть эта умница пошлет хамоватую покупательницу на три буквы, пусть не захочет продавать эту вещь бабе, которая не может ее оценить. Или оценила, но издевается, что еще хуже». Но продавщица приняла некрупную купюру, упаковала колокольчик и пригласила:

— Приходите еще. Спасибо за покупку.

Тут у меня в мозгах заискрило. Я рывком подступила к прилавку и едва не вызвавшим судороги у продавщицы голосом спросила:

— Сколько украшений от того же автора у вас завалялось?

— Четыре подвески, — просипела она.

— От Юлии Фадеевой?

— От нее. Но я предыдущую девушку не обманывала. Просто так получилось… Я… Она…

— Да вы ее облагодетельствовали, успокойтесь. На самом же деле все колокольчики абсолютно одинаковые — материал, цвет, форма? Заверните мне их.

— Четыре?

— Если еще что-нибудь от Фадеевой есть, давайте хоть десять.

Она назвала сумму. Я могла расплатиться за две с половиной подвески. Выскочила на улицу и зычно позвала:

— Вик! Не прячься! Мне нужны деньги.

Он материализовался из мартовских сумерек, спустился по крутым ступеням и молча отдал бумажник. Я расплатилась.

— Зачем тебе столько кулонов? — удивился Измайлов.

— Могилку обвешаю, — сказала я, не ощущая слез на горящих щеках.

— Потерял форму, — сокрушался полковник, едва поспевая за мной. — Некудышним сделался конспиратором. А все кабинет виноват. Да не лети ты так в гололед, Поленька. Стоило сидеть взаперти, чтобы при первом выходе на улицу сломать себе шею.

— Милый, форму ты не потерял. Просто я верю в твою любовь. Звучит, будто не из устной речи, но факт. Стоило держать меня взаперти, чтобы вечером выдворить без сопровождения на свежий воздух. Расследование-то в разгаре, насколько я понимаю. Я чувствовала — ты рядом. Ты ведь тоже чувствуешь, когда я к подъезду приближаюсь. Не раз дверь открывал, хотя в окно меня не видел.

Вик повеселел. Дома он отмочил меня в горячей ванне, напоил чаем с лимоном, не задавая вопросов. То ли полагал, что я впала в истерику от перенапряжения. То ли был доволен моим выступлением на тему нашей любви и не хотел разочаровываться, слушая очередные глупости на другие темы.

— Фамилия производителя водки, которую, якобы, рекламировал Данила, Фадеев? — инициативно полюбопытствовала я.

— Да. Откуда тебе известно? Я учел твои домыслы насчет актерской конкуренции и дал задание собрать, что можно, о производителе товара. Подчиненные сочли меня сумасбродом, так же, как давеча я тебя.

— Но собрали? Ой, извини, у вас ведь попробуй не выполни приказ. Знаешь, в сериалах взаимоотношения старших и младших по званию всегда такие теплые, дружеские. У нас с нашими гражданскими начальниками жестче. «Я начальник — ты дурак», это ведь не про командира.

— Поля, а, Поля, ты к чему клонишь?

— Да ни к чему. Просто разминаюсь пред тем, как рассказать тебе повесть. Тошнотворную. Отвратительную.

— Судя по эпитетам, в конце ее ты назовешь убийцу, — неодобрительно пробурчал Измайлов. — И все для того, чтобы оправдать перед самой собой странную покупку одинаковых украшений. Поленька, не мучайся, оставишь себе одно, а остальные на подарки разойдутся. У тебя полгорода знакомых.

Полковник боролся за спокойный вечер до последнего. Но все-таки услышал от меня:

— Я назову тебе убийцу, Вик. И, дай мне Бог, завтра никого не придушить этими подвесками.

Данила Аров был одаренным, компанейским, везучим человеком. И еще надежным. Ему смело подставляли спины и затылки. Он давал и не требовал обратно. Он брал и возвращал сторицей. Он был искренен в симпатии к людям, потому что не осознавал, что настоящие подонки существуют взаправду. Актер до мозга костей, Данила воображал, будто человек играет злодея. И чем лучше тому удавалась роль, тем громче Аров аплодировал. Злодеи терялись. До последнего времени.

Как большинству щедрых людей, Даниле не дано было сказочно разбогатеть. Но и нищенствовать тоже. Деньги «живут» по общим принципам: приходят к тем, кто их либо боготворит, либо легко отпускает на волю. Ольга действительно оказалась умной не по возрасту, коли, поняла это. И принялась искать источник доходов самостоятельно. Начинающая художница Юлия почти одновременно с ней вышла замуж за бизнесмена Фадеева. Надеялась, он будет оплачивать ее творческие проекты. Не на того напала, копейки лишней на карманные расходы не предложил. Наталья и Матвей Косицыны тоже искали дойную корову: у Матвея была возможность организовать скрытую рекламу, но вышеозначенные парнокопытные стадами за ним не бегали, предпочитая дояров рангом повыше. Кому из четырех друзей Ольге, Юлии, Наталье или Матвею — принадлежала идея доить потенциального водочного короля Фадеева, вряд ли важно. Когда он создал свою фирменную водку, его ненавязчиво посвятили в тонкости. Дескать, если зритель видит продукт рядом с популярным актером… Неглупый и оборотистый Фадеев оценил не столько замысел (о скрытой рекламе он прекрасно знал), сколько скромную по сравнению с общепринятой таксу. Итак, денежный мешок был, распорядитель соответствующим видеоматериалом был, кумир — Данила Аров — был. Но он никогда не пробовал водки. И, самое печальное для предприимчивой компании, не собирался ни за какие коврижки, хоть долларами их назови, хоть евро. Возникшее обстоятельство таило и плюсы, и минусы. С одной стороны, с Данилой не нужно было делиться гонорарами от Фадеева. С другой, приходилось его объегоривать — хлопотно.

Дебют Арова в качестве рекламной модели пойла состоялся у него же дома.

Ему прилюдно скормили три гранулы мухоморов от белой горячки, а после в кухне Ольга продемонстрировала шкаф, забитый час назад пустыми бутылками из-под вылитого в унитаз фадеевского «шедевра вкуса». Объяснила, дескать, Данила перебрал, входя в образ, и теперь приводит себя в порядок гомеопатическими средствами. Он в восторге, вон, сколько выдул, а уж водочки попил разной, они артисты такие, но говорить с ним об этом не стоит. Стесняется. Фадеев отхохотался и ограничился покровительственным похлопыванием стеснительного почитателя своей продукции по плечу. Ольга занялась мужем. Она внимательно следила за здоровьем Данилы и не горела желанием пичкать его лишними лекарствами. Поэтому заявила, что эффект от хваленых гранул с мухоморами нулевой. И они сразу перестали, как сказал мне Аров, «питаться поганками».

Дальше пошло — поехало. Матвей умело задействовал низменное в человеческой натуре — нежелание верить, будто кто-то способен добровольно не прикладываться к рюмке. Задумывал режиссер показать гуляющую богему, всего пару минут, Матвей умел подсуетиться. Выбирал завистника, совал бутылку и советовал поставить рядом с Данилой. Он, мол, втихаря употребляет литрами, а тут ни-ни, так пусть покорчится. Фадеев не скупился, и изобретательность Матвея границ не имела. Чего стоил трюк с водкой в фужере. Производитель в пляс пустился, когда ему показали кассету. А Даниле из поллитровой водочной бутылки налили минеральной без газа. Официанта он не видел, взял свою посуду и принялся прихлебывать. Смотрелось же так, словно парень лакает сорокоградусную с блаженной мордой.

Однако Матвей перестарался. Данила стал замечать, что на артистических тусовках ему снова предлагают выпить. Вроде давно привыкли к его собственному сухому закону, не лезли со стаканами и тостами. И вдруг, как прорвало — один, второй, третий. Ведь и Федор Пансков не обращал внимания на мои уговоры не показываться Даниле косым. Он был убежден, что Аров поломается для вида, а потом поедет пьянствовать на дачу.

Данила навел справки. Данила докопался до истины — не слишком глубоко ее друзья зарыли. И собрался рассказать о результатах раскопок Фадееву. А тот уже требовал, чтобы Аров на экране не соседствовал с его водкой, а глотал ее — понравилось с фужером. Допустить скандала было нельзя. Матвей Косицын терял друга, но был ли таковым он сам, втемную используя Данилу. А вот Юлия и Ольга рисковали остаться без мужей. Когда Ольга сообразила, что «развод и девичья фамилия» в любом случае неизбежны, потому что таких фокусов Аров не прощал, она предпочла остаться без знаменитого супруга, но с его квартирой, дачей, двумя машинами и деньгами. Ольга тряслась от страха в офисе Матвея, а тот в это время убивал с ее согласия Данилу. Не ненавистного, постылого, предавшего друга и мужа умертвили, а любимого и любящего. Косицын выстрелил скорее всего в голову, а потом, удобно прицелившись, в сердце. Получилось, что наняли профессионала. Курящие в подъезде парни отношения к убийству не имели, парочка в красном «москвиче» тоже. Обчистили пьяного Федора в угнанной машине, которую бросили в укромной дворе вместе с оглушенной жертвой…

— Ты свихнулась, да? — мягко спросил Измайлов. — Давай я твою Настасью вызову. Она примчится.

— Я мечтаю свихнуться, Вик. Но факты…

— Какие факты? — зарычал полковник, будучи явно не в силах беседовать со мной по-человечески. — Вымысел, мрачный, болезненный, не слишком красивый вымысел!

— Вик, милый, та прилипчивая женщина на похоронах ворчала вслед Юлии: «Как побрякушки свои мне впаривать, так сама любезность. А как поздороваться при всех, так «не время и не место». Продавщица в лавке говорила, что дизайнер преуспевает, и более не сдает украшения по дешевке в маленькие магазинчики. Но у нее завалялось пять одинаковых подвесок — одну девица отхватила, четыре я. Значит, халтурила барышня на полную катушку ради заработка и не слишком давно. Тогда во мне снова возникло имя — Юлия Фадеева. И продавщица подтвердила — ее работа. А вслед за именем — картинка: Ольга, Наталья, Юлия на кладбище и после. Я тебе сказала, было в них нечто общее. Мы подумали, что культура горя. Не она, полковник. На каждой болтались висюльки из черной кожи и черного бисера. И еще много браслетов на запястьях.

— Признаю, авторство Фадеевой в смысле украшений ты вычислила превосходно, — бросил Измайлов.

— Не льсти, бесполезно. Во сне мужик с изуродованной рожей бросил в Данилу «связку небезынтересных в художественном плане кулонов на тонких кожаных шнурах». Кожаный кулонов, Вик. Я еще тогда отметила нестандартный выбор бандита. Но решила, что у Данилы дыхание прерывалось, отсюда и шнурки. А он про Фадеева говорил, то есть про Юлию, но все равно про Фадеева. Проверь мою шальную версию, милый. Оклеветанным Данилой Аровым заклинаю, проверь.

Не любивший заклинаний Измайлов поморщился. Помолчал с минуту. И неохотно произнес:

— Его убийство обещает остаться нераскрытым. Нам не за что зацепиться. Проверю, детка, только, пожалуйста, не плачь. Думай обо мне как угодно плохо, но я с трудом выношу твои слезы по другому мужчине.

— Я уже ни о ком никак не могу думать, Вик. Сделай так, чтобы я по тебе слез не лила. Ладно?

8.

Виктор Николаевич Измайлов сдержал слово. Правда, потом злые языки называли его скрытным индивидуалистом. Гонял людей «по заказухе», а сам отрабатывал версию убийцы-одиночки. Однако, стоило Вику перевернуть ситуацию, когда Матвей Косицын призван был не подтвердить присутствие Ольги у себя в офисе, а доказать собственное алиби, как нашлись свидетели, видевшие его после четырех у дома Арова. Дальше была обычная полицейская рутина, и захватывающими подробностями она не изобиловала.

Я стояла возле заваленной цветами могилы Данилы. Поклонники его не забывали. Он ласково улыбался с огромной фотографии. Четыре кожаные подвески упали на пушистые белые гвоздики.

— Тебе действительно приснился вещий сон, Данилушка, — сказала я.

И пошла прочь, в шум и гам полуденного города.

Я не перегружала чуткого Андрея лишними сведениями, к примеру, об отношениях с полковником Виктором Николаевичем Измайловым. Приспичит отколоть исповедальный номер, зрительницей и слушательницей будет мама. Или Настасья. Сказала только, что нашла возможность поделиться своими соображениями с полицией. Это меня и погубило. Ибо, немного погодя, оказалось, что Андрей по наивности, всегда сопутствующей сложности душевной, решил, будто я самостоятельно способна разобраться в любой тайне. А почему нет? Без упоминания полковника выходило, что я умозрительно разгадала загадку гибели Данилы Арова за одну бессонную ночь, покуривая, попивая зеленый чай и слушая Шумана. При иных обстоятельствах я, кровь из носу, выяснила бы, с чего он взял, что музыка была и именно Шуман. И какие его произведения, по мнению Андрея, подходили для сопровождения моих невеселых раздумий. Тогда же мне сразу стало не до заскоков гения. Признаваться в связи с Измайловым было поздно. Подобными признаниями задним числом пилюли отказа в дружеской поддержке не сластят. Однако я забежала вперед.

Не обмолвившись о полковнике, в остальном я душой не кривила. С Андреем было хорошо: довольно длинные отступления — описания моих внутренних терзаний — он воспринимал с таким же интересом, как и соображения по поводу преступления. А не подавлял зевоту, подобно многим, когда меня относило от Данилы в сторону самой себя. Только к концу повествования он замкнулся, словно дверь закрыл на крючок, замок, цепочку и засов. Я выложила все, замолчала и минут семь пялилась на Андрея, который, варварски расправившись с печением, невидящим взглядом смотрел на дело рук своих. Я даже засомневалась, слышал ли он заключительные фразы. Наконец, Андрей поднял лицо. По тщательно выбритым впалым щекам музыканта вольно текли слезы. Я всегда симатизировала артистам за их умение плакать без водки и не стыдиться себя после. Они ранимы. Причем полученные раны никогда не заживают, стимулируя самовыражение постоянной болью. От слишком глубоких и болезненных они гибнут. Беда в том, что иногда смертельной оказывается в общепринятом смысле короткая царапина. Так стандартно я представляла себе творческих личностей в тот мартовский день. Я во многом ошибалась. Они гораздо сильнее и жизнеспособнее, чем принято думать. Оказывается, у них есть свои механизмы максимальной мобилизации сил для самозащиты. Но, сидя рядом с беззвучно оплакивающим Данилу Андреем, мне в голову не приходило, каким странным образом придется в этом удостовериться.

Итак, Андрей поднял мокрое лицо и предложил:

— Поля, не станем ничего обсуждать, ладно? Ты не обидишься? Столько говорила, наверное, ждешь вопросов.

«Забавно, — подумала я. — Всегда полагала, что люди долго и подробно говорят для того, чтобы исчерпать тему, а не для того, чтобы открыть дискуссию». Вслух же искренне уверила:

— Буду только благодарна. Тебе еще предстоит втиснуть в душу то, что я в свою с грехом пополам пристроила и бередить не хочу.

— Значит, Ольга дрожала в кабинете друга и убийцы, пока он приканчивал не ненавистного и постылого, но любимого и любящего, — пробормотал Андрей. И замотал крупной гривастой головой: — Нет, не хочу, не могу, не надо, пожалуйста…

Кого он просил отключить воображение? Бога? Себя самого? В любом случае отклик на просьбу последовал скоро. Слезы иссякли и высохли. Андрей опустил глаза в поисках чашки, и правильные черты его исказил неподдельный ужас. В кино такое выражение возникает при виде трупа того, с кем герой собирался быть счастлив в течение ближайших ста лет. Я заерзала: еще один мистик. В кофе чертовщина померещилась? Надо срочно сказать потрясенному человеку, что это блики играют. В темно-коричневой глади отражения бывают причудливыми.

— Поля, прости великодушно, — простонал Андрей. — Как же я насвинячил с печеньем! Господи, всю коробку извел! Сейчас сбегаю куплю.

Я засмеялась. Андрей дико на меня посмотрел, но я не поперхнулась. Хохот щекотал мне гортань и неудержимо рвался наружу. Так он переживал из-за поломанного печенья? Всего лишь? А я-то собралась его от кошмарных глюков заговаривать.

Однако опыт общения с друзьями Андреевой породы даром не проходит. Эти ребята способны месяцами по-настоящему страдать от того, чего мы вообще не заметили. И чем бодрее доказываешь им, что все в порядке, тем отчаяннее они в этом сомневаются. Поэтому я неторопливо встала, взяла со стеллажа тетрадь с кулинарными рецептами, открыла на нужной странице, мысленно нахваливая себя за склонность к собиранию описаний еды, которую никогда не буду готовить, и протянула Андрею.

— Что мне с ней делать? — опасливо спросил он.

Вероятно, назначил себя заслуживающим кары за осквернение продукта питания в мире, где столько голодающих, но моими изощрениями был озадачен.

— Читай, — строго потребовала я.

— Рулет из накрошенного готового печенья, — послушно сложил буквы в слова Андрей упавшим голосом. — Что это означает, Поля?

Я невольно вздохнула, прежде чем ответить:

— Это означает — огромное тебе спасибо. Если бы я сумела принудить себя к муторному измельчению вручную, печенье еще неделю назад превратилось бы в рулет. Лично я люблю мягкие кондитерские изделия.

— Правда? — доверчиво спросил Андрей. — Значит, я случайно помог? Честно?

— Правда. Честно-пречестно.

— Поля, мне необходимо с тобой посоветоваться, — вдруг непринужденно сообщил Андрей, будто секунду назад зашел с улицы.

Да, спятить с творцами — раз плюнуть.

— Андрей, идем снова в кухню. Я займусь рулетом, его печь не надо. Ты будешь излагать проблему. Нормальный расклад, или предпочитаешь, чтобы я сидела напротив и, замерев, смотрела тебе в рот? В глаза? В переносицу? Я тороплюсь превратить крошки в нечто целое, а то ты постоянно на них поглядываешь и, прости за наблюдательность, краснеешь.

— Никак не могу разучиться.

— И не надо. Так сменим место действия?

— Сменим, — легко согласился Андрей. — Может, это меня подтолкнет. Ума не приложу, с чего начать.

— Все, поднялись. Принеси, пожалуйста, из «солдатика» глубокую зеленую миску. На средней полке. Загрузим подготовленное сырье.

Как на всех людей, привыкших к физическим нагрузкам, а многочасовая игра на фортепиано, несомненно, таковой является, на Андрее благотворно сказался призыв пошевелиться. Просьба растереть масло с сахаром почти привела его в чувство. Процесс растирания оживил окончательно. Воистину кисти рук музыкантов как-то по-особому связаны с мозгом. Через пять минут совместного труда Андрей настолько освоился и увлекся, что мне оставалось лишь командовать и отвечать на его вопросы вроде: «На мелкой терке шоколад тереть? Орехи в пыль молоть? А, может, порубить? Или тогда текстура изменится»? Создавалось впечатление, будто по поводу приготовления рулета он и собирался со мной советоваться.

Когда завернутое в пергамент лакомство водрузили на верхнюю полку холодильника, вид у господина кулинара был торжественный и довольный. Он действительно все сделал сам. Я, будучи на подхвате, успевала сразу же мыть освобождающиеся емкости, поэтому в кухне мы не задержались. Помечтали, как отведаем рулета через часок, когда застынет, прикинули, не засунуть ли его в морозильник, не выставить ли на балкон для ускорения процесса, решили не нарушать законов взаимопроникновения ингредиентов и смешивания запахов, после чего сварили свежего кофе и вновь перебрались в комнату. Я тоже пришла в благодушное настроение. Поднесла к губам чашку, осторожно втянула ароматную жидкость. Сейчас глоток, и тепло рванет по телу к озябшей душе…

— Поля, меня шантажируют, мне угрожают, я теряю рассудок от страха, — членораздельно произнес Андрей, но мне показалось — ослышалась.

Кофе мигом провалился в утробу, вкуса я не почувствовала.

С угрозами и страхом ясно: мир полнится психами, которые приобщаются к искусству и славе, измываясь над знаменитостями. Как водится, особенно усердствуют весной и осенью. Но Андрей упомянул шантаж, а это уже серьезно. Во-первых, шантажисты народ сплошь трезвый и безжалостный, у них сезонных обострений не бывает. Во-вторых, шантажируют чем-то, и, коли Андрей боится до умопомрачения, значит, не о нарушении правил дорожного движения речь. Но каких дров мог наломать одареннейший, порядочнейший, милейший музыкант, если ими собирались раскочегаривать для него адский котел?

— С налогами схимичил? Не задекларировал что-нибудь? — спросила я, слабо надеясь на банальный приступ мнительности, на склонность артистов делать из мухи слона.

— Меня убеждают, будто убил.

Фу, отлегло от сердца. Это точно не про Андрея. Он на моих глазах извинился перед дворнягой, которую случайно задел сумкой. И я легкомысленно полюбопытствовала:

— Соседскую кошку, которую вместо того, чтобы накормить контрасексом, еженощно выгоняли под твою дверь? Не изводись. Я читала про молодого папашу. Он после трех суток бессонницы выхватил из колыбели голосящего грудничка, вышвырнул в окно, захлопнул его и только потом сообразил, что натворил.

— Так ты в курсе? Просто издалека начала? — вздрогнул Андрей.

— В курсе чего?

— Откуда тебе это известно? — отказывался слышать меня Андрей. — Я понимаю, ты сказала про беззащитное дитя из такта, чтобы подготовить меня.

— Я не из такта, а из собственной хронической дурости. Но, кажется, начинаю въезжать. Кого ты спустил на землю, минуя лестницу? С какого этажа? И как давно?

— Женщину, — наконец, адекватно ответил Андрей. — Молодую, красивую, умную женщину. Можно сказать, родственницу. С какого этажа, понятия не имею. Не исключено, что с пятого. Только, когда с ней это случилось, в конце февраля, я уже покинул город.

— Лондон, Париж, Стокгольм?

— Нет, нет.

— Давай-ка, Андрей, с нуля и подетальнее. Кстати, почему бы тебе ни обратиться в полицию?

— Поля, — отчаянно воззвал он, — недавно я нашел в ящике письмо — без адреса, без штемпелей, просто белый конверт со страницей машинописного текста. Прочитал и подумал: «Бред». И в тот же день отправился в европейское турне. Там я благополучно забыл то, что счел жестокой подлой шуткой. Представляешь? Если я не взял в голову такое, насколько нелепым оно было. А вчера мне позвонили по домашнему номеру. Глухой злой голос, не разберешь мужчине или женщине принадлежит…

— Много требуют? — перебила я его, чтобы сразу представить себе масштаб бедствия. Голоса анонимов все описывают одинаково.

— Полмиллиона долларов.

Я покосилась на удрученного Андрея. Пардону просим, как говаривали мои приятельницы в шестом классе, но на такие деньжищи может рассчитывать обладатель информации, опасной не только для репутации.

— Завтра я лечу в Нью-Йорк на десять дней, и связаться со стражами порядка не успею. Кроме того, Поля, в этой истории много интимного. И мама, которая ничего не знает… Это невозможно передать людям при исполнении. Если ты не против, я исповедаюсь тебе, ты все поймешь. И подскажешь хоть, о чем обязательно упоминать для протокола, о чем нет.

Вот тогда я и пожалела о том, что вовремя не вспугнула его откровениями о полковнике Измайлове. Но, с другой, скажем так, подветренной стороны, почему бы и не помочь? С сортировкой полезных и бесполезных для следствия фактов я вполне способна справиться. А Андрею станет спокойнее. Я еще надеялась, что он преувеличивает трагизм ситуации. Эрудит, интеллектуал, если назвал что-то бредом, значит, то самое оно и есть. Я за годы дружбы не доверять ему привыкла, а беззаветно верить повадилась. И, самое главное, отдавала себе отчет: этот гений действительно никогда сам не отделит зерна от плевел. Он просто не обмолачивает события своей жизни так, как понадобится суровым дядям в форме, чтобы его спасти. Ну не сдираются у него эмоции с действий или наоборот.

— Андрей, — окликнула я вновь погрузившегося в себя друга, — пока ты гастролируешь за океаном, тебе ничего не грозит. Поэтому попытайся расслабиться и наслаждайся творчеством. За время твоего отсутствия я постараюсь поискать выход, не сомневайся. Одно условие — искренность и обстоятельность. Ты ни мысли, ни чувства не скроешь, а вот про какой-нибудь невинный с обывательской точки зрения поступок можешь забыть, считая его мелочью. Согласен? Тогда я вся внимание. Дерзай.

Предупрежу сразу, историю пребывания Андрея в городе N я после его отъезда в Америку дособирала по крупицам, успев поговорить со всеми ее участниками, пока они были живы. И еще прочитала дневник покойной — лаконичные заметки деловой женщины с редкими вкраплениями одного-двух предложений о личном, да и то лишь затем, чтобы тут же распланировать «как с этим бороться». Поэтому поведаю все целиком. Услышать бы мне повесть в таком виде самой, а не сшивать из лоскутов фраз, намеков, оговорок, разобралась бы быстрее. Или при несоблюдении принципа постепенности, напротив, запуталась бы в многочисленных персонажах и вообще не сообразила бы, кто из них главный, а кто второстепенный. А это было ключом от замка, на который крепко заперли Андрея. И, знай, я, насколько крепко, духу бы не хватило отпирать его самой, не то что взламывать.

Надо же! Всего на шесть дней отлучился успешный человек из своих привычек и знакомых условностей, а откликнулось ему совсем не так, как аукнулось