Дурные дороги

Эли Фрей, 2019

Однажды я совершила страшное преступление. И когда правда вскроется, человек, который поклялся мне в любви, будет мечтать о моей смерти. У меня останется только один выход – сбежать из дома, забраться в вагон товарного поезда и отправиться по дурным дорогам прочь от прошлого. Это роуд-стори о пятнадцатилетней бунтарке, которой всегда приходится убегать – от полиции, банды, любви и смерти, собственных воспоминаний и спущенных с цепи бойцовых псов. Она хочет начать новую жизнь, но судьба снова ведет ее дурными дорогами. Прошлое все равно настигнет, и придется платить. Это честная и дерзкая история о поиске себя, настоящей дружбе и трагедиях взросления. Дороги и панк-рок, романтика грузовых поездов, ветер в волосах и слишком позднее осознание, что цена свободы – человеческая жизнь…

Глава 5

Стрелку забили в шесть. За три часа мы с Тошкой встретились, долго шли по рельсам, потом свернули на раздолбанную асфальтированную дорогу. Покореженные ворота. Ржавая табличка. Выбитая надпись «Детский оздоровительный лагерь “Елочки”». Повсюду, словно кубики по ковру, рассыпаны жуткие заброшенные корпуса. Тут бы фильмы ужасов снимать. Мы обошли территорию, пытались понять, где будет мясорубка, и сделали вывод, что махач пройдет на большой площадке перед главным двухэтажным корпусом.

Забравшись на здание, мы легли на крышу, спрятались за реденькими пробивающимися сквозь рубероид деревцами.

Антифа пришли первыми, человек двадцать-тридцать, потом подтянулось еще десять. Все были в спортивных костюмах, часть в «берцах», часть в бутсах. Мелькали приметные лица. Я узнала кое-кого из уличных группировок. Они стояли впереди: кто-то бинтовал руки, кто-то надевал кастеты и капы, кто-то крутил цепи, кто-то ― монтировки. Заметила я и несколько панков.

Вообще, движение антифа в Днице довольно мощное. Тотошка показал мне Дуче ― главного, из-за которого произошел скандал. Смуглый, коренастый, с квадратной башкой и скользким взглядом, Дуче лениво вертел в руке цепь и катал во рту жвачку. Я поежилась. Неприятный тип. Дуче ― сын какого-то крутого блатного чела, под которым с начала девяностых был рынок, несколько других палаток и автосервисов, а может, и вообще все Днице. Сейчас и сам Дуче вошел в дело, понятно, почему он антифа стал: рынок от бонов всегда страдал, много акций было.

В воздухе сгущалось напряжение. Сердце сильно стучало, страшно было так, будто это я стояла внизу и, бинтуя руки, готовилась к махачу. С крыши мы видели всех как на ладони. Я чуяла, будет что-то глобальное. Разглядывая лица, я вдруг поняла, что зря мы пришли сюда. Нужно было держаться подальше от разборок такого масштаба, наслаждаться стрелками между восьмым «А» и восьмым «Г» и радоваться своей насыщенной жизни. Ох, тянет наши жопы на приключения… Хоть ноги себе отрывай и дома сиди.

Вскоре по толпе пронесся невидимый разряд; я будто почувствовала вибрацию. Все вытянулись, замерли, посмотрели в одну сторону. Что они там увидели? На лицах ― страх… и вдруг я услышала лай собак. По телу пробежала дрожь. Что тут делать собакам? Нарастающий гул вскоре перерос в хор голосов, и тогда я поняла: приближаются боны. Все кричали разом, я не могла разобрать слов, но нетрудно было понять, что людей много. Вскоре я увидела их. Будто рота солдат, ровными рядами в ногу шагали человек пятьдесят. Конечно, на самом деле все двигались хаотично и вразнобой, но мое воображение дорисовало картину, превратив толпу бонов в фашистскую армию.

В руках ― биты. Впереди ― заливающиеся лаем доберманы. Пять бойцовых рвались с поводков, рычали и лаяли. Было видно, что псам не терпелось разорвать врага. Люди шли, все как один с поднятой рукой. Раздавался хор:

— Один, четыре, восемь, восемь! Один, четыре, восемь, восемь!..

Слышать и видеть это было жутко, мне резко поплохело. Хотелось затечь под листы рубероида. Что, если нас заметят? Ведь и убить могут. Скормят своим псам. Растущая из крыши чахлая березка передо мной тряслась от ветра, но, казалось, сама я трясусь сильнее. Даже зубы стучали. Но я не могла не смотреть на приближающуюся роту: зрелище завораживало слаженностью, отточенностью (конечно, и тут сыграло роль мое воображение). Все боны были одеты одинаково, будто клоны. В каждом действии ощущались сила и жестокость. Эта толпа была будто мощная черная волна, разбивающая скалы. У антифа не оставалось шансов…

— Смотги, это главный их. Гжавый зовут.

Тотошка указал на здоровяка в центре первого ряда ― он вел на цепи самого злобного добермана. У Ржавого была лысая башка, и, несмотря на рыжеватые брови и веснушки по всему лицу, он выглядел страшно и угрожающе.

Напряжение росло. Две стороны смотрели друг на друга.

На бонах были закатанные джинсы или камуфляжные штаны, все в «гадах» ― дорогих мартинсах и гриндерах, никаких рыночных «берцев». Приехали из Москвы. Видно.

Доберманы уже почти захлебывались лаем. Они рвались так, что, казалось, цепи вот-вот лопнут. Я видела, что нашу сторону псы тревожат. Чувствовала: они боятся. Многие жалели, что пришли сюда, как и мы. Это уже не игра. И мясорубка вот-вот начнется.

Я тяжело сглотнула и до боли вцепилась в отклеивающиеся листы рубероида. Господи, мне плевать, что сейчас под нами будет, сделай, пожалуйста, так, чтобы мы с Тотошкой выбрались из этого ада живыми. Больше всего на свете я хотела сбежать, но уже поздно. Мы заняли удобную позицию за низким бортиком ― нас не тронут. Но если поползем назад к краю, нас точно заметят. Вот бы вернуться во времени минут на двадцать назад. Тогда бы я не лежала тут на крыше, смотря на бритоголовых убийц, и не тряслась.

В центр вышли двое главных: от бонов ― Ржавый, от наших ― Дуче. Я с тоской прикинула и поняла, что наших меньше на треть. И у наших нет доберманов. Хотя, почему я называю их «наши»? Дуче и его банду стоит обходить за километр, опасные ребята.

Дуче и Ржавый о чем-то трещали. По обе стороны от них стеной стояли люди.

Наконец главные разошлись. Дуче поднял руку, подавая сигнал… я вся сжалась и перестала дышать. В следующую секунду боны спустили с поводков доберманов, а потом две стены помчались друг на друга. Они столкнулись, сшиблись и мгновенно слились в месиво. Крик, гам, лай и визг. В воздух, будто ядерный гриб, поднялось облако пыли.

Хотелось отвернуться. Это не была простая драка на кулаках, которую можно часто наблюдать на стрелках. Все по-взрослому. Я пыталась разделить месиво передо мной на части, выловить взглядом хоть кого-то. Мне удалось это не с первой попытки. Я увидела бона в разорванной футболке, который бил хула битой в живот. Тут же кто-то полоснул этого бона цепью по спине, оставив на ней жуткий кровавый след. Удар в ребра ― и бон рухнул на землю, хул и кто-то из дучевской банды стали бить его ногами. Я перевела взгляд в другое место. Бон носком «гада» ударил кого-то в голову. Справа человек в спортивном костюме повалил другого бона и бил по лицу. Под нами антифа замахнулся на бона цепью, тот отскочил и двинул нападавшему ногой в солнечное сплетение. Антифа согнулся, бон обрушил ему на спину биту, второй раз бита пришлась в живот. Ржавого и Дуче нигде не было видно.

В нос ударили запахи пыли, крови и пота. Кишки скрутило от страха. Тотошка лежал рядом ни живой ни мертвый. Ему было страшно точно так же, как и мне.

Я заметила, что боны со своим численным перевесом потихоньку стали теснить антифа. Все бы ничего… Но теснили они их к нашему корпусу. Если еще пять минут назад махач был далеко от нас, то теперь он весь переместился под нас. Кто-то залез в окно, бился внутри здания прямо под нами. Это стало опасным. Нас могли заметить.

Я стала искать глазами собак. Одна лежала за толпой дохлая, с проломленным монтировкой черепом. Другой доберман повалил кого-то из антифа ― даже за общим шумом я слышала вопли. Остальных псов я не видела, но до меня доносились лай, рычание, крики боли. Удивительно, но никто не вопил так, получая удар цепью или битой. Так страшно люди орали, только когда до них добирались мощные звериные челюсти.

Тотошка дотронулся до моей руки, показал назад, кивнул. Я кивнула в ответ. Я знала, что он задумал. Теперь, когда весь махач развернулся под нами, появился шанс незаметно слиться. Мы осторожно проползли по крыше, будто по минному полю. Тотошка полез первым, по выступам и щелям в стене ловко спустился на асфальт. Здесь, с противоположной стороны корпуса никого не было. В двадцати метрах ― ограда, за ней ― спасительный лес.

У нас был шанс удрать. Но все планы полетели к чертям, когда возле Тотошки неожиданно, как из-под земли, вырос бон с битой, обмотанной колючей проволокой.

— Тотошка! Справа! ― крикнула я с крыши.

Я в ужасе смотрела на происходящее. Откуда взялся этот тип? Его не было! Тотошка резко обернулся, и бон ударил его. Благодаря хорошей реакции друг успел отпрыгнуть, бита достала его лишь по ногам, но и этого хватило. Тошка упал, корчась от боли. Бон опять махнул битой, Тотошка увернулся, и удар взрыхлил землю.

Друг вцепился в свободную от проволоки часть биты и потянул ее на себя, умудрился даже врезать бону в пах. Парень согнулся пополам, дав Тошке возможность вскочить. Бон прыгнул на него, и, сцепившись, они покатились в сторону. Бита отлетела. Я пришла в себя. Что я смотрю, дура? Надо идти на помощь!

Одним прыжком я оказалась внизу, схватила биту, перемотанную по рукоятке изолентой. Бон прижал Тотошку к земле и занес кулак. Передо мной маячила бритая голова.

Не знаю, где в тот момент находились мой разум и способность логично мыслить. Думаю, они трусливо спрятались где-то в подсознании, уступив почетное место ярости, смелости и безрассудству. Я замахнулась и, с криком подлетев к бону, обрушила биту ему на голову ― со всей дури, на какую способна. Я не думала о последствиях, только о том, что этот козел заслуживает наказания. Раздался необычный звук, будто треснул упавший арбуз. Бон тяжело рухнул на землю.

Я опустила биту. Тотошка отполз за здание корпуса. Вдруг я поняла, что вокруг стало необычайно тихо. Я посмотрела в ту сторону, где проходил махач.

Как-то незаметно мы с напавшим на Тошку боном оказались на открытом месте. Из эпицентра битвы нас хорошо видели и… застыли как вкопанные. Только некоторые, кто еще ничего не понял, дрались друг с другом. Но большинство людей смотрели лишь на нас, кто-то с удивлением, кто-то ― с ненавистью. Где-то рычали доберманы.

Что произошло? Почему все так уставились? Я перевела взгляд на бона подо мной. Я что, убила его? Широко раскрытые глаза смотрели в небо. Рыжие ресницы сверкали на солнце подобно золоту. Веснушки на лице сливались с каплями крови. Я зачарованно разглядывала бездыханное тело, растекающуюся из-под головы густую темную лужу. А бита пестрела багровыми пятнами ― и ударная часть, и обмотка из колючей проволоки.

— Парни! Ржавого убили! ― яростно заорали в толпе.

Как от очередного разряда напряжения, все загудели, задвигались.

— Фас! ― услышала я, а затем увидела мчащуюся на меня раскрытую красную пасть.

Сердце рухнуло вниз ледяной глыбой. Впереди мелькали ослепительно белые клыки размером с мои пальцы. Почему-то я подумала о Лангольерах, хотя нужно было думать о побеге.

— Валим! ― крикнул Тотошка.

Не раздумывая больше ни секунды, я сорвалась с места. Мы помчались к ограде, перелетели через нее с ловкостью обезьян, а вот доберманы застряли в прутьях. Это дало нам несколько секунд форы.

Смешанный лес ― самый неудобный для побегов, здесь повсюду мелкие колючие кусты, которые раздирают кожу в кровь. Мы понеслись к железной дороге. Скорее бы на смену смешанному лесу пришел еловый, там бежать будет удобнее.

Казалось, сердце вот-вот выскочит из груди. Легкие горели, ноги заплетались. За спиной слышались дикое рычание псов и разъяренные крики. Все пропало, нам не спастись. Если меня поймают, то скормят доберманам. Эта мысль придала сил, и я помчалась быстрее. Незаметно исчезли кустарники под ногами, началась сухая мягкая тропа, усеянная хвоей. На ходу я вытерла рукавом пот, который застилал и щипал глаза. Больше всего на свете я боялась споткнуться о какой-нибудь корень и упасть.

Я заметила, что все еще сжимаю биту. Выбросить ее я не могла, пальцы будто приклеились к ручке. Может, и не надо? Если меня настигнут доберманы, будет маленький шанс отбиться.

Впереди замаячил просвет, за ним ― железная дорога. Мы выбежали на открытый участок и помчались вдоль путей. Через минуту мы оказались под рельсами, у бетонного тоннеля ― сточной трубы. Ее отверстие доходило мне до груди. Когда мы гуляли, здесь всегда была наша финишная точка: в этом месте мы устраивали пикники, лезли внутрь тоннеля, рисовали граффити. Два года назад краской из баллончика я написала на стене:

Сова + Тотошка = 100 % дружба

Сейчас надпись поблекла, ее давно нужно было обновить.

В тоннеле всегда пахло плесенью и сыростью, скапливалась вода ― весной уровень поднимался, к осени ручей пересыхал и оставались лишь мелкие лужи. Сейчас воды было мне где-то до середины бедра. Согнувшись, мы с Тотошкой пролезли в тоннель и, набрав как можно больше воздуха, одновременно нырнули.

Я не дышала больше минуты. Грудь будто разрывало огромными когтями, но я терпела, хотела продержаться как можно дольше. Вынырнула я осторожно, чтобы не наделать брызг и шума; старалась вдыхать спасительный воздух медленно и глубоко. Собак не было слышно. Наш план сработал ― толпа пробежала мимо. Вскоре вынырнул Тотошка.

Вылезать мы не спешили. Через некоторое время раздались шаги и приглушенные голоса. Я снова нырнула, но опустилась не полностью ― и все услышала.

Люди топтались у тоннеля, но внутрь вроде бы лезть не собирались, что безумно радовало. Наконец кто-то заговорил ― с отчаянием и яростью:

— Я клянусь. Всеми богами клянусь здесь и сейчас, что запомню лицо этого ублюдка, найду его и убью, даже если на его поиски уйдет вся жизнь.

Я еще ниже опустила голову, чтобы точно не выдать свое присутствие.

В легких разливалась адская боль, но я терпела из последних сил. Нетренированный человек может продержаться без воздуха несколько минут, а я держалась пока только полторы. Я справлюсь, я должна. Эти мучения не сравнятся с пытками, которым меня подвергнут боны, когда поймают.

Я снова вынырнула. Мы выждали минут пять. Больше не было слышно ни голосов, ни лая. Я осторожно встала, нащупала биту, подняла ее и долго разглядывала. Светлое дерево, вокруг основания накручены мотки темно-серой проволоки, усеянной зловещими острыми шипами, вокруг рукоятки ― синяя изолента. Нет, не буду брать ее с собой. Я опять положила биту в воду. Здесь ее не найдут.

С Тотошкой мы вылезли из тоннеля, перебрались на другую сторону железной дороги и побежали по лесу перпендикулярно рельсам. Добравшись до частного поселка, расслабились, перешли на шаг. До дома добрались без происшествий. Всю дорогу молчали, сил обсуждать произошедшее не было. Больше всего на свете я хотела остаться в тишине, наедине с собой и как следует обо всем подумать. А главное, решить, что делать.

* * *

Домой я ввалилась через окно. Было около восьми, отец уже пришел, и не стоило попадаться ему на глаза в таком виде. Быстро сбросив мокрую грязную одежду, я переоделась в домашнюю секунд за десять до того, как в комнату вошла мама.

— О, ты уже дома? Как удачно. Пойдем на кухню, сегодня у нас будет первый семейный ужин.

— Какой ужин? ― ошарашенно спросила я.

— Семейный. Мы будем ужинать всей семьей.

— Это как?

Мама закипала, но все же терпеливо пояснила:

— Семейный ужин ― это когда все члены семьи собираются за обеденным столом на общую трапезу.

— Но… Это же глупость! ― заныла я. Не хочу никаких семейных ужинов, только не сегодня! ― Ну, мам… Мы всю жизнь ели когда и где кто хочет. Почему сегодня мы должны есть все вместе? Мы все даже на кухню не поместимся!

— Поместимся. Такие ужины очень важны для сплочения семьи и формирования добрых воспоминаний, ― сказала мама заученную фразу, явно вычитанную в какой-то дурацкой книжке по семейной психологии.

Я с тоской поплелась на кухню. Мы с мамой нарезали салат, разложили по тарелкам котлеты с картошкой. Кое-как уместились на шестиметровой кухне вшестером. И вот, бодрым голосом папа спросил:

— Ну, у кого какие новости? Кто чем занимался? ― Все молчали. ― Хорошо, начнет папа. У меня два новых клиента в один день.

Никакой реакции.

— Это большая редкость, ― добавил папа.

Никакой реакции.

— Так. Быстро похлопали папе, кто не похлопает, получит фирменных папиных люлей с маслом. ― Папа вспылил.

— Где?? Я хочу! Я хочу люлей! И масла побольше! ― вскочил Славик.

Я положила руку на голову братцу, заставляя его опуститься обратно на стул.

— Хлопай, Славик. Громче.

Мама задорно захлопала в ладоши.

— Ура! Поздравляем папу!

Славик, смотря на маму, тоже захлопал.

— Кто следующий? ― спросила мама. ― Смелее! Мы можем делиться радостями и неудачами прошедшего дня, помогать друг другу. Каждый может высказаться, а другие его выслушают и поддержат. Даша?

— Я убила главаря банды бритоголовых, ― сказала я, меланхолично размазывая по тарелке картофельное пюре.

Повисла тишина. Через некоторое время мама бросила вилку и в сердцах сказала, обращаясь к папе:

— А я говорила, что ничего не выйдет. Даша всегда все портит, любую нашу идею поднимает на смех. Очень смешно, Даша! ― Мама повернулась ко мне. ― Из тебя так и лезет подростковое высокомерие, но не надо выплескивать яд при каждом удобном случае.

— Да ладно, ладно. ― Я подняла руки в знак примирения. ― Спокойно, мам. Я только за, поддерживаю эту вашу идею по сплочению семьи. Просто пошутила. Окей. Как прошел мой день? С Тошкой купались на речке, загорали, а потом ходили на поле собирать зверобой.

— Это хорошо, только не переусердствуй с солнцем, ― предупредила мама, обрадованная, что я играю по ее правилам. ― Загар вреден для кожи. Оля?

— Дочитала «Гарри Поттера», ― ответила сестра.

— Молодец! Катя? ― спросил папа.

— У моей Барби вылетела нога. Пыталась ее вставить.

— Какая жалость. Ну ничего, мы ее починим. Славик? Как прошел твой день? ― продолжил папа.

Славик стучал вилкой по тарелке.

— Я покакал!

— Правда? Это замечательная новость! Надя? ― папа обратился к маме.

— Ходили со Славиком в банк, на почту, а потом в парк. Кормили уток. Там очень красивые утки! У них рыженькие перья. Скормили им целый батон. ― Мама щебетала так восторженно, будто они со Славиком сегодня слетали на Мальдивы.

Все уткнулись в тарелки. Мама растерянно оглядела нас и продолжила наигранно бодрым тоном:

— Вот видите, правда, это прекрасно, ужинать всем вместе!

С учетом того, что папа вместе со стулом наполовину вылез на балкон, а я сидела в коридоре и поставила тарелку на тумбочку, все прекрасно.

Наконец мы получили официальное разрешение выйти из-за стола. Я повалилась на кровать. Воспоминания о сегодняшнем дне ударили по голове огромным молотом.

Все, что случилось, произошло не со мной, а с кем-то другим. Я будто сходила в кино на криминальный боевик. Я не чувствовала, что была там. Это сделал герой фильма, не я. Это не я расколола череп Ржавого. Не я убегала от доберманов. Мой мозг отказывался в это верить.

Я лежала без движения, задернув шторы, и тупо смотрела на потолок. Оттуда свисала тонкая нить паутины, на ее конце паук быстро перебирал лапками. Я тряслась, как в лихорадке. Внутри разрасталась паника. Хотелось выпрыгнуть в окно и бежать куда глаза глядят. Мышцы окаменели, нервы превратились в оголенные провода. Я была вся настороже, в напряжении, не могла расслабиться.

Паук висел прямо над головой, спускался все ниже ― вот-вот приземлится мне на нос.

Что теперь будет со мной? Как пройдут следующие дни? Думаю, мне не стоит выходить из дома. Боны будут меня искать.

Паук сел мне на нос, пробежал по щеке и скрылся в складках одеяла. Мне плевать, я никак не реагировала. Ведь я труп.

* * *

Неделю я пряталась в своей берлоге, не выходила на улицу. Изредка лишь вставала с кровати, чтобы пройти на кухню и сделать бутерброд. Мы перезванивались с Тотошкой, друг тоже ссал выходить из дома. Звонила Марина, ей я сказала, что приболела.

Мне снились кошмары ― будто меня преследует стая разъяренных псов. Я убегала от них, но они были быстрее. Псы настигали меня, валили на землю и рвали в клочья. Это было больно, черт, вроде бы сон, но так жутко больно. Я чувствовала, как мощные челюсти прокусывают щеку, как отрывают от нее кусок. Другие грызли мне пальцы, я слышала треск костей и сухожилий. Просыпалась я резко, в холодном поту и с головной болью, и еще долго не могла заснуть.

Знаете, а ведь осознание того, что ты убийца, приходит позже. Это не острое резкое чувство, а тупое оцепенение, накатывающее волнами. В момент, когда я убила, мне было не до философии. Предстояло срочно уносить ноги, пока псы не разорвали на части, а боны не затоптали своими мартинсами то, что от меня останется. И всю неделю потом меня не мучили угрызения совести, вместо них душил страх, не давала покоя мысль ― вдруг все узнают? Боны, родители, милиция. Что со мной будет? Это больше всего меня волновало.

Вдруг сейчас в дверь постучит мент? Вдруг в окно прилетит камень, пущенный бонами? Город хочет крови, моей крови. Я пряталась, как крыса. Вдруг меня поймают? Когда меня поймают? Вдруг запомнили мою внешность, найдут? Вдруг они сейчас идут по моим следам? Страх неминуемого наказания сводил с ума.

Когда в последующие дни на улице кто-то смотрел на меня, сердце падало в пятки. Он знает, точно знает, иначе бы не стал смотреть. Видя проезжающую милицейскую машину, я вся дрожала и жмурилась. Она за мной. На меня наденут наручники и заберут меня в тюрьму. Но сильнее всего был страх мести бонов.

Как теперь жить, я не знала. Я будто стала роботом: вставала, завтракала, тенью слонялась по дому, снова засыпала. Ходила невыспавшаяся, напуганная, ничего не соображала. Краски жизни поблекли, остался голый страх. Я почти все время проводила в одеяле, завернувшись в него, как голубец в капустный лист. Слышала только Олин голос в коридоре:

— Мама, с Дашкой что-то не так… Не шевелится. Потрогай ее лоб, может, она умерла?

Зарядка на телефоне села. Не было сил даже воткнуть в телефон провод.

В воскресенье днем раздался деликатный стук в дверь.

— Кто там? ― спросила Олька, перелистывая страницу книги и разворачивая очередную конфету.

Я узнала бы его из тысячи человек по одному шуршанию одежды. Когда он стеснялся и нервничал, то беспокойно мял край своей футболки. Это был особый звук, я не могла его спутать ни с каким другим.

— Сова? Сова, ты чего? Оль, чего с ней?

— Она умерла, ― сказала сестра, жуя конфету.

— Как умегла? ― Голос Тотошки упал. ― Не может быть.

— Потыкай ее. Мы с Катькой тыкали, она не шевелится. Мама приходила, не тыкала, но разговаривала с ней. Дашка не отвечает. Думаю, что она умерла.

— Хм… Такая жага стоит, что, если б умегла, тгуп за несколько дней стал бы жутко вонять. Чувствуешь что-нибудь? ― Я услышала, как Тотошка зашмыгал носом.

— Неа, ― раздалось Олькино сопенье.

— Значит, живая пока. Сова! ― Он хлопнул меня по спине. ― Пгекгащай давай комедию ломать. Ты не сдохла и нечего пгитвогяться. Мы с Олькой гаскгыли твой обман. Давай, вставай.

— Зачем?

— Ну, может, потому, что жизнь пгодолжается?

— Это ненадолго, ― мрачно сказала я.

— Ничего не ненадолго. Из любой ситуации есть выход, надо пгосто его найти. Пойдем, подышим воздухом. Что-нибудь пгидумается.

Откинув одеяло, я развернулась и посмотрела на Тотошку.

— Тебе легко говорить, не тебя обещали грохнуть. Ты спокойно можешь прогуливаться по городу и даже громко напевать песенки. Всем до фонаря будет.

— Пойдем на кгыше посидим. Там тебя не увидит никто. Вместе обмозгуем, что делать дальше.

Я все же пошла. И, уже сидя на крыше Тошкиного дома, сказала:

— Блин, еще неделю такой жизни, и я с ума сойду.

— Не, так жить нельзя. Надо что-то гешать.

— Я знаю, что нельзя поддаваться панике, нельзя спрятаться от проблемы таким способом, а то скоро свихнешься. И я решила. Завтра я выйду в город. И плевать, что будет. Плевать, что меня поймают. Я так больше не могу. Будь что будет. Вот прям сейчас пойду… Чувствую, что меня переполняет смелость!

Я расхрабрилась и встала, покачиваясь.

— Тебя сейчас наполняет не смелость, а две банки самого отвгатительного коктейля, котогый я когда-либо пгобовал в жизни.

— Пока не полные две! ― Я задрала голову и допила остатки. Бросила перед собой очередную пустую банку. ― А вообще, неважно! Я все решила. Я сейчас пойду и…

Тошка дернул меня за рукав.

— Стой, тупогылая ты кугица. Так дело не пойдет. Надо действовать хитгее. И, кажется, я нашел выход. Слушай.