Девушка А

Эбигейл Дин, 2021

Вы не знаете меня, но мое лицо наверняка вам знакомо. В самом начале на фотографиях нам не просто размывали лица – нас забивали пикселями по пояс, потому что выдать нас могли даже волосы. Но время шло, история сдувалась, наши защитники – тоже, и в темных уголках интернета стало легко отыскать неотредактированные снимки. Самый популярный – тот, где мы сентябрьским вечером стоим на фоне дома на Мур Вудс-роуд.

2. Итан (Мальчик А)

Итан перезвонил мне прежде, чем умолк будильник. Мой брат уже совершил пробежку по берегу реки и сейчас кормил собаку, жарил яичницу — в общем, на слух его утро казалось идеальным, как рекламный ролик.

— Ну, рассказывай.

И я рассказала. Ему понравилось, что в коробке с вещами Матери обнаружилась статья о его работе; Итан попросил меня зачитать ее, чтобы понять, о каком именно проекте идет речь.

— А, этот… Ну так это ж старый проект.

— Хорошо, что Times и твои «Трудности прощения» она не увидела.

Итан промолчал.

— Так ты какое-то время будешь здесь? — спросил он. — Обязанности исполнителя и все такое.

— Поработаю в Лондоне эту неделю. Посмотрю, как пойдет. Я думаю, что нам, возможно, придется съездить в дом.

Я, кажется, даже услышала, как он прокручивает все это в голове — вспоминает наши окна, сад, парадную дверь и остальные двери. Каждую из комнат. Я рушила его утро.

— Ладно, найдем время. Слушай, а приезжай-ка ты в Оксфорд — побудешь у нас с Аной. По пятницам ходит вечерний поезд. Ты же сто лет в Англию не приезжала. Будет здорово повидаться до свадьбы.

— Не знаю, надолго ли я смогу остаться, все зависит от работы.

— А ты скажи им, что у тебя умерла мать. По такому случаю тебе положены какие-то дни.

Залаяла собака.

— Черт! — сказал Итан.

— Я думаю, что смогу.

— В пятницу. Когда сядешь на поезд — звони.

Как в самом начале, так и в самом конце — только Итан и я.

Первыми родились — последними усыновлены.

* * *

На то, чтобы уладить все формальности, ушло несколько месяцев. О том времени у меня осталось мало воспоминаний, и каждое из них теперь казалось мне утрированным, как будто я взяла чью-то чужую историю и вообразила, что она — обо мне.

* * *

Когда я очнулась, со дня моего бегства миновало уже несколько дней и несколько операций. Медсестры усадили меня в ванну и принялись мыть. Понемногу проступала кожа — белая; я и забыла, что она такая. Меня отмывали несколько часов, и каждый раз, когда они останавливались, я просила их продолжать: грязь была у меня в ушах, в локтевых сгибах, между пальцами на ногах. Когда они закончили, я ухватилась за ванну и отказалась вставать.

— Еще не все отмыли.

Я отчаянно не желала вылезать из воды, из ее тепла. Я чувствовала себя будто в ласковом море Греции, в которую мы с Эви мечтали переехать.

На лице и плечах у меня вырос тоненький пушок.

— Это твой организм пытался согреть тебя, — объяснила одна из медсестер в ответ на мой вопрос; потом она отвернулась и всё оставшееся время, пока не вышла из палаты, старалась больше не поворачиваться ко мне лицом. Синяки понемногу бледнели, превращаясь в размытые желтые пятна. Кости переставали выпирать, отступая обратно под плоть и жир.

Я думала о том, как же в больнице может не нравиться? Как можно хотеть уйти отсюда? У меня была своя палата. Меня кормили три раза в день. Терпеливые доктора объясняли, что со мной и зачем мне делают операции. Все медсестры ласково разговаривали со мной, и, когда они уходили, порой я даже плакала в этой чистой мирной комнате, как плачут от доброты, вдруг встретившейся посреди ужасного дня.

По ночам во сне я звала Эви и просыпалась. С ее именем на устах. Все вокруг утешали меня. Говорили, она в другой больнице и увидеться нам пока нельзя.

Проснувшись однажды — это случилось примерно через неделю после того, как я впервые пришла в себя, — я обнаружила в своей палате незнакомку. Она сидела на стуле рядом с кроватью и просматривала папку на кольцах. В те несколько мгновений, пока она думала, что я еще сплю, я успела ее рассмотреть. Вместо больничной униформы на ней были платье-карандаш, синий пиджак и туфли на таких высоких каблуках, каких я никогда в жизни не видела. Волосы коротко острижены. Глаза бегали по строчкам, и в зависимости от того, что она читала, складка между ее бровей то появлялась, то разглаживалась.

— Здравствуй, — сказала она, не отрывая глаз от папки. — Я — доктор Кэй.

Спустя много месяцев я поняла, что это ее фамилия — Кэй, как слово К-э-й, а не буква алфавита^[7]. Однако к тому времени мы уже знали друг друга достаточно хорошо, и моя интерпретация ее имени понравилась ей больше. «Так гораздо лаконичнее», — заметила она.

Доктор отложила свою папку и протянула мне руку. Я пожала ее и ответила:

— А я — Александра. Но это вы, наверное, и так знаете.

— Знаю, — произнесла она. — Но мне приятно познакомиться с тобой лично. Александра, я — психолог, из тех, которые сотрудничают и с больницей, и с полицией. Ты понимаешь, о чем у нас пойдет речь?

— О разуме, — ответила я.

— Да, — подтвердила она. — Именно так. Пока врачи и медсестры лечат твое тело, мы займемся твоим разумом. Будем разговаривать о том, что ты чувствуешь, о чем думаешь. О том, что с тобой случилось, и о том, чего ты хочешь сейчас. Иногда в наших разговорах будут принимать участие следователи, а иногда мы будем беседовать с глазу на глаз. Когда мы будем разговаривать вдвоем — только ты и я, — все, что ты мне расскажешь, я не передам никому, это станет нашим секретом.

Она встала со стула и опустилась на колени перед моей кроватью.

— Секретом, понимаешь? — повторила доктор Кэй. — Это я тебе обещаю. Я понимаю разум другого человека, умею с ним работать. Верю, что могу привести его в порядок. Но читать мысли я не в силах. Поэтому мы должны быть честны друг с другом. Даже в том, о чем трудно рассказывать. Согласна?

Голос у нее немного сел.

— Согласна, — ответила я.

Доктор еще что-то говорила, но уже на ходу, отдаляясь от меня, и, когда я проснулась в следующий раз, ночью, ее уже не было в палате.

С тех пор доктор Кэй стала приходить каждый день. Иногда ее сопровождали двое следователей; были они и в тот раз, когда она рассказала мне, что Отец покончил с собой почти сразу после того, как я сбежала. Полицейские, прибывшие первыми, нашли его на кухне. Многократные попытки откачать его ничего не дали — помочь ему уже было нельзя.

Его пытались откачать? Интересно, они очень старались?

Вместо этого я спросила: «Как он это сделал?» Следователи посмотрели на доктора Кэй, а доктор Кэй смотрела на меня.

— Он выпил отравляющее вещество, — произнесла доктор. — Яд. По многим признакам понятно, что все было подготовлено, и заранее.

— В доме обнаружился большой запас яда, — пояснил один из следователей. — Мы думаем, что, возможно, готовилась грандиозная развязка.

Они снова переглянулись. На этот раз — с облегчением, как будто что-то, чего они опасались, обернулось лучше, чем они предполагали.

— Ну, ты как? Что чувствуешь? — спросила меня доктор Кэй.

— Не знаю.

Спустя час, оставшись в одиночестве, я сумела сформулировать ответ: «Я совсем не удивлена».

Мать, как они сказали, находилась в тюрьме. Этот яд предназначался и для нее, но она не стала его принимать; сидела в кухне на полу, положив голову Отца себе на колени; охраняла его тело, подобно собаке. О преданности собак написано столько книг — они не покидают хозяина даже после его смерти.

— А остальные? — спросила я.

— Тебе пора отдохнуть, — ответила доктор Кэй. — Поговорим завтра.

Сейчас я понимаю, какие трудности им тогда приходилось разрешать. С нами работала целая команда — наша новая большая семья: полиция, психологи, врачи. Они сутками стояли перед своими магнитными досками, на которых были прикреплены наши фотопортреты с именами. Под этими именами нас знал весь мир: мальчики — от A до Г, девочки — от A до В. Наши фото соединялись линиями, рядом с линиями — комментарии: «близкие отношения», «потенциальная жестокость», «взаимоотношения неизвестны». Схема обрастала все новыми деталями — предположениями или фактами, добытыми в больничных палатах. Карта нашей жизни выстраивалась, как рисунок созвездия в темном небе.

Часто мы с доктором Кэй просто сидели и молчали.

— Ну, как у нас сегодня настроение? Поговорим? — спрашивала она, а я была или уставшей, или у меня везде болело после очередной операции, или меня все раздражало: ее красивый наряд и невозмутимость, мое ощущение собственной неполноценности от того, как, по сравнению с ней, выгляжу я, лежа в этой постели, — какая-то птичья фигура, все линии тела не такие, какими им положено быть.

Но когда вместе с ней приходили следователи, она расспрашивала меня обо всем, что я помнила: не только об Эпохе привязывания и Эпохе цепей, но и о том, как мы жили до них, когда были маленькими. Мои слушатели записывали все подряд — даже то, что, казалось, совсем не относилось к делу, поэтому я старалась рассказать побольше: например, о книгах, которые нравились нам с Эви, или о том, как мы однажды ездили в Блэкпул на выходные.

— Как давно ты перестала ходить в школу?

Я не смогла вспомнить и смутилась от этого.

— Ну а в старшую школу ты перешла?

— Перешла. Тот год был последним. Я не могу точно сказать, когда перестала ходить туда, но помню все, что мы прошли по всем предметам. Почти все.

— А вернуться в школу, — улыбнулась доктор Кэй, — ты хотела бы?

С тех пор каждый день, после обеда, ко мне приходил больничный учитель. Доктор Кэй никогда не упоминала об этом, но я знала, это она — ее безмолвная магия. Она раздобыла мне Библию, ведь я любила почитать перед сном что-нибудь знакомое. Она всегда чувствовала момент, когда меня начинали утомлять вопросы следователей, и захлопывала блокнот, оканчивая тем самым нашу беседу. Поэтому я старалась побольше разговаривать с ней, даже когда меня охватывало раздражение, — это было мое спасибо.

Разговаривали мы и о будущем.

— Задумывалась ли ты когда-нибудь о том, что бы тебе хотелось делать?

— О профессии?

— О профессии и не только. Где бы тебе хотелось жить, что повидать, какие занятия попробовать.

— Мне нравилась история, — ответила я. — В школе. И математика. Мне многие предметы нравились.

— Вот как? — Она глянула на меня поверх очков. — Это нам пригодится.

— У меня была книга «Мифы Древней Греции», — сказала я. — Пожалуй, я хотела бы побывать в Греции. Мы с Эви решили, что когда-нибудь вместе туда отправимся. Мы рассказывали эти мифы друг другу.

— И какой был твой любимый?

— Про Минотавра, конечно. Но Эви он казался страшным. Ей больше нравился про Орфея и Эвридику.

Доктор Кэй убрала блокнот и положила руку рядом с моей, но так, чтобы не коснуться меня.

— Ты непременно побываешь в Греции, Лекс, — сказала она. — И будешь изучать историю, математику и массу других предметов. Я больше чем уверена в этом.

Специалисты, которые занимались с нами, пришли к выводу, что наилучший шанс вернуться к нормальной жизни нам даст усыновление. После долгих раздумий нас решили пристроить в разные семьи. У каждого имелись какие-то свои особенности и потребности, а общение друг с другом только затормаживало процесс реабилитации; кроме того, нас было много. Я, конечно, не знаю наверняка, но мне кажется, что на этом решении настаивала доктор Кэй — именно она боролась за него у белой магнитной доски с нашими фотографиями. Вопреки всему, она верила, что время и занятия помогут нам сбросить с себя прошлое, как вышедшее из моды пальто, которое вообще не стоило покупать.

Лихорадочная деятельность, имевшая место в тот период времени, доходила до нас в последующие месяцы и годы в виде лаконичных заключений.

Самых младших разобрали первыми — они были как пластилин, и выправить их казалось гораздо проще.

Ноя отдали семейной паре, пожелавшей остаться неизвестной даже для нас, — доктор Кэй одобряла такой подход, и второй, и третий психологи тоже. Из времени, проведенного на Мур Вудс-роуд, Ной не будет помнить абсолютно ничего. Первые десять месяцев его жизни можно с легкостью стереть, как будто их никогда и не было.

Гэбриела усыновила местная семья, которая пристально следила за ходом дела и впоследствии сделала ряд громких заявлений, требуя уважать их право на частную жизнь.

Далилу — самую фотогеничную из нас — удочерила супружеская пара из Лондона, которая не могла иметь своих детей.

Эви же повезло больше всех — ее взяла семья, жившая на южном побережье. Мне ничего не рассказали о ней, кроме того, что у нее появились новые брат и сестра и что их дом находится недалеко от пляжа.

Я помню, что сообщить мне эту информацию поручили доктору Кэй; также помню, что спрашивала ее, не найдется ли у них комнаты для еще одного ребенка, будучи при этом абсолютно уверенной — это все можно легко разрешить.

— Я так не думаю, Лекс.

— А вы у них спрашивали?

— Я и так знаю, — ответила она. И неожиданно добавила: — Прости.

Таким образом без семей остались только Итан и я.

После многих недель сомнений и колебаний Пэгги, сестра Матери, согласилась присматривать за Итаном до тех пор, пока тот не окончит школу. Мол, у нее есть два взрослых сына, и она справится еще с одним. Предполагалось, что он покинет ее дом через три года, когда сдаст все экзамены, которые он сдал быстрее; хотя Итан не был бы Итаном, если бы не уложился в два года обучения. Пэгги приходила к нам как-то раз, непосредственно перед тем, как все стало совсем плохо; дверь тогда открыла ей я и поэтому думала — сейчас тетя непременно вспомнит обо мне. Однако, когда ее спросили, она стала отрицать, будто когда-либо приходила на Мур Вудс-роуд. Кроме того, Пэгги заявила, что — да простит ее Господь — она совершенно не знает, как обращаться с девочками-подростками.

Сотрудников лондонского филиала интересовали два вопроса: первый — как дела у Девлин? И второй — после того, как они получили от меня ответ на первый, — почему я вернулась?

Позвольте — теперь я расскажу немного о Девлин.

У Девлин всегда был наготове какой-нибудь потрясающий проект — абсолютно новый, — который переворачивал всю нашу жизнь с ног на голову. Недели без сна; клиенты, подобные Люциферу (сколь сложные, по ее словам, столь же и обаятельные); разнообразные претензии со стороны престарелых джентльменов, разодетых в деловые костюмы, которые она сводила на нет, — Девлин была способна выдержать все что угодно. Она запросто могла повернуться ко мне прямо во время каких-нибудь переговоров и бесстрастно поинтересоваться, как я вообще. Причем ответа Девлин ждала только одного — «Все хорошо». У меня — меняющей за пару суток уже третий часовой пояс, оставшейся без интернета из-за тайфуна, уставшей до тошноты — должно быть все хорошо.

Девлин знала людей, которые могли поставлять (а могли и не поставлять) химикаты венесуэльским наркобаронам; она водила знакомство с султанами некоторых небольших государств Ближнего Востока; и она никогда не сомневалась, что сказать. Ее глаза и залегшие под ними тени были цвета оружейной стали. В сорок два года ее сердце, утомившееся от посещения двух стран в неделю и пяти часов сна в сутки, взбунтовалось на высоте десяти тысяч семисот метров над Тихим океаном, в двух часах полета от аэропорта Чанги. «Я заподозрила неладное, — сказала она, — когда мне вдруг не захотелось выпить шампанского перед вылетом». Из экономкласса примчался врач, и сердце Девлин успокоилось. Она пришла в себя в Сингапуре и заказала напитки для всех, кто был на борту, — в качестве извинения за причиненные неудобства.

Впоследствии ей сделали операцию на сердце — инвазивная хирургия, — и с тех пор, я заметила: если она сердилась или расстраивалась во время переговоров, то неосознанно поглаживала область сердца, как будто успокаивала ребенка, — такой вот у нее появился жест.

Я часто пыталась представить, как выглядит ее шрам под рубашкой — сморщенная кожа соприкасается с белоснежной, выглаженной хлопковой тканью.

Девлин предлагала выдумать какое-нибудь дело, которое требовало бы моего присутствия в Лондоне, но тут как раз подвернулось реальное. Один из ее друзей входил в совет директоров, который собирался купить стартап — компанию, владевшую эксклюзивной кембриджской разработкой в области геномики^[8].

— Как я это понимаю, — сказала Девлин. — Ты посылаешь им образец ДНК, и они предсказывают твое будущее.

Шквал информации обрушился на меня во вторник вечером. В Лондоне была полночь, я разговаривала с Девлин и открывала файлы.

— Как гадалка, что ли?

— Ну… надеюсь, что все-таки как высоконаучная гадалка. Они назвали это «ХромоКлик».

Всю неделю я засыпала по ночам, укутываясь в изнеможение, и каждое утро выпутывалась из него, заслышав звонок будильника в номере. Я приступала к работе в офисе с началом лондонского дня и продолжала ночью — с Девлин, звонившей мне из Нью-Йорка. Когда в тихий предрассветный час я выходила из офиса, в Сити было тепло и темно, я открывала окна в такси, чтобы ветерок не давал мне уснуть.

Я не отвечала на звонки Мамы и Папы. Двести сообщений от Оливии и Кристофера в чате я также оставила без внимания. Днем мне звонила доктор Кэй, несколько раз — не подряд, а с промежутками, специально, чтобы меня заинтриговать, — но и ей я не ответила. Эви была единственной, с кем я общалась. Наш план для дома на Мур Вудс-роуд постепенно вырисовывался: общественный центр, где для детей и молодежи будут организовываться такие занятия, которые никогда не одобрили бы наши Отец и Мать. Детская библиотека, групповое чтение для ребят постарше, беседы о контрацепции.

— Дискотека на роликах, — предлагала Эви.

— Буфет «Ешь-сколько-пожелаешь», — не отставала я.

— Первое в стране место для венчания геев.

В среду мне позвонил Билл. Он хотел знать, что же я решила — буду ли исполнителем последней воли? На другой линии у меня висел клиент, за дверью ждал подчиненный. Билл — это просто аномалия какая-то. Неужели тюрьма существовала в том же мире, что и мой офис?

— Дайте мне подумать до выходных, — ответила я.

Вечер пятницы, и по-прежнему тридцать градусов жары. Я ждала поезд из Паддингтона на восемнадцать тридцать один и попутно отправляла Девлин по электронной почте свои соображения насчет разных мелких правонарушений, обнаружившихся за компанией, занимающейся геномикой. Директор компании как-то раз забыл в поезде флешку с незашифрованными личными данными сотрудников — сексуальная ориентация, состояние здоровья, этническая принадлежность. «Короче, — подытожила я, — есть проблемные моменты».

Оливия наделала скриншоты свадебных фотографий и прислала их мне и Кристоферу, снабдив лишенными смысла комментариями: «Гигантские канапе», «Недоплатья. Гендерное меню — что за черт?»

Я перечитала свое послание Девлин и прибавила: «Как бы то ни было, я как раз сажусь на поезд. Постараюсь смотреть в оба».

Я уточнила у Итана адрес и сказала, чтобы они с Аной не встречали меня на станции. Их дом находился в Саммертауне, и мне как раз хотелось там прогуляться — Джей Пи когда-то учился здесь, и мы время от времени приезжали сюда на выходные.

Я катила чемоданчик через парк Джерико по Вудсток-стрит: помню, нам двадцать пять, мы выскакиваем из музея Эшмола^[9], кривляясь, изображая посмертные маски. Двадцать семь — и мы шагаем напрямик к Порт-Мидоу^[10] с плавками, купальником и бутылкой шампанского. Интересно, а она — его новая миниатюрная девушка — тоже раздевалась, когда он ее об этом просил, отпивала шампанского, прежде чем осторожно коснуться губами его, едва скрытого порослью? Но мне не в чем ее упрекнуть — она появилась гораздо позже.

Забывшись летним сном, за воротами чахли здания факультетов.

Ана увидела меня из окна комнаты на втором этаже и помахала. Вихрем мелькнула в запотевшем стекле парадной двери и в следующую секунду уже открывала мне.

Если бы Итан заказывал себе жену, как в каком-нибудь ресторане, — это была бы именно Ана Айслип. Ее отец преподавал в университете историю искусств; мать принадлежала к греческой династии судоходцев — от вопросов бизнеса она держалась в стороне, но при этом получала ежемесячные дивиденды. Отца Аны Итан узнал благодаря проекту муниципального совета «Искусство атакует», призванному помочь реабилитации жертв жестоких преступлений; спустя десять дней после их первой встречи он напросился к Айслипам на обед, в их дом, построенный исключительно из дерева и стекла, стоявший на берегу реки, — тогда и познакомился с Аной.

— «Искусство атакует»? — переспросила я, когда они вместе рассказывали мне эту историю. У каждого была своя роль, и они оба их отлично знали. — Он реально так называется?

— Да, — ответила Ана. Итан улыбался, глядя в сторону.

В тот день, когда он должен был прийти к ним на обед, Ана с утра ушла поплавать в Исиде^[11]. Когда появился Итан, она сидела на берегу в купальнике и ждала, пока обсохнет. Ужасно неудобно вышло — ведь он пришел в гости раньше назначенного времени.

— Счастливый случай, — добавил Итан и поднял свой бокал.

Ана была художницей. От нее слегка пахло краской, на руках и ногах виднелись не до конца смытые мазки красок разных цветов. Ее полотна висели на стенах или стояли на полу в каждой комнате. Она писала воду и падающий на нее свет: серо-зеленую, почти гладкую поверхность Исиды; океан в последних, перед самым штормом, солнечных лучах; дрожь чьей-то руки, ставящей на стол чашку чая. В моем лофте, в Нью-Йорке, тоже висела картина Аны Айслип — море, искрящееся в полуденном солнце. «Это Греция, — пояснила она в приложенной открытке, — мой второй дом. Итан сказал, тебе понравится».

Сейчас она распахнула дверь передо мной и сразу же обняла.

— Ваша мама, — сказала она. — Господи, мне так жаль…

— Не стоит, правда.

— Вам всем, должно быть, очень непросто сейчас. — И Ана тут же просияла, покончив с соболезнованиями. — Итан в саду, идем-идем. Он уже откупорил вино, хоть я и просила его подождать. Лекс, ты выглядишь так, как будто неделю не спала.

Через отделанный деревом холл, мимо мастерско́й Аны, мимо гостиной мы прошли прямо в кухню, из которой в сад вела двухстворчатая дверь. Сквозь нее и окна на крыше вплывал внутрь летний вечер. Родители Аны оплатили перепланировку — сделали им такой подарок по случаю помолвки.

Гораций, пес Итана, примчался поздороваться со мной. Сам же Итан сидел снаружи, спиной к дому.

— Привет, Лекс, — поздоровался он.

Солнце уже клонилось к горизонту, и все, что я смогла различить, — копну белых волос. Его можно было принять за любого из нас.

Последний раз мы с Итаном виделись в Лондоне, полгода назад, когда он пригласил меня на заседание круглого стола в Королевской академии. «Образование и вдохновение: как учить юных художников», — звучала тема дискуссии, и Итан был председателем этого мероприятия. После наших с Девлин посиделок я опоздала, и соваться в аудиторию, пожалуй, уже не имело смысла — я решила подождать его в баре. На каждом столике лежала пачка листовок с рекламой заседания: на одной стороне рисунок — двое детей, входящих в океан, на другой — сведения о докладчиках.

Итан Чарльз Грейси — директор Школы Уэсли в Оксфорде. Школа с яркой историей, она отличается выдающимися достижениями и имеет ряд признанных инноваций в области искусства в разных возрастных группах. На момент своего назначения Итан стал самым молодым старшим преподавателем Великобритании. Он является членом совета нескольких благотворительных организаций графства Оксфордшир; члены правительства обращаются к нему за консультациями по вопросам, касающимся образовательных реформ; кроме того, он читает лекции и ведет международные семинары о своем личном опыте преодоления психологической травмы.

Я заказала себе еще выпить. Двери распахнулись, и из аудитории вывалилась гомонящая толпа. Итан вышел одним из последних, беседуя с двумя джентльменами в костюмах и с леди, у которой на шее висел бейджик. Он поймал мой взгляд, и на его лице, как и положено, появилась улыбка; остальные в мою сторону даже не взглянули.

Перекинув плотный пиджак через руку, он говорил о чем-то забавном и явно подходил к кульминации — перевернул ладони вверх, словно готовясь поймать смех слушателей. Когда Итан что-нибудь рассказывал, он делал это в точности как наш Отец — так же убедительно, пропуская историю через всего себя: через каждую жилу, каждый мускул, — но его глаза и губы при этом оставались безучастными, как будто на уровне шеи контакт с телом прерывался.

Вокруг, там, куда не падал его взгляд, его ожидали люди, желавшие поговорить. Я уселась поудобнее. Придется подождать и мне.

Спустя полчаса и три выпитых бокала наконец-то подошла и моя очередь.

— Привет! — Итан расцеловал меня в обе щеки. — Ну как тебе?

— Очень интересно! — воскликнула я.

— А моя идея с домиками на деревьях?

— Она-то мне и понравилась больше всего!

— Ну-ну — ты даже не зашла!

Я посмотрела на него и рассмеялась. Он — тоже.

— Просто задержалась на работе. Не сомневаюсь — ты был великолепен! Ну, как у тебя дела? Как Ана?

— Ана не смогла прийти. К сожалению. Я рассчитывал, что она составит тебе компанию. Ана не очень хорошо себя чувствует. Думаю, что у нее тот недуг — ну, печаль, как у художников в девятнадцатом веке, ею еще страдал высший свет. Как там она называлась?

— Истерия?

— Нет, полегче.

— Хандра?

— Да, точно. В общем, ничего страшного — пройдет.

Ему приходилось делать усилие, чтобы не отрывать от меня взгляда: люди вокруг говорили о чем-то гораздо более значительном.

— Хочешь, я тебя с кем-нибудь познакомлю? Мне просто нужно тут покрутиться.

— У меня тоже есть еще дела, — соврала я. — Так что крутись на здоровье. Похоже, для тебя это важно.

— Будут события и поважнее, уверяю тебя. Договорим на улице, ладно?

На Пикадилли было по-прежнему людно. Бело-синие огни над дорогой, покупатели, увешанные бумажными пакетами. Морозно — в самый раз для снега. Парочки — он в смокинге, она в вечернем платье — ныряли в вестибюли гостиниц. В магазинах, в каждой витрине — милая сказка. Декабрьский Лондон. Я намеревалась купить что-нибудь дорогое и вернуться назад, в свой отель, через Мейфэр^[12]. Мне нравилось разглядывать форму швейцаров и освещенные окна квартир над улицей. Итан помог мне надеть куртку. Моя рука все еще сжимала рекламный листок.

— А это… — начал уже было он.

— Картинку ты выбирал?

— Да. Не узнаешь? «Дети на берегу моря»?

— Нет.

— Хоаки́н Сорóлья-и-Басти́да^[13]?

— Я все равно не знаю.

— Напомнила мне о тебе, — пояснил он. — О тебе и о Эви, наверное.

— И впечатляющая биография, кстати. Горжусь тобой. Даже если все это ты сам написал.

Он уже хотел вернуться в академию и приготовил свою фирменную — «я снова с вами» — улыбочку.

— Просто безобидная выдумка, — проговорил он. — Так ведь?

* * *

История рождения Итана стала частью семейного фольклора задолго до моего появления на свет. Из моей же вместо достойного продолжения вышло сплошное разочарование. Она окончилась банально: на больничной койке на свет появилась девочка. Так что Отец редко рассказывал о моем рождении.

Мать была на восьмом месяце и работала секретаршей в той же конторе, где Отец чинил электроприборы, в часе езды от Манчестера. На этом сроке Мать уже с трудом дотягивалась до пишущей машинки, а над ее походкой хохотали все остальные секретарши; Отец по три раза в день поднимался к ней из полуподвала, где располагался отдел технического обслуживания, — носил еду в контейнерах и делал массаж. В тот день она не чувствовала ничего такого, что предсказывало бы скорое рождение ребенка, за исключением странного дискомфорта и лишь предчувствия боли. Но вдруг — во́ды — в трусиках и на дешевом офисном кресле.

В четвертый за этот день раз Отец поднялся по лестнице. Один из директоров компании, мистер Бедфорд — о да, однозначно «злодей»^[14] в этой истории, — был уже рядом с Матерью и держал в руке трубку телефона, стоявшего на ее столе. Мать тоже держалась за трубку и просила, чтобы — пожалуйста — мистер Бедфорд ее положил, ведь они с мужем заранее решили: ребенок родится дома, и они сейчас же поедут туда. Мистер Бедфорд, как выяснилось, уже дважды пытался вызвать такси до больницы, но Мать каждый раз нажимала на рычаг прежде, чем он успевал договорить.

Мистер Бедфорд не сдавался. Раз ребенок торопится выйти на свет, матери следует ехать в больницу. Если они не дадут вызвать такси из приемной — где Отец уже выдернул из розетки шнур телефона, поднял его высоко и держал так, чтобы мистер Бедфорд не смог до него дотянуться, — значит, он позвонит из своего кабинета. Волоча за собой телефонный аппарат и разливая амниотическую жидкость, родители рванули прочь. Они проковыляли через медленно разъехавшиеся двери, через парк — к «Форду Эскорт», на котором ездили на работу. В машине Мать упала на заднее сиденье. Отец вставил ключи в замок зажигания. Выехав на трассу «А», они услышали вой сирены — мимо них, мигая аварийными огнями, промчалась скорая.

«Мистеру Бедфорду, — говорил Отец, — должно быть, пришлось долго объясняться».

Оказавшись дома двадцать минут спустя, они расстелили мягкие, чистые простыни, которые Отец купил на свою рождественскую премию. Спустили на пол подушки с дивана, задернули шторы. Мать легла на эту импровизированную постель. Ее лицо блестело в полумраке от слюны и слез.

Итан появился на свет через сорок часов. В самом конце, как рассказывал Отец, Мать то и дело проваливалась в сон, и ему приходилось будить ее, легонько постукивая по голове. (Интересно, не мечтала ли она тогда о бело-синих лампах и больничной палате?)

Они взвесили ребенка на весах в ванной. Три килограмма сто восемьдесят граммов, здоровенький. Сын. Он пробил себе путь в этот мир, боролся, чтобы прийти пораньше. Они лежали на полу, прижавшись друг к другу, обнаженные и окровавленные, будто последние уцелевшие в какой-то кровавой резне люди на Земле. Или же — первые.

Месть мистера Бедфорда, последовавшая через несколько недель, стала той частью истории рождения Итана, которую Отец предпочитал в своем рассказе опускать. Супруги Грейси посягнули на собственность компании, не подчинились прямым указаниям руководства. К тому же сотрудники отдела технического обслуживания недолюбливали Отца. Жаловались, что он всех высмеивает и постоянно торчит у рабочего места своей жены, делая ей массаж. Мистер Бедфорд поздравил родителей с рождением сына и попросил их не возвращаться на работу. «Расчет, — написал он, — вы получите по почте».

С тех пор Мать больше никогда не работала. Следующие семнадцать лет она была вся в детях и принимала эту роль как мученическую. Она исполняла миссию, дарованную ей Господом, и была намерена исполнять ее как подобает. Более всего она ценила нас, когда мы находились у нее внутри, в тесноте ее тела, и сидели спокойно. С тех пор как я себя помню, Мать постоянно была беременна. На улицу она выходила в платьях, сквозь тонкую ткань которых, как опухоль на ранней стадии, выпирал пупок; дома она вечно сидела на диване и кормила нас — неизменно в трусах и заляпанной футболке. Мы вопили наперебой, иногда сразу двое из нас, и дрались друг с другом за более полную грудь. В моем нынешнем возрасте у нее уже были Итан, я, Далила и на подходе Эви. От Матери противно пахло — чем-то нутряным. Она протекала. Содержимое ее организма так и стремилось наружу.

Когда Мать была маленькой, она мечтала стать журналисткой. Жила в деревне, со всех сторон окруженной холмами, с родителями и сестрой. В череде примыкающих друг к другу домов их был самым крайним; слегка накрененный, как бы падающий, он походил на Пизанскую башню.

Она брала интервью у жителей деревни, и ее отец купил ей блокнот у продавца газет. На первой странице красивым почерком Мать старательно вывела: «Заметки Деборы». По выходным, а иногда и после школы она ходила в гости к соседям и беседовала с ними о том о сем. Оказалось, они и рады были поверить ей скромные мечты: кто-то хотел выиграть в лотерею, к примеру, кто-то — переехать жить к океану, съездить во Францию или Северную Америку. А еще им нравилось сплетничать о том, что за семья поселилась неподалеку: может быть, супруги, а может — и очень даже вероятно — отец и дочь.

Я видела фотоснимки Матери, сделанные в то время, — ее тогдашний успех был вполне понятен: белоснежные волосы, взрослый, понимающий взгляд. Такой девочке кто угодно открыл бы свои секреты.

Она не ожидала, что в ее жизни случится, как она назвала это позже, Парад.

Однажды, когда ей исполнилось десять и она собиралась поступать в гимназию в соседнем городке, в деревне отмечали праздник урожая, и к парадному шествию все украшали свои повозки. Хозяйки мастерили пугала и разбрасывали их повсюду. Ребятишки, наряженные фруктами и овощами, топали по улицам одной живой грядкой. В тот год посредством некой сомнительной демократической процедуры Мать избрали Принцессой урожая. В золотом платье (что, по сравнению с прошлогодним костюмом картошки, она сочла грандиозным достижением) она шествовала впереди всех, и, когда процессия проходила мимо ее дома, рядовые с повозки Общества ветеранов дали торжественный ружейный залп.

Мать не увидела, что произошло. Веревка, соединявшая повозку Сельской христианской церкви с их «Морис Мариной»^[15], лопнула в самой высокой точке подъема на Хилли Филдс-роуд. Мать услышала крики, раздавшиеся, когда повозка наехала на ее отца, но решила, что это просто шумит взбудораженная толпа, и принялась размахивать руками с еще большим воодушевлением. Ведущий, желая ее остановить, преградил ей путь, но Мать лишь вежливо улыбнулась и просто обошла его.

Несколько дней в деревне работала столичная пресса. В результате несчастного случая отец нашей Матери лишился ноги, а одного ребенка, в костюмчике тыквы, придавило насмерть. Мать была взбудоражена. Ей очень нравились шустрые, сообразительные репортеры с такими же, как у нее, блокнотами. Она определенно стала королевой этой трагедии: и жертвой, и невольной участницей одновременно.

Сидя рядом со своей матерью на диване в гостиной, зажав в кулаке носовой платок, она выдавала корреспондентам версию событий глазами очевидца. В конце каждого интервью наша Мать добавляла: в свете случившегося на нее снизошло озарение — она тоже хотела бы стать журналистом и давать людям возможность поведать миру то, о чем они хотели бы рассказать. На последней страничке своего блокнота она записывала все имена, фамилии и номера телефонов репортеров, в скобках указывая заголовки их статей; проставила звездочки каждой публикации, и критериями ее оценок служили профессионализм автора и количество времени, которое он уделил лично ей. Когда придет ее час, она будет знать, к кому обратиться.

Кроме журналистов к ним наведались однажды и представительницы Сельской христианской церкви.

Однажды вечером в дом тихонько постучались — Мать даже не сразу поняла, что это был за звук. Стук повторился. Под дождем, не приближаясь на всякий случай к двери, стояли три женщины — на головах платки, лиц в тени не разглядеть. Самая взрослая на вид держала в руках корзинку с теплым хлебом, накрытую кухонным полотенцем; когда она протянула ее Матери, та испугалась. Почему-то у нее мелькнула мысль, что в корзине лежит ребенок.

— Мы каждый день молимся за тебя, — сказала одна из женщин.

Другая добавила:

— И за твоего отца.

— Да, за него тоже. Можем ли мы увидеть его?

— Он еще в больнице, — ответила Мать. — Дома мама и сестренка.

— Если вдруг тебе станет одиноко, — проговорила самая старшая представительница церкви, — обязательно приходи к нам.

— Детей полагается ждать с распростертыми объятиями, — заключила третья.

Ее отца выписали из больницы через месяц. Столичная пресса разъехалась, погибшего ребенка похоронили — траурная процессия прошла тем же путем, что и на празднике урожая. Отец сидел перед телевизором — тихо и неподвижно. Левая штанина его брюк болталась спереди, как призрак ноги. Мыть окна он больше не мог. Тогда-то наша Мать в первый раз пожелала, чтобы всего этого не случилось.

«Вот так и начался Парад», — рассказывала она.

Парад ее злоключений.

«Ну вот», — вздыхала она всякий раз, когда что-то случалось — уволили ли Отца, учитель ли позвонил узнать, почему кого-то из нас не было в школе, ударил ли впервые Отец Итана. «Это Парад, — говорила она. — Ничего не поделаешь!»

Перестав быть всем известной Принцессой урожая, Мать ухаживала за своим отцом, так как ее мама работала в деревенском магазине сверхурочно. Дочь следила, чтобы отец съедал завтрак, ведь мама заподозрила, что он пытается уморить себя голодом; проверяла обрубок ноги — не попала ли в рану инфекция. Отец сидел в кресле, дочь стояла на коленях на полу. Наша Мать гордилась своими обязанностями. Она касалась гладкой, запечатанной кожи, багрового рубца, оставшегося там, где накладывали шов, и думала, что, может быть, она станет доктором.

Во время осмотров оба — и отец, и дочь — хранили молчание. Отец больше не расспрашивал о новых интервью, а ей нечего было ему показать. Кроме отца наша Мать присматривала еще и за сестрой. Пэгги исполнилось восемь, и она доставляла много хлопот.

«У нее нет таких способностей, как у тебя, Деб, — говорила ей мама, — ей нужно помогать».

Покончив со своими уроками, Мать садилась за уроки Пэгги, с грустью — задания были по-детски просты. На некоторые вопросы она специально отвечала неправильно, чтобы учителя ничего не заподозрили, но иногда здания оказывались совсем уж элементарными, и она надеялась, что Пэгги однажды вызовут к доске и попросят ответить.

Вступительные экзамены в гимназию Мать провалила. Семья никак на это не отреагировала, как будто она и не подавала никогда никаких надежд. Парад продолжался. Мать пошла в местную общеобразовательную школу, наводненную болванами-фермерами и их будущими женами, и все они воняли навозом. У нее была одна-единственная подруга — Карен, болезненно худая, бесконечно скучная; ее семья переехала в деревню недавно. Когда Карен прикуривала сигарету, в глаза бросались ее кровоточащие, поломанные ногти. Учителя говорили, что Мать рассеянна и учится через пень-колоду. А разве могло быть иначе, ведь ясно как день: ее место не здесь. У нее появился псориаз — зудящие пятна на локтях и под глазами, — и она стала очень чувствительной. Мама так и объясняла жителям деревни, когда ее спрашивали в магазине, что же случилось с Деборой: она очень чувствительная девочка. В довершение всех бед Пэгги как-то умудрилась сдать экзамены в ту самую гимназию и теперь разговаривала со всеми отрывисто и жеманно, и голос ее пронзал все стены их наклоненного дома. И это Пэгги, для которой она пожертвовала всем.

Иногда по вечерам можно было увидеть, как Мать, не сменив школьную форму, направляется через всю деревню в Сельскую христианскую церковь — на мессу. Она шла быстрым шагом, согнув руки в локтях, колготки на щиколотках собирались складками, — и всегда одна. Приходила прямо перед началом службы и уходила до того, как прихожане поднимались со своих мест. В деревне ее называли образцом всепрощения. На самом же деле ей просто нравилось уходить по вечерам из дома, а еще — видеть, как облегченно улыбаются прихожане, радуясь тому, что она их простила.

В шестнадцать лет, обладая довольно поверхностными знаниями, Мать распрощалась со школой, записалась на курсы секретарей в городе и, как только представилась возможность, уехала из деревни — перебралась за болота, в пригород, избавившись таким образом от Пэгги с ее новой манерой речи и от необходимости ухаживать за отцом, который все больше уходил в себя. Со временем он иссох, вжался в обивку своего кресла. Когда она подошла, чтобы поцеловать его прощание, он вздрогнул, словно от удара.

Когда мы с Итаном были маленькими и еще не конкурировали друг с другом, родители позволяли нам выбрать историю на ночь. (Отец считал, что книги не идут ни в какое сравнение с его рассказами; «Кому нужна была бумага во времена Гомера!» — говорил он, не удосужившись заглянуть в историю развития бумажной промышленности.) Итан больше всего любил слушать драматическое повествование о своем появлении на свет, которое всегда заканчивалась тем, что Мать сдвигала ковер в гостиной и показывала коричневое «родимое» пятно, оставшееся на напольном покрытии в том месте, где родился сын. Моей же любимой оставалась история о том, как познакомились наши родители.

Как-то в субботний вечер Карен уговорила Мать поехать с ней в город. «Ну ты вообще стала скучная, — сказала она, — даже скучнее, чем раньше». (На тот момент Мать думала, что Карен не замужем, по-прежнему живет с родителями и у нее не все в порядке с головой; «Кто тут еще скучный», — говорила Мать.) Они нарядились в квартирке Матери; тогда она носила черное, распускала белоснежные волосы до самой талии и по любому поводу включала какую-нибудь грустную песню Элвиса. Прихватив бутылку рислинга, чтобы распить ее по дороге, они с Карен сели в автобус.

Вечер обернулся кошмаром. Они приехали в бар, расположенный довольно далеко от центра, — шаткие стулья, игровые автоматы, липкий пол, — где один из бывших любовников Карен работал барменом. Оба притворились, будто не ожидали увидеть друг друга, но Мать прекрасно поняла: они обо всем договорились заранее. Она была третьей лишней, и Карен позвала ее, чтобы не скучать, пока ее дружок работает. Они выпили водки с апельсиновым соком за счет заведения, и бармен подмигнул Матери, когда Карен отлучилась в туалет. В одиннадцать поставили пластинку — что-то тяжелое, Мать не слышала такой музыки раньше, — и Карен с барменом пошли танцевать. К ним присоединилась беззубая женщина, вся в блестках, а один из завсегдатаев, едва державшийся на ногах, виляя бедрами, направился прямо к Матери. Попереминавшись с ноги на ногу, она схватила со стула свою куртку и ушла прочь.

Она не знала, где находится, и побрела к автобусной остановке, в глазах стояли слезы. Обычно в это время она уже забывалась сном под своим теплым одеялом. В этой части города дома́ располагались далеко друг от друга, и в пустырях между ними повисла такая темнота, что Мать не видела собственных туфель. Она шла через мертвые зоны, то и дело оступаясь, попадая то в лужу, то в рытвину. Она была абсолютно уверена, что совершенно заблудилась.

Примерно через полчаса Мать набрела на церковь, стоявшую в стороне от улиц, в самом конце дорожки из гравия, вьющейся среди могил. Стены из кирпича теплого терракотового оттенка едва виднелись в темноте. Уже миновала полночь, но в цветных окошках мерцал огонек — то горели свечи. Значит, внутри кто-то был.

Недолго думая, Мать распахнула двери. Она решила, что здесь можно переждать до утра и уйти задолго до начала первой воскресной службы. Она разулась на пороге, одернула подол. На каменном полу оставались влажные следы ее ног. В глубине придела горели пять свечей. Она прошла к ним на цыпочках, внимательно оглядывая каждую скамью. Дойдя до кафедры, обернулась и, изображая, будто приветствует прихожан, произнесла:

— Здравствуйте!

— Здравствуйте! — откликнулся наш Отец.

У Матери затрепетало сердце. Он стоял на хо́рах, прямо над ней, опершись ладонями о перила.

— Привет, — сказала она.

— Привет, — повторил Отец. — Я не ожидал, что кто-то зайдет.

— Я так глупо себя чувствую, — поделилась Мать. — Но я заблудилась.

— Это вовсе не глупо, — ответил Отец.

— А вы что здесь делаете?

— Помогаю. Проверяю новое освещение. Не хотите присоединиться? — И он поманил ее рукой.

Мать все еще дрожала.

— Да не бойтесь вы, — рассмеялся он, увидев, что она не двигается с места.

— Я и не боюсь. Как к вам подняться?

— Идите назад, ко входу. Сейчас я вам подсвечу.

Он исчез, и придел озарился ярким светом. Ей стало спокойно — как глупо все-таки бояться темноты. Путаясь в платье и придерживаясь за стены, обходя провода, транспаранты и штабеля стульев, Мать поднялась по лестнице так быстро, как только могла. Наверху она поискала его глазами, опасаясь, что это все розыгрыш и Отец, должно быть, где-то спрятался. Но он ждал ее, повернувшись к ней спиной.

— Кажется, вечерок у вас был тот еще.

В руках он держал коробку с предохранителями. На его предплечьях проступали мышцы, извивались вены. Он был как новый, неизведанный мир.

— Да. Не нужно было соглашаться. Просто моя подруга… очень давняя подруга. В общем, это была ее затея.

Он так и не соизволил к ней повернуться.

— Ну и где же она?

— С каким-то парнем, я думаю.

— Не похоже на настоящую подругу.

— Не похоже.

Он поднял прожектор, свисающий с хоров, и направил свет ей в лицо.

— Вот это волосы! — воскликнул Отец. — Весь свет вселенной собрался в них!

(«Весь свет вселенной собрался в них!» — превосходная фраза, не так ли? Хоть я и отрицаю это, но одно время — в детстве — она сильно впечатляла меня.)

— Ну а вы, — спросила Мать, — всегда проводите субботние вечера вот так?

— Нет. Иногда. Мне, знаете ли, нравится всякая техника. И вообще, мне нравится помогать.

Мать прислонилась к перилам рядом с ним. Ее волосы коснулись его руки.

— Но никогда прежде у меня не было компании, — сказал Отец и улыбнулся. — Так гораздо интереснее.

— О, я вовсе не интересная, — ответила Мать. — Можно даже сказать — скучная.

— Не может быть! Лучшее, что случалось в вашей жизни?

— Не поняла.

— Расскажите о самом лучшем, что случилось с вами в жизни. Когда рассказываешь о таком, невозможно быть скучным. Ну, давайте же!

Мать вспомнила о платье Принцессы, вспомнила лица жителей деревни на празднике урожая. В ее памяти их стало намного больше, и теперь она вела Парад на виду уже у сотен тысяч поклонников.

— Ладно, — согласилась она и уже знала, как именно будет об этом рассказывать.

Когда история была окончена, Отец сказал:

— Вот видите. Совсем не скучно. Хоть это и не самое лучшее, что случилось в вашей жизни.

— Серьезно?

— Ну разумеется, нет, — ответил Отец.

Он сосредоточил внимание на распределительном щитке и перекладывал его из одной огромной ладони в другую. Улыбался, сдерживал смех.

— Самое лучшее, — произнес он, — случилось с вами сегодня ночью.

— Это же скучно, — говорил Итан каждый раз, когда ему это рассказывали. — И почему тебе так нравится эта история?!

— Ты думаешь, все так и было? — спросила у меня Эви, услышав об этом впервые. — Или они повстречались на воскресной службе?

Я удивилась ее неверию — сама я почему-то никогда не сомневалась в правдивости этой истории. На самом деле мне просто хотелось, чтобы все происходило именно так. Мои родители в сумрачном, искрящемся свете — возлюбленные, парящие на хорах. Такими они нравились мне больше всего.

* * *

У Итана были свои планы относительно дома на Мур Вудс-роуд. И в пятницу, пока мы ужинали, и в субботу утром, во время арт-тура, организованного Аной, он держал их при себе. Но к полудню его терпение иссякло. Ана приготовила греческий салат и отыскала пляжный зонтик; мы сидели в саду, ели и разговаривали о работе Итана.

— А не прогуляться ли нам с тобой после обеда? — предложил он мне многозначительно.

Я тут же представила себе, как в Школе Уэсли он, должно быть, решительным шагом входит в учительскую и так же многозначительно приглашает пройтись кого-нибудь из коллег, а те наверняка думают: «О! Прогулка с мистером Грейси…»

— Почему бы и нет, — ответила я.

Пройдя мимо площадок для крикета и цветочных клумб, мы вышли прямо к университетским паркам — там обнаружилась тенистая тропа, ведущая к колледжу Червелл. На открытых местах трава выцвела, стала пустынно-желтой, но под деревьями и вдоль реки она по-прежнему зеленела. Солнечные лучи как будто украли у Итана его достоинства. Его кожа сразу же побледнела, а едкие морщинки на лбу и между бровями не разглаживались теперь, даже когда он улыбался.

— А у тебя волосы стали еще темнее, — заметил Итан, — не понимаю, зачем ты красишься.

— Неужели? — ответила я. — Правда не понимаешь?

— Тебе больше идет быть блондинкой.

Я знала Итана достаточно хорошо, чтобы распознать в его словах боевой клич. Он сделал несколько зарубок в стене вражеской крепости, прежде чем перейти в наступление.

— Я просто не хочу видеть Мать, когда смотрю в зеркало, — сказала я. — Да и выгоды мне от этого никакой.

— В отличие от меня, ты хочешь сказать?

— Тому, кто сделал темой своих лекций личную травму, уже ничего не страшно.

— Исцеление личной травмы. И я ни в коем случае не осуждаю тебя, Лекс, правда, но… И тебе пора бы как-то выбираться. Ты знаешь, у стольких людей это нашло отклик. И если ты присоединишься, все только выиграют от этого, точно тебе говорю. Я собираюсь в Нью-Йорк осенью. И мог бы тебя поддержать.

У меня горело лицо. Я остановилась и сглотнула, но Итан не заметил этого. Он теперь шагал впереди.

— Это превосходная платформа для того, чтобы говорить об образовании, — продолжал Итан.

— И о себе.

— Об образовании в контексте себя, в контексте собственного опыта. Ты же помнишь, как мы радовались, когда вернулись в школу? Я хочу, чтобы все дети радовались так же. Научились быть выше обстоятельств. Лекс, видела бы ты ребят, которых я учил, когда мне было за двадцать. Каждый — пуст внутри. В общем, я — за энтузиазм, такой, какой был у нас в свое время. И я не понимаю, в чем тут проблема.

— Да брось, Итан! Всем известно, что ты начинаешь со слайда с фотографиями типа «их разыскивает полиция».

— Нужно же как-то привлечь внимание.

Мы дошли до реки. За деревьями было видно, как лодки скользят по воде.

Я села на траву.

— В общем, учитывая все это, я хотел бы поговорить о доме. Номер одиннадцать по Мур Вудс-роуд.

Я закрыла глаза.

— Неужели?

— Мне кажется, это прекрасная возможность для нас. Для всех нас. Уникальная возможность.

— Да уж, уникальней некуда.

— Послушай, я предлагаю почти то же, что и ты. С небольшими корректировками. Общественный центр — да. Но пусть он носит наше имя: Общественный центр Грейси, Холлоуфилд. Если мы сделаем так, о нас напишут статьи в газетах, и получится организовать церемонию открытия. Можно привлечь государственное финансирование. Ты поможешь многим людям. Подумай об этом. И потом, вполне логично какую-то часть этого дома посвятить нашей семье, разве нет? Какой-нибудь мемориал? Или, может, цикл аудиорассказов. Мы могли бы… могли бы даже оставить одну из комнат такой, как она есть, — чтобы люди понимали, через что нам пришлось пройти. Не знаю. Я еще не до конца все обдумал.

— Короче — музей.

— Я не говорил о музее.

— Никто в городе не захочет устраивать там храм, посвященный такому прошлому.

— Почему нет? Если это привлечет внимание и инвестиции?

— Мы совсем не прославили Холлоуфилд тогда, — сказала я. — Нет, Итан. Не нужна там наша фамилия. Просто полезный обществу центр. Что тебя не устраивает?

— Впустую потраченные усилия. Я много чего мог бы из этого извлечь, Лекс. Хотя бы подумай.

— Нет, без вариантов.

— Но тебе потребуется и мое согласие, не забывай. Это палка о двух концах. С кем кроме меня ты успела поговорить? С Далилой? Гэбриелом?

— Нет. Только с Эви.

Итан рассмеялся. Отмахнулся от меня, как от нерадивой ученицы, которая, что ни делай, все равно безнадежна.

— Ну да, — сказал он. — Конечно.

Я сказала Итану, что домой хочу пойти одна; он ушел, а я нашла тихое солнечное местечко и позвонила Биллу. Он не ответил. Я так и думала. Возможно, он где-то в зоопарке или на пикнике, и на нем, скорее всего, виснут его дети. И наверняка он опять потеет.

Разговор с Итаном взбудоражил меня, и я набрала номер Билла снова.

Он ответил с третьего раза.

— Я тут подумала, — начала я, — и я согласна.

— Александра? Это вы?

Из трубки доносилась музыка, а Билл уходил от нее, как будто искал укромный уголок. Я смутилась. Наверное, он шепчет сейчас всей своей родне: «Это девочка Грейси. Та самая. Я на минутку».

— Счастлив это слышать! — воскликнул он. — И ваша мама — она тоже была бы счастлива.

Счастье Матери — истрепанное, как ветхая веревка.

— Сомневаюсь, — ответила я. — Как бы то ни было, у нас с сестрой есть идея…

И я «повела» его по всем комнатам нашего центра; когда мы «пришли» в сад (кругом нарциссы, да еще грядка овощей, выращенных ребятишками из начальной школы), он засмеялся и едва не выронил телефон.

— Это же здорово! Здорово, Лекс. А остальные бенефициары — они согласны?

— Мы работаем над этим, — ответила я и, не дождавшись ответа, добавила: — Мы в процессе.

«В процессе» — это было выражение Девлин из ее «Современного разговорника для общения с клиентами» — синоним «вскоре» и «в самое ближайшее время».

— Кроме того, нужно будет еще узнать о возможности финансирования. Для того, чтобы все перестроить. Это окажется намного сложнее, чем мы ожидали, Билл. Вы вовсе не обязаны нам помогать.

— Знаю, Лекс. Но я очень хотел бы.

Мне оставалось лишь получить согласие остальных бенефициаров. Он же пообещал заняться документами. Заявки на перепланировку, утверждение завещания, акт, подписанный исполнителем завещания. Для меня — новый язык смерти и недвижимости.

— Учитывая то, откуда взяты деньги, нужно хорошенько продумать, как лучше подавать заявку в комитет. Возможно — если вам захочется, — мы могли бы проехаться до Холлоуфилда и подать заявку лично. Блудная дочь возвращается! — воскликнул Билл.

Несмотря на то что он провел с моей матерью уйму времени, Евангелие он явно не читал.

После ужина Итан ушел. У него намечалась встреча в центре города, в отеле, с несколькими членами правления Школы Уэсли; встреча была поздняя, и он сказал, чтобы мы его не ждали.

— Поначалу они ведь терпеть меня не могли, — возмущался он. — Слишком молодой, слишком высоко взобрался. Слишком — как там они говорили, Ана? — слишком «революционный». А теперь хотят, чтобы я ужинал с ними в чертов выходной.

Весь вечер он был мрачнее тучи, критиковал стряпню Аны и так рьяно подливал вино, что оно скатывалось по ножкам бокалов и растекалось по деревянной столешнице.

— Слава богу, ушел, наконец! — сказала Ана. — Извини, Лекс.

Мы молча убирали со стола. Тарелки Ана расписала вручную; по мере того, как с них исчезала еда, проступали кипарисы и оливковые деревья.

— Не убирай бокалы, — попросила она. — Я открою еще бутылку.

Я взяла из раковины тряпку и вытерла со стола красные следы от вина. Мы уселись на улице друг напротив друга, скрестив ноги по-турецки, как дети, которые собрались играть в ладушки.

— Ну, — протянула я, — расскажи мне о свадьбе.

До знаменательного события оставалось три месяца. Они поженятся в Греции, на острове Парос. Там есть аэропорт; ну как аэропорт — просто низенькое здание, будто лачуга, да бетонная взлетная полоса.

В детстве Ана приезжала туда на каникулы и уже тогда безапелляционно заявляла отцу, что ее свадьба состоится здесь, и только здесь. Ей нравилась белая церквушка на вершине горы — на пике мира, как ей чудилось тогда. С наступлением сумерек оттуда был виден каждый огонек на острове, будь то машина или дом. Ана представляла, как какая-нибудь пара возвращается домой с ужина в автомобиле и по дороге выясняет отношения или же как одинокая вдова, лежа в постели, протягивает руку, чтобы выключить светильник перед сном.

— И всегда такие вот печальные картинки, — пояснила Ана. — Я была очень меланхоличным ребенком. — Она оторвала взгляд от неба, словно вспомнив, что рядом нахожусь я, и добавила: — Но без всяких на то причин.

— Я уже забронировала билеты. Жду не дождусь, — сказала я.

— Ты по-прежнему можешь приехать с кем-нибудь, если хочешь.

Я рассмеялась.

— Ну, если я успею закрутить с кем-нибудь роман — времени-то осталось всего ничего.

— Ты в любом случае не будешь одна. Далила тоже приедет.

— Да уж. Интересная выйдет встреча.

Даже в темноте я заметила, как Ана будто вспыхнула от неловкости. Ей очень хотелось бы, чтобы все мы, веселые, наряженные в шифон, сидели на церковных скамьях, на половине жениха. А что в итоге? Эви и Гэбриел не приглашены вовсе, а я и Далила не разговариваем. Мы с Эви долго изучали список приглашенных и вместе с тем открывали, насколько корыстолюбив Итан. Пришли к выводу, что ее место займет или член парламента, или же председатель благотворительного общества.

— Кто-нибудь до такой степени полезный, что никто не захочет сидеть с ним рядом, — заметила Эви, умолкла на мгновенье, а потом пожала плечами: — Ну, мы, в общем-то, и не дружили никогда.

— Лекс…

Ана подняла ладонь и потерла пальцами, словно пытаясь схватить в воздухе нужные слова.

— Иногда, — продолжила она, — мне просто становится интересно…

Она пристально смотрела на кухню в другом конце сада — пустую, утопающую в мягком свете. Наконец-то стало прохладно. Над нашими головами, сталкиваясь друг с другом, раскачивались на ветру дубовые ветки, и казалось, будто они пьянее нас. Ана поставила на землю бокал и вытерла слезинки в уголках глаз.

— Извини, — сказала она.

— Ничего, — ответила я.

— С Итаном непросто. Во всем у него должен быть успех. Школа, презентации, благотворительные дела. Наша свадьба. Ты знаешь, что он плохо спит, так ведь? Я проснусь среди ночи, а он читает или работает. И так было с самого начала. Сейчас я часто слышу, как он бродит по дому. А днем он, бывает, вдруг закрывается, и между нами образуется стена… и я не могу через нее перебраться. Не понимаю его. Мне достаточно, когда мы с ним счастливы вдвоем. Но для него все иначе.

— Успех любой ценой, — кивнула я.

— Да. Именно так. И человека, который по ту сторону стены… Я боюсь, что совсем не знаю его. Порой, когда, например, я задам какой-то глупый вопрос или скажу, что подготовиться к собранию можно и утром, он так на меня посмотрит… мне кажется, это кто-то другой, просто с лицом Итана. И… — Она рассмеялась. — Не могу сказать, что этот человек мне сильно нравится.

— Он когда-нибудь рассказывал тебе о нашем детстве?

— О чем-то рассказывал, — ответила Ана, — а о чем-то нет. И, знаешь, я отношусь к этому с уважением. Я ходила на его выступления. Знаю, сколько он выстрадал. Мне бы только… нашлось бы хоть что-то, что помогло бы мне его понять. Заставлять мне его говорить или нет? Можешь ли ты подсказать?

«Бросай его», — подумала я. Эти слова висели у меня на кончике языка; я чувствовала их вкус; слышала, как они прозвучат, когда слетят с моих губ. Тебе нужно понять, объяснила бы я ей, который из этих двоих на самом деле мой брат: человек, с которым ты давно знакома, или же тот, которого ты открыла для себя совсем недавно.

Но я представила себе, что будет, если я это все-таки скажу: Итан бродит по кучкам щебня, в который превратилось все то, что он выстроил.

— Просто жди его, — произнесла я. — Когда он становится таким, он просто уходит; туда, куда ты, как мне кажется, навряд ли захочешь за ним последовать. Но он всякий раз будет возвращаться — к тебе.

— Ты так думаешь?

— Уверена.

Она подалась вперед, коснувшись коленями травы, и взяла меня за руки.

— Спасибо тебе. — Слеза катилась по ее щеке, но Ана улыбалась. — Моя новая сестра.

* * *

Когда я подросла и уже поняла, куда уходит Итан, я каждый день стояла в прихожей, сжимая в руках подушку, и с нетерпением ждала его и Мать. Он учился в начальной школе на улице Джаспер в восьми минутах ходьбы от нашего дома, вверх по дороге, но мне каждый раз казалось, что перед тем, как вернуться домой — торжествующим и готовым, хоть иногда и неохотно, поделиться новыми знаниями, — он обошел весь мир. В третьем классе, когда Итану исполнилось семь, их учителем был мистер Грегс. На своих занятиях он обсуждал с учениками факт дня, слово дня и новость дня.

Факт, слово и новость дня — первое, что сообщал мне Итан, вернувшись из школы, пока Мать кормила Далилу.

По словам Итана, истории одноклассников были и интересными, и не очень. Мишель, например, поведала классу, что она заняла второе место на соревнованиях по гимнастике, — ну разве это новость?!

Каждый раз, когда наступала очередь Итана, он выходил из дома на цыпочках, охваченный радостным волнением, а я выкрикивала пункты ему вслед. Я была уверена: мой брат — самый умный человек в мире.

Некоторые из фактов дня Итана я помню до сих пор: однажды, сидя в пабе с Джей Пи, я взяла карандаш и ответила на вопрос викторины — нужно было написать столицу Тувалу^[16].

— «Фунафути», — прочел Джей Пи. — Ты не могла это придумать.

Мы получили по бесплатной текиле как единственные, ответившие верно; когда я опустила стакан, Джей Пи лишь руками развел.

— Фунафути, — повторил он. — Будь я проклят!

Прежде чем устроиться преподавателем в школу на Джаспер-стрит, мистер Грегс целый год колесил по миру. Однажды мы пили чай, и Итан с круглыми, словно глобусы, глазами рассказывал мне о вещах, которые хранились у учителя в кабинете. Он видел там «русских кукол» — тех, что живут одна внутри другой, — и маленькую бронзовую копию моста «Золотые Ворота» в Сан-Франциско. Лежало у мистера Грегса и кимоно из Японии — оно подходило и мальчикам, и девочкам, потому что в Японии его носят и те и другие, — и ковбойская шляпа с настоящего Дикого Запада.

Вернувшийся в это время с работы Отец зашел к нам на кухню. Был скучный февральский вечер, Отец еще не снял пальто, и оно пахло морозом. Он вытащил из холодильника четыре куска хлеба, сунул их в тостер.

— Дикий Запад — это не место, — сказал он.

— Что?

— Дикий Запад. Этот мистер Грегс просто посмеялся над тобой, Итан. Он не мог там побывать, потому что на Земле такого места нет.

Я взглянула на Итана, но тот сосредоточенно смотрел на свои ладони, сложенные в молитвенном жесте.

Отец намазал масло на тост и покачал головой:

— Не думал я, что ты настолько тупой. Купиться на такую чушь!

Отец не давал нам фактов, он учил нас разным философиям. Согласно одной из них ни один человек — даже хорошо образованный или очень богатый — не мог быть лучше, чем другие; в особенности ни один человек на свете не мог быть лучше Грейси.

— Кто он такой? Дебора? — позвал он.

Мать с трудом вышла из гостиной с Далилой на руках и с Эви в животе.

— Что такое?

— Этот мистер Грегс, учитель Итана.

— Да, что там с ним?

— Он как вообще? Нормальный? — спросил Отец и, согнув последний кусочек тоста вдвое, умял его со своей ухмылкой.

— Немного со странностями, — ответила Мать. — Так мне показалось на собрании.

Отец рассмеялся. Он был доволен.

Синий рабочий комбинезон, который он носил, не вмещал его гогот; Отцовские телеса выпирали из него, как магма, изливающаяся на земную поверхность.

После того как мистер Бедфорд уволил его, отец работал электриком в Блэкпуле, в «Викторианском отеле», стоявшем прямо на побережье, и должен был носить ту же униформу, что и уборщики.

— Конечно же, это временно, — говорил он.

Когда они с Матерью познакомились, Отец говорил, что он — бизнесмен; в некотором смысле это было правдой.

Вечерами по выходным он по-прежнему сидел в городском офисе — грязно-белые жалюзи, табличка, напечатанная на заказ: «“СиДжи Консалтинг” — идеи с огоньком». Он давал консультации по выбору компьютеров, чинил кассетные плееры, а в субботу после обеда вел никому не интересные занятия по программированию. Он принимал детей любого возраста, но даже в самые лучшие дни к нему приходило не больше двух-трех угрюмых мальчишек, которые входили в помещение один за другим в сопровождении своих матерей. Мальчишкам нравилось стучать по клавиатуре, матерям — разговаривать с Отцом. Отцу хотелось рассказывать о компьютерах, мамашам — беседовать о нем самом. Отец начинал говорить, только убедившись, что аудитория внимает ему, затаив дыхание; каждую фразу он тщательно взвешивал, оттачивал и провозглашал.

Когда он заканчивал, мамаши молчали, предвкушая его следующую речь: им нравились его спокойствие, борода, темная шевелюра и крепкие руки, бегающие по клавиатуре, — представлять, как его пальцы касаются их кожи, было так легко.

— Я обратно, — сказал Отец и встал из-за стола.

Одна мамочка из клуба программистов попросила его о встрече — хотела проконсультироваться, какой ей лучше приобрести компьютер: «Макинтош» или IBM. Ему предстояло провести насыщенный вечер в «СиДжи Консалтинг». Итан ждал, когда хлопнет входная дверь. Как только это произошло, он пулей промчался мимо нас с Матерью и устремился вверх по лестнице. Он тоже спешил «на работу».

Воскресный ужин: раз в две недели нашу выдержку проверяли пудингом с говядиной и почками. От этой лопающейся во рту массы меня тошнило.

Накануне, в субботу утром, Итан сбегал в городскую библиотеку, тайком пронес в дом целый рюкзак книг и никому их не показывал; он сложил свою добычу стопочкой на кровати и выпроводил меня из комнаты.

Мы сидели за кухонным столом и ждали его. Далила капризничала и вертелась у Матери на руках. С глухим шлепком Мать извлекла грудь из своего платья и предложила ей.

— Ну все, — сказал Отец и поднялся. — Я сейчас приведу его.

Но этого не потребовалось. На лестнице послышались легкие шаги, и в дверях кухни появился Итан.

— Извините, — произнес он.

Он молчал, пока мы ели пудинг с говядиной и почками; молчал, когда мы убирали посуду в раковину; молчал, когда Отец велел принести ему ликер, — осторожно вынул бутылку из запретного буфета и наполнил отцовский свадебный стакан так, как его учили. Как и Отец, Итан хорошо понимал, насколько важно выбрать правильный момент для того, чтобы заговорить. Когда мы все снова сидели за столом и наблюдали, как Отец пьет, Итан откашлялся. Он очень нервничал, поэтому сразу, без всяких вступлений, перешел к делу.

— Такое место есть, — сказал он. — Дикий Запад.

Я подняла взгляд. Отец облизнул мокрые губы. Он катал стакан донышком по столу, наблюдая, как его янтарная поверхность переливается в свете кухонной лампы.

— Что это? — спросила Мать.

— Ну, куда ездил мистер Грегс. Я прочитал. Так называли зону освоения на западе, когда на ней впервые поселились люди. Там не было никаких законов, только ковбои, первопроходцы и салуны. Сейчас там уже, конечно, все по-другому, но поехать туда можно. В Техас, или в Аризону, или в Неваду, или в Нью-Мехико, где и побывал мистер Грегс.

Отец оставил в покое бокал и откинулся на спинку стула.

— То есть ты хочешь сказать, что вы с мистером Грегсом гораздо умнее меня? Так, что ли?

Я тяжело сглотнула. Мне показалось, что пудинг застрял где-то между горлом и животом.

— Нет, — ответил Итан. — Я просто говорю, что ты ошибся насчет Дикого Запада. Такое место существует, и мистер Грегс вовсе не дурачил меня.

— Не понимаю, Итан, о чем ты говоришь, — сказала Мать.

— Ты не слушала, что ли? — спросил Отец. — Он говорит, что он намного умнее всех нас. — И снова обратился к Итану: — Ну а чему еще ты можешь научить свою семью? Давай, расскажи нам еще что-нибудь!

— Я могу рассказать о ковбоях, — отозвался Итан. — А еще я читал о жизни первых поселенцев. Они получали письма от друзей, родственников с фронтира — те звали их к себе, на запад…

Отец расхохотался.

— Знаешь, Итан, что происходит, когда считаешь себя очень умным? — спросил он. — Ты становишься невыносимо скучным и всем надоедаешь.

В глазах Итана задрожали слезы.

— Тебе просто не понравилось, что я прав, а ты — нет!

Последующие движения Отца напомнили мне о крокодилах, которых показывали в телепередачах о природе — тогда я ими очень увлекалась, — мирных и безмятежных до тех пор, пока их добыча не зайдет в воду. Отец вскочил, перегнулся через стол и ударил Итана так сильно, что тот слетел со стула, забрызгав кровью стол.

Далила, разбуженная грохотом, заревела.

— Меня сейчас стошнит, — прошептала я Матери, и это произошло тут же, в нескольких шагах от моего стула. Отец перешагнул через меня, скорчившуюся на полу — перед лицом все тот же пудинг с почками, — и распахнул парадную дверь. Он не закрыл ее за собой, и влажный ночной холодок проник в дом. Мать вытерла лицо Итана, мою рвоту и Далилу. Уже тогда ее подбородок и груди вытянулись от огорчений. Она стала угрюмой; взгляд, такой проникновенный на детских фотографиях, стал тяжелым и смиренным. Она допила ликер из Отцовского бокала и стала ждать его возвращения. В ее утробе ворочался новый ребенок. Парад продолжался.

* * *

Итан вернулся глубокой ночью. Я услышала, как внизу он говорит что-то Горацию, а потом снова уснула. Когда я проснулась вновь, он стоял на пороге моей комнаты, в коридоре позади него горел свет. Я вспомнила другой дверной проем — в доме на Мур Вудс-роуд; он стоял там точно так же. Его силуэт с тех пор не изменился.

— Поговорим? — предложил Итан.

Будто облучил меня, спящую, своим бодрствованием. Тонкая ткань дешевенькой пижамы, купленной на вокзале, собралась складками на моем животе и между ног. Я натянула одеяло до подбородка и щурилась, глядя на свет.

— Что такое?

— Ну, ты же у меня в гостях, значит, должна меня развлекать, — ответил Итан.

— На самом деле все должно быть наоборот, — заметила я.

Он прикрыл за собой дверь. В комнате запахло выдохшимся вином. На мгновение, пока он нащупывал выключатель, мы оба оказались в темноте.

— Как все прошло? — спросила я.

Он стоял, прислонившись к стене, и улыбался, как будто знал что-то, чего не знала я.

— Больше всего мне понравилось наблюдать, как они пытаются определить для себя, чего же им хочется больше — чтобы я преуспел или провалился. — Он замолчал, мысленно возвращаясь в гостиничный бар. По лицу было видно, что Итан доволен. Он не лез за словом в карман, метнул в них все свои претензии, и они еще не достигли цели — членов правления накроет позже, где-то к середине ночи.

— Ну а вы как провели вечер? Вы с Аной?

— Хорошо.

— Хорошо? Как именно хорошо?

— К чему ты клонишь, Итан?

— Для начала, — сказал он, — мне бы хотелось узнать, о чем вы разговаривали.

— Ни о чем. О свадьбе. О ее платье. Об острове. Ничего особенного.

— Мур Вудс-роуд?

— Эта не для беседы в субботний вечер, тебе так не кажется?

— Я хочу, чтобы ты поняла: у меня все сейчас складывается хорошо. Помехи мне совершенно ни к чему, Лекс. Я не могу отвлекаться на твои россказни, особенно сейчас.

— Мои россказни? — Я засмеялась.

— Я тщательно выбирал, что рассказывать Ане. Ты понимаешь, о чем я. Не хотел ее расстраивать. Есть вещи — конкретные вещи, — о которых ей не нужно знать.

— Правда, что ли? Неужели есть? — Я уже хохотала в голос. — Конкретные какие-то?

— Прекрати смеяться, Лекс! — закричал он. — Лекс!

Он пересек комнату и схватил меня за горло. Его ладонь обхватила мою шею. Всего на миг. Он просто показал мне, что может. Как только Итан отпустил меня, я выбралась из кровати, кашляя от потрясения.

— Прекрати, — произнес он. — Лекс, Лекс, пожалуйста.

Он протянул ко мне руки, всем своим видом демонстрируя, что желает примириться. Но на лице, как обычно, не отразилось ни одной эмоции. Я прислонилась к стене, отодвинувшись от него как можно дальше. Пот тек с головы на спину, перебирался на паучьих лапках.

— Только не разбуди Ану, — попросил он. — Пожалуйста.

— Некоторые конкретные… — Я ждала, когда перестану дрожать, чтобы закончить фразу. — Какие, например? То, что ты — наследник трона? Истинный сын своего отца?

— Это нечестно!

— Знаешь, я всегда считала, это ты нас спасешь, — продолжала я. — Ждала, думала: его ведь даже не привязывают. Ну не сегодня, так завтра. Когда ему стукнет восемнадцать. Когда он сможет выходить из дома в любое время.

— Я пытался, Лекс! Когда мы были маленькими. Ты разве не помнишь? Тогда я еще мог. Потом мне уже не хватало смелости.

Мы разглядывали друг друга через кровать. Теперь он казался мне меньше — Итан, которому не хватило смелости. Итан c милым личиком, вызывающим сочувствие.

— А по-моему, все было не так, — сказала я. — Я помню все совсем иначе.

Он присел на кровать и принялся разглаживать складки на одеяле.

Мы прислушались, не проснулась ли Ана, но в доме было тихо: полы, книжные полки, эркерные окна — все дышало спокойствием.

— Так или иначе, сегодня мы разговаривали о других вещах, — сказала я.

Он кивнул.

— Иди спать, Итан.

— То, о чем я говорил, — произнес он. — Ну, про членов правления…

— Да?

— Я не провалюсь. Правда ведь?

— Не сомневаюсь.

Он пьяно улыбнулся. Улыбнулся весь. Глаза — тоже. Как будто уже забыл о случившемся пару мгновений назад.

— Спасибо. — Он поднялся и, пошатываясь, пошел к двери.

Я слышала, как он удаляется по коридору к себе в спальню, задевает картину где-то на полпути. Затем зашуршал их с Аной матрас. Я сидела, прислонившись к стене и вытянув ноги, и держала себя за горло так же, как держал он, — сначала сильно, затем слабее, — убеждаясь, что пальцы слушаются меня, а тело подчиняется командам, поступающим из мозга. Я вернулась в постель только после того, как почувствовала, что мне стало от этого приятно…

* * *

Когда больничная палата надоедала, доктор Кэй помогала мне забираться в инвалидное кресло, и мы кружили по коридорам. Мне нравился больничный двор, хотя это был просто лысеющий садик между отделениями, в котором чаще всего курили и вели важные телефонные переговоры. Врачи требовали, чтобы, выходя наружу, я всегда надевала темные очки, и доктор Кэй, которой не понравились те, что мне выдали в больнице, обещала принести свои. Так меня и выкатывали — в пижаме, закутанную в одеяло и в «Вэйфарерсах»^[17].

В тот день следователей не было.

— Меня попросили задать тебе один конкретный вопрос, — начала доктор Кэй. — Довольно деликатный.

Мы сидели рядышком — она на скамейке, я в инвалидном кресле. Она полагала, что разговаривать о трудных вещах проще, когда не смотришь друг на друга.

— О твоем брате. Итане.

Я догадывалась, ждала чего-то подобного. До сих пор следователи не задавали вопросов о нем. Прошло, наверное, больше месяца с тех пор, как я последний раз слышала его имя.

— Видишь ли, — продолжила доктор Кэй. — Он выглядел не так, как вы. Крепче. У него ничего не было сломано. Он не был прикован.

Я сцепила пальцы и убедилась, что доктор Кэй не видит их под одеялом.

— По данным видеонаблюдения можно предположить, что ему даже разрешалось выходить из дома.

Я представила, как следователи сидят, сгорбившись перед экраном, и просматривают видео — целый год одной и той же скучной улицы. Искали кого-нибудь, похожего на Итана.

— Полицейские интересуются, — продолжала доктор Кэй, — страдал ли он вообще? Или он играл совсем другую роль?

Следователи работали целый месяц. Они ждут звонка доктора Кэй по итогам нашего разговора. Их челюсти плотно сжаты, все документы уже готовы.

— Итан когда-нибудь причинял тебе вред? — спросила она.

Я постаралась сделать лицо, как у нее — словно фасад дома, — и ответила:

— Нет.

— Мне, наверное, не следует этого говорить, но я все-таки скажу: время выгораживать кого бы то ни было прошло.

— Он ничего не мог поделать. Как и все мы.

— Точно?

Я решилась посмотреть ей в глаза, поверх очков — так, чтобы она поняла: я действительно уверена в своих словах, — и ответила:

— Да.

* * *

Оксфордский дом этим утром был прекрасен. Солнечный свет покоился на моем стеганом одеяле большим прямоугольником. На холсте, висевшем в гостевой комнате, Ана изобразила реку в движении; она повесила его напротив окна, и сложно было понять, где свет был нарисованным, а где — настоящим. Пинком отбросив одеяло, я потянулась навстречу теплому дню. Представила на мгновенье, будто этот дом — мой и я в нем одна. Я взяла бы в кабинете какую-нибудь книгу и провела бы с ней все утро в саду. И ни с кем не разговаривала бы потом целый день.

Ана и Итан были внизу, на кухне — стояли рядышком, касаясь друг друга. Идиллия воссоединения.

— Как твоя встреча? — поинтересовалась я.

Итан обернулся ко мне и невозмутимо ответил:

— Отлично!

Рубашка поло, волосы влажные.

— Они пришли прямо с генеральной планерки, в преддверии подведения итогов. Предсказать, конечно, ничего нельзя. Но я настроен оптимистично.

Итан налил мне кофе, белки́ его глаз были желтоватыми, с красными прожилками.

— Ты, наверное, поздно вернулся? Я не слышала, когда ты пришел.

— Да нет, не очень. Сегодня в школе день спорта — мне нужно быть в форме. Мы с Аной — ведущие. Здорово, если и ты присоединишься.

— Спасибо, но я поеду обратно в Лондон, на поезде. Как ты верно заметил, мне нужно обдумать, что сказать остальным.

— Ладно. Мы готовим яичницу, останься хотя бы на завтрак.

Мы ели молча, глядя на сад. Закончив, Итан взял Ану за руку.

— Да, пока я не забыл, — сказал он, хотя забыть он, конечно, никак не мог. — Мы с Аной обсудили твое предложение — о том, что можно сделать с домом.

Рот у меня был занят. Я просто кивнула.

— Прекрасная идея — устроить общественный центр в таком городке. И никаких ассоциаций с нами. Звучит интересно, Лекс. Скажи, что я должен подписать.

— Я думаю, мы сможем помогать, — добавила Ана. — Краски, бумага… все анонимно, конечно.

— Да, — ответила я. — Разумеется.

Я вдруг вспомнила, как на переговорах Девлин демонстрирует напускную мягкость, когда оппонент ожидает от нее этого меньше всего; возникает ощущение, что она доверила ему самый ценный секрет, и не остается ничего другого, кроме как проникнуться к ней симпатией.

— Можно, пожалуй, придать этому делу небольшую огласку, — сказала я. — Если ты думаешь, что это поможет привлечь финансирование.

— Это просто здорово! — воскликнула Ана.

Она хлопнула в ладоши, вскочила из-за стола и поцеловала Итана в макушку.

— Летнее платье на выход? — спросила она. — Или что-нибудь менее официальное?

— Надень платье, — попросил Итан.

Ана кивнула и умчалась наверх.

Я взглянула на брата.

— Что? — спросил он. — Я просто подумал… мне это не нужно на самом деле. Если это сделает тебя счастливой — вперед. Ну и твоя идея очень понравилась Ане.

— Ты уверен, что не нужно?

— Почти. У меня есть одно условие.

— Шутишь, да?

— Я все подпишу. Но раз мы делаем по-твоему, ты сама всем и занимаешься — сносом, финансированием, чем там еще… Я больше и слышать об этом не желаю. Я хочу сказать: оглянись вокруг — вот так я сейчас живу.

Я посмотрела на сонных пчел, кружащих над травой; на расписанные вручную тарелки с остатками яичницы; на Горация, дремлющего в другом конце сада под подсолнухами, которые вырастила Ана. («Каждый год здесь проходит соревнование, — пояснила она серьезно, — между старушками Саммертауна. Но в этом году его выиграю я».)

— Даже видеть тебя — иногда уже чересчур, — закончил Итан.

Я много чего могла бы на это ответить, но любой из этих ответов испортил бы мне все дело.

Кивнув, сказала:

— Хорошо.

Мы пожали друг другу руки, как будто снова стали детьми и всерьез поспорили, кто правильно назовет столицу Танзании. Вспомнив это, я улыбнулась, но название столицы в голову не пришло, и тогда я спросила у Итана. И поступила правильно: это оказалось шагом к перемирию.

— Это точно не Дар-эс-Салам, — произес он.

— Определенно, — согласилась я.

— Додома. — Он посмотрел на меня торжествующе, затем задумался. — Мистер Грегс и его столицы…

— Я помню их.

— Хотя нет — не Додома.

— Не Додома.

— Знаешь, в прошлом году я проводил презентацию на конференции школьных директоров. Это крупное событие. Туда съезжаются директора школ со всего мира. В самом конце моей речи, когда в зале раздались аплодисменты и уже можно было расслабиться, я посмотрел в зал и вдруг в толпе увидел его — мистера Грегса. Он сидел на одном из задних рядов, хлопал. Мне даже показалось, я поймал его взгляд. Потом я искал его у стойки с напитками, но там было столько народу. Да и на прощальном вечере я так и не увидел его. Но решил, что все равно разыщу мистера Грегса. Запросил список участников конференции — его там не оказалось. Я подумал, в списке опечатка или его просто пропустили, затем искал среди всех школьных директоров страны. И опять не нашел. Я искал везде и всюду. И выяснил: на той конференции его никак не могло быть, потому что он умер. Пятью годами раньше. Он так и остался учителем, преподавал в одной общеобразовательной школе, в Манчестере, и умер прямо на работе.

Я вспомнила, как Итан уходил на уроки в те дни, когда была его очередь выступать, — его просто распирало от знаний.

— Мне жаль.

— Не стоит. Он ведь, в общем-то, мне никто. Но учителем был отличным.

Раздались шаги — к нам спускалась Ана. Мы стояли вдвоем и смотрели, как она идет через кухню. В желтом платье, раскинув руки на солнечном свету, она будто собиралась обнять нас.

— Как это ни странно, — успел сказать Итан прямо перед тем, как Ана подошла, — я вспоминаю его каждый раз, когда где-нибудь выступаю. И мне нравится думать, что он до сих пор где-то там, в толпе.

Примечания

7

В английском языке буква К произносится как «кей».

8

Раздел молекулярной генетики, посвященный изучению генома и генов живых организмов.

9

Старейший в мире музей, одно из четырех музейных учреждений, действующих при Оксфордском университете.

10

Обширные луга на берегу Темзы в северо-западной части Оксфорда.

11

Исидой называют участок Темзы от ее истока на возвышенности Котсуолд-Хилс до слияния с одним из притоков в Дорчестере-на-Темзе, в Оксфордшире. Происходит от древнего названия Темзы — Tamesis, которое в Средние века ошибочно считалось сочетанием названия реки — Thame — и имени богини Исиды — Isis.

12

Район в центре Лондона.

13

Хоаки́н Сорóлья-и-Басти́да (1863–1923) — художник, один из представителей испанского импрессионизма.

14

Игра слов: bad (англ.) — плохой.

15

Morris Marina — маленький семейный автомобиль британского производства, выпускавшийся с 1971 до 1980 гг.

16

Тихоокеанское государство в Полинезии площадью 26 км².

17

Wayfarer — марка солнцезащитных очков.