Ларе-и-т’аэ

Элеонора Раткевич, 2004

Свершилось невозможное – эльфийский принц Эннеари, презрев запрет, навеки отделивший Перворожденных от людей, стал другом и побратимом Лерметта, принца одного из людских королевств, и помог ему в борьбе против узурпатора трона. Теперь беда грозит равно и людям, и эльфам, и гномам… Недавние враги вынуждены, забыв о личных распрях, вступить в переговоры, чтобы вместе противостоять грядущей опасности. Однако кто-то из участников переговоров готов пожертвовать судьбой всего мира, дабы совершить предательство и покорить земли недавних союзников. Кто он? Лерметт и Эннеари должны выяснить это, пока не поздно…

Глава 2

Беглые огни

В Сулане роскошью всегда почитали не выпученное, как пьяные буркалы, богатство, а изысканность — прихотливую и строгую одновременно, стройное до хрупкости изящество. И к этому изяществу его светлость Мейран, кровный суланец, волей судеб рожденный в Адейне и покинувший ее, когда ему едва сровнялось десять, никак не мог привыкнуть. Во всяком случае, ему так казалось. Может, и впрямь детские воспоминания крепче всех иных? Во всяком случае, так говорят.

На самом-то деле вот уже тридцать шесть лет миновало с того дня, когда мальчик из захудалой Адейны впервые увидел городские ворота Ланна. И это самое-самое первое мгновение, когда сердце его застыло от неведомого прежде ужаса и восторга, а потом сорвалось в бег и застучало жарко и страстно, он действительно помнил, такое не забывается — а вот то, что было с ним прежде… По правде говоря, он уже и не помнил по-настоящему, как выглядит шик по-адейнски, вся эта массивная мебель из дорогого «серебряного» дерева, разменявшая не первый век жизни — кресла, тяжелые, словно жизнь изгнанника, и столы, которые без дюжины тяжеловозов, запряженных цугом, и с места-то не сдвинешь. Тем более он не помнил, как выглядела тогда роскошь в других странах Поречья — ведь он и разглядеть-то ее толком по пути в Сулан не успел, а вновь побывал в сопредельных и ближних странах уже взрослым. Разве что поблескивали смутно из глубин детской памяти самоцветы и позолота Аффрали, слишком уж их было много, чтобы вдруг взять да и позабыть. Да, но эти суланские столики на ломких комариных ножках, эти стулья, невесомые, как стрекозиное крылышко, готовые, казалось, проломиться под тяжестью слишком пристального взгляда… нет, Мейран не привык и не привыкнет никогда.

В действительности привыкнуть он не мог совсем к другому. Привыкнуть к тому, что под его величеством Сейгденом еще не разлетелось вдребезги ни одно кресло, и впрямь невозможно. А между тем Сейгден за всю свою жизнь не сломал ни одного предмета. Только такой король и может править Суланом — любой другой еще в бытность свою малолетним принцем разнес бы дворец на кусочки из одного только желания как следует побегать и порезвиться. Вот только мальчишка Сейгден бегал, не задевая ничего и никогда. Полезная привычка для маленького принца — а для взрослого короля полезная вдвойне.

Мейран отлично помнил тот день, когда он впервые увидел своего будущего короля. Серьезный такой ребенок, целеустремленный, как кирпич в полете, основательный, кряжистый — в шесть уже лет кряжистый, а это не шутка, государи мои. Мейран посмотрел на него снисходительно с высоты своих десяти лет — а Сейгден неожиданно ухмыльнулся и предложил: «В „черную лису“ сыграть хочешь?» Мейран согласился… и был позорно разгромлен во мгновение ока. Когда отец Мейрана, остолбеневший от сыновней дерзости, обрел-таки дар речи, принц уже объяснял новому своему знакомцу все тонкости и ухватки «черной лисы», а Мейран, разом растерявший недавние покровительственные замашки, почтительно внимал тому, кого признал своим повелителем и полководцем на всю оставшуюся жизнь.

Вот и минуло этой самой жизни тридцать шесть лет… а Сейгден и Мейран до сих пор играют в «черную лису» — только теперь на одной стороне. Вроде бы и далеко ушел господин первый министр от почти бесприютного мальчишки, отпрыска боковой ветви не самого знатного рода… далеко, говорите? Да ни на шаг! Под ногами Мейрана все те же плиты, на которые его швырнул шестилетний сопляк… швырнул, а после протянул руку, чтобы помочь десятилетнему мальчику встать… плиты все те же, и мальчик все тот же — а что с тех пор мальчик землями да чинами оброс, ничего не меняет. И Сейгден, хвала всему сущему, не переменился ничуть — только вырос и повзрослел. Все такой же кряжистый, мощный… и как только под ним кресло не разлетается вдребезги — уму непостижимо!

Не к роскоши Суланской, не к ее почти кокетливой хрупкости Мейран так и не смог привыкнуть, а к сочетанию этой ломкой изысканности и своего короля. Ведь опусти Сейгден руку на каменный парапет — и тот не выдержит, прогнется, не сможет не прогнуться… нет, Мейран не спорит, королевские покои и впрямь обставлены с отменным вкусом, почти безупречным, и эта мебель, если вдуматься, может выдержать не только комара, но даже и бабочку. Да, и вот за этим столом на этом кресле сидит король… сидит, и бокал из радужного стекла эттармского в руке держит… и… и ничего!

Всякий раз, когда Мейран видел своего короля не в седле и с двуручным мечом, не на просторе, не в дворцовом парке хотя бы, а в дворцовых покоях, всякий раз ему приходила на ум старая, смутно памятная с детства сказка о волшебном тигре в волшебном стеклянном лесу — где ни травиночки сломать не смей, ни листочка разбить не моги. Вот он, тигр сказочный: упругая ленивая мощь, небрежная меткость, не знающая промаха, тяжкая грация в осыпи стеклянного звона — и только прозрачная листва трепещет ему вдогон!

Где-то на одной из городских башен Ланна колокол принялся мерно отзванивать полночь. Тигр зевнул и потянулся. Стеклянный лес дрогнул, рассыпаясь мириадами дробных радужных вспышек, беззвучно тенькнул в ответ на бронзовый гул, промерцал напоследок и угас, сменяясь дворцовыми покоями: легкий переплет оконной решетки, витые свечи на ночном столике, почти невесомое кресло с прихотливо изогнутыми ножками…

— Отчего так поздно? — спросил король. — Я уже совсем было спать собрался…

Нижняя челюсть его еще напряглась слегка, скрывая новый зевок, но из внимательных глаз сон уже схлынул полностью. Какой уж тут сон, когда первый министр о полночь едва ли не прямо в опочивальню явился! Значит, что-то случилось… тревожное что-то — с бестревожными новостями можно ведь и до утра погодить.

— Что случилось? — спросил Сейгден.

— Беглые огни, — ответил Мейран.

— Военный сигнал? — произнес Сейгден с изумлением и недоверием настолько сильным, что от этого недоверия его крупная голова чуть подалась назад. Ну еще бы — после прошлогодних ристаний… да нет, какая там, к шуту, война? Быть того не может.

Мейран покачал головой.

— Нет. Просто двойной костер. Созыв на Большой Совет.

Два костра на небольшом расстоянии друг от друга. В случае опасности военной их было бы три. Два костра — опасность неведомая… нет, не военная — просто неизвестно, какая. Другая. Незнаемая угроза. Вот уже больше трехсот лет никто не зажигал двойных костров. Мейран так даже и не сразу понял, в чем дело.

— Чьи огни? — требовательно спросил король. — Кто сбор объявил?

Он прав. С этого и следовало начинать. С этого, а вовсе не…

— Огонь малиновый, дым лиловый, — четко ответил Мейран.

— Найлисс, — пробормотал Сейгден. — Найлисс. Лерметт. Наконец-то.

Радужный бокал уже стоял на столике — и когда это он там очутился? Король опустил локти на стол и уронил голову в ладони. Плечи его разом обмякли, словно с них толь ко что сам собой соскользнул тяжелый груз, но беспокоиться не о чем — найдется, кому подхватить упавшее.

— Я дурак, — глухо выдохнул Сейгден себе в ладони. — Давно мне надо было с этим щенком потолковать.

Он поднял голову и коротко рассмеялся.

— Все сам да сам… как будто я один на свете! Думал, думал… и так и этак в голове поворачивал… тебе — даже тебе! — ни словом ведь не сказался… тревожить тебя попусту не хотел.

Мейран тяжело сглотнул. Если Сейгден о чем-то умолчал… да, это серьезно. Хуже, чем серьезно. Не в том банальном для большинства королевских дворов смысле, что первый министр у его величества из доверия вышел. Ерунда. Сейгден и Мейран всегда делились друг с другом любыми соображениями — потому что именно друг с другом, а не король с министром. Чтобы между ними доверие исчезло, нужно сперва их дружбу порушить — а такое едва ли возможно. Но если один из друзей переживает какую-то мысль в одиночку, не осмелясь потревожить ею второго… это должна быть очень мучительная мысль. Да, и при чем тут король Найлисса?

Мейран не испытывал ревности к Лерметту. Даже на одно-единственное мучительное мгновение — не испытывал. Просто ему хотелось знать… нет, не так. Не хотелось. Между «хотелось» и «должен» есть разница — ого, и еще какая!

— Ты неправ, твое величество, — усмехнулся Мейран. — Тут уж одно из двух — либо «потревожить», либо «попусту».

Они всегда были на «ты», даже и прилюдно. Вздумай Мейран обозвать короля «вашим величеством», это означало бы, что он всерьез на него разобижен… или сам хочет обидеть. Тоже всерьез.

— Да нет, — не согласился Сейгден. — Бывает и такое. Другое дело, что сказать тебе я был должен… а Лерметту так просто обязан. Никто другой нам лучше, чем он, не присоветует. По эту сторону реки никто не знает степь лучше него.

— Так ведь со степью мы замирились, — удивился Мейран. — Разве нет?

— Да, — вздохнул король. — В том-то и весь ужас. Я давно уже об этом думаю. Вот как мне эта мысль во время ристаний в голову пришла, так и избыть ее не могу.

Он поднял со стола бокал и допил последний глоток.

— Сам посуди, — молвил король, устремив на бокал задумчивый, почти отсутствующий взгляд. — Да что там… просто вокруг оглянись.

Мейран послушно оглянулся вокруг. Легкий переплет оконной решетки, витые свечи на ночном столике, почти невесомое кресло на прихотливо изогнутых ножках…

— Ты никогда не задумывался о том, насколько мы богаты? — очень тихо осведомился Сейгден.

— Задумывался, — ответил Мейран. — И даже способствовал.

— Богаты, — повторил король. — Даже твоя Адейна захолустная на самом-то деле богата. Нет, я понимаю — здесь, в Ланне, тебе так не кажется. А ты не как суланец Адейну припомни. Ты на нее из степного шатра посмотри.

Усилие Мейрану над собой пришлось сделать совсем небольшое, ибо шатры степняков он видел, и не единожды. И если взглянуть через реку из такого шатра… да. Определенно даже да. И от этого «да» Мейрану сделалось зябко и душно.

— Что, понимать начинаешь? — криво усмехнулся Сейгден. — Мы богаты. Шесть веков назад мы были куда как беднее — но степь это не остановило. Мы все равно были лакомым кусочком. А теперь… да на этот кусочек столько всяческих приправ изысканных насыпалось, что он сам в рот просится! Это ведь только кажется так, что мы шестьсот лет воевали. Разве же это война? Все загодя известно, все расчислено, у каждого из королей в степи свои лазутчики. Как только чихнет великий аргин, так за рекой военная тревога. Один набег, один-единственный, ритуальный. Стоит отбросить врага один только раз, и этого довольно. Живи себе мирно, коров дои, виноград дави. Это ведь только приречные области воевали, да и те… не так, чтобы очень. Если последнего нашествия на Найлисс не считать, за шесть сотен лет ни одного настоящего набега и не было. А те, что были, никогда не проникали вглубь наших земель. И кусок изо рта выхватывать, чтобы денег достало оружие сладить, нам тоже не приходилось. Шесть веков почти что мира. Отрежь на охрану границ самую малость — а на остальное богатей… мы и разбогатели. За шесть-то сотен лет. А степь осталась прежней.

Сейгден с силой выдохнул и свирепо, почти с ненавистью уставился вновь на ни в чем не повинный радужный бокал. Мейран не произнес ни слова. Он просто ждал молча — и дождался той минуты, когда взгляд короля нехотя смягчился. Мало-помалу, но все-таки смягчился.

— Дураки были наши предки, — угрюмо заметил король. — И мы не лучше. Единолично богатеть бок о бок с нищими — пусть даже и не за их счет, просто рядом — это не только дурная мораль. Это еще и дурная политика.

— Вестимо, дурная, — откликнулся Мейран. — Кажется, я понял, отчего тебя жуть продирает.

— А чего тут не понять… — вздохнул Сейгден. — Сначала шесть веков почти мира — а теперь мир настоящий, без всяких «почти». Раньше в наших краях степняки бывали только в перерывах между набегами, и то не помногу. А теперь они на нас вдоволь понасмотрелись… и еще насмотрятся. И насмотрятся, и обзавидуются, и все такое прочее… сколько нам осталось до войны — до настоящей войны? Пятьдесят лет? Восемьдесят?

Волк бежал крупным машистым шагом, не сбавляя ходу. О да, он устал за минувшую ночь — но это была хорошая усталость, звонкая, как ответная песня волчицы. От нее не сбивалось дыхание, не сводило мускулы. Она была упругой, как лесной мох, эта усталость, и мощные лапы ступали по ней быстро и бесшумно. Волк мог бы бежать так еще хоть весь день, но нужды в том не было. Оставалось совсем немногое — нырнуть в Серую Тень, незримую людям, ощутив на мгновение мимолетный шершавый холодок, вздыбливающий шерсть. Промчаться по тропе, которую ночь усыпала зеленовато-желтыми лапами каштанов и кленов. Вылететь с разбегу на чуть привялую траву, подпрыгнуть в воздух всеми четырьмя лапами и покатиться кубарем, покатиться через голову по холодной предосенней росе…

Четыре шага, отделяющие его от мраморных дворцовых ступеней, его высочество Эттрейг, принц крови Эттармского королевского дома, проделал уже в человеческом обличье.

Эттрейг привычным движением опустился на ступени. Наверняка от мокрого камня тянуло лютым холодом, но сейчас, пока Грань еще не отпустила Эттрейга, это не имело значения. Не впервой ему сидеть на дворцовых ступенях — и ни разу с ним ничего не сделалось, даже простуды, и той не схватил. Не сделается ничего и теперь.

Нет, его высочеству не было холодно. А вот голова кружилась — не очень сильно, зато неотвязно. После оборота голова всегда немного кружится, и самое лучшее — переждать, пока его отпустит окончательно. Или, вернее, пока он отпустит себя сам. Сойти с Грани — дело недолгое… но он всегда медлит, всегда. Становясь волком ли, человеком ли, но он всегда медлит, отпуская один мир ради другого. Грань мучительна, как первая любовь неуклюжего подростка — и, как безответная любовь, она одаривает стократ. На Грани весь мир прозрачен и ясен, как осенние воды, и понимание не требует усилий. Грань — это место прозрения, ничем не замутненной интуиции, безошибочного наития. Именно на Грани, где сходятся мир Человека и мир Волка, ты с режущей остротой понимаешь их… и не только их. Может быть, и есть оборотни, которым только и надо, что побегать по лесам в звериной шкуре — но Эттрейг даже и этому несомненному удовольствию всегда предпочитал убийственную радость Грани.

Хотя и волком быть — редкостное счастье. Не меньшее, чем быть человеком. А сегодня для белого волка и вовсе выдалась хорошая ночь. Он пел — и слушал ответное пение. Волки Эттарма верны древнему договору. Эттрейг пел, и они пели вместе с ним. Их пение все еще струилось по его жилам, Эттрейг все еще слышал его, хотя и не ушами — и будет слышать, пока не затворятся Волчьи Врата. Те самые, которые он в обличье волка именует Серой Тенью. Интересно, который из них более прав — волк или человек? Или ни один?

В любом доме, в любой стене есть Волчьи Врата, Серая Тень, незримая ни волку, ни человеку — но любой оборотень, и только он, может пройти в нее невозбранно. Скоро Серая Тень в стене, окружающей дворцовый парк, сменится скрипучей калиткой, которую не видит ни один стражник. В ту минуту, когда Эттрейг соступит с Грани, калитка закроется до следующего раза, и тогда он подымется со ставших внезапно холодными ступеней и войдет во дворец.

Да, это была хорошая ночь. После такой ночи и спать не надо — сил хватит не меньше, чем на сутки. Не будь у Эттрейга хоть изредка таких ночей, ему бы, пожалуй, и вовсе не выдержать. У человеческих сил есть свой предел, и Эттрейг давным-давно оставил его позади.

Серая Тень вроде бы уплотнилась… да нет, какое там «вроде бы» — уплотнилась, даже начала чуть слышно поскрипывать на утреннем ветру. Впрочем, Эттрейг мог бы заметить изменение и не прислушиваясь, не глядя даже. Он всем телом своим ощущал, как грань мало-помалу покидает его, как звонкое утомление волчьего бега сменяется обычной человеческой усталостью, противной и застарелой, как мозоли, усталостью такой давней, что исцелить ее бессилен даже оборот — разве что приглушить на время. Как он устал… о Тень и Врата, как же он устал!

Эттрейг медленно поднял руку ко лбу и откинул волосы назад. Хорошо, что в светлых волосах седина почти незаметна. Полголовы в седине, а он едва-едва третий десяток разменял. Ему только через три месяца исполнится двадцать один, а он так устал…

Ладно, что уж там. Довольно ныть и плакаться. Усталость там или не усталость, седина или не седина, а это была хорошая ночь. Не на что тебе жаловаться, Эттрейг. Не на что. Скулить ты был вправе раньше, год назад, когда ты не мог позволить себе таких ночей — да что говорить, ты не мог себе позволить и обычного сна иначе, как вполглаза. Год назад… до того, как появилась Талле…

— Талле… — думал Эттрейг, оперев подбородок о сжатые кулаки и глядя на замерший в ожидании осени дворцовый парк. — Талле… ты сумасшедшая суланка, Талле. Ты совершенно сумасшедшая, и я обязан тебе по гроб жизни. И за свой спокойный сон — изредка хотя бы спокойный — и за эти ночи, наполненные пением, и за Грань… и за все то счастье, что ты подарила бессчастному королю. Я твой должник, Талле… за себя, за короля и за весь Эттарм.

Эттрейг даже и в мыслях всегда называл Трейгарта по имени либо королем — и никогда дядюшкой, хоть и приходился ему племянником. Слишком жестоко напоминать человеку о том, что у него никогда не будет детей — не будет, потому что он сам так решил… и был прав… несомненно, прав… только это больно, слишком больно… нет, наследник престола по боковой линии, принц крови Эттрейг, сын младшего брата короля, а значит, королевский племянник, никогда не называл короля Трейгарта дядей. Даже и в мыслях не называл — как будто Трейгарт мог услышать их, эти мысли.

Хотя… как знать, что может и чего не может оборотень, для которого Волчьи врата пусть и зримы, но закрыты.

Полтораста лет тому назад его почти тезка, Иттрейг Отступник, предал свой дар и свой народ. То, за что обычный человек платится всего лишь укорами совести, если она у него есть… оборотень королевской крови за подобные проделки платит куда дороже. Волк Эттарма сам явился к королю-предателю, явился и… нет, не отобрал Дар полностью — закрыл его. Дар, как и прежде, струился в жилах королей Эттарма — и сворачивался, закупоривая вены кровавой коростой, пенился безумием в мозгу, выгибал тела в приступе падучей, разъедал удачу и пожирал счастье. Младшие сыновья, дети боковой ветви были свободны от проклятия — но ни один наследник престола, ни в бытность свою принцем, ни впоследствии, уже став королем, не мог войти в Волчьи Врата. Ни один из них не был счастлив, ни даже удачлив… не иначе, Волк сам хранил Эттарм, отняв это право у королей вместе с Даром — в противном случае непонятно, почему за полторы сотни лет все вокруг не разлетелось вдребезги. Увечные, припадочные короли, ни один из которых не мог похвалиться долгой жизнью…

О да, с проклятием пытались бороться — а как же. Когда Иттрейга сменил на троне его старший сын и стало ясно, что и он не свободен от проклятия — и тоже по заслугам — новый король призвал к своему двору магов видимо-невидимо. Одни пожимали плечами, другие отмалчивались. И лишь самый младший и самый дерзкий из них соизволил приотомкнуть уста. Он сказал, что проклятие снять не просто. Не просто, а очень просто. Сделать для этого нужно сущую малость — но сделать ее не для того, чтобы снять проклятие, а от чистого сердца, по доброй воле, иначе ничего не получится. А посему он, маг, не смеет даже намекнуть, в чем именно заключается означенное действо, дабы из-за его длинного языка проклятие Волка Эттарма из обратимого не стало вечным. С чем и отбыл, успев вовремя уклониться от тяжеленной вазы, запущенной королем ему в голову.

Вот потому Трейгарт не женился и детей не завел. «Проклятая кровь закончится на мне» — вот что он сказал. Дети не заслужили рождаться с проклятием в крови. А Эттарм не заслужил проклятых королей тем более. Корону Эттарма унаследует сын младшего брата. Оборотень, свободный от проклятия.

Нет, Эттрейг никогда не называл и не назовет Трейгарта дядей. Только королем — или по имени.

Зачем, зачем, зачем?! Если есть на свете человек и король, во всех своих проявлениях непохожий на Иттрейга, так это Трейгарт… зачем, за что, за что? Неужели проклятие настолько слепо… ведь должен, должен найтись какой-то выход! Всякий раз, оказываясь на Грани, Эттрейг искал его — случалось даже, что и находил — но всякий раз знание оставляло его, едва он покидал Грань, расплывалось туманом, пряталось в Серой Тени. Оставалась лишь смутная память о том, что выход есть — память, противостоящая отчаянию. Только она и могла ему противостоять — до тех пор, пока появилась Талле.

Все-таки проклятие не совсем слепо. Трейгарту во всех его начинаниях везло куда больше, чем его предшественникам. А Талле была самым большим его везением. Нежданной, совершенно шальной удачей. Точно, что шальной. Более шального существа, чем Талле, так сразу и не вообразишь.

Эттармский наемник, обосновавшийся в Сулане, пошел далеко — аж в начальники королевского караула выбился. В этой должности и погиб, заслонив своей грудью тогда еще принца Сейгдена от ножа безумного маньяка. Принц клятвенно обещал умирающему наемнику позаботиться о его единственной малолетней дочери. Он и позаботился. Девочка хотела стать такой, как папа — и Сейгден предоставил ей такую возможность. Правда, превзойти своего короля на мечах она так и не смогла, хотя Сейгден тренировал ее лично… так на то он и Сейгден — а быть Вторым Клинком Сулана, уступая лишь самому Сейгдену, тоже очень и очень неплохо. Зато отца своего Талле превзошла во всем — а потом, как велит семейная традиция, отправилась искать место службы. Благословен будь Великий Волк, направивший ее стопы на родину отца, в Эттарм!

Трейгарт всегда бдительно следил за собой и запирался в своих покоях при малейшем предощущении падучей… но иногда на него накатывало настолько внезапно, что он ничего не успевал с собой поделать. Раньше скрутить Трейгарта в припадке удавалось только Эттрейгу. Долгие годы королевский племянник не знал ни крепкого сна ночью, ни отдыха днем — стоит ему замешкаться, промедлить, и как знать, сколько жизней успеет унести безумная королевская воля за одно непоправимое мгновение? Закрыть рот ладонью, скрутить в удушающий захват… эти движения были привычны Эттрейгу, как ходьба или дыхание. Но на том памятном ему заседании королевского совета Талле оказалась ближе к королю, чем Эттрейг… а возможно, и быстрее.

Припадок начался почти мгновенно. Эттрейг только и сумел, что рвануться к королю, сметая на своем пути абсолютно все — а Талле уже успела швырнуть короля на стол и навалиться сверху всей своей тяжестью. Да, и еще рявкнуть: «Пошли вон, остолопы!» Придворным, и без того привычным удирать при первых же признаках припадка, второго приглашения не требовалось. Только Эттрейг задержался в дверях, прикрывая отход — и потому увидел, с какой властной нежностью губы Талле накрыли искривленный приступом рот короля. Эттрейг закрыл за собой дверь, вздохнул с облегчением и заснул прямо на полу у входа в Зал совета. Принц не спал вот уже трое суток, пытаясь предугадать начало припадка — и все же едва не опоздал.

За последний год приступы падучей случались с Трейгартом не так уж часто — но даже когда и случались… Талле, я твой должник в этой и в той жизни. За ту любовь, которую ты так щедро даришь эттармскому королю… горькую любовь, ибо ради нее ты отказалась от материнства… за твои сильные руки, раз за разом оттаскивающие Трейгарта от края, за которым нет ничего, одно лишь безумие. За то, что ты умеешь любить и сражаться, не требуя взамен ни счастья, ни победы. А еще я должен суланскому лису Сейгдену — за то, что он помог тебе стать такой. Эттармские волки всегда платят свои долги. Та часть моей жизни, что не принадлежит моему истерзанному проклятием королю, принадлежит вам.

Калитка скрипнула в последний раз и закрылась. От ступеней потянуло тяжелым каменным холодом. Эттрейг еще раз откинул волосы со лба и встал. Незачем заставлять себя ждать. Не пройдет и минуты-другой, как его позовут. Эттрейг знает это наверняка — потому что знает, зачем его позовут и что ему скажут. Да и может ли он не знать, если он пел сегодня вместе с волками?

Трейгарт и в самом деле ждал племянника. Он еще не вышел из опочивальни, но был одет почти уже полностью, только серый шелковый майлет, расшитый крохотными хрусталиками, все еще валялся на постели. А вот Талле пока не сменила отороченное белым лисьим мехом ночное платье на парадный наряд. В мягком, не стесняющем движений одеянии гораздо удобнее растирать плечи своего возлюбленного. Эттрейг в который уже раз подумал, насколько эти двое друг другу под стать. Он не мог бы себе представить рядом с Трейгартом никакой другой женщины, кроме Талле — высокой, ладной Талле с ее невероятными руками. Кисти ее на первый взгляд казались некрупными — но как опытный музыкант небольшой с виду рукой может взять на клавикордах две октавы, так и пальцы Талле охватывали гораздо больше, чем можно было предположить, бралась ли она за рукоять тяжеленного двуручного меча или же просто, как сейчас, разминала плечи Трейгарта. Принцу нечасто доводилось заставать короля и тем более Талле одетыми по-домашнему, запросто, и сейчас он глаз не мог отвести от представшей перед ним картины. Привычная горечь (эх, вот бы волк был!) подкатила к горлу, когда Эттрейг мельком глянул на короля: тело жилистое, сухое, легкое — и это при довольно широком, в общем-то, костяке… идеальное тело для волка… да будь оно проклято, это проклятие!

— Я ждал тебя. — По своей всегдашней привычке Трейгарт, едва только успев ответить на приветствие племянника, сразу перешел к делу. — Из-за беглых огней.

— Кто зажигал? — поинтересовался Эттрейг, хотя прекрасно знал ответ. Но сказать такое нельзя — ведь это все равно что сказать: «Я пел сегодня и слышал пение, я видел огни, я знаю, чьи они и какова их весть». Перед безногим плясками не хвалятся.

— Ну-ну… — Трейгарт иронически заломил бровь. — И о чем ты пел сегодня, если для тебя эта новость и впрямь внове?

Эттрейг мучительно залился краской. Вот это попался так попался!

— Шалопай, — добавил Трейгарт.

Эттрейг опустил голову. Мысленно он молил Тень и Врата согнать краску с его лица, но щеки по-прежнему пылали жарко, как угли.

Внезапно ему послышался сдавленный смешок… нет, не послышался! Изумленно вздернув голову, он увидел, что Талле едва сдерживает смех, а Трейгарт, тот и вовсе откровенно потешается.

— Этти, — мягко улыбнулся Трейгарт, — не старайся быть деликатнее похоронных дел мастера. Со мной — не надо.

— Да, — еле вымолвил Эттрейг.

— Тем более сейчас расшаркиваться, юлить и церемонии разводить не время, — чуть приметно вздохнул Трейгарт. — Слишком многое надо успеть сделать до отъезда.

Эттрейг кивнул. Да, если король не оставит ему распоряжений на время своего отсутствия, ему придется справляться самому… к слову сказать, он бы и справился — но раз уж Трейгарт считает, что каждый его шаг должен быть расписан, ему виднее. Кто здесь король, в конце-то концов? А то, что Эттрейг лет с четырнадцати фактически правит страной во время особенно долгих недомоганий короля, ничего не значит: Трейгарт, даже и разбитый недугом, всегда рядом и всегда может поправить или даже отменить неудачное распоряжение… и если он ни разу ничего из решений принца не отменил…

— Конечно, лучше бы вызов на Большой Совет пришел зимой, — заметил Трейгарт, вырывая принца из его раздумий.

— Почему? — искренне удивился Эттрейг.

— Потому что ты успел бы стать совершеннолетним, — отрезал Трейгарт. — И на Совет бы поехал как король, а не как королевский племянник.

— Как… король? — задохнулся Эттрейг.

Трейгарт, прищурясь, одарил его долгим взглядом.

— По-твоему, я нарек тебя наследником престола для собственного развлечения? — поинтересовался король.

— Нет… но… — Эттрейг потерял дар речи окончательно. Нет, он знал, что когда-нибудь унаследует корону… но ведь наследство получают от того, кто умер — и как такое сказать прикажете? «Я, дядюшка, ожидал этой чести только после вашей смерти» — так, что ли?

— Или ты дожидаешься, пока я окончательно скрещу лапы? — Трейгарт прищурился еще сильнее. — Не рановато ли?

— Прекрати, — фыркнула Талле. — У тебя с утра пораньше шуточки такого пошиба, что никакой наследник престола не поймет, даже Этти.

Трейгарт ухмыльнулся.

— Ладно, любимая, — покаянно произнес он — вот только в его карих глазах не было ни следа раскаяния. — Хотя я всегда считал, что король должен уметь понимать любые шутки. Даже самые сомнительные.

— Вот когда станет королем, тогда и будет понимать, — возразила Талле. — А сейчас ему не до шуток. Какие шутки, когда ему со дня на день уезжать!

До слов Талле Эттрейг главной частью этой сногсшибательной новости полагал формулировку «как король» — и лишь теперь уяснил, что чудовищная фраза содержала слово «поехал».

— Так значит… это я поеду? — оторопело прошептал он.

— Конечно. — Король встал, и руки Талле мягко соскользнули с его плеч. — Чем раньше ты начнешь привыкать к своим обязанностям, тем лучше. Ты умеешь уже почти все… эта поездка восполнит ту малость, которой тебе пока недостает. И потом, Этти — вдвоем мы ехать не можем, кто-то должен остаться здесь. Ехать без тебя? Так ведь взять Талле на совещание королей я тоже не могу — а что, если меня прямо там и прихватит?

Будь оно проклято, это проклятие!

— Не вешай нос, волчонок, — усмехнулся Трейгарт. — Пора привыкать. Еще несколько месяцев — и это все твое.

— Я привыкну, — с угрозой пообещал Эттрейг. — Меня ведь не корона пугает.

— Да? — поинтересовался король. — А что же?

— А то, — с расстановкой заявил Эттрейг, — что когда ты спихнешь корону на мою голову, то наконец-то надумаешь жениться, а меня на свадьбу не позовешь, чтобы я не отвлекался от своих королевских обязанностей. Только ты учти, я тогда вас на медовый месяц отправлю в Адейну. Своей королевской волей. Розы нюхать.

— Вот видишь, — Трейгарт с самой серьезной миной обернулся к Талле, — понимать монаршие шутки он еще не научился, а вот сам так шутить — вполне. Еще бы пару уроков ему дать… жаль, что и впрямь некогда.

Эттрейг только развел руками и поклонился. Перешутить дядюшку в его излюбленной манере у принца до сих пор не получилось ни разу — не получится и впредь. Во всяком случае, в ближайшее время.

— Привет суланскому лису передать? — обратился он к Талле.

— Обязательно, — ответила она. — Спасибо, Этти.

Выходя из королевских покоев, Эттрейг с изумлением поймал себя на том, что улыбается, сам не зная, чему. Нет, не предстоящая поездка так обрадовала его и тем более не близость короны. Тут уж скорее плакать надо, а не смеяться.

И все же, несмотря ни на что, Эттрейг не мог отделаться от мысли, что в этом утреннем разговоре прозвучало что-то очень важное — и очень, очень хорошее.

— Больно много чести, — сухо отрезал Аженк. — Поедешь именно ты. Ты, а не я.

— Но почему? — Его высочество принц Орвье, взметнув ресницами, устремил на отца умоляющий взгляд. Ресницы у Орвье были изумительно хороши: пушистые и длинные, как у девушки. Одна беда — аффральский принц никак не мог разобраться, радует его это или скорее огорчает. Оно конечно, девушки от его ресниц просто млеют… но взгляд в тени этих ресниц кажется таким наивным, таким… таким неискушенным. Как же обидно выглядеть несмышленышем! Орвье частенько перед зеркалом пытался придать своему взгляду потребную для наследника престола твердость и решительность — после чего страдал сугубо… до тех пор, пока уста очередной придворной красавицы не приникали с томным вздохом к его длинным, пушистым ресницам.

— Почему?! — вновь едва не возопил Орвье.

— Я же сказал, — желчно откликнулся король. — Много чести. Найлисс и вообще в последнее время слишком многое на себя берет.

— Но после того, как Найлисс замирил нас со степью… — начал было Орвье.

— Вот именно! — раздраженно бросил Аженк. — После того, как Лерметту удалось то, что не удавалось ни одному королю за последние шесть веков! Есть отчего голову высоко держать!

Он поднялся с трона и принялся нервно расхаживать по залу, не в силах унять себя привычным усилием воли.

— А теперь именно Найлисс объявляет Большой Совет — зачем бы в мирное-то время?

Принц непонимающе уставился на Аженка.

— О Боги, — сквозь зубы выдохнул король. — Когда же ты научишься? Тебе бы хоть десятую часть ума найлисского пройдохи — вполне бы приличный король со временем получился. Вот Лерметт, тот не дурак. Он не рисковал ничем. Степь он знает, как не всякий шулер собственную колоду — наизусть. Он не рисковал, о нет! Сыграл наверняка — и сгреб все, что было на столе. А теперь он надбивает ставку.

— Но ведь мир он выиграл для всех нас, — робко возразил Орвье.

— А нынешнее положение Найлисса в Восьмерном союзе — для себя! — его величество Аженк дернул губами. — Позиция Найлисса упрочена, как никогда. Кого мы должны благодарить за прекращение военной угрозы? Лерметта, конечно, кого же еще!

— И Сейгдена, — отважился вставить Орвье.

— Вот именно! — подхватил Аженк. — Лерметта и Сейгдена — но масть разыгрывал все-таки Лерметт. Сейгден ему всего-навсего помогал… вот и подумай, что собой представляет найлисский мальчишка, если суланский лис у него всего-навсего в подручных ходит!

Орвье сглотнул. Король Сулана произвел на него впечатление человека отнюдь не слабохарактерного и очень умного. Действительно, что же это получается, а?

— Он надбивает ставку, — повторил Аженк. — Объявляет Совет — чтобы все короли живехонько притрусили к нему на задних лапках. И гавкали исключительно тогда, когда он им позволит. Нет уж. Аффраль такого унижения не потерпит. Совсем не явиться на Совет Королей нельзя — но я на него не поеду.

— Но я… — взмолился Орвье.

— Что — «но ты»? — Король повернулся на каблуках и устремил на сына исключительно неприятный взгляд.

Орвье потупился и без всякой нужды одернул полы своего бархатного майлета. Золотые мотыльки, вышитые по синему бархатному полю над пестрыми цветами Аффрали, всплеснули ажурными крылышками и замерли.

— Но я… если все обстоит именно так… — принужденно пробормотал принц, — какой я ему противник?

— Никакой. — Аженк слегка взмахнул своей узкой белой рукой, словно подчеркивая этим жестом уничижительный смысл своих слов. — Совершенно никакой. Но ведь это от тебя и не требуется.

— Но… ведь если ехать должен я… — теперь Орвье уже окончательно ничего не понимал.

— Ты вовсе не должен что-то делать, — пояснил Аженк. — Ни в коем случае. И думать даже не смей трепыхаться. Никто не требует, чтобы ты напрягал мозги, которых у тебя нет, проницал ими хитромудрые планы найлисского короля и давал им достойный отпор. Ничуть. Само твое появление на Совете вместо меня — это и есть наш отпор Найлиссу. Наш ответ во всей его полноте.

— И в чем же он заключается? — тоскливо поинтересовался Орвье.

— В том, что Аффраль отказывает Найлиссу в той чести, на которую он претендует, — отчеканил Аженк. — И на Совете им придется обойтись оболтусом-наследничком, а не королем Аффрали. Я не поеду в Найлисс. Много чести.

Принц прерывисто вздохнул — очень тихо, чтобы отец не услышал. С этим ничего не поделаешь. Ехать придется. Но… Боги, как же не хочется! И почему Лерметту вздумалось зажечь беглые огни именно сейчас? Почему не раньше? Или, для разнообразия, не позже? Почему именно осенью, когда в Аффрали начинается череда балов и прочих празднеств?

Орвье вырос не самым умелым воином и уж тем более не дипломатом. Ночью, в предсонных мечтаниях, он созерцал себя и тем, и другим… но в беспощадно сером утреннем тумане ночные грезы делались такими же серыми и тусклыми, а неумолимый рассвет окончательно развеивал их призрачные клочья. Зато в пиршественной зале, зато на охоте или на балу… о, тут Орвье не было равных во всей Аффрали!

Рядом с желчным, подозрительным, сухим в обращении королем Орвье казался средоточием доброжелательности — и люди тянулись к нему. Ему не требовалось завоевывать сердца дворян — они благоволили юному наследнику без малейших усилий с его стороны. Да что там усилий — он и сам не мог бы сказать, как это у него получилось. Зато его величество Аженк понимал происходящее отлично — и одно лишь это понимание утишало его тревогу, когда он думал о будущем сына. «Балбес, любимый своими подданными, имеет побольше шансов усидеть на троне, чем непопулярный умник», — бывало, говаривал Аженк сам себе, глядя, как вспыхивают среди придворных улыбки неподдельной симпатии, когда Орвье гордо выпрямлялся, закладывая левую руку за спину, как того требует четвертая фигура старинного танца рейнот, и кланялся танцующей напротив него даме. Орвье даже не дурак — он всего-навсего дурачок… но при виде него у людей теплеют глаза… он отцарствует свое без помех.

Эти мысли отца, само собой, оставались для Орвье неведомы. Зато во время бала он находился в своей стихии — и уж это он знал преотлично. Пожалуй, он и счастлив-то бывал исключительно осенью, сам не понимая, отчего. Еще с весны он предвкушал нынешний бальный сезон… и на ж тебе! Бросать все только оттого, что у отца так некстати задрался нос выше короны, и ехать — ехать не куда-нибудь, а в Найлисс… туда, где ему неизбежно придется заседать в Совете Королей бок о бок с Лерметтом… и Сейгденом… вот уж рядом с кем Орвье чувствует себя полнейшим ничтожеством. Если перед эттармскими волками Орвье всего-навсего робел — а ты попробуй не сробей перед оборотнем! — то умница Сейгден… и Лерметт — его сверстник Лерметт… ровесник, одногодок — вот что невыносимо! Никогда, никогда, ни в чем Орвье не сровняться с королем Найлисса, с мучительным образом его неисполнимой мечты… сколько же месяцев Орвье придется ежедневно глядеть ему в глаза вместо того, чтобы отплясывать на балах? Променять три месяца счастья — единственные в году! — на три месяца непрерывного унижения…

Принц Орвье не мог бы сказать, кого он сейчас ненавидит больше — отца, равнодушно отсылающего его в унизительную поездку, или Лерметта, засветившего беглые огни. И почему эти двое вздумали терзаться амбициями?

Если бы Орвье сказали, что его ненависть больше всего похожа на сочувственную симпатию — нипочем бы не поверил.

Надо же, какая теплынь выдалась! Созвездие Певца вот уже неделю, как поднялось над горизонтом — значит, пора настала осенняя. А солнцу будто и невдомек — жарит, словно в середине лета. Даже здесь, в тени Храмового Холма, никакого спасу нет, а что на солнцепеке делается, страшно и подумать. Пару сотен лет назад в это же самое время дожди лупили день и ночь без передышки, и королям в те минувшие столетия не раз случалось пропустить восход Певца из-за сплошных облаков. Сейчас в это даже и поверить трудно. Урожай давным-давно убран, а сушь стоит совсем еще летняя, да и жарко. Арнет не любила обманчивую осеннюю жару: от земли уже вовсю тянет прохладой, особенно по ночам, а поверху стелется душное тепло, словно от остывающей печи. Осень — это время простуженных послушниц, девчонок с распухшими от насморка и облезлыми от солнца носами. Осеннее солнышко коварное… вот только девчонкам никто не указ, даже и Верховная предстоятельница. Бегают босиком и с непокрытыми головами, а потом чихают на весь храм.

Арнет вздохнула и подняла голову. Затылок ломило от жары, перед глазами роились маленькие черные мушки. Оказывается, тень Холма уже накрыла ее, и давно… сколько же времени она провела возле грядки, пытаясь понять указания Богини? Обыденное дело, работа для старших послушниц и младших предстоятельниц — не для Верховной. И справляются они с этим неплохо… вернее, справлялись. До нынешнего дня.

Утром одна из Старших предстоятельниц отвела девочек на Круглое Поле, как и в любой другой из гадальных дней — как всегда, как обычно. Как всегда, послушницы, даже и приблизившись к Рукояти Веера, отнюдь не желали хранить почтительное молчание, а болтали и пересмеивались вполголоса. Как всегда, предстоятельница прикрикнула на них — тоже вполголоса, чтобы не оскорблять Богиню — и присмиревшие на мгновение девушки принялись тянуть жребий: кому в какой черед подойти к борозде нынешнего года, чтобы сорвать тысячелистник для гадания. Как всегда, девушки одна за одной сорвали тысячелистник, получили из рук предстоятельницы мешочки с гадальными бирками и книги и уселись на расстеленное возле Рукояти полотно. А вот дальше… дальше не было ничего обычного.

Не растут два цветка одинаковыми, лист в лист — не бывает и двух одинаковых гадальщиц. Вот потому и приходит к бороздам Священного Веера не одна послушница и не две, а трижды по пять, потому они и жребий тянут, кому какое растение достанется. А Старшей предстоятельнице положено не только проверить результаты их гадания, но и соединить — потому что не бывает двух гаданий, чтобы слово в слово пришлись. Полностью все пятнадцать предсказаний не совпадут… не совпадали. Никогда не совпадали. Только сегодня.

Сначала одна послушница пихнула другую локтем в бок: дескать, зачем мое предсказание списываешь — свое составляй! Девушка обиделась и призвала предстоятельницу в свидетели: мол, как листья отсчитаны, так и записано. Предстоятельница обомлела: два предсказания действительно совпали дословно. Спустя самое недолгое время ей пришлось уже не изумиться, а не на шутку испугаться, потому что еще три девушки, управившись со своими бирками и листьями, показали ей в точности такое же предсказание. А когда работу закончили все пятнадцать…

Ничего подобного никогда еще не случалось. Напротив, бывали годы, когда среди пятнадцати гаданий не оказывалось ни одного совпадения. Значит, гадальщицы старались впустую. Значит, не желает Богиня изъявлять свою волю. Значит, ничего судьбоносного ближайшее будущее не сулит. Ни существенных потрясений, ни неисчерпаемой благодати. Как правило, все же хоть парочку совпадений, пусть даже и слабеньких, весьма и весьма сомнительных, отыскать удавалось. Но ведь не дословных! И не пятнадцать! Никогда еще послание Богини не бывало таким повелительным, таким несомненным и грозным… и таким невнятным.

Оно просто-напросто не поддавалось истолкованию.

Старшая предстоятельница трясущимися руками сорвала шестнадцатый тысячелистник, взялась за бирки — и в шестнадцатый раз записала те же самые слова.

А Верховная предстоятельница храма Земли Арнет только что записала их в семнадцатый раз.

Было отчего прийти в смятение. Арнет надеялась получить хоть какое-то указание — как именно следует понимать предначертанное. Девчонки-послушницы могут запечатлеть на свитке очередную волю Богини, и только — с этим никто не спорит — но ей-то, Верховной предстоятельнице, должно же быть ниспослано толкование. Ведь если не ей, то… кому?

По всему выходило, что никому.

Разве что Мавер справится. Мавер всегда и со всем справлялась. Таких, как Мавер, больше и нет вовсе. А ведь так сразу и не скажешь. Вид у Мавер самый что ни на есть простецкий — круглолицая толстушка, носик колобком… вот только высокая, стройная, изысканно красивая Арнет всегда чувствовала себя рядом с ней неуклюжим подростком. Ничего не поделаешь — даже и сейчас, в свои тридцать два года, Арнет все еще робела перед собственным призванием: Верховная предстоятельница всего Окандо, шутка ли сказать! При одной мысли о подобной ответственности оторопь берет. А вот Мавер в бытность свою Верховной предстоятельницей никогда не робела, и с божественным призванием своим управлялась, как хозяйка с немытыми полами: рукава засучить, юбку подоткнуть, да дресвой, да щелоком, да кипятком… хоть белым платком после полы продерни, а ни пятнышка не останется на белоснежной ткани. Мавер была замечательной Верховной предстоятельницей и, когда бы не бесплодие, осталась бы ею и посейчас. Но если предстоятельница до тридцати пяти лет замуж не вышла и ребенка не родила, Верховной ей не бывать. Замуж Мавер вышла рано, едва окончив послушничество, а вот детей завести ей не удалось. Лишь поэтому ее сменила Арнет… незамужняя бездетная Арнет — еще три года, и саму Арнет в ее служении сменит другая… потому что последняя надежда обвенчаться с тем, кого любит, покинула Арнет уже давно, а никто другой ей не нужен — даже ради служения Богине. Выйти замуж за кого попало и родить ребенка, лишь бы сохранить власть… какая немыслимая чушь! Жизнь такого не прощает. И Богиня не простит своей служительнице подобного лицемерия перед своим алтарем. Никогда.

Еще три года, и нынешнее знамение пришлось бы толковать совсем другой Верховной предстоятельнице.

Арнет откинула назад густую темную прядь, в которой несколько серебряных волосков терялись совершенно, и вновь склонилась над разложенными по полотну бирками и листьями. Рядом с ней Мавер выкладывала листья четными и нечетными рядами. Глядя на уверенные округлые движения ее крепких рук, Арнет внезапно ощутила невесть откуда взявшееся спокойствие.

— Благослови, матушка, — отрешенно пробормотала Мавер, вглядываясь в листья.

— Да осенит тебя благодать, дитя мое, — ответила давно затверженной формулой благопожелания Арнет и прикусила губу. Смешно, что ее называет матушкой женщина, которая ей самой в матери годится. За столько лет своего служения Арнет так и не привыкла к этому обращению — но ритуал есть ритуал.

— Так что там у тебя, детка? — поинтересовалась Мавер уже попросту, без чинов, внимательно разглядывая ряды листьев.

От ее голоса, такого надежного, такого уютного, Арнет показалось на миг, что решение уже найдено, просто они обе почему-то его позабыли — но сейчас они его вспомнят, и все будет хорошо, раз и навсегда. Хаос в мыслях, вызванный предсказанием, улегся, словно котенок у очага. Не только на нее так действовало присутствие Старшей предстоятельницы. Круглая, как шаровая молния и спокойная, как овца на лужайке, Мавер неизменно в любое дело вносила эти два на первый взгляд противоположные свойства своей натуры — энергию и спокойствие.

Арнет заглянула через плечо Мавер, пытаясь разобрать окончательный расклад.

— То же самое, что и у девочек, — вздохнула она. — Слово в слово.

— У меня, кажется, тоже, — молвила Мавер. — «По слову огня Земля и Небо вместе сойдутся вдали. Спасение держит в своих руках Хранитель чужой земли». Оно?

— Да, — отозвалась Арнет.

Лучшей мастерицы предсказаний, чем Мавер, во всем Окандо нет, а может, что и не было никогда. Если и у нее сложилось то же самое, значит, другого способа прочесть волю Богини не существует. Однако былое отчаяние, покинув Арнет, отнюдь не спешило возвращаться к Верховной предстоятельнице. Взамен пришло усталое терпение — и решимость разобраться с божественной вестью во что бы то ни стало.

— Я не понимаю, как это истолковать, — произнесла Арнет. — Как предотвратить?

— А ты уверена, что нужно что-то предотвращать? — пытливо всмотрелась в нее Мавер.

— Катастрофы предотвращать всегда нужно… и иногда возможно. — Арнет провела рукой по лбу, откидывая назад прядь волос — и рука ее почти не дрожала. — Если Земля смешается с Небом, да еще и по приказу огня — что это, как не катастрофа? Это даже не конец Окандо — это просто конец света… и о каком спасении может идти речь? Кто такой этот Хранитель? А хуже всего, что земля чужая — это как понимать? Что нас всех спасет — завоевание? И кто же тогда завоеватель? Со степью мы замирились — значит, не совсем? Или на нас Риэрн зубки точит? Больше ведь вроде некому. Поневоле задумаешься — а стоит ли принимать такое спасение? Не лучше ли честно умереть, чем бесчестно выжить? Мало нам было прежних дурных знамений, теперь еще и это… и ведь у всех одно и то же, слово в слово, у всех!

— Ну, — осторожно начала Мавер, — я бы на твоем месте рассматривала весть несколько иначе…

— А как? — жадно спросила Арнет.

— Пока не знаю, — призналась Мавер, — но если принять во внимание…

Что именно она собиралась принять во внимание, так и осталось неизвестным. Возможно, оно и к лучшему. Зато Мавер успела посторониться, и набежавшая на нее растрепанная девчонка-послушница не сбила ее наземь.

— Что случилось, детка? — мягко спросила Мавер.

Именно этим и отличается великая предстоятельница, пусть даже и бывшая, от всего-навсего Верховной. Арнет хотела спросить о том же самом — но совершенно в других словах и тем более совершенно другим тоном.

— Беглые огни! — выпалила девчонка, едва переводя дыхание. — Найлисс зажег беглые огни… приглашение на Совет Королей. Его величеству уже сообщили… в Храме Неба уже начинается напутственная служба… а нам что делать?

— Молитвы читать! — почти рявкнула Арнет.

— Благодарственные, — невозмутимо добавила Мавер.

Арнет показалось, что она ослышалась.

— Во всяком случае, я считаю приличным возблагодарить Богиню за то, что сразу же после вести Она ниспослала и толкование, — добавила Мавер. — Иди, детка. И приведи себя в порядок.

Смущенная послушница удалилась почти так же быстро, как и прибыла.

— Просто от сердца отлегло, — улыбнулась Мавер. — Вот оно, твое толкование. И никаких катастроф. Слово огня — это беглые огни, призыв на королевский Совет, тут и вопросов быть не может. Хранитель чужой земли — один из королей… по всей очевидимости, его следует на Совете поддержать… вот только которого? Впрочем, там видно будет. Главное, чтобы вы не ошиблись.

— Мы? — удивленно переспросила Арнет.

— Именно что вы, — безмятежно отпарировала Мавер. — Если вдали сойдутся Небо и Земля — значит, ехать следует не только королю, но и тебе. Ведь это ты у нас Верховная предстоятельница храма Земли — или я ошибаюсь?

— Но… почему они сойдутся вместе? — запинаясь, еле выговорила Арнет.

На сей раз она была почти уверена в ответе. Не уверена она была в другом: чего она страшится больше — того, что Мавер уничтожит все ее надежды… или того, что подтвердит?

— Тебе вслух сказать? — прищурилась Мавер. — Вообще-то когда говорят, что мужчина и женщина сошлись вместе, это означает только одно… правда, я думала, что тебе это известно.

Сердце Арнет обратилось в содрогающийся сгусток кипятка… а потом кипяток растекся по жилам и плеснул изнутри в жарко зардевшиеся щеки.

— Детка, — ласково молвила Мавер, — эта весть не для его величества — ему обо всем сказали беглые огни. Эта весть для тебя.

Если бы! Если бы только Мавер оказалась права, и весть действительно предназначалась ей… и значила именно то, что сказала старшая предстоятельница! А даже если и нет — Арнет уже была готова к любому исходу. В конце концов, двадцать лет безнадежной любви могут кого угодно измучить и состарить до срока.

Впервые Арнет увидела короля едва ли не в самом начале его царствования. Двенадцатилетняя девчонка прыгала, как маленькая, и хлопала в ладоши в ожидании небывалого праздника — подумать только, жребий пал на их провинцию! Именно здесь новый король проведет свою первую борозду в ритуале весенней вспашки! Между прочим, говорят, что король совсем еще молодой, едва восемнадцать исполнилось… вот бы посмотреть — ну хоть одним бы глазком взглянуть… увидеть, как обнаженный до пояса юный государь, налегая на ручки плуга, проводит свою первую борозду — такую же безупречную, как и он сам… увидеть — и потерять себя, потерять бесповоротно, расстаться со своим сердцем… потому что оно уезжает в столицу вместе с королем, а голенастая провинциальная девчонка стоит возле королевской борозды, пугало-пугалом, и не знает, как сойти с места.

Именно поэтому Арнет решила стать послушницей в Храме Земли. Призвание? Да бросьте вы… это у Мавер — призвание, а у Арнет ничего, кроме любви и смутной надежды. Ведь если она когда-нибудь станет младшей хотя бы предстоятельницей, ей может выпасть возможность съездить в столицу, в главный Храм, а то и отправлять в нем службу — опять-таки если жребий падет на их провинцию… и тогда она сможет снова увидеть короля, сможет даже говорить с ним — пусть даже несколько мгновений — разве их не достаточно, чтобы посвятить им всю жизнь?

Действительность превзошла полудетские грезы Арнет с невиданным размахом. Она была взята в столичный храм в самом начале своего служения. Она стала предстоятельницей — не младшей, и даже не Старшей, а Верховной. Она виделась с его величеством Аккарфом почти ежедневно и говорила с ним. Но к любимому все это не приблизило ее и на единый миг.

А все из-за того, что наследным королем Аккарф не был. После того, как моровое поветрие в одночасье скосило всю королевскую семью, не оставив ни одного наследника прежней династии, Аккарф был возведен на престол по закону. Если наследников нет, новую династию начинает сын Верховной предстоятельницы. Одна беда — предшественница Мавер была замужем за служителем Бога Смерти. Вот уже двадцать лет минуло, а Аккарф до сих пор не женился и детей не завел. Он не знал, достоин ли он начать новую династию — или же его сменит сын следующей предстоятельницы, как он когда-то принял бразды правления из мертвых рук прежней династии. Дитя смерти, смертью возведенное на трон — не дурное ли это знамение для всей страны, особенно в лихую годину, когда храмовые предсказательницы хорошими вестями не балуют? Не стоит ли уйти в могилу бездетным, уступив венец более достойному? Аккарф не единожды молился о ниспослании ему знака — но Отец-Небо не спешил отвечать своему Верховному предстоятелю.

А Арнет ждала.

Двадцать лет ожидания — и не вдали от любимого, а лицом к лицу… двадцать лет почти-близости… почти-близости, сводящей с ума… двадцать лет ежедневной надежды и безумной, нечеловеческой выдержки — улыбаться приветливо, говорить связно, толково и спокойно… и ничем, ничем, ничем себя не выдать!

— Я думаю, это и есть твой шанс, детка, — очень серьезно сказала Мавер. — Не упусти его.

Где-то там, в дальнем конце улицы пели трубы. Их голоса золотыми стрелами летели ввысь, и небесная синева распахивалась им навстречу. Теплый ветерок ласково касался лица, и слезы под его нежным касанием высыхали сами собой. Нет никакой нужды утирать их платком. Да женщина, стоящая возле окна, и вовсе позабыла о белоснежном кусочке шелка, судорожно зажатом в правой руке. Ей не было до него никакого дела. Только одно ее сейчас и занимало: пение труб, предвещавшее скорый отъезд короля — золотое, как поздняя осень.

О, Риэрн — это вам не Найлисс. Говорят, в Найлиссе зимы снежные, весны пронзительно знобкие, а осень так и вовсе бесстыжая — стоит холодному ветру ее обнять, и она тут же послушно оголяется, сбрасывая листву, не в силах дотерпеть, пока зима укроет дерзкую наготу ветвей от нескромных взглядов. Нет, осень в Риэрне — всего лишь кайма лета, пышная, яркая и очень, очень широкая. Не сразу и разберешь, где кончается подол лета и начинается его прекрасная оторочка. Лето перетекает в осень так незаметно, что иной раз едва к зиме и спохватишься, увидев, что осень не только наступила, но уже почти и прошла. Однако сегодняшний день не вызывал никаких сомнений. Он был осенним, явственно и непоправимо осенним. Солнце изливало из густой небесной синевы такие потоки тепла, что не всякому летнему часу под стать — и все же назвать этот час летним было невозможно. Осенним было пение труб, мерцающее в сиянии дня, и запах цветов, устилающих мостовую, был тоже осенним, одуряюще тяжелым. Цветы, раздавленные могучими копытами, и не могут пахнуть иначе. Цветы, почти сплошь алые и желтые — а как же иначе? Ведь это же поистине королевское удовольствие — попирать копытами своего коня герб давних и ненавистных соперников. Впрочем, почему только герб? Сначала в липкую грязь превратится алое и золотое… а потом настанет черед тех, кто его носит. Непременно настанет — а вы что подумали?

Пристальный взгляд заставил короля Иргитера поднять голову и обернуться. То, что он увидел, ему понравилось. У женщины, что неотрывно глядела из окна вослед своему королю, слезы так и струились по щекам. Иргитер милостиво улыбнулся и даже соблаговолил поднять руку в приветственном жесте. Так и должны выглядеть лица истинных верноподданных перед разлукой с королем. О, конечно, до отъезда еще не день и не два… но скорбь должна охватывать их души заблаговременно.

Конь под венценосным седоком нетерпеливо всхрапнул, и Иргитер мигом выбросил из головы залитое слезами женское лицо. Однако хорошее настроение не покидало его еще долго — и уж за поворот он направил своего коня, находясь в самом что ни на есть приятном расположении духа.

Только тогда — и то не сразу — женщина осмелилась отойти от окна в прохладную глубину комнаты, сбросить праздничную, черную с серебром, накидку и дать волю слезам уже по-настоящему.

— Успокойся, Нериаль, дорогая. — Муж поспешил обнять ее, прижать к себе, его пальцы гладили ее волосы, но она ничего не могла с собой поделать.

— Он уезжает, — шептала Нериаль дрожащими губами, — он действительно уезжает… Энги, это правда, он уезжает…

Энги печально улыбнулся и еще крепче прижал к себе жену. Энги — и никак иначе… вот уже двадцать лет, как Энги… это в детстве он всех и каждого просил называть себя полным именем — а теперь им лучше не зваться. Лучше и вообще забыть, что оно существует.

В отличие от его уезжающего величества короля Иргитера, Энги не обманывался ни трепетом жены, ни ее слезами. Уж он-то знал: соленые дорожки на щеках Нериаль — это слезы счастья. От горя Нериаль не плакала никогда. Во всяком случае, с тех пор, как их старший сын был казнен по обвинению в непочтительности к королевской особе, так и не дожив до своей пятнадцатой весны.

— Поверить не могу… — шептала Нериаль, комкая ни в чем не повинный платок. — Он ведь и в самом деле уезжает… да благословят боги найлисского мальчика!

Энги почувствовал, что еще минута — и у него с самого потекут слезы. Мальчик! Король, сумевший склонить степь к миру, уж всяко не мальчик. Мальчики не зажигают беглые огни, призывая королей на Большой Совет. Просто Лерметт, по слухам, хорошо если на год-два старше их с Нериаль младшего сына, Тенгита… а кем еще может быть ровесник сына для матери? Любимого сына… их младшенького… последнего… единственного… Это воля Лерметта заставляет Иргитера отбыть из Риэрна — так пусть же Боги и в самом деле благословят найлисского мальчика во всех его начинаниях!

Дрожь Нериаль мало-помалу притихла. Энги наклонился и коснулся губами седой пряди, берущей начало у левого виска жены. Вот оно где, черное с серебром — настоящее, неподдельное, не оскверненное ухищрениями геральдики.

— Успокойся, любовь моя, — промолвил Энги. — Он ведь и в самом деле уезжает.

Нериаль утерла слезы и вновь приникла лицом к груди мужа.

— Я так счастлива, — выдохнула она. — Уезжает… может, месяца на два…

— Дольше, — уверенно посулил Энги. — Гораздо дольше.

Кто-нибудь излишне дотошный мог бы упрекнуть его, что он смотрит не на жену, а на стенку — да разве любящие супруги так поступают? Но в том-то и дело, что Нериаль смотрела на ту же самую стенку, а вовсе не на мужа. На стенку, сплошь завешенную прихотливыми драпировками. Но даже если и сорвать с нее все эти расшитые тряпки, ничего не случится. Даже самый излишне дотошный придира, будь он хоть семи пядей во лбу, и то не сможет обнаружить хитроумно укрытую потайную дверь — ту, что ведет в совсем уже потайные покои… туда, где в эту минуту тоже велся разговор и смыкались объятия. Вот только Тенгиту, лежавшему сейчас в супружеской постели, едва сровнялось двадцать — а потому и разговор был совершенно другим, и объятия — тоже.

— Ты — чудовище, — шептал он на ухо жене, откидывая с ее лба влажную прядь золотистых волос. — Ты мое восхитительное любимое чудовище.

— Почему чудовище? — смеялась Лэрни. И снова, как всегда, от ее смеха у Тенгита перехватывало горло. Счастье, острое, как нож, запретное счастье пронизывало его до глубины души, истаивая и рассыпаясь сияющими брызгами, от которых все его тело делалось трепещущим и невесомым, как радуга. Он знал, что жизнь готов отдать, чтобы Лэрни смеялась… а уж наговорить ради этого всяческих глупостей и вовсе проще простого.

— Потому что только чудовище может полюбить своего извечного врага, — плутовски ухмыльнулся Тенгит. — Исконного. Ужас какой. И поделом мне. Я люблю чудовище.

— Да? — притворно возмутилась Лэрни, рывком отбрасывая одеяло. — А сам-то ты тогда кто?

— А я — нет, — еще шире ухмыльнулся Тенгит. — Я-то сразу понял, что ты мне не враг. Сразу, как увидел. С первого взгляда.

Он говорил чистую правду. Так оно и было — сразу, с первого взгляда. Как только он, дальний родич королевского дома, плоть от плоти черно-серебряных, увидел девушку из рода ало-золотых… как только увидел золото ее волос, льющееся по алому плащу…

— Так что я не чудовище, — вздохнул Тенгит. — Я всего-навсего герой.

— Это еще почему? — расхохоталась Лэрни.

— Потому что я люблю чудовище, — скромно потупился Тенгит. — Думаешь, у кого попало на это храбрости хватит?

— Если мне память не изменяет, — ехидно прищурилась Лэрни, — во всех сказках герои поступают с чудовищами как-то совсем по-другому.

— А это неправильные герои, — сообщил Тенгит, зарываясь лицом в разметавшиеся волосы жены. — Глупые. Что они вообще в чудовищах понимают?

— Ничего! — выдохнула Лэрни, и ее дыхание скользнуло по голому плечу Тенгита, лишь на миг опередив губы, с которых слетело.

Только теперь — и то мимолетно — Тенгит подумал об отъезде короля Иргитера. И надо сказать, короля эта беглая мысль никак не смогла бы порадовать. Потому что радовать Тенгит хотел вовсе не короля, а жену. Он и в самом деле жизнь готов был отдать, лишь бы она смеялась. А уж ради того, чтобы она не плакала… и ради того чтобы их ребенок, мирно сопящий в колыбели…

Тенгит навсегда запомнил, каким было лицо его матери в тот день, когда топор палача пресек жизнь его старшего брата. У Лэрни никогда не будет такого лица. Никогда.

— А теперь давай сюда этот подойник!

— Как можно, деточка-ваше-высочество! Это не подойник, а головной убор. Старинный.

— Ну я же и говорю — дай мне этот бархатный подойник с ушами!

Старая Сана укоризненно вздохнула в ответ, но потом не удержалась и все-таки прыснула. Еще бы! Кому, как не бывшей танцовщице, знать толк в нарядах. В молодости Сана вскружила столько голов, что и помыслить страшно. Да, с тех пор минуло больше полувека. Да, ветхая сморщенная старушка ничем не походит на давно позабытую ею же самой юную очаровательницу. Но она все еще помнит, что такое хорошо одеваться. Да и с кем Шеррин посоветоваться — с дамами придворными? Вот еще. Старуха Сана получше всех их, вместе взятых, понимает, что такое — одеться соблазнительно и со вкусом… а что такое — совсем даже наоборот. Провинциалки, что с них взять. Как и сама Шеррин. Принцесса она там или нет, а ее родная Адейна — такое захолустье, что любая суланская или найлисская судомойка одевается лучше. Может, и не богаче, но уж лучше — наверняка. Нет, фрейлины ничего не посоветуют толкового. А вот Сана… давным-давно она танцевала в Ланне перед отцом Сейгдена — и восхищенный король осыпал прелестную плясунью золотом. В буквальном смысле этого слова. Кучу золота навалили такую, чтоб она могла закрыть красавицу с головой.

— А что на это казначей сказал? — нетерпеливо спрашивала Шеррин всякий раз, когда ей удавалось уговорить Сану вновь рассказать ей эту историю.

— Казначей, — неизменно отвечала Сана, — вздохнул только и молвил: «Одно счастье, что госпожа Сана росточку из себя небольшого».

Вот так. Золото за столько-то лет расточилось без остатка — а вот опыт, бесценный опыт несравненной красавицы… Шеррин несказанно повезло: коротать старость Сана решила не где-нибудь, а именно в Адейне.

— Это не подойник, — наставительно произнесла Сана, протягивая принцессе высоченный чепец из порядком потертого бархата, отделанный басонной тесьмой. — Это ведро. Пыльное.

Шеррин стукнула чепцом по колену, выколачивая из бархата пыль, и закашлялась.

— Жаль, что его нельзя оставить таким же пыльным, — с сожалением произнесла она.

— Зато его можно постирать, — утешительно напомнила Сана. — Бархат все-таки. Если доверить эту стирку достаточно неопытным рукам…

— Сама постираю! — возликовала принцесса.

— У тебя так плохо, как надо, не получится, деточка-ваше-высочество, — возразила Сана.

— Я постараюсь, — уверенно посулила принцесса. — Где зеркало?

Зеркало исправно явило лик принцессы, над которым возвышался пресловутый чепец. Плохо. Очень плохо. При всем своем ошеломляющем уродстве чепец все-таки не скрывал волосы полностью. Скверно. Иссиня-черные волосы при глазах цвета зеленого орехового меда могут и законченного дурня навести на мысль: «Вот эту бы девочку да приодеть как следует…» Почему-то на такое даже у дураков ума хватает. А надо, чтобы не хватило. Чтобы любой мужчина только и смог, что попятиться в ужасе.

— Впрочем… — Шеррин еще раз критически оглядела свое отражение и согласно кивнула самой себе. — Дело поправимое. Если пустить по краю рюшики и добавить кружавчиков…

— Деточка-ваше-высочество! — Сана приподняла брови движением презрительной красавицы. Брови у нее сохранились изумительные — тонкие, густые, с естественным надломом — и при взгляде на них Шеррин всякий раз охватывала грусть: судя по этим прекрасным бровям, Сана в молодости была чудо как хороша собой. — Надо говорить не «кружавчики», а «кружева». А еще принцесса…

— Если бы я имела в виду кружева, — рассеянно отозвалась Шеррин, пытаясь надвинуть бархатное ведро потуже на лоб, — я бы так и сказала. Но мне нужны именно кружавчики. Такие… ну… мерзопакостные.

Сана хихикнула.

— Ты права, девочка. Поищем. Если пустить именно кружавчики… здесь… — старуха слегка прищурилась. — И вот здесь… да, это любую изуродует. Особенно если розовенькие. Чуть-чуть не в тон.

Шеррин содрогнулась. Кружавчики, да еще розовенькие, «чуть-чуть» не в тон красному бархату… какая же Сана все-таки умница!

— А теперь платье, — напомнила Сана, вновь откидывая крышку сундука.

— Погоди, — решительно произнесла Шеррин: дивный излом бровей Саны навел ее на мысль — но если она хоть самую малость промедлит, ей может не хватить духу. — Платье ты покуда сама поищи — а мне дай пинцет. Я быстро.

— А сумеешь? — Похоже, Сана отлично поняла, что именно собирается сделать ее воспитанница, ее «деточка-ваше-высочество».

— Постараюсь, — уныло посулила Шеррин. — Мне ведь дальше придется делать это самой — так лучше я прямо сейчас и начну.

Удивительно, что могут сотворить с лицом выщипанные, а тем более общипанные брови. К тому моменту, когда Сана выискала в недрах сундука самое, по ее мнению, неподходящее платье, Шеррин в немом изумлении глядела на результат своих трудов. Реденькие бровки, кривоватые, одна короче другой, волосенки жалостно топорщатся…

Сана отложила платье, встала, подошла к принцессе, обняла ее и принялась гладить по голове.

— Надо будет их еще и высветлить, — глухо произнесла Шеррин. — Немного. Чтобы уж совсем противно получилось. И ресницы обкорнать.

— Детка моя… — Сана поцеловала принцессу в разгоряченный лоб. — Это же как приходится уродовать мою адейнскую розочку, чтоб от нее риэрнский лопух отказался!

— На то он и лопух, — хмыкнула принцесса. При одном только упоминании короля Иргитера все грустное настроение куда-то улетучилось — взамен явилась злость. — Где платье?

— Сначала подойник сними, — посоветовала Сана. — После напялишь.

Платье было роскошным. Когда-то. Когда Адейна могла считаться страной если и не богатой, то уж во всяком случае зажиточной. До того, как дед Шеррин из желания заграбастать побольше разрушил все. Плантации масличной розы приносили Адейне… ну, не золотые горы, но, по крайней мере, золотые холмики. А щедрая земля и ласковое солнце не оставляли голодными тех, кто возделывал хлеб, овощи, фрукты и виноград. Казалось бы, чего еще желать? Но нет! Зачем нам всякие там яблоки и прочая пшеница, если розовое масло — единственное в своем роде адейнское розовое масло! — приносит в казну куда больше? Долой виноградники! Прочь пашни! Всю, всю землю до последнего клочка пустить под розы — и грести деньги лопатой! Приказ короля!

Всякий раз, проклиная дедову придурь, Шеррин вспоминала старую шутку про скупердяя. Прослышав, что очаг с новой вытяжкой экономит половину топлива, он велел установить у себя в доме сразу два таких очага — чтобы не тратить дров вообще. Действительно, экономия, ничего не скажешь. Покуда половина Адейны была занята под розы, деньги водились и в казне, и у подданных. А вот когда не осталось ни полоски земли под пашню или виноград… О да, розовое масло стоит недешево — а сколько стоит еда? Привозная до крошки еда? Если все, ну просто все приходится ввозить, прибыль расходов не перекроет. Дед рассчитывал, что дела пойдут, как по маслу… розовому, само собой. Дела пошли — хуже некуда. Прежняя Адейна не знала голода. Адейна, покрытая розами сплошь, постоянно жила впроголодь — а то и похуже. Это ведь догадаться надо — одним росчерком монаршего пера поставить себя в зависимость от сбыта одного-единственного товара! А как быть, когда торговцам приходит блажь взвинтить цены на хлеб и прочую еду — ведь у жителей Адейны выхода нет? Покряхтят, да поневоле и купят. Втридорога платишь, а розовое масло за полцены идет. Можно бы восстановить порушенное, вновь завести пашни и виноградники, сады и огороды… но это стоит денег. Денег, которых у Адейны больше нет. Может, Шеррин и удалось бы хоть самую малость наскрести, хоть с мертвой точки дело сдвинуть… когда бы не Иргитер.

Риэрн огибал Адейну с трех сторон, и лишь крохотная общая граница с Юльмом позволяла Адейне хоть немного ослабить удавку, хоть изредка глотнуть воздух. Иргитер хоть и лопух, а понял главное: сама для себя Адейна — тяжкое бремя, она вот-вот изнеможет от нищеты… но в чужом кармане та же самая Адейна — очень даже выгодная покупка. В лапах у Риэрна, имеющего свое, не заемное, хозяйство Адейна способна доиться чистым золотом. Не случайно Шеррин пришло на ум сравнение с удавкой: Иргитер перекрыл Адейне дорогу в шесть приречных королевств из восьми. Он не пропускал через свои границы розовое масло и не покупал его сам — и точно так же поступал с продовольствием для Адейны. Королевства не особо и страдали: просто-напросто мода на аромат адейнских роз сменилась модой на найлисский жасмин. Когда бы не Юльм… о, Иргитер охотно придушил бы и эту торговлю. Вот только королю Эвеллю Риэрн не страшен: с такой эскадрой Юльм может надменно взирать на происки Риэрна с верхушки самой что ни на есть высоченной мачты. А вот у Адейны такой эскадры нет. И денег тоже нет. Зато у Адейны есть принцесса. И если риэрнский король, так уж и быть, соблаговолит взять ее в жены, все уладится наилучшим образом: и еды будет вдоволь, и розовое масло рекой потечет в королевства Правобережья, и настанет для всех жизнь сладкая и сплошной беспрерывный праздник.

Шеррин холодела при одной мысли о таком исходе. Отчего бы и не заплатить собою за всех? Ведь именно для этого и существуют принцессы — разменная монета власти. Принцессам не впервой. Еще прежде, чем малютка принцесса научится говорить, ей объясняют, что когда-нибудь она уплатит своим телом за пару пограничных крепостей или полоску бесплодной земли… а при чем тут любовь и прочие сантименты? Вовсе даже не при чем. Шеррин знала, что и ей предстоит та же судьба… но Иргитер хотел совсем иного. Ему нужна была не полоска бесплодной земли, не пара крепостей, а Адейна. Вся, целиком, до последнего розового лепестка. И без законного наследника престола, разумеется. Без Кинейра. Без младшего брата Шеррин. Стоит только Шеррин согласиться на этот жуткий брак — и Кинейру не жить. Отравят его или зарежут… что уж нибудь Иргитер для малыша измыслит. А потом по праву венчанного мужа принцессы он заполучит трон Адейны, сделает ее частью Риэрна, и уж тогда… Как, ну как объяснить проклинающим строптивую принцессу жителям Адейны, что вот тогда-то и начнется самое страшное?

Но если Иргитер сам, по своей воле откажется от Шеррин… если решит, что такая невероятная уродина — слишком уж тяжелый довесок к благодатной Адейне…

— Платье не годится, — покачала головой Шеррин. — Красиво слишком.

— А ты примерь, — захихикала Сана.

Напялив платье, Шеррин едва сдержала радостный вопль. Прабабушка была выше принцессы почти на целую голову, чуть уже в груди и чуть шире в талии. Для того, чтобы платье сидело на Шеррин хоть сколько-нибудь прилично, его надо раскрыть в талии и полностью перешить. А вот если этого не делать… если просто отрезать его понизу… и где тогда окажется талия?

Безбровое, по всей очевидимости, лысое коротконогое чучело в бархатном подойнике торчком… а отрезанную от платья кайму надо пустить по груди — рюшечками! Или нет, по плечам — чтобы были узкими и кривыми.

— Вот сюда и сюда надо другой цвет вывести, — ткнула пальцем Сана. — Сразу кривобокая станешь.

Шеррин счастливо улыбнулась и поцеловала няньку в покрытый сеточкой морщин увядший висок.

— Что бы я без тебя только делала!

— Детка… — Сана вновь обняла воспитанницу за плечи. — Может, все-таки останешься, а? Его величество мог бы и сам поехать.

— Нет, — решительно возразила Шеррин. — Если оставить отца наедине с Иргитером, он не устоит. Он привезет мне из Найлисса мой брачный договор. Может, даже обвенчает меня заочно. А меня тем временем риэрнские наемники похитят и привезут Иргитеру, перевязав цветной ленточкой. Думаешь, мне охота перед всеми королями чучело изображать? Выхода у меня нет. Пока Иргитер меня не заполучил, Кинейра он не тронет — а если отец даст слабину, малыша просто убьют.

— А если тебя оставить с Иргитером наедине? — вздохнула старуха. — Боюсь я за тебя.

— Не бойся. — Шеррин накрыла ее левую руку с узловатыми пальцами своей изящной ладонью. — Я ни на шаг не отойду от Эвелля. Уж он-то с таким эскортом поедет… нет, при короле Юльма мне бояться нечего. А уж потом — тем более. На глазах у всех Иргитер ничего не предпримет. Вплоть до самого Найлисса мне ничего не грозит. А вот там, когда всех разместят да расселят по разным покоям… да, там придется остерегаться. Но я что-нибудь придумаю.

Правая рука няньки, такая же морщинистая и распухшая в суставах, как и левая, нежно легла на узкую руку принцессы.

— Детка. — Старуха помолчала немного и вновь вздохнула. — Тебе обязательно надо научиться обкусывать ногти. Обязательно. Иначе с такими руками у тебя ничего не получится.

Его величество Эвелль восседал на перевернутом бочонке. Предосенний ветер трепал волосы короля, перевязанные через лоб узкой лентой, расшитой золотом, раздувал парусом распахнутую на груди белую рубаху с простым отложным воротом. Море подкатывало почти к самым ногам свои зеленые волны — совсем такие же, как зеленый янтарь в единственном перстне на правой руке короля.

Вокруг на бочонках поменьше удобно расположились первые дворяне королевства — вернее, только те из них, чье дворянство начиналось с них самих. Те, кому лет этак двадцать тому назад совсем еще молодой Эвелль предоставил простой и ясный выбор: или петля на рее подожженного абордажной командой корабля — или верная служба короне Юльма и полное прощение былого пиратства. Бывшие пираты ни разу не погрешили против клятвы верности, данной под качающейся над их головами петлей. Что ж, король Юльма умел ценить доблестную службу и награждать по заслугам. Старая знать не задирала нос перед новой — особенно после того, как Эвелль невзначай напомнил особо упертым, что их высокородные предки занимались тем же самым, только несколько веков назад… а те, с кого начинается знатный род, предпочтительнее тех, кем он по их собственной дурости заканчивается. Намек был понят, и родовитые особы порешили, что лучше уж новая знать под боком, чем старые пираты в море. Разве не от моря зависит процветание Юльма — а значит, и их собственное? Эвелль умел объяснять изумительно доходчиво: знать усвоила преподанный ей урок, а недавние пираты — хорошие манеры. Чем, как не благовоспитанностью, прикрыть недавние грешки? По правде говоря, ни в одном королевстве никто отродясь не видывал таких благовоспитанных дворян, как те, что сидели сейчас на перевернутых бочонках и смиренно внимали своему коронованному адмиралу.

Притом же Эвелль умел поставить кого угодно на место без малейшей обиды. Вот и сейчас старые вельможи были довольны тем, что именно им, как и во время прежних отлучек его величества, предстоит вершить в отсутствие короля государственные дела, а вельможи новые радовались тому, что их несомненную воинскую доблесть почтили правом сопровождать королевскую особу в столь дальний путь. Одно только непонятно — зачем король собрал их в порту уже после того, как держал во дворце общий совет знати?

— Те, кто остается, свои распоряжения уже получили, — негромко, но звучно произнес Эвелль. — Но вы едете со мной, и вы должны знать, что дело серьезнее, чем кажется.

— Но, адмирал! — возразил его светлость Одноглазый Патря. — Где Найлисс, а где мы? Даже если Найлисс и зажег беглые огни, нам-то что за беда? Общих интересов у нас нет.

— С тех пор, как степь перестала представлять собой постоянную угрозу для Правобережья, — церемонно поправил его Вигнел Левый Крен, — я не могу представить себе общей для наших стран проблемы.

Из всей знати, как старой, так и новой, его сиятельство Левый Крен выражался наиболее изысканно. Дело в том, что Вигнел, как и король, был левшой, и эта черта сходства побуждала его следить за своими манерами особенно тщательно.

— А я могу, — отрезал Эвелль.

На сей раз спорить не попытался никто. Единственно только способность просчитывать все наперед и могла даровать одному победу над многими. Эвелль ею обладал. Он был не просто капитаном, но адмиралом — причем адмиралом, не изведавшим ни одного поражения. Его люди верили своему адмиралу хоть и не слепо, но на его зрение полагались больше, чем на свое. И если уж адмирал видит на горизонте шторм, значит, так оно и есть.

— И Лерметт может, — добавил Эвелль. — Или вы позабыли, как он приезжал к нам уже после ристаний?

— Разве такое забудешь! — во весь рот разулыбался Герцог, которому как раз и выпала честь сопровождать его найлисское величество во время пребывания в Юльме. Иного имени, кроме клички Герцог, бывший юнга с пиратского корабля не имел и вовсе — но зато уж ее носил с честью… возможно, еще и потому, что пламенно жаждал с нею сровняться: коль скоро тебя кличут Герцогом, обидно оставаться всего лишь бароном. Это несоответствие иной раз повергало беднягу в тайную печаль, но он неизменно утешал себя тем, что еще не все потеряно.

— А если так, — ровным голосом промолвил Эвелль, — припомни-ка, чем он у нас интересовался особо?

— Лоциями старыми, — незамедлительно ответил Герцог. — Новыми тоже, но старыми больше всего. И архивами гильдий. Рыбная ловля, рыбная торговля… и зачем оно ему, если от его Найлисса до моря, как великому аргину до мачты?

— Вот и я так подумал, — согласился Эвелль. — А после решил, что молодой король просто-напросто дела свои в порядок приводит. Возможный объем торговли наперед рассчитывает — и рыбной, и заморской.

— Да зачем ради этого самому-то ездить? — встрял Легарет Кривой Румпель, раздувая ноздри того самого органа, которому он и был обязан своим боевым прозвищем. — Довольно ведь первого помощника послать…

Эвелль невольно улыбнулся. Румпель был редкостно умен и неплохо образован — настолько, что сумел по заслугам занять министерский пост — но никакая сила в мире не смогла бы заставить этого самородка именовать министров и советников иначе, нежели лоцманами и квартирмейстерами.

— Навряд ли, — все еще улыбаясь, возразил Эвелль. — Первым помощником у Лерметта знаешь кто? Гном ученый, да впридачу еще и доктор наук из Арамейля. Такого поди пошли, попробуй… как бы он тебя самого не послал.

— Такой может, — скорбно кивнул Патря, которому во время ристаний однажды довелось беседовать с Илмерраном.

— И еще — Лерметт не из тех, кто всю работу на первого помощника переваливает, — сообщил Эвелль. — Он из тех капитанов, кто самолично во все мелочи входит.

— Дельный парень, одним словом, — одобрил Левый Крен, в азарте беседы позабыв на мгновение о изысканных манерах. — Я бы такого к себе к себе боцманом, пожалуй, взял.

— Боцманом, говоришь? — усмехнулся Эвелль. — Ну нет. Подымай выше. Это он бы тебя к себе боцманом взял… может быть.

Вигнел сконфуженно потупился.

— Впрочем, я и сам хорош, — вздохнул король. — Самым простым объяснением довольствовался… а того не взял в толк, что Лерметт ездил не только к нам.

— Ну да, — чуточку растерянно произнес Румпель. — К эльфам он ездил — это еще перед ристаниями — в степь ездил, потом к нам, потом в Арамейль…

— А потом зажег беглые огни, — подытожил Эвелль. — Эльфы, степь, Юльм, Арамейль… я не знаю в точности, что за беда заставила его созвать королей, но беда эта касается всех.

— А если не в точности? — полюбопытствовал Одноглазый Патря. Никто другой не посмел бы позволить себе такую вольность, но Патре прощалось многое — в конце концов, никто иной, как он, первым принес клятву верности новому адмиралу.

— А если не в точности, то мне страшно, — помолчав, признал король.

Румпель недоверчиво дернул кончиком носа. Герцог улыбнулся с готовностью: еще бы — такую замечательную шутку адмирал отмочил! Зато более сообразительный Патря побледнел, а Вигнел Левый Крен выругался так, как и в бытность свою пиратом себе не позволял.

— Совершенно верно, — кивнул Эвелль — Именно так дела и обстоят. Румпель, сообрази хоть ты — что можно высмотреть в лоциях за две-три сотни лет? А заодно и в расписках за треску и прочую селедку? Что изменилось за эти века?

— Морские течения, — уверенно ответил Румпель — недаром же его так ценил Одноглазый Патря в свое время: никто на его судне не знал навигацию так хорошо, как Легарет. — И сильно. Рыба не в прежних местах ловится. Но какое касательство наши уловы имеют до Найлисса?

— Уловы-то наши, — вздохнул Эвелль, — а вот беда — общая. Головой думайте, капитаны, головой! Уж если Лерметта понесло не только к нам, а еще и в степь, и к эльфам, и в Арамейль… меняются не только морские течения.

— Так ведь это… — испуганно прошелестел Герцог — на сей раз именно он сообразил первым.

— Да, — жестко подтвердил Эвелль, расправив свои широкие не по росту плечи. — Не только море, но и суша. Похоже, меняется и вообще лицо мира. А это касается всех.