Герой пера

Элизабет Вернер, 1872

«В ясный январский день яркие лучи полуденного солнца заливали улицы одного из торговых городов на реке Миссисипи, который с чисто американской быстротой вырос в каких-нибудь двадцать лет. Среди многочисленных зданий, расположенных в некотором отдалении от центра, особенно выделялся большой красивый дом…»

Глава IV

Доктор был прав. Мисс Форест нисколько не интересовалась тем, что о ней говорят в городе, и предпринимала далекие прогулки, не считаясь ни с чьим мнением. Она не искала уединения — просто ей хотелось познакомиться с окрестностями, а так как после отъезда мистера Аткинса Джен не находила никого, кого считала бы интересным собеседником, то предпочитала гулять одна.

Во время одной из таких прогулок она взобралась на гору, где сохранились развалины старого замка. Устав от подъема, молодая девушка села на камни, прислонилась спиной к полуразрушенной стене и стала смотреть на открывавшуюся перед ней картину. Теперь не осталось и следа того тумана, который скрывал от Джен окружающие предметы в день ее приезда; горячее июньское солнце заливало золотым потоком весь этот своеобразный немецкий ландшафт. В нем было что-то, пробудившее в мисс Форест новое, неведомое ей чувство. Какая-то тихая сладкая грусть переполняла душу молодой девушки. Она видела в Америке более роскошные, более грандиозные картины природы, но оставалась к ним совершенно равнодушной; здесь же Джен не могла отделаться от странной щемящей боли в сердце. Может быть, это и было то, что называют тоской по родине.

Раньше Джен не знала смысла этих слов, хотя видела, как ее мать умирала оттого, что не могла забыть свою дорогую Германию, и слышала, как отец перед кончиной готов был отказаться от всех земных благ, только бы еще хоть раз побывать на Рейне. Теперь, вступив на эту землю, она начала понимать чувства своих родителей.

Невольно ей пришли на ум песни и легенды о славном Рейне, услышанные в раннем детстве от матери; ребенком она рвалась туда, но позже отец совершенно уничтожил те семена любви к Германии, которые заронили в ее душу рассказы матери.

Молодая девушка могла совершенно точно указать момент, когда впервые ощутила это странное чувство духовной связи с родиной ее родителей. Это было не тогда, когда она знакомилась с красотами Рейна, путешествуя с дядей по берегам реки, а еще раньше — в ту минуту, когда густой туман скрывал от нее и сам Рейн, и все вокруг, а она сидела на пригорке, где росла сирень, и обрывала первые весенние почки, а рядом стоял высокий чужой ей мужчина и с немым упреком смотрел на ее руки. Джен редко, но всегда с некоторым удовольствием вспоминала свою встречу с профессором: в ней было нечто романтическое, а разумная дочь мистера Фореста презирала все выходящее за рамки привычной реальной жизни. Сидя на руинах старинного замка и любуясь открывающимся сверху видом, Джен старалась отделаться от назойливых воспоминаний. Чьи-то шаги совсем близко заставили ее оглянуться. Из-за угла разрушенного замка показалась фигура профессора.

В первую минуту Джен не могла прийти в себя от неожиданности — так внезапно появился тот, о ком она только что думала; профессор же, казалось, до крайности испугался при виде мисс Форест. Он в страхе отпрянул назад и чуть было не повернул обратно, но вовремя отказался от такого намерения, сообразив, что его бегство будет слишком явным. После минутного колебания Фернов молча поклонился молодой девушке и подошел к противоположной стене, стараясь, держаться подальше от американки; но так как площадка, где они находились, была невелика, то поневоле молодые люди остались на довольно близком расстоянии друг от друга.

Впервые после их встречи у сломавшегося экипажа профессор и мисс Джен оказались вдвоем. Неизбежные их встречи в саду и в подъезде дома всегда ограничивались лишь робким поклоном с его стороны и холодным наклоном головы со стороны молодой девушки. Оба они избегали вступать в разговор и не собирались нарушать молчания и в этот раз.

Профессор тяжело дышал после подъема на гору, куда он взобрался, гуляя по предписанию Стефана. Несмотря на быструю ходьбу, лицо его оставалось таким же бледным; темные круги под глазами и весь его вид подтверждали справедливость слов дяди Джен о том, что Фернов работает до полного изнеможения и если не изменит свой режим, то жить ему осталось недолго.

Молодая девушка вспомнила, как легко ее нес на руках этот человек в тот памятный день и как он вспыхнул, когда она усомнилась в его силе. Нет, такие крепкие руки не могут быть у чахоточного, и ее неверие в его силы не могло бы так задеть действительно больного человека. Тут, несомненно, существовало какое-то странное противоречие, которое Джен не могла себе объяснить.

— Вы часто поднимаетесь на эту гору, мистер Фернов? — спросила она, наконец, убедившись, что профессор первый ни за что не заговорит (она уже настолько знала Фернова, что не обижалась на это молчание).

При звуке ее голоса профессор быстро обернулся.

— Это самое красивое место в окрестностях нашего города, — ответил он. — Я бываю здесь всегда, когда есть время.

— А это случается редко?

— Конечно, тем более в это лето, когда я занят большой работой.

— Вы пишете ученое сочинение? — с легкой насмешкой спросила Джен.

— Научное! — парировал профессор, уловив в ее тоне насмешку.

Джен презрительно улыбнулась.

— Вероятно, вы, мисс Форест, находите, что мое сочинение — бесполезный труд? — с некоторой горечью спросил Фернов.

— Должна признать, что не питаю особого почтения к книжной премудрости, — ответила молодая девушка, пренебрежительно пожав плечами, — и совершенно не понимаю, как может человек добровольно жертвовать жизнью, как вы, мистер Фернов, ради книги, представляющей интерес только для нескольких ученых-специалистов. Все остальное человечество посмотрит на ваш труд, как на мертвое, никому не нужное произведение, как на книжный хлам.

Джен говорила с обычной своей бесцеремонной прямотой, приводившею в отчаяние ее дядю.

Профессор не был ни оскорблен, ни поражен ее словами. Он медленно поднял свои большие мечтательные глаза на девушку, которая уже раскаивалась в том, что начала разговор. Его глаза снова, как и при первой их встрече, пробудили в Джен какое-то томительное волнение, с которым она не могла справиться.

— Откуда вы знаете, мисс Форест, что я добровольно посвятил свою жизнь книжному труду? — спросил он каким-то странным голосом.

— Но ведь никто не мог заставить вас взяться за это дело!

— Не заставлять, а приучать, конечно, могли, — возразил Фернов. — Представьте себе ребенка, потерявшего родителей и случайно попавшего к ученому, который из всего, что только есть на свете, знает и любит только свою науку. Уже в раннем детстве я был прикован к книге; в юности мне не давали опомниться, заставляя как можно скорее получить ученую степень. Эти усиленные занятия погубили и мое здоровье, и поэтическое восприятие жизни, свойственное юности. Человеку, который провел всю молодость за книгой, не остается ничего иного, как посвятить ей и весь остаток жизни. Кроме науки, у меня нет ничего и никого на этом свете!

Какая-то мрачная покорность была в этом признании; взгляд профессора стал грустным и рассердил Джен. Сердилась она главным образом на себя. Почему ее так волнуют эти большие грустные глаза? Признание профессора нисколько не возвысило его во мнении молодой девушки — скорее, наоборот. Он отдавал все свое время, все силы науке не потому, что любил этот труд, не потому, что искал в нем вдохновение, а лишь по привычке, по обязанности! Энергичному характеру Джен претила такая пассивность. Если у Фернова нет сил бороться с жизнью, тогда его удел — быть книжным червем и незаметно для всех исчезнуть с лица земли.

Профессор вдруг быстро отвел взгляд от молодой девушки и посмотрел вниз, на роскошный пейзаж, освещенный последними лучами солнца. Заходящее солнце золотило зеленые воды Рейна, который спокойно и величественно нес свои волны к далекому горизонту и незаметно с ним сливался.

Небо было охвачено пурпурным заревом, и на этом пурпуре чистыми, ясными линиями вырисовывались голубоватые вершины гор. Красноватый отблеск заката лежал на всем: на деревнях и маленьких городах у подножия холмов, на серых камнях развалин, на темной зелени елей и на густо растущем плюще, который спускался вниз и терялся в пропасти. Он отражался также на лицах молодых людей, стоявших теперь рядом на горе.

Джен была настолько поглощена созерцанием этой чудной картины, что не заметила, когда профессор тихо к ней подошел. Услышав его голос, она невольно вздрогнула.

— Не правда ли, мисс Форест, наш Рейн способен восхитить и вас? — проговорил Фернов с явным удовлетворением.

— Меня? — начала было Джен, но остановилась, так как подумала, что профессор может догадаться о ее слабости, как она мысленно называла чувство, возникшее у нее при виде Рейна; признаваться же в этом она не собиралась никому, а тем более Фернову. — Меня? — холодно повторила она. — Да, конечно, мистер Фернов, и мне могут нравиться виды Рейна, но в общем они кажутся мне мрачными и какими-то замкнутыми, ограниченными.

— Ограниченными, мрачными, — в раздумье повторил профессор, недоверчиво глядя на молодую девушку.

— Да, по крайней мере, на мой взгляд, — высокомерно сказала Джен, раздосадованная сомнением, звучавшим в голосе Фернова. — Кто жил, как я, на берегах грандиозной реки Миссисипи, кто видел перед собой Ниагару и девственные величественные леса, тому германские ландшафты покажутся незначительными, лишенными простора.

Легкая краска появилась на щеках профессора: он тоже начал раздражаться.

— Если красоту ландшафта измерять пространством, — возразил он, — то, пожалуй, вы правы, мисс Форест. У нас существует другой масштаб, который вам тоже, возможно, покажется узким; но должен заверить вас, что ваши американские ландшафты покажутся нам пустынными и мертвыми.

— Неужели? Вы убеждены в этом?

— Совершенно убежден!

— Я искренне поражена, мистер Фернов, вашими словами, — иронически возразила Джен, — вы так решительно судите о том, чего никогда не видели. Вы представляете себе земли на Миссисипи в виде пустыни, а между тем вам следовало бы знать, хотя бы из книг, что жизнь там бьет ключом, что она гораздо богаче и разнообразнее, чем здесь, на берегах вашего Рейна.

— Да, будничная, деловая жизнь там бьет ключом, я это знаю, — ответил профессор, — там кипит муравьиная работа ради наживы, эксплуатируется каждый вершок земли и воды. Там живут только сегодняшним днем, не заботясь о будущем страны, не зная ее прошлого. По вашим могучим рекам, мисс Форест, плывут тысячи судов, но ни сами реки, ни их берега, застроенные городами с многомиллионным населением, не в состоянии дать вам того, что несет с собой маленькая и незначительная рейнская волна: они не дадут вам очарования прошлого, поэзии веков, отзвука исторических судеб народов. Здесь память о старине хранит каждый листочек на дереве, каждый камень развалин. — Фернов незаметно перешел с английского языка на чистейший немецкий. — О Рейне слагали стихи и сказки; вы видите здесь и прелестную Лорелею, которая манит вас в зеленые волны; из водных глубин сверкает золото Рейна — здесь родина Нибелунгов, тут жили в своих замках рыцари; на каждом шагу вы встречаете памятники прошлого, которые гордо и величаво поднимаются к самому небу. В плеске волн мы слышим чарующую музыку и мысленно переносимся в сказочное царство. Вам, чужестранке, наш Рейн, конечно, ничего не говорит…

Джен, слушавшая сначала речь профессора с удивлением, постепенно увлеклась ею. Что случилось с этим человеком? Он гордо выпрямился, лицо его оживилось, глаза сверкали вдохновением; голос звучал сильно и красиво. Точно серый туман заволакивал прежде облик Фернова, и потому он казался нечетким и бледным; теперь солнечные лучи прогнали туман, и Джен увидела настоящее лицо профессора. Однако мисс Форест не принадлежала к числу людей, которые надолго поддаются чужому влиянию; она всеми силами старалась освободиться от того чувства, которое у нее вызвали слова Фернова. Джен знала, что нужно сделать, чтобы рассеять эти чары, и прибегла к своему излюбленному оружию — насмешке.

— Я никак не предполагала, что вы поэт, мистер Фернов, — с иронией сказала она.

Фернов вздрогнул, словно ужасный диссонанс коснулся его уха; оживление исчезло с лица профессора, глаза его потускнели.

— Поэт? — тихо переспросил он сдавленным голосом.

— Конечно. То, что вы сейчас говорили, непохоже на житейскую прозу.

Фернов глубоко вздохнул и провел по лбу рукой.

— Прошу извинить, мисс Форест, что наскучил вам своей поэзией, — проговорил он. — Мой промах следует приписать слабому знакомству со светскими приличиями. Наверное, в обществе считается неприличным беседовать с дамой о том, чего она не понимает.

Джен закусила губы. Этот «ученый педант», как мысленно она его называла, сегодня не переставал ее удивлять. Только что он был безобидным мечтателем, поэтом, и вдруг оказался способным говорить колкости. Последнее больше пришлось ей по душе: тут она могла быть с ним на равных.

— Меня удивляет, мистер Фернов, что вы так тонко понимаете и чувствуете поэзию, — с прежней издевкой возразила она. — Впрочем, что касается мечтаний, немцы всегда были впереди других.

— А вы, кажется, очень это презираете?

— Да, я придерживаюсь того мнения, что человек не создан для пустых мечтаний. Стихи — это ведь те же бесплодные мечты!

— И, по-вашему, поэт недостоин уважения?

— Нет! — коротко и резко ответила Джен.

Мисс Форест знала, что это «нет» оскорбит Фернова, но ей хотелось причинить ему боль, и она достигла цели. Лицо профессора покрылось пятнами — он едва сдерживал гнев. Нападки молодой девушки на его науку не так сильно задели Фернова, как ее пренебрежительное отношение к поэзии и поэтам.

— Вам следовало бы не так щедро расточать свое презрение, — заметил он, — тем более, что есть вещи, которые гораздо больше его заслуживают, чем наша поэзия.

— Которой я не понимаю!

— Которую вы не хотите понять. Но погодите, она еще предъявит вам свои права, и вам придется признать ее точно так же, как и родной Рейн, который уже покорил вас — и как раз в тот момент, когда вы назвали его ограниченным и мрачным.

От изумления и гнева Джен не могла вымолвить ни слова. Как сумел этот рассеянный мечтатель, забывающий о том, что творится перед его носом, залезть ей в душу и увидеть, что там происходит? Кто ему позволил разбираться в ее чувствах, если она сама еще не в состоянии это сделать? Впервые Джен попыталась объяснить себе ту странную неловкость, которую испытывала в присутствии профессора. Она смутно чувствовала, что ей грозит какая-то опасность со стороны этого человека, и необходимо держаться как можно дальше от него, даже если для этого придется нанести ему оскорбление.

Молодая девушка гордо выпрямилась и, смерив Фернова с головы до ног презрительным взглядом, сухо сказала:

— Очень сожалею, мистер Фернов, что ваша проницательность на сей раз вас подвела. Позвольте мне самой судить о своих пристрастиях и антипатиях. Кроме того, должна вам сказать, что ненавижу сентиментальность и бесплодные мечтания, в какой бы форме они ни проявлялись, и никто на свете не вызывает у меня такого отвращения, как герой пера.

Фраза была произнесена и глубоко задела Фернова. Он вздрогнул, словно ему внезапно нанесли жестокую рану; лицо его вспыхнуло, и глаза гневно засверкали. Любая другая женщина испугалась бы этой внезапной перемены, но Джен был неведом страх. Одну минуту казалось, что профессор потерял власть над собой, но он быстро отвернулся и закрыл рукой глаза.

Молодая девушка стояла неподвижно. Ее желание исполнилось — оскорбление было нанесено! Что же будет дальше?

После нескольких секунд молчания Фернов снова повернулся к Джен. Его лицо сильно побледнело, но казалось совершенно спокойным. Голос звучал холодно и уверенно.

— Вы, кажется, забываете, мисс Форест, что и права женщин как-то ограничены, — проговорил он. — Если в том обществе, где вы вращаетесь, вам позволяют переступать этот предел по каким-то личным соображениям, то позвольте напомнить, что я не принадлежу к этому обществу и не потерплю оскорблений. Мужчине я бы ответил иначе, вас же могу только заверить в том, что отныне буду старательно избегать встреч с вами.

Профессор поклонился так холодно и надменно, как это делала сама Джен по отношению к людям, не удостоившихся ее благосклонности, затем повернулся и быстро скрылся за руинами.

Джен была совершенно ошеломлена; постепенно она опомнилась и сообразила, что позволил себе сказать Фернов. Она, Джен Форест, была унижена, посрамлена! Главное, кем? Несчастным книжным червем, на которого она до сих пор смотрела со снисходительным презрением. Кто бы мог предположить, что этот робкий человек, такой беспомощный в повседневной жизни, может проявить себя совсем иначе? Несмотря на обиду, молодая девушка испытывала некоторое удовлетворение от сознания того, что именно ей, а не кому-либо другому, удалось увидеть Фернова таким гордым и сильным. Однако от этого ее гнев не уменьшился, так же, как и от мысли о том, что она сама хотела вывести профессора из себя и, таким образом, получила по заслугам. Одного добился этот немецкий ученый — того, что никто еще не смог сделать: он победил ледяное равнодушие американки, хотя чувство, которое он в ней пробудил, было для него далеко не лестным. Джен ненавидела его теперь всеми силами своей души, как только может ненавидеть избалованное существо того, кто первый осмелился пойти против него. Дорогие кружева, которыми был обшит платок Джен, валялись возле нее, разорванные на клочки от злости. Молодая девушка совершенно забыла о том, что уже темнело и до города придется идти часа два. Резким движением она подняла свою шляпу, лежавшую на земле, сердито оторвала зацепившуюся за платье ветку и быстро начала спускаться вниз.

«Отныне я буду тщательно избегать встреч с вами» — мысленно повторила Джен последние слова профессора и прошептала:

— Не беспокойтесь, мистер Фернов, я-то уж ни в коем случае не захочу этих встреч! Надеюсь, что мы теперь простились на вечные времена!

Молодая девушка с таким решительным видом подняла голову, как будто бросала вызов всему свету. А сумерки все больше сгущались вокруг руин старинного замка и того места, где два человеческих сердца, так страстно стремившихся друг к другу, разошлись навсегда, полные злобы и вражды.