Мёртвая и Живой

Элла Чак, 2023

Она чужая в царстве мёртвых, он изгой среди живых. Им суждено поменять свои миры местами.В царстве Эбла, что процветало тысячелетия назад, случились два дурных предзнаменования. Еще одно, и наступит конец света, о котором горожан предупреждали зеркальные жрицы.Когда вокруг беда и смерть, в Иркалле – мире мертвых – наступает благостное время. И лишь одно событие огорчает царицу Иркаллы по имени Эрешкигаль – ее дочь Ралин, что не желает становиться наследницей.Ралин мечтает ощутить не пыль мёртвой Иркаллы, а вкус живой Эблы и найти истинную любовь бьющегося сердца, а не пустоты. Но для побега нужен мост. Мостом между мирами становится пятнадцатилетний парень по имени Раман – белявый изгой эблаит, рожденный от демона. Вот только встреча Рамана и Ралин оборачивается сбывшимся пророчеством, и чтобы остановить его, героям предстоит сделать выбор – убить или спасти тех, кого любишь.

Она чужая в царстве мёртвых, он изгой среди живых.

Им суждено поменять свои миры местами.

Глава 1.

В древней цивилизации Эбла, что процветала три тысячелетия назад, совсем иначе относились к смерти. Одной из самых почитаемых богинь того времени слыла великая царица загробного мира по имени Эрешкигаль. Она правила подземным городом Иркалла, восседая на троне, окружённом тысячей смерчей из пыли, оставшейся от разложившихся тел её подданных.

Эблаиты строго чтили традиции, поклоняясь богине Эрешкигаль, опасаясь ее гнева. Каждый уважающий себя горожанин: от пастуха до лисьего стражника, от жреца до дворцового вельможи, держал в своем доме алтарь, имитирующий птицу и каждые без малого четыреста закатов алтарь тот украшался новым пером, символизируя прожитый год.

Чем больше перьев, тем длиннее жизнь, тем благосклонней встретит Эрешкигаль покинувшую бренный мир душу, а собранные на алтаре перья превратит она в крылья, без которых ушедшим душам нет места в Иркалле. Без крыльев в загробном мире наступит окончательная смерть без права на перерождение.

Земной путь для эблаита был ценен и дорог, но ничуть не менее важным считался загробный с последующим новым рождением. Чтобы оно непременно случилось, чтобы вернуться не в коже гадюки или навозным жуком, волоча существование с вечно уткнувшейся головой в шарик козьего помёта, надобно выказывать почтение к Эрешкигаль, посещать храмы-зиккураты, петь гимны.

Чем больше строк гимна запомнишь, тем радостней пройдет встреча в Иркалле у трона царицы, где начертает она клинописью имя достойного своего слуги и подарит сделанные из собранных за земную жизнь перьев крылья.

Без них в Иркалле душа тут же рухнет в болотистые пустоши Ламашту, где приспешники демона проглотят тленное тело, срыгнув ошмётки пыли.

Та пыль вилась в Иркалле, как если бы боги наказали Эблу вечной песчаной бурей.

Пылинки превращались в смерчи, защищая царицу и ее трон. Пыль перемешивалась, врезаясь в другие частички некогда живых своих соратников, возможно, братьев, возможно злейших врагов. Неважно было пыли и тем более Эрешкигаль — были ли те ошметки великими царями или пастухами.

Теперь их вечная участь — оберегать свою царицу, раздирая кожу непослушных тысячами серых шрамов по первому требованию богини.

Древние клинописи эблаитов хранили много сведений о пятистах богах, чья суровость повергала в ужас, но не было среди них всех страшней богини Эрешкегаль. Потому эблаиты выстроили храмовые комплексы зиккураты, где самым великим стал храм мертвых, а полный гимн царице пелся без остановок более пяти закатов.

Иной раз зеркальные жрицы Эблы спускались к поданным, демонстрируя как кровь с кинжала поднимается по лезвию от одной только мысли присутствующих, что демона Ламашту можно не опасаться, а Эрешкигаль не почитать.

Лилус и Лилис обводили взглядом горожан, пока те падали ниц, не в силах посмотреть в глаза жрицам-близнецам.

К словам этих великих женщин прислушивался сам царь Эблы, советуясь перед каждым военным походом — будет ли благосклонна Эрешкигаль к армии? А муж ее Нергал — бог войны и мора — не удумал ли встать на сторону вражеской Мории? Или сестра Иштар — владычица подземного океана Абзу — наполнит ли она реки водой, даруя урожай и глубину царским ладьям?

Царь приносил в усладу Лилис и Лилус щедрые дары: перья павлинов альбиносов и райских птиц, чтоб украсили ими жрицы алтари во имя Эрешкигаль, чтобы спели за царя целиком весь гимн. Правитель Эблы отсылал целые походы ради завоевания не только новых земель, золота и драгоценных камней, но и птичьих хвостов, хохолков и пуха.

Всякий в древней Месопотамии знал — нагрянет завоеватель Индиллим из Эблы — наложниц его армия не тронет, а вот над птицей будут глумиться, выщипывая им хохолки и хвосты, что после Индиллим дарует жрицам, а лучшими украсит свой собственный алтарь и алтари своих тринадцати дочерей.

И причина этому перьевому безумию крылась вот в чем.

Лишь в облачении птицы Эрешкигаль могла покидать подземный мир Иркаллы. Хоть коршуном, хоть попугаем или колибри. Одетая в оперение, она отправлялась на поиски душ, чтобы пополнить ряды своих подданных. Одно прикосновение ее пера — мгновенная смерть.

Вот почему в Эбле под строгим запретом была любая птица: живая или мертвая, а границы государства защищали специальные ловчие сети из самых прочных шелковых нитей, доставленных с Востока, что выменивались за гранатовые самоцветы на великом базаре.

Вот почему перья было столь тяжело раздобыть.

Ни курицы не встретишь в Эбле на дворе, ни утки. Ни голубя или залетной пичужки. Любая тварь с перьями может оказаться Эрешкигаль, а горожане слишком хорошо помнили о рождении средь них белявого мальчишки.

В ночь, когда белявого должны были убить на жертвенном столе зиккурата, явилась за городские стены сама Эрешкигаль. Ни сети ее не остановили, ни лисья стража с натренированными зверьками душить любую птицу.

Визит царицы мира мертвых не мог закончиться радостным пиром, он закончился поминальными столами.

Что именно случилось возле золотого жертвенного камня, на котором собирались проткнуть витым кинжалом сердце белявого новорождённого пятнадцать лет тому назад, достоверно никто и не знал.

В памяти эблаитов остались только смерти их соседа, брата, жены, сестры или отца.

Сто тридцать мертвых горожан вынесли на утро из домов, когда в Эбле последний раз заметили птицу, да и заметили не все. Уж слишком маленькой она была, не более жука или бабочки.

Крошечная птичка влетела в окна зиккурата, когда зеркальные жрицы успели занести кинжал над трепыхающимся сердечком под ребрами мальчика… а что случилось дальше — великая тайна.

Седой старик Ияри — учитель и наставник зеркальных жриц — присутствовал в тот час в зиккурате, но и он молчал. Вот уж пятнадцать лет молчал о том событии.

Одни толковали, мол это он мальчонку защитил от жриц с Эрешкигаль. Другие противились — Ияри слишком слаб и стар, чтобы противостоять своим ученицам. А свою рану старец получил, отбиваясь от Эрешкигаль, которая в ту ночь, рассерженная, что белявого не принесли ей в жертву, забрала сто тридцать неповинных душ вместо одной.

Народ судачил, перешептывался, но быстро город озаботился хлопотами погребения ста тридцати погибших из-за малой птички. Сам царь Индиллим с супругой и дочерями присутствовали на церемонии сожжения, а каждому дому, потерявшему мужчину старше шестнадцати лет, царь повелел выплачивать содержание рисом и мясом.

Лилис и Лилус семь закатов резали на золотом камне мулов и лошадей, ублажая Эрешкигаль. Лисьи патрули — стражники с натренированными степными лисицами на поиск птицы — усилили контроль на границе, в городе, и на рынке.

Без досмотра минимум тремя животными никто за городские стены не впускался, а самым ценным оберегом стал отрезанный хвост лисы на шее или мумифицированная морда. Если кто надевал такую, то лишь пытаясь демонстрировать, что вся его одежда лисицей провоняла и никакую птицу за шиворотом он не скрывает.

Однако, с той самой ночи, когда белявый выжил, сам он стал изгоем. И на то у жриц и учителя Ияри нашлись свои противоположные мотивы — у женщин была веская причина ненавидеть мальчишку, а у учителя была своя причина — заботиться о нем.

— Стражники переходят все допустимые границы, — кричал царь Индиллим на зеркальную жрицу Лилис, отворачиваясь от окна высокой башни, откуда только что смотрел, как лисий патруль раздел до нага трех женщин, обыскивая их.

Горожанок бросили лицом о камни мостовой, пока лисицы проводили обыск, царапая медными впаянными в ногтевую ткань засечками когтями, их спины в кровь, получив команду «копать».

— Что ты молчишь, Лилис? — выплеснул Индиллим вино в лицо прислужника, а кубок швырнул прочь за ставни. — Пять лет прошло, как мальчишка выжил. Не можешь убить его сама?

— Он под защитой Ияри. Прежде нам нужно избавиться от старика.

— Никаких «нас»! Не угодно царю марать о такое руки! Знать ничего не желаю!

— Я не о тебе, мой царь. Я о себе и моей сестре.

— Где кубок?! — пнул царь прислужника стопой ноги, чтобы наливал вина до краев. — Лучше бы достойно службу несли. Эрешкигаль гневается на Эблу. Мало мулов? Мало служек? Почему она убивает?

— Из-за того, что не принесли ей в дар белявого. Кожа его прозрачна, как бумага. Глаза текут, как вода. У него нет ресниц и бровей, — произносила Лилис баюкающим тоном каждое слово, совершенно не опасаясь Индиллима. — Младенец словно снег Иркаллы вместо ее серой пыли. Он черное светило на серебре небосклона. Рождение белявого — дурное предзнаменование. Одно из трех.

— Из трех — пошатнулся Индиллим.

Жрица, окутанная прозрачными тканями и драгоценными сияющими браслетами вокруг запястий и лодыжек приближалась к своему царю. Напротив ее сестра близнец синхронно повторяла каждое движение. Души женщины были соединены материей, что не различит ни одно живое око, что существует за пределами знаний поданных жриц о мире.

— Белявый — второе предзнаменование о конце света, наш царь, — произнесли одновременно женщины, и Индиллиму показалось, что у него звенит в ушах. — Как только книга знаний и алое перо появятся за стенами царства, случится страшная беда. Придет конец всему.

— Но книга знаний… ее больше нет, — еле ворочал языком Индиллим. Он опрокинул кубок, проливая вино по золой нити своих одеяний, — вы…

— Мы, — снова прозвенело у него в голове, — то били мы…

— Мы… — еле слышно согласился Индиллим. Стирая с бороды вино он отмахивался от видений крови на своих руках, а не гранатового забродившего сока, — мы сделали, что должно… Конец наступит Эбле, ежели царица сына не родит. Но боги все молчат, великие жрицы. Не исполняют обещание о даровании мне сына…

— Они ответят, о великий Индиллим. Не терпелив ты, но предсказано, твоим шестнадцатым ребенком станет сын от женщины, которой в этом мире нет.

— Но где она?! Я посажу на трон любую, скажите только, где ее искать?!

— Туда дороги нет, наш царь, — прикоснулись жрицы к одеяниям царя, растягивая в стороны удерживающие ее ремни, — оттуда нет возврата.

— Великие пятьсот! — взмыли руки царя к нависающим над ними кронами вниз вертикальному оливковому саду. Он не помешал Лилис с Лилус сорвать его одеяние, — как я получу жену, которая… застряла меж миров?!

— Для этого, — переглянулись жрицы, — тебя постигнет таинство… но то еще не завтра…

Лилис кинула прислужнице, чтобы та закрыла туже ставни, под которыми надрывались ором женщины, чьи спины были исполосованы лисьими когтями до самого мяса.

— Ты полон гнева, наш царь, как сей кубок.

Вторая ее рука прикоснулась к отрезку коже на запястье Индиллима, быстро расстёгивая кожаные ремешки, что удерживали последние шелка.

Зеркальные жрицы произнесли синхронно, зашептав:

— Мы твои кубки, Индиллим. Наполни собой нас.

О чем бы ни судачили горожане на рынке, да возле живительных вод оазисов, об одном помнили хорошо — не говорить дурного о зеркальных жрицах. А то и вовсе не произносить их имена.

Даже в мыслях.

Бывало, на городской площади казнили по доносу Пустоликих, злопыхателей, или тех, кто дурное произнес о жрицах, а иной раз и за одно упоминание их имен. Как выглядели пустоликие — никто не знал. Шептались, что те умеют ветром говорить, и дюной слушать. Бредешь себе по пескам, бормочешь ерунду о несчастной судьбине и зажиточных жрицах, что моются в золотых сосудах, да нужду в них справляют, а на рассвете уж и отправишься к Эрешкигаль.

Всего одной женщине, приговоренной жрицами к казне, удалось этой участи избежать.

Спасла ее болезнь, что в Эбле называлась бесячей. От бесячей виделось и слышалось разное. Сходившие с ума утверждали, что смотрели на оживший танец в наскальных рисунках, а то и клинопись зачитывали, сложенную в небе облаками.

Вот и женщина с бесячей утверждала, что новорожденная ее девочка должна носить имя Лилис, означающее «лилия». Мол, родила она ее в водах, полных цветущих белых лилий, а на смешавшуюся с водой кровь приплыли крокодилы, сожравшие помогающего с родами мужа.

Бесячей не поверили. Дочь ее переименовали просто в Ил. Ведь ни в каких ни в лилиях она родилась, а в грязном иле, где беднякам и полоумным самое место. Вот только мужа действительно нашли обглоданного крокодилами в речушке, где свободно играли ма́лые — такая низкая в ней стояла вода, ранее совершенно безопасная.

Ияри просил перед верховными жрицами, чтобы оставили они той матери жизнь, а девочку Ил, как подросла, пристроил в чашницы к кочевым пастухам. Ияри и белявого взял к себе в прислужники зиккурата, и нищенке помог; к Ияри единственному шли открыто, не страшась, что огреет клюкой.

Кому он помогал советом, кому лекарственными травами, а кому и назиданием. Эблаиты старика уважали, помня, что жрицы учились у него. А потому терпели и белявую голову изгоя, мелькающую по рынку, и чумазую девочку Ил, что как мать бормотала под нос всякую ересь.

Когда Индиллим покидал покои жриц, навещая чуть ли ни каждый седьмой закат, Лилис с Лилус взялись за руки, возлегая на бархате и закрыв глаза, прислушались к небесному шепоту. С рождения их разум проникал туда, где смертных не бывает, пока сердца их бьются.

— Мы снова не пройдем, — сжала ладонь сестры Лилус, — нам не попасть к богам, сестра… я их не слышу… и не вижу…

— Пытайся, — ответила Лилис рукопожатием в два раза крепче, — мы должны увидеть, должны проникнуть к божествам.

Лилус пыталась отключить сознание, пыталась рассмотреть хоть что-то кроме звёздных комьев, но раз за разом те превращались в илистые топи, из черных вод который расцветали лилии с сочившимися кровью лепестками.

— Нет… мы не можем! — выдернула она руку. — Мы не богини! Мы всего лишь люди!

— Всего лишь?! — подвернула голову ее сестра, — а люди могут сделать так?

Вытянув руку, она призвала в центр ладони спелую оливку с вертикального сада, падающего кронами с потолочный сводов.

— В нас сила, я не отрицаю, — не сводила Лилус взгляда с оливки.

— Он должен умереть. Мы знаем.

— Мы о царе, или о белявом… о ком мы говорим?

Лилис сдавила пальцы, и кружившаяся над ее рукой оливка пролила масляные капли.

— Мы даже более, чем только лишь о них.

Ничего не ведая о делах богинь, жриц, царей или Ияри десятилетняя девочка Ил исследовала пустынные земли Эблы в поисках нового пера. Пока погонщики устраивались на привал, пока разжигались костры, вытирая нос рукавом, Ил бегала от куста к кусту, от кочки к кочке, заглядывала под каждый камень, припевая:

— Перышко найдись скорее! И станет моя мамочка веселее! Пёрышко найди меня, и… — скакала она на одной ноге, — я буду добра и жива! Жива, — задумалась Ил, придумывая, что там дальше, она услышала шепот камушков у себя под ногами и повторила их слова, — пока не отправлюсь под землю в Иркаллу! Пока я… ой! Пока я совсем мертвой не стану! — расхохоталась она, крепко захлопывая ладошками рот.

Ну и песенка получилась. Какая-то совсем не веселая, и чего слушать твердые бездушные камни! Что им-то может быть известно об Иркалле?

— Ну нет! Я! В Иркаллу?! У меня еще слишком мало пёрышек на алтаре!

Ил искала особенное перо, которых не видывали в Эбле больше тысячи лет. Она верила, что непременно его отыщет. Она просто знала. Знала и все. Ил снились странные сны, которые всегда сбывались, а тут еще и камни стали напевать, да песок нашептывать.

Совсем недавно, не более пары закатов тому назад, перед походом к Западу с погонщиками, Ил увидела во сне, как с неба на нее срывается вода. Ту воду старожила называли дождем. А увидеть дождь над пустыней… такое и за всю жизнь не каждому-то удается.

Ияри много раз просили предсказать, когда начнется дождь? Закатов через тысячу иль две? Но тот ни разу не ответил: не знал, а может, не хотел развеивать надежду.

Одна только Ил знала, сегодня капли окропят ее макушку.

Сегодня с неба на нее рухнет жижа.

И будет она алой, как перо, что снилось девочке.

И только жрицы знали, что алое перо — третье предзнаменование конца для всего живого.

Жаль, что Ил не знала какого цвета настоящий дождь.

— Аппа, расскажи про алую птицу! — упрашивала Ил пастуха, что неподвижно сидел, вытянув кривые ноги к огню.

Пальцы на ступнях его были скрещены, переплетены лозой, а ногти тверды, как камень.

Ил не унималась, приставая к спящему. Ей надоело разыскивать алое перо. Как только капли упадут на голову, тогда случится и перо их сна. А пока что Ил вернулась к пастухам урвать чего-нибудь съестного, да послушать аппу и его истории.

— Ну расскажи! Алая птица — это богиня, да? Эрешкигаль! Это же она? А клюв у птицы тоже красный? А перья горят? Что, правда, горят?

Сегодня Ил услышала, как пастухи, усевшись с напитком на забродившем молоке, от одного запаха которого у нее выворачивало живот, рассказывали старшим сыновьям о птице, чьи полыхающие крылья тысячу лет назад простерлись над пустынями Эблы, наполняя жаром пески, что не остынут вот уже десять веков.

Одно крыло той птицы касалось тенью хребта Барун на западе, а второе покрывало мраком соленое озеро Манко, что на востоке. Такими они были огромными.

Ил тоже хотел послушать про пылающую птицу, но ее заметил мальчишка Худу и прогнал, замахав рукой, в которой сжимал палку с истлевшим кончиком, выдернутую из костра:

— Пошла прочь к горшкам, бесячая!

Масляный рот Худу, напитавшийся овечьим жиром с маковой лепешки, которую он запил кипятком, блестел красным, а горячая вода в придачу обожгла мальчишке кожу, из-за чего рот его стал шире бровей, растянувшись от уха до уха.

Ил брезгливо поморщилась, когда Худу начал выковыривать щепкой козлятину из щербины между передних зубов, и убежала к старику аппе.

Старик не был ей кровным родственником, но никогда не прогонял, а всех седых мужчин в Эбле звали «аппа», что означало «старый мужчина», ведь слова «дедушка» в эблаитском не существовало.

Аппа, к которому убежала Ил, давно уж не различал лиц ребятни, что дергала его за сумку-бурдюк из высушенного бычьего желудка. Каждому давал он ответы, если мог расслышать, о чем его спрашивают. Ведь слух давно не тот, зато зрение зорче, чем у степной лисицы, науськанной царским патрулем.

Аппа по имени Рул слышал возгласы девочки сквозь дремоту, но никак не мог сосредоточиться на ее вопросе.

Его волновало совсем другое.

Сегодня, хотел Рул или нет, случился сотый закат. Одним едины все эблаиты, месопотамцы или египтяне — богач или бедняк — время заберет их всех. Один закат, сто или тысяча… и вот уже видны врата в Иркаллу.

В Иркаллу Рул давно бы мог отправиться. На птичьем алтаре не оставалось места, куда он мог воткнуть новое перо, а счет им Рул не вел. Больше тридцати чисел не знал, а ежели прожил больше тридцати годов — то уж удача.

Рул же прожил по тридцать уж четыре раза.

Но сто закатов тому назад случился с ним припадок. Уж не бесячая ли одолела, думал Рул.

Ровно в сотый раз сегодня солнце прикоснулось к алым дюнам своим золотистым боком, окрашивая пески кровавыми лучами-реками. Сотый закат с той самой встречи, случившейся возле оазиса, когда Рул впервые не поверил своим глазам, решив, что не заметил, как помер во сне да отбыл в Иркаллу.

Таким невероятным явилось к нему то, что он увидел.

Точнее — та. В придачу видение оказалось с крыльями.

Дело было так.

Солнце готовилось стряхнуть ночное одеяло дымки, когда на поношенных сандалиях Рула выступила влажная роса. Спать бы еще с час, но старику приспичило по той нужде, которую только деды́, да новорожденные терпеть и пяти минут не могут по ночам.

Окинув взглядом стадо коз — тихое и чуть колышущееся, словно серая рябь на спокойной воде Нила вдоль берегов Египта, которую Рулу довелось поведать половину жизни назад, он побрел в сторону оазиса, радуясь, что ничем не потревоженное стадо тихо дремлет, и что ни одного козленка за выпас Рул и его люди за поход не потеряли.

Вот тут-то, возле оазиса, и случилась встреча с незнакомкой.

Рул готов был кляться пятью сотнями богинь и богов, пасть ниц пред алтарем Эрешкигаль, принося в жертву самого дорого козла из стада, но повторил бы снова и снова увиденную им правду. О том, как глаза его упёрлись взглядом в девушку среди песков великой матери пустыни. Девушку с серыми растрёпанными крыльями, из которых при каждом сделанным ею махе, рвались пылевые смерчи.

Та девушка поднялась на крыльях из оазиса недалеко от места, где кочевники устроились со стадом на ночь. Оазис был ниже уровня земли. Со стороны Эблы его защищала каменная гряда, потому попасть в оазис можно было только по воде и берегу.

Рул хорошо знал оазис, где произрастали самые плодовитые гранатовые деревья, приносящие плоды, размером с его бурдюк. Еще мальчишкой Рул бегал с ребятней нырять в прохладные воды, толкаясь ногами с изогнутых шершавых стволов финиковых пальм.

В детстве один из приятелей Рула рискнул спуститься в оазис со ступени скалы, на которых сейчас стоял седовласый Рул. Юный сын Апрея по имени Нарам сорвался и поломал кости, да так сильно, что не то, что ходить больше не смог, не смог он сам жевать себе еду.

Жевала ему мать. Все чаще рис, вливая в горло смесь вперемешку с молоком. И длилось это три тысячи закатов, пока Эрешкигаль не смилостивилась над убогим и не призвала его к себе.

С того случая Рул и его друзья не приближались к зеленой шапке, торчавшей из расщелины скал. Во-первых, Рул терпеть не мог молоко и рис, а во-вторых, у него не было матери. Никто бы не кормил его столько закатов, никто и не заметил бы, если б он отправился к Эрешкигаль.

А незаметным уходить в город мертвых — самое страшное для эблаита.

Родственники — кто еще жив — непременно должны подписать на глиняной табличке в ногах захороненного имя. Вторую табличку запишет Эрешкигаль и вручит новоприбывшим серые крылья.

Две таблички — два берега.

Крылья — вместо моста.

Без крыльев и табличек, когда наступит время душе переродиться, не вернется она в мир живых. Как без крыльев пересечь болотистые пустоши Ламашту? Только и останется, что сгинуть в пастях демонов, да обернуться пылевыми смерчами в ногах Эрешкигаль.

— Крылья у ней были, братья, крылья! Крылья из пыли! — кричал Рул, вернувшись к кочевникам, да перебудив их всех. — Кривые, с торчащими во все стороны перьями, но она летела на них! Хоть на плохоньких, но летела!

Пастухи не верили аппе.

Его уважали, и опытен он был, как никто из них. Но прожитые закаты никуда не спрячешь. Рул все чаще спал. Сядет в одном месте, вроде дышит, но не моргает. Глаза открыты, а сам-то сопит. Уж сколько раз ребятня прибегала с докладами, что отправился старик к Эрешкигаль, но Рул каждый раз просыпался.

Теперь вот, утверждал, что видел деву на крыльях, да еще и с пылевыми смерчами.

Рул то снимал, то снова надевал на голову шапку, сделанную из половинки улья. Кажется, из-под нее вылетела пара пчёл, пока Рул чесал спутанные волосы, застревая скрюченными ногтями в колтунах.

Сонные пастухи перекрикивались:

— Ты сколько выпил забродившего молока-то, Рул?

— Бесячая у него…вона кроет!

— Ты еще про алую птицу расскажи, а! Ее ты хоть не видывал?!

— Не видывал… остолоп! — огрызнулся Рул. — А если увижу, — тыкал он рогоподобными кривыми пальцами то в одного, то в другого пастуха, — всем конец! И царю! И жрицам! И всей… всей, — обводил он руками людей вокруг себя, но что больше Эблы точно не знал, — всей Эбле настанет конец и будет она погребена под песками на тысячу лет! Алая птица сожжет города, словно и не было их! И вас до костей, и клинописи обернутся в камень!

— И точно, бесячая разыгралась… — оглядывался старший после Рула пастух. — Не от девчонки бесячей — ты хворь-то словил? Тысячи лет царство наше процветает, Рул. Хвала пятистам! Ты б лучше гимн Эрешкигаль читал. Мало ль, это она облаченная в серые крылья к тебе приходила!

Остальные совсем проснулись и в открытую потешались над аппой.

Ничего ему не оставалось, как развернуться и со всей своей старческой прытью человека, перешагнувшего столетний рубеж, бежать в город.

Рул собирался отыскать Ияри. Придерживая рукой шапку-улей, он раз за разом повторял слова, услышанные от девы, сказанные ею перед тем, как исчезла она в небе, окруженная смерчами. Что ждать от безграмотных пастухов? Если кто и поверит ему, то только Ияри!

— Повтори, Рул, — нахмурился Ияри, упираясь в клюку, — повтори очень медленно те слова, что услышал от девы.

Ияри был таким же аппой. Он подчинялся великим жрицам в главном зиккурате царства и обучал молодых прислужников, но все в Эбле знали — жрицы прислушиваются к Ияри. Может боятся, а может, уважают. Долго о жрицах думать тоже боялись.

Рул вдохнул полной грудью и медленно произнес:

— Иль алу стэ, — но такого языка он раньше никогда сам не слышал, — иль алу стэ, так сказала ты крылатая!

— Иль алуэс тээ, — поправил Ияри, но что-то во взгляде его осталось неспокойным, — это древний язык Месопотамии, Рул. На нем тысячу лет никто не говорит. Ты уверен? Ты точно услышал от нее эти слова?

Ияри уставился на кривые пальцы Рула, что без конца нервно поправляли шапку-улей на голове.

— Или от нее, или от моего говорящего козла! Что одно и тоже… все равно никто не поверил, Ияри. Но я видел, я видел ее, как вижу перед собой тебя!

— Опиши ее. Молодую деву. Как она выглядела, Рул?

— Почти дитя. Волосы серые и красные. Косами сплетены и ореолом вокруг головы-то! Совсем как в день, когда алое солнце превращается в тень. А крылья у нее были тоже серые и кривые. Перья торчали во все стороны, как на моем алтаре. Там было столько пыли, Ияри! Один мах, и я задохнулся, зажмурился!

— Она испугалась, увидев тебя?

— Она?! Да это я свою нужду на месте справил! И большую, и малую. Она не испугалась, Ияри! Она же… она…

— Вот что, — замялся Ияри, пробуя увезти старика в проулок от оживленной дороги, где их не станут беспрестанно задевать толпа то плечом, то локтем. — Будь осторожен в ближайшие сто закатов, Рул. Очень осторожен. Ты меня понял?

— О чем толкуешь, Ияри? Кто она? Какие сто закатов?

— А у кого крылья из пыли, Рул? Не делай вид, что у тебя бесячая.

— А мож и так! Бесячая и есть! Или выходит, что она…она… из Ирк-иркалы… — икнул пастух. — мы оба бредим. Это старческое, Ияри..! Старческое… я слыхивал, что такое с аппами бывает, кто прожил столько закатов, сколько нам довелось. Видится всякое, слышится всякое.

— Твой разум в здравии. Ты запомнил ее слова. Запомнил, а не выдумал.

— Что она сказала? Что она поведала?

— Того языка не существует. Все, что могу понять — она тебя предупредила про ближайшие сто дней. Будь острожен, Рул. Будь осторожен сто закатов.

Ияри снова уставился на его беспокойную руку, не отпускающую улей, спрашивая:

— Ты больше ничего не хочешь рассказать? Это всё?

— Это точно всё, Ияри… всё мне показалось или во сне пришло.

— Рул…

— Нет, Ияри… я что-то притомился. Ты не слухай, не слухай. Пора за новым стадом. Храни тебя, Ияри, пять сотен богов! — поспешил Рул удалиться, жалея, что вообще решил разыскать Ияри.

Он и не знал, что хуже — согласиться на бесячью хворь или с тем, что Ияри поверил ему. Выходит, девица та была из мира мёртвых.

Но как это возможно?! Как?!

Ияри переминался с ноги на ногу, ковырял посохом брусчатку, да много десятков раз косился на свой перст с углублением, внутри которого раз за разом короткими движениями утрамбовывал землю. Все это он делал пока слушал рассказ пастуха.

Он поверил каждому слову Рула.

Вот только… кем была та дева? Рул сказал, что она почти дитя. Ну, для них теперь и двадцатилетние — младенцы.

Если дитя, выходит подросток. Хорошо, пусть ей около шестнадцати. Серые крылья Эрешкигаль вручает каждой умершей душе, но ни одна… ни одна душа не может покинуть Иркаллу. Тем более на крыльях.

Выход из царства мертвых один — новое рождение. А у девы они были со слов Рула растрепанными и кривыми.

И совершенно точно, что дева та не Эрешкегаль.

И старше она, да и крылья-то ее совсем иные. Из древних текстов знал Ияри, что крылья богини подземного царства изумрудно-золотые, и каждое перо как зеркало сверкает, и острое, как все кинжалы мира. Нет красивей оперения ни на земле, ни под землей, чем царские крылья Эрешкигаль.

А значит дева та была служанкой, или умершей душой… да лучше бы она была бесячей Рула, если б ни пересказанные им слова. Язык был мертвым, но, когда-то ведь и на нем говорили первые месопотамцы.

— Кто же ты… кто ты такая? — брёл Ияри в зиккурат Эрешкигаль, надеясь поскорее забуриться в хранилище гимнов и клинописных текстов. — Таких молодых богинь в текстах об Иркалле не существует… Душа, богиня или… бесячая — так кто же ты? Или… что?

Пока Ияри сто дней к ряду искал упоминания обо всех родственниках Эрешкигаль, из которых известны были ее супруг, отец и сестра, Рул к сотому дню вернулся со стадом под стены Эблы.

Кажется, его кто-то звал? Ах, да. Чумазая девочка со спутанными волосами. Что ей надо?

— Кто ты? — спросил Рул настойчивого ребенка, бормочущего до хрипоты о красной птице, — чего ты тут забыла?

Рул достал из складки на шапке-улье серебристое треугольное стёклышко, проверяя на месте ли оно. Он не рассказал о стёклышках Ияри. Достаточно того, что рассказал ему о деве с крыльями. Когда незнакомка проговорила свои слова, обернулась красным плащом, и толкнулась от песка в десятке метров возле Рула, там, где ноги ее коснулись песчинок, засеребрилось острыми треугольниками.

Рул собрал осколки в бурдюк и зарыл его под валуном. Одно только самое большое стеклышко себе оставил, затолкав его в шапку, над которой обожали потешаться его соплеменники.

— Аппа, что это такое? Как блестит! — уставилась Ил на стеклышко, тысячекратно отражающее искры тлеющего костра.

— Не трожь, — шлепнул Рул по руке чумазой девчонки, но видя, что та вот-вот разревется, сунул ей кунжутный медовый срез. — Ешь вот, а вещица эта не для малых, — убрал он осколок обратно в складку улья, — чего ты верещишь-то?

— Про птицу послушать хочу. Расскажи, кто она? Птица, которая горит и убивает крыльями?

— Тебя Ияри не учил? То птица Бенну. Она приходит из огня и в огонь уходит.

— Ого…

— А то. Учиться надо, девочка, чтобы мифы знать и легенды.

— Мне нельзя в классы. Я ж убогая. Таких, как я не пускают.

— Белявый тоже убогий. А посмотри, стал же помощником Ияри. Выучился, да столько гимнов наизусть запомнил.

— Раман! Он мой друг! Я его знаю! — обрадовалась Ил, что ей тоже есть, чем похвастаться.

— Ну вы одного поля агнцы.

— Кто?

— Оба, говорю, на алтаре помереть-то должны были. Ты из-за имени, он из-за уродства.

— Раман не урод, аппа! — закашлялась кунжутным срезом Ил, — он просто… отличается.

— Отличается… Седой, как Ияри. И кожа прозрачная. И глаза, как вода. Почему не бывает лысых козлят? Или коней без копыт? Или рыбы без плавников?

— Почему?

— Потому что не выжить уродцам. Они отличаются лишь тем, что слабы, а природа к сильным благосклонна.

— К Раману благосклонна Эрешкигаль, аппа! Он же не умер, когда родился.

— Но умерли сто тридцать за место него. А представь, это был бы твой отец?

— Он и так давно помер.

— Ну или мать. Какого?

— Мать у меня бесячая. Она и слова не произнесла.

— Ну не знаю. Представь, что умер бы тот, кто тебе дорог.

— Ты мне дорог, аппа! Ты! — схватила она старика за плечо.

— Я? Ну представь, что я… — произнес Рул, а у самого плечи ходуном в трясучке заходились. Сто дней минуло… сто дней со встречи с девушкой на неопрятных серых крыльях. Сто дней, в которые Ияри просил его быть осторожным.

— Ты не умрешь, аппа! Я найду тебе перо для алтаря на следующие триста закатов!

— Триста шестьдесят пять, девочка…

Рул прижался рукой к земле и прислонил второй палец к губам.

— Пошли, — произнес он, — не слышит никто что ли? Учишь их учишь…

Опираясь на клюку, Рул поднялся, прислушиваясь. Людей-то он, может, и не слышал, а вот блеяние козлят среди которых жил и родился, передавала ему сама вибрация песка.

— Идем, девочка.

— Меня Ил зовут.

— Знаю.

— Нет, не знаешь! — прыгала рядом Ил, — не знаешь, почему у меня такое имя!

— Потому что ты чумазая, как ил, из которого египтяне делают кирпичи и кувшины.

— Нет! — рассмеялась она. — Скажу тебе по секрету! Мое настоящее имя Лилис! Ай! — не успела она понять, почему голове стало сразу так больно.

Оказалось, аппа ударил ее по макушке палкой.

— Не произноси этого, девочка! Никогда не произноси имён зеркальных жриц! Нет у тебя этого имени. Ты моешь глиняные горшки после еды и приносишь чашки старшим пастухам. Вот ты кто. Если повезет, выйдешь замуж за самого бедного пастуха и, может быть, твои взрослые дети пожуют тебе риса, когда ты лишишься всех зубов.

— Бе-е-е, — вытянула язык Ил. — Гадость…

Еще недавно Ил мечталось, что у нее есть будущее, а теперь она узнала, что быть ей мойщицей горшков до конца жизни. Сейчас в ее алтаре в честь Эрешкигаль десять перьев, скоро появится одиннадцатое.

Мать Ил не блюла алтарное правило. Она не разыскивала перья и потому Ил старалась и для себя, и для нее. Прежде всего обеим нужны были алтари. Ил слепила их сама. Белявый Раман подсказал, что в глину нужно добавить соли и тогда она застынет так сильно, что не разобьешь. Он даже принес пригоршню соли и начертил по песку палкой очертания птички, когда Ил практиковалась в первой лепке.

Она проткнула влажную глину палочкой, чтобы появились ячейки для установки перьев, и подарила матери, насобирав для той первые двадцать девять перьев. На это у Ил ушло почти три сотни закатов. Птицу она слепила за сутки, и еще почти год собирала пух. А легко ли найти хоть одно в окрестностях города, где проживает сто тысяч человек, и каждая пернатая тварь под запретом?

Самым верным способом подобрать перо — совершить путешествие к границе. Туда, где установлены оберегающие Эблу шелковые птичьи сети. Стада с погонщиками разворачивались почти у самой западной границы, куда бы Ил никогда не добралась в одиночку.

Ил повезло обзавестись вторым алтарём для себя, и в это раз — особенным. Таких ни у одного ребенка не было, с которыми она играла на мелководье оазиса. Его ей подарил египетский торговец на великом базаре, которому Ил целый месяц приносила кукурузные лепешки и апельсиновую воду.

Взамен торговец разрешал рассматривать товар или очищать недорогие статуэтки от песка, который напоминал пудру, такой он был невесомый и легкий.

Торговля в Эбле всегда шла бойко. Множество путей вели в крупнейшее аккадское царство. Здесь промышляли финиками и маслом, драгоценными металлами, амфорами, специями и маслами, винами и верблюдами, золотыми украшениями, посудой. Заключались сделки на поставку пива, глины, редких тварей, которых свозили с завоёванных земель.

Среди зверей встречались огромные полосатые кошки с хвостами, толщиной с ногу Ил. И насекомые, что распускали крылья шелковыми веерами, такими ярким, что Ил жмурилась от изумрудных, синих и фиолетовых бликов. А как-то раз она видела, как в сторону реки вели гигантского зверя с ногами толщиной со ствол банановой пальмы. Такими же толстыми, прямыми и наверняка шершавыми, а называли его алифантом.

Свой алтарь Ил получила в дар от египтянина, которого она кормила собственной едой более тридцати закатов. В последнюю их встречу Ил так ослабла, что упала коленками оземь, раздирая кожу в кровь, а голову разбила у виска об угол лавки.

Египтянин плеснул в лицо девочке водой из фляги, отказался брать еду и сунул в тощие руки сверток. Ту самую вещицу, ради которой она и приходила, часами лупясь на птичий алтарь с голубой лазурью.

— Ступай, дефочка, — говорил он на ломанном эблаитском, — этот дар твой от Иссы Ассы. И не смей спешить к вашему богу Эрешкигаль, добрый дефочка. У каждый свой час.

— Свой… что? — приняла Ил сверток, убаюкивая его нежным прикосновением, каким матери впервые брали в руки новорожденных.

Египтянин улыбнулся, протягивая ей флягу:

— Пей, добрый дефочка. Чтобы жить. Чтобы вставить в алтарь еще много пера. Как твое имя?

— Ил.

— Живи, Ил, и Исса Асса повстречать тебя снова через много лет.

— Через что?..

— Через много закатоф, — перевел торговец на более понятный счет эблаитов, которые называли дни закатами.

Иной раз и возраст измеряли в них, говоря, что им, к примеру, не двадцать лет, а семь тысяч сто три заката.

Вернувшись к себе в лачугу, Ил развернула сверток.

Сквозь вырезанное оконце в стене из глины пробивались закатные лучи, и она подвинула украшенную голубым и желтым птицу в их свет. Солнечные пятна расцвели на стенах островками, точь-в-точь как на лбу старого аппы.

Ил украсила вожделенный алтарь накопленными перышками. Все они были серые и белые. Зато отмытые от помета и высушенные. Она собирала их заранее в песках или вдоль оазисов, где оказывалась вместе с пастухами. Теперь каждые триста шестьдесят пять закатов она будет добавляла по одному, чтобы выказать уважение Эрешкигаль и склонить ее к благосклонности не прикасаться своим крылом.

— Аппа, как думаешь, смогу я отыскать красное перо? Вот бы получить такое! Для алтаря!

–Ты такая же дурёха, как женщина, что тебя породила. Моли богов Эблы, Ил, чтобы этого никогда не случилось!

— Нет… Но я…

— Красное перо — предвестник смерти. И не чьей-то одной, а всех…

— Эрешкигаль к нам милостива, аппа. Я гимн ее учила вместе с Раманом! Запомнила пять строк.

— Пять! — усмехнулся старик. Он отвлекся и побрел по редким островкам сухой травы. Туда, где в ночи истошно блеял козленок. — Гимн великой царицы читается пять полных закатов. Без остановок. Нельзя ни есть, ни пить, не перестать читать. Никто не выдерживает. Никто наизусть его не знает, кроме ученика Ияри. Кроме того уродца.

Пастух увидел застрявшего в расщелине серого козленка. Его задняя нога была вывихнута после неудачной попытки освободиться.

— Ему нужно помочь! — рванула Ил к козленку, — аппа, спаси его! Ему больно!

— Оставь. Этому дохляку не выжить, — быстро осмотрел вывихнутую ногу блеющего козленка Рул, освобождая из расщелины.

— Я… я… понесу его! Я видела, что лекари связывают кости между палок и заливают глиной!

— Девочка, ты сегодня ела козлятину. Ты не должна жалеть свою еду.

— Но он живой! — не слушала Ил старика.

Козленок жалобно блеял и хромал. Он пытался спастись от Ил, убегая на подкашивающихся ногах, не привыкший к человеческим рукам и ласке, но каждый раз падал пока не обессилил у серого валуна, уставившись на Ил огромными пересохшими глазницами.

— Солнце восходит, — посмотрел старик на оранжевую дольку, что вот-вот вынырнет из горной гряды апельсиновым диском. — Пора гасить костры.

Он покосился на девочку, пытающуюся приманить козленка остатком кунжутового среза.

— Я назову ее Шерсть! Ну же, не бойся! — тянула она ладонь, — на! Кушай, Шерсть! Ты поправишься, я вылечу твою ножку! О, великая Эрешкигаль, даруй моему козленку еще много закатов! Молю тебя, Эрешкигаль, помоги козленку!

Козленок повернул голову и сделал первый нерешительный шаг на трех здоровых ножках в сторону вытянутой ладошки. Он почти коснулся пальцев девочки, она успела почувствовать его теплое дыхание из широких ноздрей, когда серое тельце взмыло в воздух и только порыв сухого ветра еще больше растрепал спутанные волосы Ил.

Белокрылый беркут спикировал на раненое животное. Шестисантиметровые когти пронзили тушку насквозь. Под истошное блеяние, исчезающее в высоте в вытянутую к небу руку Ил опустилось окровавленное перышко.

Оно было очень горячее.

И красное.

Глава 2.

«Не умирай! Помоги! Приди! Эрешкигаль! Услышь нас, мы к тебе взываем!»

«Молим о помощи, великая царица Эрешкигаль!»

«О, великая Эрешкигаль, даруй моему козлёнку еще много закатов!»

— Козлёнку?! — сморщилась Эрешкигаль, впервые прислушиваясь к писку надоедливых серых лук, которые вились возле основания её диадемы, — Козлино́г… — повторила она, — что за смертное имя? Впервые слышу. О ком молится это дитя?

Короткие молитвы раздражали великую богиню. Неужели она — царица мира мертвых величественной Иркаллы заслуживает жалкой пары строк гимна в обмен на спасение души? А как же гимны, длящиеся по пять закатов? Кто-нибудь их еще помнит? Дождется ли она когда-нибудь истинной мольбы, что не читались ей три тысячи лет?

Прогоняя лук подальше от диадемы, Эрешкигаль топнула ногой:

— Да сколько можно! Пищат и пищат! Пошли прочь!

Несколько луков отлетели от диадемы, остальные сбились в плотную кучку.

Нынешний люд измельчал. Во век не услышишь полноценного гимна о даровании жизни. А нет гимна, нет и пощады. Так решила богиня, вот только избавиться от лук было не в ее власти.

Всякое обращение к царице по имени превращало людские слова в мотыльки — луки.

Восьмикрылые пищащие тараканы с серым подсвеченным брюхом собирались вокруг диадемы Эрешкигаль. Каждый насвистывал ей человеческую мольбу. Среди луков соблюдалась иерархия. Чей человек больше слов гимна начитал, тот лук ближе всех и подлетал к царице. Но в последние полтысячи лет знатоков полного гимна почти уж не осталось.

Потому Эрешкигаль не торопилась дарить свою милость завтрашним мертвякам.

Эрешкигаль закатила глаза, когда два десятка неосторожных луков затянуло в серые водовороты, что вились над ее диадемой. Луки пищали и лопались молниями и растворялись дымом, от которого голове царицы делалось щекотно.

— Что за проклятье! Слушать и слушать мерзких букашек!

За последние три тысячи лет правления Иркаллой, Эрешкигаль так и не научилась абстрагироваться от тараканьего писка. Если бы не странное имя Козлино́г, о котором молилось смертное дитя, царица продолжила бы думать о своей дочери Ралин. Уже не такой юной, как девочка с Козлиногом, а потому дарующей матери не радость милого взросления, а горе непокорной юности.

Ралин снова сбежала и никто в Иркалле не мог ее разыскать, а потому и не было спокойно в царстве.

Эрешкигаль поднялась с парящего трона. Расправила изумрудные крылья и сорвалась камнем вниз, в напольные залы младших богов.

Крылья Эрешкигаль свернулись и плотно прижались к спине идеально ровными половинками. Каждое перо в них обладало силой боли и не было их количеству предела. Какое-то могло лишить разума, части тела, ослепить или отобрать память. Перья не действовали на богов, только на смертных. Они защищали Эрешкигаль в те дни, когда она покидала подземное царство.

Боги не испытывают физической боли.

В детстве маленькая Эрешкигаль не понимала, почему смертные кричат, когда она достает из них кости? Почему не возвращают голову на место, если она оторвется? Зачем тонут в ледяном океане или плавятся в лаве, когда она даровала им то, что просили — один молил о тепле, а второй о воде.

Они получили, что так усредню требовали, но все равно недовольны, и помирали в гневе. Несмотря на ее старания явились в Иркаллу, где их никто не ждал и имена на их глиняные таблички не выбивал.

— Мельчают, — всматривалась Эрешкигаль в видение растрепанной девочки, рыдающей над измазанным кровью белым пером, повторяющей, как заведенная молитву из одной фразы. — Милое дитя с пером, — вспомнила царица о Ралин в возрасте тысячи лет.

Ралин горевала так же, как эта чумазая девочка в пустыне, когда ей объяснили на примере что такое быть смертным. На обучающем уроке для наглядности и демонстрации Ралин, что значит человеческая смерть потратили одного смертного, второго, третьего.

Дочь богини только заливалась слезами пуще водопадов океана Абзу, и ничто было не способно остановить ее рыдания. Наставницы ломали головы, что так огорчило наследницу?

Слишком мало людей? Слишком скучная смерть? А может быть Ралин сама хотела окатить кипячёной смолой мальчишку и срезать ему ступни — посмотрев, далеко ли он убежит, пока кожа его и волосы стекают по торчащему из спины позвоночнику?

Наставница протянула кувшин со смолой капризной малышке.

И слава великим, Ралин перестала плакать. Девочка взяла кувшин, принюхалась к смоле и опрокинула ее над своей головой. Веки ее тут же слиплись. Перья в серых крыльях налились тяжестью. Она пробовала убрать с лица грязные волосы и посмотреть на мальчишку, который должен был получить вскипяченную смоль на себя. Посмотрела и… улыбнулась, что заметила Эрешкигаль, явившаяся на тот урок.

Наставницы Ралин лишились крыльев, а мертвяки — демонстрационный материал с урока — получили глиняные таблички, которые Эрешкигаль, желая порадовать свое дитя, набила в обход очереди, даровав мальчишкам сильные пыльные крылья и обещав перерождение в отпрысков знати всего через полсотни лет.

— Не плач, о смертное дитя, — снизошла милостью Эрешкигаль до девочки в пустыне, — я верну жизнь тому, за кого ты молишься.

Картинка в видении Эрешкигаль сменилась.

Белый беркут выронил из когтистых лап серый комок. Тот рухнул с неба. Удачно получилось, что старик возле девочки сделал шаг, смягчив падение серого… чего-то там, что девочка называла Козлиногом.

Приятно хрустнуло. Сломалась шея старика, зато Козлиног ровно стоял на всех своих четырех ногах совершенно живой и здоровый. Ни переломанной больше ноги, ни единой раны на проткнутых органах, лишь дарованная Эрешкигаль новая сила и долгая жизнь.

Дитя с красным пером перестало молиться, а потому Эрешкигаль выглядела удовлетворённой из-за исполненного долга, который подарил ее царству очередную душу старика, а девочке вернуло Козленога.

Но что такое какая-то душонка! Всего одна!

В минувшие тысячелетия бывало, что смертные толпились у Семи врат, убитые мором и войнами. Демоны с болотистых пустошей пировали костным мозгом до пыльной рвоты, пока не прекращалось столпотворение, пока достойные не проходили сквозь оставшиеся врата с единой целью — получить клинописную табличку с именем из рук Эрешкигаль и крылья.

Пока нет таблички и крыльев — нет ни смерти, ни жизни.

Эрешкигаль бродила по дворцу, но ни в одних покоях не могла разыскать свою дочь. Она знала, если Ралин захочет, никто ее не обнаружит, но продолжать оставаться на троне не было мочи. Нужно или кого-то убить, или казнить, чтобы успокоиться.

— Моя царица, — поднялся к ней навстречу супруг, когда Эрешкигаль вошла под своды глиняных табличек с переписью военных стратегий, — ты разыскала Ралин? Скажи, что знаешь, где она?

Нет, убить супруга Эрешкигаль бы не осмелилась. Их брак одобрил сам Господин богов, а получить его неодобрение равнялось получить пять сотен врагов, коих у Эрешкигаль и без того хватало еще со времен изгнания ее сестры Иштар.

— Приветствую, муж мой, — ответила Эрешкигаль и посмотрела прямо в глаза супруга — бога войны и мора, — Нергал, наша дочь юна. Дворец для нее невыносимо мал и скучен.

— Такая же, как ты, когда нас поженили. Такая же упрямая! — добавил он, кряхтя, справляясь с доспехами, — дерзкая и дикая. Ну ничего, скоро этому наступит конец. Очень скоро, любезнейшая супруга!

— Ты отбываешь? — перевела она тему, заметив в зале ближайших стражников царя.

Его прислужники — демоны с головами львов и бычьими хвостами толпились возле ступней в покои. Их лица с выколотыми глазницами покрывали чугунные шлемы, выплавленные на огнищах сожжённых тел, когда марийское сражение унесло в Иркаллу три тысячи душ.

— Заждалась уж меня месопотамская хворь и падеж скота. Но эти смертные… Они придумали растворы для лечения. Ноги, руки отращивать не научились, а гнойные волдыри им, видите ли, жить мешают! Из-за лекарских растворов у наших врат в Иркаллу нет больше той обожаемой мной кровавой давки, когда мертвяки убивают мертвяков. Пора то исправлять, моя царица.

— Как интересно, — равнодушно произнесла Эрешкигаль.

— А по твоему виду я могу сказать, что серый лук тебе во сто крат интересней, чем собственный супруг.

— Голова раскалывается от их визга. Ты устроишь мор, а мне придется выслушивать нытье тысяч жуков!

— Таков твой долг, Эрешкигаль. Выслушивать людей и даровать блага тем, кто доказал свою преданность усердием. А мой долг — людей убивать и стравливать.

— Мой долг, Нергал, воспитывать дочь!

— Но ни с первым, ни со вторым долгом ты не преуспела, моя любезнейшая! Ты не родила наследника. Теперь мы прокляты богами дочерью. И если Ралин не будет править, то ее супруг займётся этим.

— Супруг? Ралин совсем девчонка!

— Иштар была моложе, когда ты ее отослала.

— Ты произносишь имя предательницы в царских покоях? Вон! — гаркнула она на стражников с бычьим хвостами и головами львов, — пошли все вон!

Демоны издали львиный рык, хвосты их заходили во все стороны, но пока Нергал не махнул рукой, выпроваживая, ни один не шевельнулся.

— Эти твари осмелились на меня рычать? Мой муж, — взяла себя в руки Эрешкигаль помня — боги не гневаются, они мстят. С холодной маской равнодушия. — Ты не забыл, что это ты при мне царь, но не я царица при тебе. Таким же будет и супруг Ралин. Она наследная правительница. Он — всего лишь муж для продолжения рода.

— Ралин царица, которая не желает служить Иркалле. Никого не напоминает? — поднял Нергал двухглавый топор, закидывая его за спину. — Ты ненавидишь лук, не отвечаешь на молитвы, а дочери нет дела до покойников. Живых ей подавай.

— Пусть тренируется с живыми.

— Она не жизни их лишает! Она… читает, как их исцелить! Как вернуть мертвяков в людское царство. Думаешь, откуда у людей то снадобье? Это всё Ралин. Она им преподнесла состав!

— Ты обвиняешь нашу дочь… в измене?

— Уж лучше я, чем твоя сестрица. Если ее обвинит Иштар… она потребует у Господина богов венуть ей всё отобранное. А тебя в лучшем случае обернёт лысой курицей перед лисьем патрулём из Эблы.

Эрешкегаль поёжилась.

Еще никогда ее супруг не выражался столь образно. Никогда прежде его не заботили проделки Ралин. Но, кажется, дочь зашла слишком далеко. Если они дискредитирует собственную мать, они потеряют всё. И царство. И, возможно, жизни.

В тысячный раз Эрешкигаль пожалела, что у нее не поднялась рука убить сестру.

— Как она… — недоумевала Эрешкигаль, — как Ралин смогла покинуть Иркаллу? Добраться до людей и еще это снадобье…. Нет, Нергал. Твои доносчики ошиблись. Это сделала не Раллин. Никто не способен покинуть Иркаллу кроме меня. Никто.

— Я уже справился у Нисабу. И путь такой имеется.

— О чем ты? Как она сбегает?

— Сложно, — ухмыльнулся Нергал, — радует, что наша дочь не глупа, раз строит столь сложный мост для побега. Додумалась же! — восторженно рявкнул Нергал.

— Ты абсолютно уверен?

— К несчастью, да. Сначала я избавлю Морию от снадобья против чумы, а после напущу ее с тройной силой. Жди новых мертвяков у врат, Эрешкегаль. Готовься выбивать их имена из глины.

— Я должна встретиться с Нисабу и узнать все про этот мост. Как она не рассказал мне?

— Я приказал. Сначала надобно исправить ошибки Ралин, а потом захлопывать калитку из Иркаллы.

Взбешённая словами мужа, Эрешкигаль расправила крылья, и стены храма оказались проткнуты полусотней остекленевших изумрудных перьев.

Нергал выдернул парочку из своего плеча и одно над бровью:

— Тревожься сколь тебе угодно. Но я волнуюсь, что при Ралин в Иркале не останется ни одной души. Она, — поймал он за крылья восьмикрылого лука, но услышал только писк, а не слова, — не будет разводить вокруг своей башки рой мух. Ралин ответит на молитвы, — отшвырнул он пальцами лука, размазывая его об стену, — она дарует жизни. Всем.

— Она не посмеет, — налились перья Эрешкигаль красным.

— Уже посмела. Вразуми наследницу чтить свой долг. Или я сделаю все сам, когда вернусь. Я сам выберу ей муж самого омерзительно демона из всех возможных. Такого, как Ламашту.

Эрешкигаль задели упреки супруга в том, что дочь непокорная бунтарка. Возраст в три тысячи лет всего лишь переходный. Будучи юной, Эрешкигаль сама проверяла мир на прочность, но дочь ее обскакала.

После опыта с кувшином, полным кипяченой смолы, вопросы Ралин не уменьшились. Сначала она интересовалась болезнями и страхом, эпидемиями и мором. Она спрашивала почему люди не выживают если при занозе им вырывать ее вместе с рукой? Почему они не дышат под водой? А почему не парят по небу и умирают в муках? А что такое боль, голод или жажда?

Но позже Ралин стала повторять один и тот же свой вопрос, на который Эрешкигаль не знала ответа: что значит любить, как любят люди?

Ралин, как остальные боги, не умела чувствовать боль. Она была бессмертной — дочерью царицы мертвых и повелителя войны и мора. Души мертвых окружали Ралин с рождения, но ее никогда не интересовала «после», ей было интересно одно лишь «до».

Как жили души там, на поверхности, пока не были призваны в Иркаллу? Чего хотели, о чем мечтали или боялись? Ралин плохо умела бояться или радоваться. Все было одинаковым. Маленькой она умела плакать, но взрослея… разучиалсь. Все стало серым. Таким, как мир Иркаллы.

По-своему он был прекрасен. Своды так высоко, что не разглядеть — а что там за всеми этими парящими валунами и пылевыми бурями? Что за пепельными ураганами и сожжёнными в тлен останками душ?

Ралин могла годами возлегать на сером холме и любоваться неумелыми полетами мертвяков, получившими крылья. Ее крылья тоже были серыми, да еще и кривыми. Остальным она говорила, что взъерошенными они остались после опыта со смолой, но Ралин знала — она с такими родилась.

В Иркалле серое всё. И дворцы, и пища, и вода, и небо. Которого нет. Но где-то там есть серый купол, за которым яркий смертный мир.

Может быть, боги специально создали его таким прекрасным? Если ты бог — смотри тысячелетиями в сплошную серость. А если смертный — вот тебе сто лет со всеми красками вселенной под ногами.

Ралин прогнала ладошкой пылинки, скопившиеся на ее красных прядях.

Она смотрела на парящих выше нее мертвяков, часто брякающих серыми короткими крылышками.

— Жаль, что вы не помните свою жизнь «до».

Много раз она спрашивала мертвяков: что такое счастье, какие у них были мечты и что такое боль, а слезы? Слезы — это что?

Но мертвяки помнили лишь свои имена. Заполучив клинописные таблички с крыльями, они парили над Иркаллой, трудясь во благо царицы в ожидании перерождения.

Ралин не нужно было быть богиней, чтобы понять — она следующая царица Иркаллы. Случится то, как только мать передаст ей диадему семи смерчей. Она обещала сделать это на четвертое тысячелетие дочери. И тогда наступит очередь Ралин выслушивать стайки лук с молитвами, диктовать писарям имена вновь прибывших, чтобы те обрели серые крылья и загробный вечный труд на блага Иркаллы.

Но Раллин было мало. Всегда и всего.

Мало бессмертия, мало Иркаллы с дворцами и демоническими землями, мало знаний о смертных. Ралин никогда не ощущала на коже «дождь». Она знала это слово на шумерском, месопатамском, сирийском, кхмерсокм и эблаитском — знала, но не понимала. Что это такое, когда вода идет с неба? И почему это так прекрасно?

На глиняных табличках великой библиотеки она прочитала о цветах, в которое окрашивается небо, и поля, и деревья. О буйстве красок и о чувствах, от которых колотится сердце. Много раз Ралин прикладывала руку к груди, но ничего не происходило.

Тишина.

Ралин даже не была уверена, есть ли у нее сердце?

В Иркалле властвовала серость. Серые своды, серый дворец, серые луки, крылья мертвяков тоже серые, и диадемы царицы с вьющимися смерчами, и ее одеяния из металлической порчи́, и глиняные таблички с именами.

Пыль, которой столетиями питались мертвяки в Иркалле была тоже… того самого цвета. И с этой серостью другие бы давно смирились, а кто-то возжелал бы быть наследницей трона семи смерчей, но только не Ралин.

Пока она не разберется — что такое чувствовать и жить, на трон она не сядет.

И недавно в бесцветной жизни Ралин кое-что изменилось.

Как у любого подростка, пусть и прожившего не одну тысячу лет, у нее появилась тайна от матери и отцы. Ралин нашла способ покидать Иркаллу так, чтобы никто не заметил.

Ну, как никто… как-то раз ее заметил смертный старик из Эблы, когда она взлетела на крыльях из оазиса. Ралин предупредила его о гибели через сто дней. Она всегда знала, кто и когда уйдет в Иркаллу и надеялась, что старик прислушался к предупреждению.

Она видела, как серое животное упадет ему с неба на голову, переломав кости шеи.

— Ралин! — вбежала на холм Марг — кузина юной царицы, — так и знала, что ты здесь!

— Почему?

— Ты всегда или здесь, или в библиотеке, но там я уже искала.

Марг развалилась в мягкой пыли, рухнув на живот и сгибая за спиной колени. Ее голубые локоны, внутри которых застыли пузырьки с водой, рванули к небу. Маргонита была дочерью Иштар — изгнанной сестры Эрешкегаль за провинность, оставшейся тайной для всех.

Но кузины все равно встречались и дружили. Нергалу нравился боевой дух племянницы, умеющей обращаться с оружием, быстро бегать и ее агрессия. Он считал, их дружба пойдет его дочери на пользу.

— Тебя все ищут, Ралин. Мать варгов подняла. Я еле пустила их по ложному следу, истыкав твоим пером все злачные места Иркаллы.

— Они всегда меня ищут. Уверена, что оторвалась от варгов?

— Конечно! — отмахнулась Марг и ее голубые волосы опустились в серую мягкость, — будешь? — протянула Марг ветку винограда, сотканную из серой пыли.

— Он не настоящий.

— Он просто мертвый, — пожала та плечами, — а ты знала, что пыль — это отмершие частички кожи мертвяков? Ты ешь виноград, сделанный из мертвяков!

Ралин закашлялась:

— Я не ем. Богам не нужны вода и пища. Если ты дашь мне настоящий виноград — я ничего не почувствую.

— Откуда ты знаешь какой он — живой виноград! Ты его никогда не видела и не увидишь!

Но Ралин покосилась на кузину столь неоднозначно, что теперь и та подавилась мертвым фруктом:

— Ты что?! Ты… трогала его?!

— Кого… чего? Кого его?

Марг закатила глаза, отбрасывая виноград с холма, где его сразу поймал пролетающий мимо мертвяк.

— Ралин! — тряхнула Марг сестру за плечи, — отвечай! Ты пробовала что-то… живое?

— Он оставил его возле оазиса… Не важно. Забудь…

— Он? Что еще за «он»?! — напряглась Марг, — у тебя что, еще есть какой-нибудь тайный кузен кроме меня?

— Никого у меня нет!

— «Он» — это как он — парень? Ты про парня?

— Тише! — закрыла Ралин рот кузине, подняв над ними серое облако пыли, — демоны ламашту… не дыши… услышат…

Похожие на ящериц твари без глаз передвигались в пыльных поток лавируя вокруг мертвяков на перепонках между когтистых лап. Их тонкие языки были покрыты шипами, из которых вырывались новые ветки языков, достающие костный мозг из двухсот с лишним человеческих косточек.

Марг оторвала руку Ралин от своего рта, пробуя отдышаться, когда демон скрылся из вида.

— Не дыши! Легко не дышать, если зажали рот и нос!

— Ты ведь не дышишь под водой, Марг.

— Я дышу жабрами вообще-то!

— Все, — выглянула из завесы пыли Ралин, — пронесло!

— Тогда говори, кто такой этот «он»?

— Это секрет…

— Разве я когда-то подводила тебя? Я даже глиняные таблички помогала воровать!

— Одалживать.

— Я так и сказала.

— Ладно, Марг. Если мать узнает, она мне крылья оторвет!

Крылья для Ралин и без того были больной темой, но лишиться еще и этих — получившихся скудными, кривыми, растрепанными и серыми, совсем не яркими и не царственными означало бы полный провал в глазах родителей.

Ни одно перо в них не обладало силой. Не могла Ралин, как ее мать кого-то ранить. Ее крылья не полыхали и никого не убивали. Они с трудом выдерживали вес Марг, тогда как Эрешкигаль могла поднять на крыльях целый город.

— Они твои по праву рождения дочери богов, — провела Марг ладошкой по мягким дрожащим перышкам подруги, — ты их никогда не потеряешь.

— Поклянись, что никому не расскажешь, Марг! Поклянись и я покажу тебе…

— Что покажешь?

— Мой секрет!

— А далеко он, этот твой секрет, а то у меня стрелы не точены? — оглянулась она на колчан.

— Ну, — посмотрела Ралин в серое небо с кучевыми тучами, — секрет вон там.

Марг проследила за взглядом кузины:

— Там, то есть летает, как мертвяк? На крыльях?

— Он не летает.

Марг закатила глаза, понимая, что Ралин стесняясь своих крыльев небось нашла похожего на себя подданного.

— Не летает, потому что не хочет? Как ты?

— Потому что не может.

— Ралин! Кто в Иркалле не летает, тот превращается в пыль! Твой секрет еще не получил свои крылья от Эрешкигаль?

–Ну… — протянула она, отводя глаза, — мой секрет… Он просто еще не умер.

— Как это не умер? — посмотрела она туда же на кучевые тучи, — как он может быть в Иркалле, если еще… не умер?

— А я сказала разве, что Раман в Иркалле?

— Раман?! Это имя? Твой секрет — парень из мира живых?! Ты совсем страх потеряла?! И где ты его только нашла?!

— Он из Эблы. Только тише ты! Не ори, а то нас засекут!

— Если б ты не была принцессой, тебя сожрал бы на месте демон Ламашту! И выплюнул пыль! Нам нельзя, — перешла она на шепот, — нельзя с живыми… — подбирала Марг слова, что именно им было нельзя. Но нельзя было совершенно все, — ничего нельзя, Ралин! Говорить с ними, смотреть на них! Нельзя покидать Иркаллу! Это даже невозможно!

— Возможно. Я уже ее покидала. Много раз.

— Не хочу ничего знать! — зажала демонстративно Марг уши.

— А сама требовала: расскажи секрет, расскажи! Вот я и рассказала!

— Твой секрет убьет нас обеих!

— Мы принцессы, Марг. Никто нас не убьет.

— Я только на половину… Мой отец был смертным.

— Значит, смертные не должны тебя пугать.

— И чем такая дружба закончилась для моей матери, Ралин? Со смертным? Родилась я, а ее изгнали! Твоя мать изгнала, между прочим. Теперь моя скрывается в океане Абзу. У нее отобрали голос. Я никогда не слышала ее голоса.

— Мне жаль, ты же знаешь, Марг… Я тысячи раз пробовала поговорить на эту тему, но… отец постоянно то войной командует, то эпидемией, то мором… А мать… она и слышать не желает про тётю Иштар. Но я не перестану пробовать их помирить.

— Да ладно, — пожала плечами Марг, — главное нам не поссориться. А то, как только появляется какой-то «он» между подругами… Прости, что развизжалась, как серый лук. Если хочешь показать мне живого эблаита, значит это важно. Значит, для божественной Иркаллы это польза.

— Не все в жизни делается ради Иркаллы, Марг. Я просто… мне этого мало, понимаешь? Этой серости, и пыли. Нет ни вкуса, ни запаха, ни звука. Все вокруг — мертвое.

— Это мир мертвых, Ралин? Ты забыла? И ты такая же.

— Мертвая?

— Да, мертва. Но потому и бессмертная. Никто не убьет тебя, кроме другого бога.

— И тебя.

— Меня как раз могут. Я богиня лишь наполовину. Ты что, пропустила все занятия с Нисабу? Как ты могла этого не знать?

— Я… — замялась Ралин, понимая, что вместо изучения богов она потратила все время на муштру клинописных табличек о людях, — я была занята.

— Хоть выучи имена своих родственников и пятисот богов и богинь. А то опозоришься на великом Представлении.

Ралин чуть выждала, чтобы не опозориться со своим вопросом прямо сейчас:

— Представлении, это ты про театр?

Ответом стали глаза Марг, что закатились под самые веки, да так и остались бы там, если бы Ралин шутливо не хлопнула ее по плечу.

— Да знаю я, что такое представление, знаю!

— Произносится с большой буквы, — саркастично выдавила Марг. — Ну? И что же оно такое?

— Оно… ну это такой праздник.

— Ага, — кивнула Марг, — дальше.

— Очень крупный праздник! Куда съедутся все пятьсот богов!

Отвечала Ралин, вытягивая информацию из воздуха и обрывков недавних слов кузины.

— Так-так, хорошо, продолжай.

— Мы с тобой появимся в одеяниях из самой дорогой парчи. У тебя темно синяя, а у меня будет красная! И диадемы! Твоя с волной океана Абзу, застывшей на месте, а моя с алой птицей. И будут усыпаны они самоцветами. На подоле твоего наряда движущиеся рыбы и медузы, а по поему будут порхать колибри.

— Колибри? Почему они?

— Просто в голову пришло, — отмахнулась Ралин.

— Ну, допустим. Переходи к главному, кузина! В честь кого тот праздник?

— Легкотня! Как всегда, в честь главного Господина бога Дагана. А это… — вернулась Ралин с облаков, в которых витала, пусть даже грозовых, — это из-за праздника моя мать вся на нервах?

— Не исключаю, — скрестила руки Марг.

— Ясно.

— Не исключаю шанса, что ты останешься на сто пятый год обучения, дорогая кузина! Это торжество не в честь Господина богов, а в честь тебя, дурёха! Ты готовишься войти в лета!

— Куда я готова войти? В Иркалле всегда лето, наверное.

— Послали же боги наследницу Иркалле! — рассмеялась Марг, — ты становишься юной наследницей и, если выйдешь замуж, Эрешкигаль передаст тебе диадему сразу же, а не на четвертое тысячелетие. Это твое Представление богам! Твоё, Ралин! Тебя покажут всем и скорее всего там обручат!

— МОЁ?! А они что… не знают меня что ли?..

— Всего лишь повод, чтобы познакомить тебя с достойными претендентами в мужья.

— Вот же, проклятье пятисот!

— Ралин!

— Нет, Марг! Я не хочу жениться!

–…замужиться…

— Я хочу наверх! К людям! Туда, где солнце греет! Туда, где чувства, и желания, и даже боль!

— Боль? Тебе не бывает больно, Ралин.

— Сейчас мне «больно», Марг! Я не хочу быть инструментом матери или отца, как более выгодно отдать меня замуж. С какими богами породниться. Я вообще никого себе не выберу!

— Тогда это сделает твой отец.

— Но…

— У тебя нет выбора, Ралин. Играть с людишками, конечно, хорошо, но ты богиня.

— Тогда я больше не хочу быть богиней! Нисабу не читала лекцию, как можно… разбогиниться?!

— Не читала.

— Тогда! Я напишу ее сама! Держись!

— За что? Ралин, нет… — понимала Марг, что сейчас произойдет, когда вокруг ее плеч обвили прочные, но острожные когти Ралин, в которые превратились ее ступни.

Делая удары своими слабыми и потрепанными крыльями, из-за которых Ралин постоянно расстраивалась, сравнивая их с идеальными материнскими, ей все равно хватало сил поднять человека. Поднять в небо целый город под силу было лишь Эрешкигаль, Ралин не претендовала на подобную мощь. Она не знала почему родилась такой… серой, но такова была ее судьба. Наверное, и отец считал ее слобачкой, неспособной управлять Иркаллой и потому торопился устроить ее судьбу.

Только вот Ралин не собиралась никого потешать представлением (с маленькой буквы) на своем Представлении. Не собиралась выставлять себя предметом торга. Она была уверена, когда Марг увидит землю, она сама решит остаться на подольше.

Вот только была небольшая проблемка.

Путь к смертным, который обнаружила Ралин, он был не то, чтобы совсем прямой и легкий. Сначала нужна была дверь. То есть человек, способный соединить мостом живых с загробными.

И такой человек имелся.

Он родился пятнадцать человеческих лет назад.

И дали ему имя — Раман, что означало «любимый».

Глава 3.

Имя, может, и означало любовь, вот только ею и не пахло, когда новорожденный мальчик явился в мир людей.

— Белявый! Он должен стать преподношением богам, — смотрел мужчина на дитя, уместившееся в двух ладонях матери. — Этому уродцу все равно не выжить!

— Пусть боги решают, когда придет время его заката! — стряхивала мать песок, что сыпался на голову младенца из бороды отца. — Он наш сын, Афтан! Разве не боги послали его?! Таким, какой он есть?

— Солнце убьет этого уродца через пару десятков закатов. Ты молодая. Будут другие сыновья. Отнесем его в зиккурат великих жриц. Собирайся! Вставай! Ну, живо! Подымайся на ноги!

Грубо дернув жену за руку, что не более часа назад родила младенца с приходом рассвета, мужчина потащил ее прочь. Афтан чувствовал, как дрожит рука жены, слышал ее рыдания, а ребенок, наоборот, притих, свернулся клубочком. Словно понимал, решается его судьба и лучше быть потише. Спрятаться и не кричать.

Но белявому в песках не исчезнуть и не скрыться. Чтобы он ни делал, всегда будет маячить на виду. Седые его волосы станут застывшей в песках волной соли, водянистые глаза — приманкой насекомых, кожа в красных пятнах — костровыми пятнами.

Не эблаитом он родился. Не кареглазым и не смуглым. Волосы, как снег, о котором горожане слыхивали лишь от далёких чужестранцев. Кожа его прозрачна и пятниста, а вены как реки ползут по рукам и ногам. Глаза как будто без зрачков — водянистые, прозрачные, цвета голубой эмали, секрет которой открыт лишь пред египтянами.

Сей ребенок должен быть рожден ледяными снегами, но никак не огненной пустыней.

Говорили приезжие чужаки, встречавшиеся на великом базар о воде, такой холодной, что застывает она мелкой крошкой, падая с неба. Покрывает та ледяная вода землю высокими белыми скалами. Скад бывает столь много, что никакой человек, никакой зверь пройти по тропе не может. Тонет он в ледяной крошке, пробирающей морозом до костей. Пальцы, носы и уши чернеют и отваливаются у тех, кто застрянет в окоченевших каплях.

И земля ночами воет, и ледяное солнце не греет, и без шерсти зверей, в которых обмотано тело — не выжить в тех пустошах.

Вот как описывали чужестранцы снег. Вот какими были волосы у сына Афтана. Цвета окоченевшей седины — цвета скорой смерти. Глаза же его были не карими, как должно истинному сыну пастуха, что уходит сопровождать стада на долгие закаты. Ни черных ресниц, ни густых бровей, которые защитят от песчаных бурь.

Нет, не выжить младенцу в песках. Ошиблись боги, посылая его на юг. Быть может, где-то в стране белявых, в люльке изо льда и снега, роженица нянчит истинного эблаита, причитая, что тому нет жизни на просторах севера.

Как не печалился Афтан, он знал — слабый, порченый козленок уж лучше пусть будет умерщвлен в первый закат от рождения. Как не было белявых в Эбле испокон веков, так и не будет впредь.

— Ияри, прошу отвори нам! — колотил Афтан в деревянную дверь.

Надо было раньше выходить. Теперь жена воет волком, сжимая крошечный розовый комок, укутывая его и что-то лопоча. Никак, молитву для Эрешкигаль.

Дверь распахнулась. Седой старик с таким же цветом шевелюры, как у новорожденного, уставился на полуночных гостей.

— Ребенок, Ияри. Он порченный! Белявый… Что нам делать-то?!

Старик кивнул, разрешая семье войти.

— Его судьба в твоих руках, Ияри. Ты второй человек зиккурата. Мы принесли его, и готовы отдать богине царства мертвых.

— Отдать свое дитя — великий дар, Афтан. — произнес Ияри, — но и великое проклятье.

— Проклятье?! Ты посмотри, Ияри! Таким не выжить в Эбле! Кожная болезнь убьет его! Сам знаешь, — зашептал Афтан, — жрицы проклянут нас поболее богов, если не покажем им его. Если укроем и соврем, умру и я, и Тавика…

Ияри обернулся на рыдающую женщину:

— Ступайте в Зиккурат Эрешкигаль. Я приведу зеркальных жриц.

Афтан поежился и впервые сделал шаг обратно к двери.

— А без жриц нельзя? Сам ты не можешь отправить его в Иркаллу?

— Дары Эрешкигаль преподносят Лилис и Лилу… — не договорил он, когда Афтан замахал на него руками, чуть не задев палец Ияри с перстнем, полным земли.

Из земли того перстня торчал молодой зеленый росток, который Ияри вскоре высадит в случайном дворе какого-то эблаита.

— Не говори… пятьсот хранят тебя Ияри, молчи! Не произноси их имена!

Афтан пал ниц перед учителем двух жриц, что были способны за одно произнесенное их имя лишить головы.

— Прошу! — бился лбом об пол Афтан, — не нужно к жрицам… я лучше сам… один удар ножа и…

–… и произойдет убийство, а не жертвоприношение.

Он подошел к забившейся в угол женщине и откинул уголок рогожи. Посмотрел на белое, словно бескровное и уже мертвое личико новорожденного. Мальчик шевельнулся и коснулся ручкой перстня Ияри, отчего торчащий внутри кольца зеленый листок колыхнулся, расцветая новым лепестком.

— Ияри… — прошептала мать ребенка, — он живой…

— Но выживать ему будет несладко… — обернулся Ияри на пастуха, — солнце мучительно и долго будет убивать его. Лекарств помочь ему не существует. Ни у египтян, ни у месопотамцев. Мне жаль, я не смогу его вылечить.

— Но, Ияри! Что если он не будет жить под солнцем?! Что если я оставлю его в лачуге и не выпущу за порог?

— Я уродца-дармоеда кормить?! — рявкнул Афтан.

— Отдам ему свою еду! Нам хватит… — не сводила она взгляда с Ияри, который был единственным, кого послушает муж.

Ияри вздохнул и снова прикрыл рогожей спящего мальчика.

— Молись Эрешкигаль, Тавика. В ее руках судьба всех эблаитов.

— Он — не эблаит! Он… демон! Настоящий демон! — рявкнул Афтан, и по черным волосам Тавики соляным ручьем хлынули к плечам седые пряди.

Город спал. Доносился лишь редкий скулящий лай степных лисиц на поводках ночного патруля.

Афтану мерещились пустоликие в каждом встречном скарабее, и он гнал мысли о Лилис и Лилус прочь, даже в уме называя их «жрица раз» и «жрица раз-раз». Рассуждая, не обидится ли старшая, что у нее только один «раз» в его голове, а у сестрицы целых два «раза» заняли Афтана на всю дорогу, пока не взошли они по каменным ступеням самого высокого в Эбле зиккурата, что посвящался Эрешкигаль.

— Я приведу их. Ждите, — оставил их Ияри посреди огромного помещения в сопровождении пары стражников, несших дежурство.

Афтан оглядывался по сторонам, понимая, что впервые оказался в жертвенном зале. Вон и золотой стол для жертвоприношений, а каждого, кто заходил сюда сам, выносили вперед ногами и всякий раз без головы.

Его жена золотое убранство на рассматривала и почти не дышала, остановившись возле арочного оконца. Без устали она начитывала строки гимна, моля Эрешкигаль спасти ее дитя.

Пусть он уродец, пусть белявый, пусть даже проклят, но пусть он будет жить! Пусть не жрицы, не их кинжалы отнимут биение сердца ее сына. Пусть это сделает сама судьба. Пусть сбудется все то, что начертали ему вихри небесных бурь серебряным песком на черном небе.

У Тавики заплетался язык, пересохло нёбо, а губы слипались в уголках, отрываясь друг от друга, кровя, но она не переставала умолять царицу Иркаллы о помиловании сына. Впервые шевельнулась она, лишь когда упала. Но не сама. Это был Афтан, сбивший ее с ног, как только в зал вошли Ияри с жрицами.

Лилис брезгливо глянула на пастуха и подергала ноздрями, раздраженная мерзким запахом хлева, что перебивал все масляные благовония. Махнув служанкам с опахалом, одна из них тут же развеяла египетскую розовую воду, на производство одной капли которой тратилась тысяча бутонов цветов.

Жрицы приблизились к золотому алтарю.

Голос Лилус прозвучал сонно и отстраненно:

— Поднеси белявого на алтарь, Ияри.

Ее сестра близнец Лилис встала возле позолоченного камня жертва-приношений. В ее руке мелькнул кинжал с кривым волнистым лезвием, украшенный красными рубинами. Их было более сотни.

— Торопись, Ияри. Ждем мы, а значит, боги ждут.

Ияри направился к Тавики, но шел чрезвычайно медленно. Шаг — удар клюки о золотую мозаику. Шаг и снова стук его палки.

— Стража! — крикнула Лилис, — притащить уродца! Ияри одряхлел, что и идти уже не может!

Один из ближайших стражников вырвал из ледяных пальцев матери ребенка. Держа сверток одной рукой, он грубо брякнул его в центр золотого жертвенника.

— Он проклят, — смотрела на белявого Лилис, — дурное предзнаменование вы народили! Дурное! Небось такие же порченные, как ваш уродец! — гаркнула она на пастуха с его женой. — Отрубить обоим по пять пальцев! — велела Лилис страже.

Оголив лезвие, два охранника направились в сторону Афтана и Тавики.

— Ты прогневаешь богов, Лилис.

Как только имя старшей верховной жрицы прокатилось эхом по золотому залу, младенец на жертвенном камне принялся истошно орать.

Стражник с секирой обернулся, и Ияри велел ему отступить к стене, а жрице повторил:

— Забыла? Ты, смотрю, забыла о своем рождении, Лилис?

Лилис с Лилус переглянулись. Младшая сестра кивнула своей зеркальной копии и подошла к столу с кувшинами вина и вазами фруктов. Приподнимая рукава нарядной ткани, из которой был пошит ее халат, она прикоснулась к огромному графину, произнося:

— Угощайтесь фруктами и вином, — посмотрела она на служанок и стражников. — Все до одного. Испейте из наших кубков за здравие ваших жриц и их верного учителя Ияри!

Поклонившись головой в сторону Ияри, она указала жестом на нарядный, усыпанный яствами стол.

Отказаться от приглашения никто не осмелился. Служанки и стражники принялись по одному подходить к столу, делая глоток из кубка, отрывая ветви розового винограда и надкусывая персики.

— Всем вон, — велела старшая сестра, — всем, — гаркнула она на самого преданного стражника и свою служанку.

Как только в зале остались Ияри и родители с младенцем, Лилис и Лилус вернулись к жервеннику и принялись начитывать слова, которые читают на погребении мертвых.

Тавика рыдала на полу изо всех сил призывая к помощи Эрешкигаль. Она не знала более пяти строк гимна, но верила, что как мать, та поймет ее. Всем известно в зиккурате, что у Эрешкигаль нет детей, но Тавика верила, что все иначе. Что где-то глубоко под вихрями пустынь, в подземном царстве Иркалла у Эрешкигаль родился принц или принцесса.

Какая женщина откажется стать матерью? Как не спасет свое дитя любой ценой, пусть даже платой станет жизнь?!

«Услышь меня, Эрешкигаль! Яви милость моему сыну! Дай жить ему много закатов! Ускорь мои, но сохрани его!»

Ияри видел, как разгневаны близнявые жрицы. С какой отрадой они готовы проткнуть витым кинжалом сердце малыша. Злились они на него — на дерзнувшего им старца, а злобу собирались выместить на малыше с огромным удовольствием отправив его в Иркаллу.

Старик поднял голову к оконцу, когда по векам его ударил солнечный луч. В арочном проеме замерла и словно б оставалась на месте крошечная птичка. Крылья ее работали столь яростно, что и не разглядеть их. Один лишь изумрудный клюв виднелся. И тельце отражало солнце Эблы, словно малахит.

— Эрешкигаль… — выдохнул Ияри, когда занесенный жрицами клинок прошел сквозь кожу, сухожилия, и алыми каплями окропила личико младенца, переставшего кричать.

Слыша хруст втыкаемого кинжала, Тавика упала без чувств, но супруг ее Афтан, как остальные в зале, не сводил взгляда с крошечной колибри.

Птичка влетела в зиккурат и замерла над жертвенным камнем. Жрицы не смели пошевелиться. Лишь капли пота хлынули с виска Лилис, упав на золоченый пол.

— Эрешкигаль, — повторил Ияри, отодвигая ладонь, которой закрыл младенца. Ладонь, из которой торчал витой кинжал, воткнутый жрицами, — младенец будет жить.

Птица несколько раз чирикнула, пока улыбающийся мальчик пробовал до нее коснуться. Скорее всего он и видеть ее не мог. Но просто знал, что птичка где-то тут. Витает в воздухе, как только что витала смерть над ним. И то, что он получил сегодня право жить, не означает, что угроза миновала.

То лишь отложенная казнь, но не отмененная.

Когда колибри вылетела через оконце, той рукой, что была не поранена, Ияри завернул младенца в рогожу с каплями его собственной крови, и передал Афтану.

— Богиня смерти хочет, чтобы ребенок жил. Я нарекаю его именем Раман, что означает «любимый». Живые были против, но мертвая высказала свою любовь, явившись. Спустя две тысячи закатов ты приведешь его в мой зиккурат, я сделаю его учеником. А ежели он не проснется завтра, на этом камне будешь ты, Афтан.

— Он проснется… проснется, Ияри… Я молока ему не пожалею, самого жирного, — расталкивал Афтан Тамику, всучивая ей ребенка.

— Тогда ступай, Афтан. Сегодня Эрешкигаль пришла к нам не за мертвыми. Она пришла ради живого.

Ияри радовался, что никто не умер в тот рассвет. А его рука… что ж, она служила ему столь много тысяч закатов — всех не пересчитать. Пускай теперь и отдохнёт, став единственной жертвой в зале жертвоприношений.

Вот если бы спустя несколько часов по городу не понеслись дурные вести о смерти ста тридцати человек, день вообще мог бы считаться светлым. Но в домах то в одной стороне города, то в другой простились с жизнь сто тридцать женщин и мужчин.

Сто тридцать человек, что были в зале зиккурата и угощались тем вином, что даровали жрицы.

И в смерти их винил себя Ияри.

Ведь это он припомнил жрицам тайну, которую знал лишь один эблаит. Все еще живой Ияри.

Каких же монстров вырастил Ияри из девочек-любимиц? Из Ночных Лилий, спасенных им, как сейчас спасённым стал еще один младенец?

Глава 4.

Получив задание Ияри — восстановить родственные связи царицы Эрешкегаль — Раман провел более ста закатов в темноте и мраке подземелий, где хранились архивы клинописных глиняных табличек.

Раман любил темноту. Во мраке его белая кожа казалась ему темной, такой же, как у остальных. Свет лампадки на оливковом масле не обжигал до волдырей и боли, как обжигало солнце, а кроме кукурузной лепешки, бурдюка с водой и тишины Раман ни в чем и не нуждался, уходя с головой в мир древних текстов.

Он подошел к заданию Ияри со всей ответственностью, решив проверить не только колонны с табличками о пятистах богинях и богах, известных Эбле, Раман изучил и соседние, покрытые паутинами и пылью, колонны, где хранилась перепись урожая, количество купленного и проданного рогатого скота, наименования торговых сделок между аккадскими царствами.

Заглянув в те хранилища возле арочных сводов, куда слуги визиря привозили ненужные при дворе сведения о подаренных царю Индиллиму сундуках сокровищ, Раман обнаружил и перечень всех видов ткани, и непонятные ему названия диковинных яств, и списки иноземных тварей.

В табличках описывали существо размером с гору, а ноги у него были — столбами, на голове два огромных ковра овивали исполина от зноя, а вместо носа длинная пещера, падающая от головы к земле, которой монстр поглощал еду и воду.

— Пещера? — пробовал Раман представить зверя с пещерой, которой тот засасывал половину реки.

Отложив табличку, Раман глотнул из бурдюка и принялся за следующую.

Ему попалась перепись украшений, доставленных ко двору тринадцати дочерям царя Индиллима. Описания витиеватых цветов на крученых проволоках египетских ювелиров не увлекла Рамана. Лучше бы еще почитать о невиданных тварях или о богах.

Кого Раман обманывал? Он прочитал всю хронику богов впервые, когда ему и семи лет не исполнилось. Целый год Раман провел в подземельях зиккурата. Взволнованный Ияри даже лекаря к нему водил, боясь, что Раман ослепнет, снова оказавшись на солнце.

— Ты не подземный жук, Раман, — беседовал с ним в ту пору Ияри, — ты мальчик. Беги к воде оазиса, где играют дети. Поиграй со сверстниками.

— Я не могу.

— Почему не можешь?

— Нельзя. Запрещено…

— Оазис всем принадлежит. Тебе не могут запретить смотреть на небо или вдыхать ветер. И оазис тоже твой.

— Но, — потупился Раман, — Бахмут и Дамир мне запретили. Сказали, что, если увидят, натянут мою кожу на бардюки и продадут египтянам на Великом базаре.

— Бахмут и Дамир? Сыновья Афтана? — зная, что ранит мальчика сильнее, Ияри добавил, — твоего отца?

Ияри знал, белявому придется нелегко и его сердце должно быть покрыто броней, а не шерстью овчины. Он должен уметь постоять за себя не только с помощью ума, но с помощью поступков. Нельзя же провести всю жизнь, закопанным под землю?

Не в Иркалле в конце концов предстоит жить парню, а в мире людей.

Раман сдержал накатившиеся слезы. Только кивнул и добавил:

— Он мне не отец.

— Понимаю, — согласился Ияри. — Он ушел от тебя и Тамики тысячи закатов тому назад, женился на другой, родил сыновей. Ты вправе не считать его своим отцом.

— Я не считаю, — буркнул мальчик. — И не потому, что ушел, а потому что… он не он мой отец!

— А кто же твой? — нахмурился Ияри.

— Бахмут и Дамир сказали, что я исчадие демона. Что я не человек, и что рожден в проклятье. Меня боги покарали за то, что мать…

— Перестань, Раман. Не клевещи. Твоя мать была готова отдать за тебя жизнь. Она единственная молилась Эрешкигаль, и та услышала ее молитвы и спасла тебя.

— Вот видите, учитель! — подскочил на ноги Раман, счастливый от того, что наконец-то смог с кем-то разделить тайные знания, — богиня услышала ее! А многим ли ответила Эрешкигаль? Много ли раз вы такое видали?

— Ни разу, — честно признался Ияри. — Я больше никогда не видал в Эбле птиц.

— Эрешкигаль услышала ее, потому что я — не человек!

— Ну а кто же ты? — добродушно улыбнулся Ияри, — подземный ночной жук?

— Я сын демона, — гордо произнес Раман. — Осталось только найти доказательство!

Раман принялся перебирать глиняные таблички, желая найти ту самую, в которой откроется ему тайна собственного рождения. Он не остановится, сколько бы времени это не заняло.

Мальчик устал таскать тяжелую глину уже через три часа, но чтение не прекращал. Весь год он возвращался в подземелья, запоминая древние писания об Иркалле и первых эблитов, что рождались алой долиной внутри гранатовых плодов.

— Сыновья Афтана дразнят тебя, Раман, а ты и рад им верить, — принялся объяснять Ияри. — Твое состояние — не проклятье. Ты альбинос. Так называют людей со светлой кожей, седыми волосами, бровями и ресницами. На африканском континенте тоже встречаются альбиносы с белоснежной кожей и голубыми глазами. Повсюду в мире есть такие, как ты.

— Альбиносы… из Африки? Они там… — подбирал Раман правильное слово, не зная, чем заменить слово «счастливы», да и что это такое он представлял себе смутно. — Они там… свободны?

— Их там едят.

— А?

— Едят. Выслеживают, отрезают части тела — ногу или руку — и добавляют в снадобья. Верят, что альбиносы могут исцелить.

— Но это же…

— Варварство. Это варварство, Раман.

— Меня никто не хочет съесть, — сделал выводы Раман уже почувствовав себя немного счастливей, — меня просто видеть никто не хочет. Я им противен.

— Мне противны склизкие гусеницы, но я ученый и знаю, что, однажды, из самой огромной и уродливой получится кокон, а из него вылупится прекрасная бабочка, секрет узора крыльев которой до сих пор не открылся мне.

— Почему не открылся? Они из магии?

— Все в этом мире немного из магии, Раман, — провернул свой перстень Ияри, потуже придавливая землю. — И я, и ты, и каждый эблаит. И каждое семечко, что рано или поздно пронзит свод неба.

— Ого… Вот бы увидеть!

Ияри поднялся с каменной ступеньки, напуганный собственными мыслями: «надеюсь, мой ученик, тебе никогда не придется увидеть сего». В кармане своей накидки, он прятал старую глиняную табличку, треснувшую посередине расколом, похожей на букву «Р».

Ту самую, что искал его ученик. Ту самую, что он никогда не отыщет. Ту самой, в которой правда.

— Идем, Раман, пока мы не в Иркалле. Не наступило еще наше время навеки скрыться под землей.

Прошло много лет, и вот опять Раман капался в табличках в поисках забытых божественных имён. Почему именно Эрешкигаль интересует Ияри? Всем известно, что у нее есть только изгнанная в океан Абзу сестра и муж — бог войны и мора по имени Нергал. Нет ни племянников, ни детей, ни внуков.

Какие еще родственники понадобились Ияри? Все давно переписаны и бережно составлены (не боги, а их перепись) в подземных схронах зиккурата.

Раман решил — пора навести порядок и возвращаться в зиккурат. Он проверил колонны с табличками богов трижды и не нашел ничего нового. Убирая в ниши клинопись, Раман торопился. Неловко дернув рукой, задел один из камней в кладке и на голову полетели все только что убранные таблички с переписью заколок, подаренных тринадцати дочерям Индиллима.

Пытаясь поймать глину, чтобы та не расколотилась, Раман не сразу заметил открывшуюся нишу. Он убрал драгоценные сведения о безделушках на место, и когда поднял с пола лампу с маслом оливы, заметил образовавшуюся пустоту.

— Что?.. А это здесь откуда?

Посветив лампадкой, Раман уткнулся в щель чуть ли не носом, когда из нее выполз скорпион.

— Да ну тебя! — собирался смахнуть членистоногое Раман, но увидел, что панцирь того абсолютно белый.

— Ты что, тоже альбинос? Как я и дети в Африке, — вспомнил он рассказ Ияри, что услышал еще ребенком о приносимых в жертву альбиносах ради цвета их кожи. — Беги отсюда. Живи и не жаль меня! Я такой же, как ты!

Скорпион поднялся вверх по камню, продолжая наблюдать за происходящим.

Где-то в глубине разума Рамана мелькнула светлая мыслишка — не нужно лезть пальцами в щель.

Если внутри сидит белый скорпион, если лаз замурован, если он был спрятан в царском зале среди, казалось бы, скучных и никому не интересных сведений — все это означало, что тот, кто создал нишу не желал, чтобы какой-нибудь мальчишка обнаружил потаённых внутри секрет.

Жаль только, что создатель ниши не учел, что любой мальчишка не в состоянии стерпеть, если речь идет о секрете. Тем более столь любопытный и пытливый умом эблаит, коим вырос Раман, обученный Ияри: «проверяй знание опытом».

Так учил мудрец, а кто такой Раман, чтобы не соглашаться со старцем.

Сунув руку, Раман ощупывал нишу ради опыта и потом уже из-за любопытства. Сначала ему показалось, что внутри ничего нет, только камень внутри камня.

— Зачем прятать камень? — удивился Раман и попробовал подцепить ногтями тот, что малость шевелился.

Камень поддался и полностью вышел из схрона. Оказалось, что он был ровной прямоугольной формы, и совсем не был камнем, а был такой же, как остальные, глиняной табличкой.

Почти, как остальные.

Раман подсветил находку, заметив вкрапления золотого и бирюзового по углам. Столь драгоценные металлы могла позволить себе только знать. Никогда прежде Раман не встречал клинописной таблички украшенной хоть чем-то.

Золото и бирюза не создавали рисунок, они походили на печать, стоявшую в углу таблички. Кто бы не своял эту клинопись, он точно не был эблаитом. Изящные символы, тонкий срез палочки, что наносила клинопись, печать — то ли специально поставленная здесь, то ли случайная — тишина глины уже рассказала Раману многое о своем происхождение, а что он услышит, прочитав слова?

Усевшись на колени под нишей, Раман взялся за чтение и гласила клинопись вот о чем:

«В день и ночь, когда исчезли солнце и луна, явилось знание в мир людей. Знание то было рождено отдельно от души и тела, и соединившись вместе, знание окажется силой, что окутает тьму тьмой, а свет светом, сменив их вновь.»

Раман перечитал текст несколько раз, но не смог сопоставить его ни с одной из известных легенд или песен, посвящённых богам. Что за знание? Как можно родиться телу и душе отдельно? И зачем менять свет и тьму местами?

— Нужно быстрее показать запись Ияри!

Он заложил в нише клинопись о заколках, поправил внешний камень и даже разрешил белому скорпиону забраться себе на плечо. Вместе они побежали прочь из хранилищ разыскивать учителя.

Ияри трудился в одном из залов зиккурата богини Эрешкигаль, когда Раман отыскал его.

— А, мой ученик! Ты с добрыми вестями, я надеюсь. Что удалось узнать?

— Учитель! Я не нашел других родственников Эрешкигаль, но…

–…Раман, они существуют… Она существует.

— Она?

— Юная дева с крыльями, которую встретил пастух Рул сто закатов тому назад. Она его предупредила.

— О чем?..

— Об опасности. О смерти. О трагедии.

— Ил ходит на выпас вместе со стадами Рула. Она возвращается сегодня. Но послушайте, я кое-что нашел…

–…а я вот не нашел тебя ни разу за все сто закатов?

— Я снова слишком много времени провел в пещерах вместо того, чтобы лепить свой кокон бабочки?

— Кокон у тебя как раз-то вышел лучше всяких похвал. Но пока не видно бабочки.

— Учитель! — опустил Раман на стол вою находку не в силах дождаться окончания философских речей, — я нашел это в тайной нише! В подземелье! Вот видите? Золото и лазурь — зачем они здесь?

Ияри вытянул руку к табличке, когда на стол с плеча Рамана спрыгнул белый скорпион и агрессивно выставил жало.

— Он везде идет за этой табличкой, — подставил Раман ладошку, и скорпион взобрался по ней, — не бойтесь, он не опасен.

— Я в этом не уверен, — не стал прикасаться к камню Ияри, прочитав текст склонившись над глиной.

Ияри обошел стол трижды и прочитал запись десять раз.

«В день и ночь, когда исчезли солнце и луна, явилось знание в мир людей. Знание то было рождено отдельно от души и тела, и соединившись вместе, знание окажется силой, что окутает тьму тьмой, а свет светом, сменив их вновь.»

— Знание, рожденное отдельно от души и тела, — повторял Ияри строки. — Окутает тьму тьмой, а свет светом.

— Что это за послание? Это царская табличка? Она была спрятана в нише с переписью богатств.

— Я никогда не слышал подобного изречения, — опустился Ияри на лавку, — но что-то грядет, Раман. Я чувствую дыхание холода.

— В Эбле не бывает холодно, учитель. Привести к вам лекаря?

— Не нужно. Я стар, а не болен.

— Табличка, учитель, вы покажите ее зеркальным жрицам?

Раман не сказал вроде бы ничего особенного и жрицы были первыми, о ком он подумал. Кто еще сможет сделать перевод, если не женщины, умеющие слышать воду и ветер? Но как только он вспомнил о них, Ияри схватился за сердце и совсем поник.

— Я за лекарем!

— Стой! — велел ему Ияри, — ты должен меня выслушать, мой ученик. Не уходи…

— Я выслушаю, учитель, но вам нужно отдохнуть.

— Впереди вся вечность на отдых, — схватил Ияри за руку ученика, — садись и слушай. Узнай о жрицах то, о чем никто не ведает. Я не унесу в могилу свое знание и… свой грех.

Раман скинул с голову коричневый капюшон и сел на лавку напротив Ияри. Между ними продолжала лежать глиняная табличка, поверх которой свернулся клубком белый скорпион.

— Тебе известно, кто такие Лилис и Лилус? — произнес Ияри запретные имена.

— Тише! — затряслись руки Рамана, — а вдруг здесь Пустоликие!

— Уж нечего бояться. Пустоликие — тени моих собственных грехов, Раман.

— Жрицы, — ответил Раман, привыкший быть всю свою жизнь учеником и давать ответы на поставленные перед ним вопросы, — великие жрицы были вашими ученицами. Они из знати. Их великий род правил славным аккадским царством, что стояло не этих землях за тысячи лет до Эблы.

— Как легко стирает память время, Раман, — улыбнулся Ияри. — Как легко представить, что прошлого не было. Или было таким, каким его желают помнить. Жрицы не были наследницами великого рода и родились они среди помета и нечистот у женщины, не выдержавшей родов, ушедшей в Иркалллу. Та женщина уже родила одиннадцать мертвых сыновей и не хотела оставаться в мире живых. Она была готова уйти и молила меня ее освободить. Плод был столь огромным, что муж решил, она грешила с мулом и вот-вот родит телёнка. Живот ее ходил из стороны в сторону зеркальными волнами. Дернется слева и справа также. Внизу и наверху. Синхронно. Никогда раньше я не видел подобного чрева. Уверенный, что внутри несколько детей, а не какой не телёнок, я предложил ей разрезать чрево, но выжить сможет лишь дитя, одно или все, я не знал. Знал только, что не мать. Она согласилась.

Ияри глубоко вздохнул, словно выдохом разродился словами всей той боли, что испытывала женщина, понимая, что умирает:

— Я сделал, что должно. Специальным ножом с изогнутым лезвием вскрыл чрево, когда женщина уже была в Иркалле, и извлек дитя.

Раман смотрел, как на ладонях Ияри появился слепленный из сырой глины цветок Лотуса в натуральную величину. Он лепил его, пока рассказывал.

— Ребенок был жив?

— Я принял много детей, но впервые видел то, что видел. Огромный плод весом более семи килограмм. Мне помогали трое извлечь его, а когда смыли кровь, дети закричали.

— Две девочки… и одна одновременно.

— Две зеркальные девочки. В утробе своей матери они лежали так, что смотрели друг на друга. И всеми пальцами на руках и ногах, самыми их кончиками, девочки срослись друг с другом. Всегда вместе, всегда рядом, и даже родиться одна не смела раньше второй.

— Вы их… вы их разъединили? — спросил Раман, понимая, что сейчас жрицы не были соединены друг с другом.

— Сначала я их спрятал. Эбла не терпит уродства. Тебе ли не знать. Два лишних рта. Две девочки, которые не могли ходить. Которые убили рождением мать. Детей отдали бы на съедение степным лисицам. Я обещал отцу детей, что выясню, как можно разделить сестер и отправился в Египет. Мое странствие и обучение заняло несколько лет. Когда вернулся, им было уже пять. Сетры продолжали лежать и смотреть друг на друга, скрепленные общей кровью. Им до сих пор не дали имена, делая вид, что их не существует. Девочки все пять лет жизни провели на полу того же сарая, где родились. На грязной соломе среди испражнений в хлеву. Я был удивлен, узнав, что дети способны говорить. Брошенные на пять лет они могли не просто мычать и кряхтеть. Зеркальные сестры говорили складнее, чем я сейчас. Мелодично, певуче, будто им известны все законы мироздания. И пусть они видят лишь кручёные хвосты волов над собой, они видели и слышали вселенную.

— У них был дар, так учитель? Великая богиня Нисабу одарила их знаниями?

— Кто знает волю богов, кроме них самих.

— Жрицы… — предположил Раман.

— Да, они знали и говорили странное. Я принялся записывать клинописью их слова, пока все остальные в доме называли девочек бесячими. Сестры не ставили точек или запятых и лишь служили рупором чужого голоса.

— Что они сказали? Что, учитель?

— Многое. Но главным было предостережение о трех знамениях, что станут началом конца.

— Конца чего?

— Конца Эблы, конца света, конца всего живого, Раман. Казалось, что ради этих слов те дети родились на свет. Чтобы успеть предупредить нас. Чтобы человечество было готово.

Ияри молчал, снова начав копошиться с глиной. Он работал усердно, и не отвечал пока не слепил из глины второй цветок Лотоса или как их называли в Эбле — Лилию.

— Что это были за предсказания?

— Когда я услышал их, я сделал девочек своими ученицами, преклонялся пред ними, помог схоронить отца, когда тот утоп в пьяном угаре и забрал детей в зиккурат.

— Они все еще были срощены?

— Обучившись хирургии в Египте, я знал, что смогу разъединить их.

— Хирургии? Это такая магия?

— Это знание, полученное Египтянами о врачевании. Разрезая плоть, они научились сами и обучили меня удалять хворь, вырезать зловонное и сшивать края раны обратно, даруя вторую жизнь.

— Звучит, как настоящая магия, учитель.

— То не магия, Раман, то наука. Учение, которое будет возвращать людям зрение, ноги и зубы.

— Ну, про зубы я никогда не поверю! — еле сдержал смешок Раман. — Если зуб выпал, ничем его не вернуть!

— Египтяне выпиливают идентичные из костей животных, скрепляют их золотыми нитями и пластинами, а фараоны украшают свои зубы, вставными драгоценными камнями.

Раман хлопал водянистыми глазами за охапкой белых ресниц, а Ияри продолжал:

— В ту ночь, когда я проводил операцию по разъединению сестер луна стала черной. Оказалось, что девочки соединены столь тонкими полосками кожи, что под увеличительным стеклом я видел бороздки, которыми они были соединены.

— Бороздки?

— Они похожи на реки, каньоны и линии, что соединяют звезды. Из детских пальцев не пролилось ни одной капли крови. Девочки не издали ни звука. Когда все закончилось, и они уснули, я вышел из зиккурата и увидел в водах оазиса черную луну, а все лилии в воде распустились передо мной. Я дал девочкам имена Лилис и Лилус, что означает Ночная Лилия.

— Их предсказания, учитель? Они сбылись? Ну те, что вы записывали?

— Все до единого. О восхождении на трон Индиллима, о каждой эпидемии, о море, унесшем десяток лет назад половину скота Эблы. В табличках, что я записал были слова о лисьем патруле, об урожайности и даже о гранатовых деревьях, что пятнадцать лет назад не принесли плодов, лишившись каждого цветка. Но важно вот, что. Как только я разъединил детей, их дар исчез. Они молчали много закатов. Я показал таблички их предсказаний отцу царя Индиллима, и он приблизил девочек к себе, нарекая зеркальными жрицами.

— Вы отправились к отцу царя Индиллима, к Исар-Даму?

Ияри кивнул:

— У него было тринадцать сыновей от разных жен, и никто не верил в то, что трон перейдет к самому младшему. И я не верил. Но Лилис и Лилус шептали в том старом амбаре, будучи чумазыми и оголодавшими, они шептали в унисон, что трон отойдет Индиллиму, который переживет всех братьев. Что война с Морией окончится победой Эблы.

— И..? — понимал Раман уже по интонации Ияри, что было сказано что-то еще. Старик каждый раз замолкал и выдерживал паузу, прежде чем произнести дурную весть, — что еще, учитель?

— Победой Эблы, — повторил Ияри, — процветанием и… полным крахом. Царь Индиллим окажется последним царем, как только свершатся три знамения, после которых только темнота. После которых не будет больше Эблы.

— Знамения?

— Одно из них уже произошло.

— Какое?!

Ияри не сводил пристального взгляда с ученика, давая столь сложный, но необходимый ответ. Ответ, который сделает жизнь парня сложнее во сто крат, или облегчит в тысячу, когда наконец-то он всё узнает.

— Алое перо из крови, что рухнет с неба. Книга Ночных Лилий, что явится миру и, — смотрел Ияри на белявого, — рождение дитя с прозрачной кожей и глазами, полными воды.

— Что… рождение… это что, мое? Я — дурное предзнаменование о конце света?

— Поэтому жрицы хотели убить тебя, и уверен, опасность не миновала.

— Меня хотят убить…

— Ты одно из предзнаменований. Как только явится второе, а затем и третье, никто не сможет защитить тебя. Никто, кроме богов. Ты должен быть готов.

— К чему?

— Спасать свою жизнь!

— Вы сказали книга Ночной Лилии, это что, книга наших жриц?

— Нет, Раман, — перевел взгляд Ияри на глиняную табличку, испачканную, а не украшенную золотом и лазурью. — Они бы этого желали, но книги у них нет. Есть только имена. Уверен, демон или бог шептал моими губами, пока я нарекал их.

— Они хотели убить меня, потому что знали — я знамение. А вы? Почему вы меня спасли?

— Тебя спасла Эрешкигаль, ответив на молитвы матери.

— Но и вы тоже, — опустил он взгляд на старую рану, проткнутой насквозь руки, когда жрицы успели обрушить кинжал над сердцем Рамана. — И что теперь делать? — вернулся Раман к главному.

— Искать книгу Ночных Лилий и беречь Эблу от появления за ее вратами кроваво-алого пера.

Раман уселся на пол. Он то накидывал, то сбрасывал капюшон пока смотрел в лицо Ияри сквозь брыкающееся пламя фитиля круглой лампы, наполненной оливковым маслом.

— Иногда я думаю, — отодвинул лампу Ияри, — что все мы в Эбле прокляты богами. И цари, и служки.

— Что мы сделали не так?

— Не умеем ценить простоту и радость жизни. За то, что хотим всегда еще больше, сколько нам не дай. За то, что верим в предзнаменования, но не верим собственному сердцу.

— Сердцу?

— Верить сердцу важнее любого знания, мой мальчик. Но этому мне не научить тебя.

— Всему можно научить, — не соглашался Раман. — Для этого есть клинопись и зиккураты!

— Клинопись записана по сухой глине, а зиккураты выстроены из песчаника. И то и другое — тленно. И то и другое исчезнет в дюнах, став песком.

— Как исчезнут и тела людей…

— Но не их души.

— Сыновья Афтана дразнили меня сыном демона. Выходит, они правы.

— Ты сам решаешь, кто ты. Человечный демон или демонический человек. Выбирай свой путь. Ты дышишь, как дышит каждый эблаит, как Лилис с Лилус. Такой же, как они, Раман.

— Какой?

— Живой. Пока живой. И чтобы задержаться на земле подольше, на рассвете вы с матерью отплываете по реке Нил в низовья Египта.

— Я не сбегу, учитель! Не просите, я не сбегу!

Конец ознакомительного фрагмента.