Или кормить акул, или быть акулой

Шон Чарт, 2023

Саид – молодой чеченец, родившийся и выросший в Москве. Окончив школу, он желает изменить свой привычный уклад жизни и понимает, что студенческие годы – лучшее время для перемен.Скептически относящийся к современным видениям дружбы и любви, Саид мнит себя сформированной и крепкой личностью, но, стоит ему переехать на свою национальную родину, он находит себя сложным, зависимым, импульсивным подростком. Оказавшись втянутым в тяжелые драмы людей, что его окружают, ему остается лишь наблюдать за тем, как его оплоты рушатся один за другим, а на их развалинах произрастает нечто совершенно неизведанное, в чем ему еще предстоит разобраться. Первая часть подросткового романа о перекройке и становлении личности, а также абсолютно новый взгляд на чеченскую молодежь и чеченцев в целом.

Глава 2

Сон в аэропорту

Наступил месяц Рамадан и мы все с огромной радостью встречали этот праздник длиною в двадцать девять или тридцать дней, — в зависимости от того, как себя поведет луна, — названивая родным и близким, поздравляя их с наступлением благословенного месяца и приглашая друг друга в гости.

Пост в месяц Рамадан представляет собой отказ от еды и воды с рассвета и до захода солнца, и является обязательным для каждого мусульманина, за исключением тех, у кого есть религиозное оправдание. При свете солнца люди не могут ни пить, ни есть, а муж с женой не могут иметь близости, так как пост знаменует собой отказ от всех удовольствий искренне ради Бога. С самого детства я соблюдал несколько дней поста ежегодно, но целый месяц я стал держать лишь несколько лет назад, когда вошел в возраст мукалляфа — то есть половозрелого и религиозно обязанного человека.

Это всегда нечто особенное, нечто прекрасное и трепетное. Ты чувствуешь себя просто невыразимо чудесно, словно достиг в этой жизни всего, что тебе было необходимо. Я часто задумывался о том, как это дорого и ценно — быть частью такого радостного события. Как это укрепляет, сплачивает нас — вместе оставлять еду и питье, чтобы вечером отпустить пост, собраться за столом и кушать всем вместе. Я вообще всегда доводил себя до мурашек, думая о том, что мы — мусульмане всего мира — пять раз в день встаем в одном направлении, чтобы исполнить нашу обязанность в виде молитвы.

Когда держишь пост, то неминуемо начинаешь понимать бедняков и тех, кому попросту нечего есть и пить. Ощущаешь какой это бесценный дар, понимаешь, как необходимо быть непрерывно благодарным за то, что ты в любой момент можешь налить себе чай, приготовить себе поесть, утолить жажду или голод. Пост, лишающий тебя этой возможности на примерно пятнадцать часов ежедневно, не только подталкивает тебя к переосмыслению благ и ценностей, но и осуществляет мощную разрядку, перезагрузку и обновление организма, и крайне благоприятно сказывается на здоровье. Это было и светскими доказано учеными, но их доказательства, честно говоря, не были необходимыми: не может быть ничего вредного в том, что велено Богом.

Со всей этой канителью с экзаменами я совсем забыл вернуть учебники в библиотеку, поэтому мне было необходимо заняться этим вопросом, хотя сначала я планировал игнорировать звонки и сообщения классной руководительницы, с каждым разом все более настойчивые и угрожающие. Это не оказывало должного и желаемого ею эффекта, а наоборот лишь смешило меня.

— Тебе будет охота сходить со мной в библиотеку? — спросил я у Эмиля.

— На знаю… посмотрим, — небрежно отвечал он по телефону.

Мне приходила в голову мысль позвать составить мне компанию и Полину, но это была плохая затея. После неуверенного ответа Эмиля я передумал навязывать и ему свои дела, но в итоге он сделал это сам, гонимый мужскими понятиями или нежеланием портить со мной отношения. Едва ли это могло оказать на меня какое-либо впечатление, ведь мне практически все были в равной степени безразличны в том плане, что ни с кем я не имел никаких дружеских привязанностей и не оценивал ничьи поступки в отношении меня.

— Ну, что, уже определился, в какой университет будешь поступать? — спросил он. Мы шли по тротуару вдоль забора, ограждающего территорию школы. — Тебе лучше будет в Первый МГМУ, я почитал про него. Из нашей параллели много кто поступать туда будет. Поступай и ты, а потом поедешь отдыхать на все лето.

Я посмотрел на него и предосудительно вздохнул:

— Ближайшие лет пять я собираюсь отдыхать в Чечне.

Он замолчал, непонимающе посмотрев перед собой.

— А как же получить высшее образование?

Я устало поморщился.

— Я буду там поступать.

— Ого… погоди… а могло быть такое, что ты мне это рассказывал?

— Звучит вполне реально.

Я не просил его об этом, но он посчитал нужным высказать мне свое мнение относительно моего переезда, а затем стал представлять себя на моем месте.

— Ты хорошо подумал? — спросил он, когда мы вошли в школьную библиотеку и мой нос забился затхлым запахом великовозрастных книжных корешков и постаревшей деревяной мебели.

Библиотекаршей была маленькая круглая женщина в очках на веревочке, заведенной за шею. Пока мы не подошли к ней вплотную, она сидела, бегая глазами по книжечке, лежавшей на ее столе.

— Да, я все очень хорошо обдумал, Эмиль, — ответил я и обратился к библиотекарше. — Здравствуйте, я хотел вернуть учебники.

Пожилая женщина протерла руки от крошек печенья и весело мне улыбнулась.

— Поздновато ты, Саид!

— Да, простите, — смущенно кивнул я.

Эмиль не стал с ней здороваться, продолжая говорить со мной.

— Ты уверен? Ты ведь мало похож на остальных чеченцев.

— Ничего страшного, — продолжала библиотекарша наш с ней разговор, с любопытством покосившись на портфель в моих руках. — Не ты первый, не ты последний, кто забывает их вернуть. Ну, давай, показывай, какие книжки ты у себя удержал.

— Что ты хочешь этим сказать? — обратился я к Эмилю, начав разгружать свой рюкзак.

— Ничего особенного, но разве тебе там понравится?

— Мне там нравится. Я люблю это место. Ведь я не стал силой заставлять себя самого жить и учиться в месте, которое мне не по нраву.

Библиотекарша мило улыбнулась, получив от меня последнюю книжку, и мы попрощались.

— Я и такое допускаю. Ты довольно жертвенный.

Я множество раз успел поругать себя за то, что взялся звать его с собой.

— Что у тебя с Полиной? — спросил внезапно он, спускаясь по лестнице передо мной.

— Что? С кем? — вылупился я на него.

— Ты слышал меня. У вас явно… между вами явно что-то происходит.

— Просто очуметь…

— Что такое?

— Эмиль. Ты идиот, что ли? Прости за нескромный вопрос.

Он рассмеялся, думая, что я шучу.

— Не знаю, Саид. Мною движет лишь желание найти тебе подружку.

Мы вышли на улицу. Лето пронзительным теплом нагревало мне щеки и глаза, а по линии лба проступал пот и стекал по вискам. С деревьев, нависавших над тротуаром, на невидимых ниточках свисали крохотные зеленые личинки. Небеса над нами были без единого облачка, как ничем не обеспокоенная безупречная гладь воды, и пылко дышали вязким — как различимые зрением волны газа, — солнечным светом. На шоссе, вдоль которого мы шли в сторону метро, оглушающе шумели автомобили.

Я думал чем-то ответить Эмилю, но мне так не хотелось с ним разговаривать, хоть на эту тему мне есть так много всего сказать.

Во-первых, к отношениям я всегда был страшно скептичен, потому что они полны лжи. Лжи не только самой банальной, вроде обмана и неправды, хотя и эта ложь мерзка. Речь о той, что не высказывается, что скрыта и мельком проплывает под слоем тонкого льда, с которого протерли снежные градинки. Как, например, расставаясь, люди начинают нести полнейшую ахинею, говорят абсолютно странные вещи, напускают на свои образы марафет неубедительного безразличия и пытаются поддеть сильнее того человека, с которым недавно желали провести всю жизнь. Они говорят: «Я знал, что что-то не так» или: «Все к этому и шло». Так если ты знал это, что мешало тебе это предотвратить, обсудив открыто? Почему люди не хотят разговаривать друг с другом, поднимать темы, которые гложут их и могут привести к разрыву в будущем? Разве правильно сказать о девушке, к которой ты когда-то относился тепло, что она, например, некрасива, имеет раздражающие тебя привычки, скверный характер, необоснованные претензии, большой нос или смешные уши? Есть еще и вовсе, как говорят, смертельный номер: «Если честно, бывшая мне нравилась больше». Все это — мерзость невероятных масштабов, и недостойно того, чтобы тратить на это время и эмоции, потому что люди зачастую лживы, и в этом главная беда.

Такие размышления отворачивают от желания заиметь любовь, потому что тогда я тоже попаду в теоретическую категорию людей, способных на ложь. Лгать в узком и самом распространенном смысле слова я не стал бы никогда, и ничто бы меня к тому не сподвигло, но я совершенно точно превратился бы в скрывающего расстройства и врущего, что все хорошо, человека. Но ведь так быть не должно! Не нравится тебе что-то, недоволен ты чем-то — разберись! Не выплескивай, а выскажи чувства и эмоции. Но нет, такого не бывает, а если и бывало когда-то, то в нынешних реалиях едва ли может.

Современные любовные отношения — череда обмана, разрушительных секретов и подлости. У меня никогда их не было, и та позиция, что я держу — плод не личного опыта, а наблюдений, которых мне хватило для того, чтобы навсегда — окончательно и бесповоротно — отвратить себя от этого бессмысленного маскарада. Я наблюдал кучу расставаний, и каждое сопровождала подобного рода желчь и скверна. Самое мерзкое, когда люди, расставшись, начинают говорить, что их всегда что-то не устраивало, не понимая, что главная причина их расставания — накопленный и невысказанный негатив и обиды. Зачем же тогда все это нужно? Разве любовь между мужчиной и женщиной по своей сути не подразумевает, что ты должен утопать в человеке, полностью ему доверяя и намереваясь вверить ему себя до конца? Какие недосказанности тут вообще имеют право на существование? Где тут место ссорам, обидам, подлостям? Его нет, не должно быть. А если между людьми есть все то, чего между ними быть не должно, то терпеть такое совершенно не имеет никакого смысла. Попросту теряется суть и изначальный смысл воссоединения душ. Это пустота, как подойти дома к окну и просто начать по одному пускать красивые разноцветные гелиевые шарики в воздух.

Естественно, я связывал свою жизнь с привлечением в нее жены, но мне становилось не по себе от мысли, что мне попадется такая же подлая, гнилая, хитрая и заискивающая, как большинство остальных. Потому первое и единственное душевное качество, на которое я буду смотреть — богобоязненность. Если женщина искренне религиозна — она любящая, порядочная, честная, скромная, справедливая, покорная даже не из преданности к тебе, а из любви к Богу; к желанию достичь довольства Всевышнего, ведь для жены является обязанностью слушаться мужа. Такая женщина будет искренне и чисто тебя любить. И я прекрасно понимал, что я не могу ей не соответствовать; требовать от нее того, чего не буду давать сам. Великая проблема в том, что в современном мире мужчины ощущают едва ли не безграничную вседозволенность, при этом смея требовать от своей женщины такого, на что попросту не имеют никакого права, и чего сами они не сто́ят.

Я не хотел ввязываться в это. Ввязываться в жизнь с человеком, который не понимает элементарных вещей, а искать кого-то у меня не было никакого желания. Все просто: если мусульмане будут религиозны и чисты, то это вечная любовь. Такое — навсегда, такое — непоколебимо. А религиозное невежество и ложь — это то, что я ненавижу больше всего на свете.

Во-вторых я и сам, пытаясь понять, почему отношусь к этому именно так, осознал, что вдобавок ко всему прочему не хочу ощущать на себе расставания, хорошо представляя, как это может меня ранить. Когда тебе придется вспоминать время, в котором ты был очень сильно связан с человеком, и который, возможно, стал одной из важнейших составляющих твоей жизни. И вот в какой-то момент все разрушается.

Да, у меня есть благой пример моих родителей, пример моего дяди Висайта, который тоже души не чаял в своей умершей супруге, но в моем понимании это исключения, нежели правила современного мира. Мне не хочется испытывать расставания с той девушкой, с которой я был близок и планировал будущее, но в наше время — время, в которое мы откуда-то подсмотрели кем-то введенные в норму временные отношения «для опыта» — это будто бы неизбежно.

Конечно же, есть такие люди, которые назовут это все необходимыми жизненными уроками, но пока я — как они говорят — «максималист», я буду следовать своим мерилам. Я прекрасно осознаю, что являюсь обычным человеком с эмоциями и чувствами, на которого что-то может повлиять и заставить пересмотреть свои взгляды. Это и называется изменением, но изменения являют собой либо развитие, либо деградацию, и в моих силах двигаться к одному, отдаляясь от другого. Неясно лишь то, что я выберу.

Отношения не для меня. Я точно не хочу тратить свои усилия, эмоции, чувства и время, чтобы связывать это все с человеком, в котором я не уверен и уверен быть не могу, ведь я рискую отпечататься этим навсегда. Я всегда буду тем, у кого были отношения, у кого была влюбленность; тем, кто тратил свое время, быть может, обзавелся с девушкой какими-то известными лишь нам особенностями в виде фраз, жестов или мест, где мы проводили время. От одних только этих мыслей у меня холодок по коже.

Поэтому я и сам не хочу быть тем, кто общался с большим количеством девушек до брака, и жену себе не хочу такую, у которой тоже есть уйма всех этих воспоминаний, безвозвратно утраченных, но тем не менее когда-либо существовавших.

То, каким я желаю это видеть для себя — это два белых, кристально чистых полотна, поставив рядом которые они сольются так, что не увидишь границ между ними. И вот на получившемся крупном полотне вы вместе рисуете что-то, что называется любовью. А теперь представьте, что в отношения вливаются люди с уже исписанными полотнами. Что они будут пытаться делать? Искать грани этих листов, которые максимально похожи друг с другом, чтобы схлестнуться в попытке их совместить? Будут дописывать обрывки своих старых рисунков? Или будут черкать и менять полотна нового избранника? Может быть и такое, что человек изменился под влиянием своего прошлого опыта. И я (если согласиться с тем, что я славный парень), буду вынужден столкнуться с девушкой, которая не будет доверять мне и будет осторожничать со мной по причине того, что когда-то ее уже предали и причинили ей боль. И зачем мне это надо? Я ни от кого ничего не требую, я не берусь судить людей и как-то их осуждать: у меня есть стандарты, которым я соответствую сам, и потому я считаю справедливым быть более избирательным к человеку, с которым собираюсь планировать свою дальнейшую жизнь. Отношения ради отношений — не мое. Отношения потому, что от них испытываешь интерес и наслаждение — не мое. Отношения для самоутверждения и потому что у парня якобы обязательно должна быть девушка — не мое. Отношений я искренне боюсь, потому что не доверяю никому. Меня пугает как то, что после большой любви мы друг друга будем ненавидеть, так и то, что будем относиться друг к другу так, как будто никогда и не любили друг друга, даже не заговорив, если когда-то и встретимся. А картина, где я прохожу со своей уже другой любовью мимо той, что любил раньше, а она проходит мимо меня со своей — убивает меня уже сейчас, хоть и я никого никогда не любил.

— Я не желаю это слышать, это бред. — Отрезал я.

— Почему бред? У каждого должен быть человек, который…

— О, только не вздумай сейчас задвигать мне высокоморальные темы. Прости, но от тебя это звучит и смотрится нелепо. А что касается подружки… что хорошего, объясни? Нервотрепка. Взять хоть то, что при малейшей проблеме люди бегут советоваться со всеми вокруг. А те и советуют, что-то там бормочут, не сознавая, что ненароком могут расшатать сук, который при урагане снесет кому-то голову. И нет тебе отношений.

— Каких сук?

Я взвыл от нетерпения вслух, и это вышло в унисон с рванувшим с места на светофоре гигантским джипом.

— Эмиль, а ты помнишь свои первые слова после того, как твоя… как ее звали?

— Динара?

— Да, она. Помнишь первое, что ты сказал, когда она стала инициатором того, что вы разбежались?

— Конечно же, нет. Откуда мне помнить такие подробности?

— А я помню прекрасно. И запомню надолго. Ты сказал: «Отлично, я и сам от нее устал». Ну и на кой мне оно надо?

— Девушки бывают невыносимы.

— Девушки бывают невыносимы, — угрюмо повторил я. — И что ты хочешь сказать?

— Ты не понимаешь! — он тоже завелся, и меня это разозлило лишь сильнее. — Они надумают себе что-нибудь и начинают капать тебе на мозги! Постоянно уличают в чем-то!

— Это не игра в одну калитку. Не бывает одного виноватого. Это меня и бесит. Ваши взаимоотношения становятся чем-то повседневно-неприятным, хотя изначально все это задумано иначе. Мужчины и женщины нужны друг другу для успокоения души, для единения. Для мира, для покоя. Для любви, блин.

Мы спустились по лестнице в метро, наваливаясь на стеклянные двери, которые сквозняком отбрасывало на чудовищных скоростях туда-сюда, и казалось, будто они вот-вот слетят с петель и сравняют кого-нибудь с гранитными плитами в полу.

— Но кого можно любить в этом мире, если никто не может без интриг? Слышишь меня? — у меня никогда не будет девушки. Вот так и знай. Потому что нынче мягкосердечие втаптывается в грязь, а я иным, кроме как мягким, быть не умею, потому и берегусь. Если ввяжусь в отношения — в итоге и сам стану плести интриги, намекать, вынюхивать, говорить: «ну да, да, да, конечно, рассказывай мне», буду ворчать: «вот всегда ты так!», или: «снова я виноват?», или: «ничего не хочешь мне сказать?»

— Ты слишком…

— Вот только попробуй это сказать — и я тебе втащу, обещаю.

Он осекся, оскорбленно нахмурившись. Мне стало его жаль, потому что я увидел, что он меня боится. Он больше не говорил ничего вообще, будто бы думая, что я ударю его при любом сказанном слове. Но врезал бы я ему только за то, что он собирался сказать, что я слишком идеализирую мир, глядя на него через розовые очки. Так часто говорят. Говорят, что изменюсь, говорят, что живу в инкубаторе, говорят, что я еще не раз разочаруюсь в людях.

Я условился с самим собой ненавидеть каждого, кто так говорит, потому что я терпеть не мог, когда люди говорят то, чего не знают. А судить за меня, как и под каким углом я смотрю на мир — и есть говорить то, чего не знаешь. Никто из людей, ни единая живая человеческая душа не знает за меня моих мыслей. И никто не может судить по моим словам мое мировоззрение, потому что мы заведомо разные люди, мы первоначально абсолютно чужие друг другу миры, и я уже давным-давно смирился с одиночеством и недопониманием, дав себе слово, что я не стану делиться с кем-либо своим внутренним мнением обо всем на свете, но бывали такие моменты, когда молчать я уже не мог. А потом об этом жалел.

— Я запрещаю тебе переезжать.

— Лады.

Мама нахмурилась.

— А, значит, это было вот так просто?

— Да, — пожал плечами я. — Это могло сработать и сейчас, не выдай ты себя своим вопросом.

Отец засмеялся, а Лорс с обидой и досадой посмотрел на маму, словно она его подвела.

— Ну серьезно, Саид. Как мы без тебя? — спросила она.

— Почему это без меня? — спросил я в ответ, нанизав на вилку несколько огурцов, помидоров и желтоватых от подсолнечного масла луковых колечек. — То, что я отъезжаю, не означает, что я вас оставляю.

Лорс было вздохнул с облегчением, но потом замер. Папа зажал в кулаках кусок стейка, пытаясь откусить, оттягивая его от стиснутых зубов. Прожевав, он заговорил, но его перебил Лорс, который, поняв, что прервал отца, тем не менее не остановился.

— А если ты не оставляешь, что это значит?

— Думаю, нам всем следует уже просто смириться, — глаза отца улыбались. — С твоим отъездом я снова стану самым умным человеком в семье.

Мама фыркнула, но доброго смешка не сдержала.

— Это пока Лорс еще в школу не пошел, — заметил я, подмигнув брату, который очень тревожно на меня моргнул.

— Я считаю, что хорошо, что ты уезжаешь именно туда.

— Правда? А то, что наш сын никогда там не жил, тебя не слишком переубеждает? — если бы у мамы не было на руках Люлюки, она бы недовольно уперла руки в бока.

— Он мог попроситься куда-нибудь еще, где он никогда не бывал. Он мог решить наплевать на нас с тобой и поехать играть в футбол в Германию… куда ты там хотел?.. в «Брис… брос…»

— «Боруссия». — Поправил я.

— Да. А тут? Быть студентом медицинского в Грозном. Что тут опасного?

Папа умел мыслить вот так. Он мог предполагать худший вариант, чтобы было легче свыкнуться с менее расстраивающей реальностью, но в пределах разумного. Я отчасти перенял эту черту, но устремился далеко вперед: при чужих проступках я иногда представлял смерть провинившегося, и злость как рукой снимало. Или же свою смерть: умереть человеком, который никого не простил.

— Там он будет в безопасности со своим дядей и братом.

Он украдкой посмотрел на маму, и я понял, что он прощупывает почву, ибо похоже они с мамой еще не решили наверняка, с кем я буду жить. Меня так напрягало, что они и вовсе что-то за меня решают, что я зажмурился, пытаясь абстрагироваться от этих мыслей. «Мне могли и вовсе запретить лететь в Грозный», — сказал бы себе на моем месте отец.

— Не думала, что мы с тобой уже обсудили это, — хмуро сказала она папе.

— А со мной никто этого обсудить не хочет? — взвел брови я.

— В данном случае ты — виноватый, — с саркастической ухмылкой сказал отец, кивнув в сторону мамы.

Маме было как будто бы все равно, что мы там бормочем; она продолжала монолог.

— Хотя я и считаю, что с ними будет лучше… но моя сестра живет ближе к центру, но какой ему будет толк от Лианы..

Лиана — дочь маминой сестры и моя ровесница. Все детство мы провели рядом. Или я провел его рядом с ней, потому что я всегда был мало ей интересен, хоть и тянулся к ней чрезвычайно. Потом они с моей тетей переехали в Чечню и осели там.

— Я ни в ком ведь не ищу выгоды… — вставил я.

— Но лучше, естественно, находиться среди мужиков.

Мы с папой поперхнулись, потому что посредством его влияния мы все в нашей семье относили слово «мужик» к вульгарному, поэтому слышать его от мамы вот так открыто было очень странно. И крайне забавно.

— Да. С мужиками лучше. — Высказался Лорс и было видно, что ему смешно, но он сохранял грустный образ.

Отец в шутку стукнул по столу.

— Распоясались! — воскликнул он, дожевав. — Саид, надо бы тебе в дорогу разъяснить пару основных правил…

— Не говорить с незнакомцами? Не брать у них конфеток?

–…первое… Нет, кстати, незнакомцы там — твои самые большие друзья.

— Да, да, я знаю, я просто пошу…

— Чеченцы такой народ. Если у тебя проблемы — они сделают все, чтобы помочь тебе от них избавиться. Если у тебя нет проблем — приложат все усилия, чтобы тебе их доставить. Это тонкая грань, обращенная в сторону крайностей, и к этому необходимо постараться приспособиться.

— То есть я тоже должен помогать и создавать проблемы? — я взвел брови.

— Нет. Ты должен относиться проще к тому, что тебя будут топить, и топить будут просто так.

— О как… и каким образом мне с этим бороться?

Лицо папы стало таким недоумевающим, будто я спросил нечто просто катастрофически элементарное, а он раздосадован тем, что его старший сын такой глупый.

— Никаким. Быть ниже травы.

— Ты шутишь?

Его лицо стало еще более недоумевающим.

— Нет.

— Я непременно и буду ниже травы, если дам себя потопить.

— Я знаю, — пожал плечами отец.

— Тогда о чем ты?

— Ты с этим ничего не поделаешь. Тебя потопят, и все. Просто это надо переждать.

— Пап, ты же понимаешь, что ты не с Лорсом сейчас говоришь?

— Ты для меня все равно что Лорс.

Мой младший братик заулыбался.

— И в Чечне ты никогда не жил. Москва точно на тебя повлияла, а там таких не сильно любят.

— Ну, — я пожал плечами. — Если какие-то поползновения в мою сторону будут — наткнутся на ответ.

— Позер. — Цокнул отец, глотнув чая.

Я был удивлен речью отца, но мне было не впервой не понимать, что он мне говорит.

Когда я заказал и оплатил билет, лишь тогда я почувствовал, что по-настоящему спокоен. Это была эйфория и грусть одновременно, но больше, конечно, это было облегчение. Все вокруг перестало меня раздражать просто потому, что я знал, что терпеть все это мне придется недолго.

Меня перестали бесить бесконечные автомобили вдоль шоссе, которые не затыкаются, все пролетая и пролетая мимо, раздражая слух. Меня перестали бесить пробки, которые застигали врасплох отца, которому тут еще жить. Меня перестали бесить толкучки в метро с утра и по вечерам, когда люди передвигаются как пингвины и заполняют вагоны не только своими телами, но и горячим, противным и очень густым дыханием. Меня больше не раздражало и не выводило из себя распущенное поведение моих туповатых земляков, потому что я переезжаю в место, где им это не позволено. Я больше не бесился, видя пьяных и шатающихся людей, поздними вечерами пристающих к тебе и пытающихся заговорить, обдавая тебя запахом перегара; у меня больше не попросят закурить; никто больше не будет уточнять откуда я, услышав мое имя; я больше не буду раздражаться тому, что шаурма не халяль; меня больше не заботило то, что ко мне в любой момент может прикоснуться какая-нибудь женщина, случайно или нарочно нарушив мое омовение.

Москва, и все, что тут происходит — больше не моя забота. Я чувствовал, что еду домой. Это как вернуться после глупого выпускного к маме, отцу, Лорсу, и немного к Люлюке. Это умиротворение.

Решив прогуляться, я нацепил кроссовки на босу ногу и выскочил на улицу, взяв с собой ветровку. На улице было душно, но мне нужно было занять чем-то свое тело или руки. По обыкновению я надевал рюкзак, даже если в нем не было никакой необходимости, либо брал с собой верхнюю одежду, даже если она была не нужна. Стараясь объяснить это самому себе (а я часто старался объяснять для себя мои те или иные неосознанные действия), я пришел к выводу, что это успокаивает мои нервы и разгружает мой беспокойный ум. Или наоборот — загружает, но загружает тем, что меня отвлекает.

Я прошагал по пешеходному переходу широкого шоссе, свернув к фонтану. Я любил тихие, слабо освещенные места, но из-за того, что я жил в центре города, моей отдушиной была лишь скамейка у фонтанов, за которыми — чуть поодаль — располагалась оживленная набережная Москвы-реки. Это мало удовлетворяло мою потребность в темноте.

Я немного посидел, наблюдая за волнообразным шелестом сочной зелени деревьев — походящим на рябь озера, в которое бросили крохотный камушек — и слушая назойливый шепот отдыхающих в парке, я встал, чтобы купить себе какую-нибудь булочку в моем любимом продуктовом магазинчике. Это был подвал, которым владел седовласый армянский мужчина в возрасте, который ходил всегда, обвязанный красным фартуком, и сам же работал там кассиром, подменяя рабочих. Магазинчик был круглосуточным, потому я нередко посещал его именно ночью, ибо очень любил гулять в это время.

— Здравствуйте!

Он стоял спиной к раздвижным дверям, засовывая в целлофановые пакеты кабачки и взвешивая их на весах.

— А, Саид! — обернулся он. — Как твои дела, мой дорогой?! — он говорил с классическим, легендарным армянским акцентом.

— Отлично, слава Богу. А ваши?

— Все здорово! — он нажал на кнопку, и из электронных весов выскользнул стикер с ценником, который он приклеил на пакет. — Как дела? Рассказал родителям про переезд?

— Да, давно еще, а теперь! — я гордо ухмыльнулся. — Я скоро лечу в Грозный.

— Ты серьезно?! — он вложил пакет с кабачками в корзину с овощами, и начал набирать в новый целлофан помидоры. — Как они отнеслись к твоему решению?

Я двинулся вдоль ряда с макаронами, рисом, гречкой и манной крупой, и подошел к отделу хлебобулочных изделий. Одним из самых тяжелых решений в моей жизни всегда был выбор булочки. Легче, кажется, просто взять все, но так не интересно.

— Были лишь разговоры о том, мол, я один не справлюсь. А сильно против они не были.

— Расскажи мне, — он сел за кассу, ожидая меня, — что для тебя значит этот переезд?

— Ничего нового не скажу, — я по очереди поднимал свои руки — точно чаши весов — выбирая между малиновой слойкой, которую я люблю лишь подогретой в микроволновке, и булочкой из песочного теста с черно-белой шоколадной глазурью. — Все то, что я говорил и раньше.

— Возраст, знаешь… — он виновато ткнул себя в лоб. — Я не то, чтобы понимаю тебя сейчас. А не понимаю, потому что не помню. Потому что я бы понимал тебя, если бы помнил!

Я выбрал песочную булочку в глазури, и по пути к кассе захватил баночку газировки.

— Ну конечно, — улыбнулся я. — Я напомню, только не намекайте на то, что вы будто бы старый.

— Ты очень добрый и милый парень, только и всего! А время все идет и идет, и не так важно, что мы думаем о себе или что думают о нас. Оно идет себе и идет, — вздыхал он.

— Пускай идет, — подмигнул я. — Нам остается просто жить, не придавая значения таким вещам. А память вас подводит только потому, что вы ее не тренируете.

— Вот как. Тогда разомни мою память — напомни, для чего ты переезжаешь? Если бы мне платил каждый, кто приходит сюда ночью за психотерапией, я бы наконец разрушил монополию этой «Азбуки вкуса», которую построили прям надо мной.

Под мой смех он пробил газировку с булочкой, и на экране высветилась цена.

— Я… это так забавно, но мне хочется произнести фразу «зов крови»! — я улыбнулся, выложив перед ним купюру.

Он оставался серьезен.

— Да… — продолжал я. — На ваш вопрос я могу лишь подгонять выдуманные варианты. В сущности, это не имеет одной-единственной определенной цели. Посмотрим, как сложится. Может, пожив там, я и вернуться захочу. У меня в Грозном ничего нет, кроме родственников.

Я взглянул на полку с сухофруктами и орешками в пластиковых ведерках. Они были небольшими, но на стикерах было написано «1 кг». Удивившись, я взял самое дорогое крохотное ведерко — которое было с миндалем, — чтобы убедиться в том, что оно и впрямь тяжелее, чем выглядит.

— Не хочешь курагу? — спросил он, провожая мою ладонь, возвращавшую ведерко на место.

— Нет, спасибо, — улыбнулся я, вскрывая баночку газировки и протягивая ему. — Вы будете?

Он замахал руками.

— Конечно, нет! От этих газированных напитков толстеешь безразмерно!

— А вы их продаете, — иронично сказал я.

— Вот что я тебе скажу, — начал он, выставив вперед указательный палец и дружелюбно улыбаясь. — В твоем возрасте всегда хочется восполнить все пробелы, которые успели образоваться в твоей недолгой жизни, и поэтому ты так рвешься туда. Ведь ты никогда там не жил.

— Очуметь, — я выпил газировки. — Я об этом даже не думал.

Эдуард — так его звали — всегда разговаривал очень необычно. Порой он делал такое серьезное лицо, что, казалось, будто он вот-вот начнет предъявлять мне претензии. Если бы люди глядели на наши с ним разговоры со стороны, но не слышали, им бы всегда казалось, что он меня отчитывает.

— Очевидные вещи я понимаю, — гордо пожал плечами он.

— Несмотря на возраст? — пошутил я.

— Иди отсюда, — засмеялся он, махнув на меня рукой.

— До свидания. Когда-нибудь я вернусь.

— Пока, Саид.

Когда я подошел к раздвинувшимся передо мной дверям, он меня окликнул.

— А?

— Сделай одолжение, — сказал он серьезно. — Оставайся собой и ни под кого не подстраивайся. Просто есть большой риск, что ты изменишься там. Так сопротивляйся. Навязывай свои правила, а не подстраивайся под чужие. Уж это я тебе говорю с высоты своего возраста. Надави. То, чем будешь давить ты — это лучшее, чем можно давить. Я вижу это в тебе. И не теряй того самого ценного, что ты имеешь. Не теряй совести.

В ночь перед моим вылетом мы с семьей собрались в гостиной, чтобы поесть на сухур — прием пищи перед рассветом. Мама носилась из кухни и обратно, то забыв сначала чашки, то чайничек с заваркой, то пиалу с тростниковым сахаром. Папа недовольно на нее зыркнул, потому что хотел, чтобы мы поели все вместе спокойно.

— Фариза, садись уже. Дай насладиться нашей последней на несколько будущих лет обыкновенной домашней трапезой.

Лорс очень глубоко вздохнул, ковыряя вилкой жаренную куриную ножку в панировке.

— Все… — мама оглядела стол и села, убедившись, что все на месте, и всем всего хватает. Она остановила взгляд на мне. — А когда ты постригся?

— Вчера вечером. Ты только заметила?

— Я вчера рано уснула. Как надоели твои стрижки. Должен пойти красный снег, чтобы ты решил немного отпустить волосы? Знаешь, какие они у тебя красивые? Не жидкие, как у твоего отца, а густые, мощные! Какие были у моего.

— Дал геч дойл цун⁶, — с почтением кивнул мой отец.

— Амин. — Произнесли мы с мамой и Лорсом.

— У моего отца вообще волос нет, — пожал плечами я.

Родители засмеялись, а Лорс, глядя перед собой, упрямо противился смеху, но губы все же скривил.

— Ты вообще в курсе, что ты кудрявый? — спросила мама.

— Кудрявый? Я?

— Да. Если бы не стригся постоянно, то знал бы.

— Мам, разве я сильно стригусь? — я наклонил голову. — Вообще-то мои стрижки не особо короткие, просто не даю волосам волю.

Я действительно не понимал ее негодования, потому что волос у меня было не много и не мало — золотая середина. Не так много, чтобы они свисали, и не так мало, чтобы их нельзя было уложить набок, как я любил.

— Делай, что хочешь, — выставила руку она. — Но в детстве у тебя были шикарные блондинистые кудри. Лорсик, мамин теленок, подашь мне помидоры?

— Мамин теленок, почему ты все еще такой грустный? — я нежно пихнул его в плечо.

Он лишь обидчиво фыркнул и передал маме тарелку с овощами, ничего не сказав.

— У него завтра есть марх⁷? — спросил я папу.

— Да, это же мужчина. — Ответил он, подмигнув. — Настоящий мусульманин.

Лорс был не обязан держать пост, так как не являлся половозрелым, но в обязанности попечителя — в данном случае это родители — входило приобщать подопечного — ребенка — к посту, если это не вызывает у него трудностей. Лорс с огромным удовольствием брался соблюдать религиозные поклонения, с радостью ежедневно молился пять раз в день, хотя также был не обязан.

Когда мы доели, мы все вместе помолились и разошлись спать. Вещи я собрал еще за два дня, поэтому вполне мог позволить себе хорошенько с чистой совестью отдохнуть и выспаться.

Меня разбудил отец.

— Который час? — прохрипел я.

Он взглянул на часы.

— Семь ноль два. Твой рейс в десять сорок пять. Собирайся, у тебя как раз есть час.

— Я полностью готов, мне только почистить зубы и надеть штаны, — я отвернулся от него, накрыв голову одеялом. — Разбуди через час, пожалуйста.

— Через пятьдесят минут.

Отцу всегда требовалось много времени, чтобы собраться. Он ходил в строгой одежде, в костюме — брюках и рубашке — но пиджак надевал нечасто. С утра папа гладил свою одежду, даже если накануне этим занималась мама. Когда я спрашивал ее, зачем он этим занимается, она отвечала, что таким образом он настраивает себя на нужный лад к рабочему дню. Гладить хорошо он не умеет, но хуже не делает, поэтому мама всегда бережно ухаживала за его одеждой.

Затем он вооружался пузырьками с мисками — масляными духами без содержания спирта, и обтирал ими шею, запястья, щиколотки, и остатками масла на руках проводил по бритой голове. Иногда с утра он брал лезвие и доводил свою голову до блеска, а затем брал бритвенную машинку, настраивал насадку и проходил по щекам, подбородку и шее.

Мое же утро состояло в том, чтобы нацепить домашние спортивные штаны, надеть тапки, зайти в ванную, сполоснуть полный бардак на голове водой, почистить зубы и одеться. Завтракать в пост нельзя, но я обычно и вовсе не завтракаю, потому что с утра у меня не бывает аппетита. Не знаю, с чем это связано, но, если я и ем с утра — то всегда нехотя.

Когда я омыл волосы водой и высушил их, я вышел из ванной и увидел полностью готового к выходу Лорса. У него были синяки под глазами и бледные губы. Он глядел в одну точку и продолжительно зевал.

— Зря ты не спишь, Лорс.

— Саид, не думаю, что тебе можно меня ругать.

— О как.

В прихожую вошел отец, и он был такой благоухающий и свежий, что его хотелось обнять.

— Ну, что? Выходим?

— Мама спит? — спросил я.

— Естественно, она не поедет, — нахмурился папа. — Кто будет за Люлюкой смотреть?

— Да я и не говорю, чтобы она ехала с нами… попрощаться хоть можно?.. она спит?

— Да, спит.

— Ладно. Тогда созвонюсь с ней уже из Грозного.

Я вошел в свою комнату, чтобы закинуть в рюкзак телефон и зарядное устройство. Я взялся за выдвижную ручку своего чемодана и потянул на себя, нажав на кнопку.

— Я сейчас, взгляну только на них… — сказал я, выкатив чемодан в коридор.

Зайдя в спальню родителей, где освещенная сквозь тонкие занавески небесной голубизной, под простыней спала мама, я сначала с грустью поглядел на нее, а потом нырнул головой в кроватку Люлюки. Я поцеловал ее теплую розовую щечку, и мне очень сильно захотелось ее мягенько укусить.

— Мам, я тебя люблю, — шепотом сказал я, и, посмотрев на сестренку через деревянную клетку ее белой кроватки, добавил: — И тебя, Витас.

Отец, вошедший, чтобы поторопить меня к выходу, был вынужден тут же выскочить обратно, потому что захрипел в сдерживаемом смехе.

Мама и сестренка не шелохнулись, но я машинально им помахал. Мне сделалось грустно.

— Алелай⁸, какой же ты гад, — мой отец утирал слезы смеха, когда я взял чемодан и переступил порог.

Я печально улыбнулся, и мы вышли к машине, загрузив мой чемодан в багажник. Мы были безмолвны. По лицу Лорса было видно, что он тоскует. Или даже горюет. Мне стало совестно, ведь я никак не ожидал, что ему будет настолько тяжело смириться с моим переездом.

Когда мы выехали, на часах было восемь часов утра. Было прохладно и серо, ибо синева напускала на себя угрюмые тона. Ветра не было, не было шума, и редко пролетавшие мимо автомобили ранили мои уши много сильнее — потому что эти звуки были наглым вторжением в спокойную тишину и идиллию, написанную птичками, возвещавшими утро из-под зеленых и ребристых, точно кольчуга, покрывал деревьев.

В пути мы не разговаривали, и я, сжавшись, содрогался от утренних приступов озноба.

— Я посплю, — сообщил я, настроив спинку кресла.

Уснул я настолько быстро, что, вероятно, спокойно уснул бы и сидя.

— Приехали.

Отец отстегнул свой ремень и вышел из машины к багажнику. Я, зевнув, выровнял сидение и обернулся к Лорсу, который пристально на меня смотрел:

— Лорс, ты уже не такой маленький. Не стоит принимать все так близко к сердцу, это ведь не последняя наша встреча.

— Я ребенок, Саид, — сказал он и вышел.

Папа держал мой чемодан за ручку на торце, не опустив его на колесики.

— Дай мне… — потянулся к нему я, но он отстранил мою руку.

— Нет, оставь.

Мы вошли в аэропорт Внуково и поставили на ленту мой рюкзак и чемодан. Проходя через раму металлодетектора, я оставил телефон и ключи от квартиры на столике.

— Пап, кстати, заберешь ключи? — спросил я, когда мы поднимались по эскалатору к стойкам регистрации.

— Нет, оставь у себя, пусть будут.

В очередь на регистрацию я стоял среди бородатых мужчин в кожаных куртках (и это летом), и женщин в платках с детьми на руках, пока папа и Лорс ждали за лентой ограждения. Тут были и одетые в спортивные костюмы парни с большими сумками, и девушки, крепко держащие под руку матерей. Я глядел на них всех с каким-то очень сентиментальным чувством приверженности, трепета и любви. Один из пассажиров задержался у стойки и начались какие-то разбирательства с багажом, которые затянулись. Я положил чемодан и присел на него, подперев щеки руками. Я едва не заснул. Когда подошла моя очередь, у меня спросили паспорт и попросили сдать багаж на ленту, а затем взвесили мой рюкзак и нацепили на него бирку ручной клади.

Получив свой билет, я вернулся к отцу и брату, и мы поднялись на этаж выше, чтобы посидеть там прежде, чем я пройду досмотр. Лорс рассеянно озирался вокруг, и его нижняя губа подобралась под верхнюю. Людей было много, кто-то сидел в кафе, кто-то присел на сидениях в зале, а кто-то на этих сидениях лежал, заснув на своих сумках. Мы опустились рядом с одним таким спящим человеком. Я очень его понимал.

— Из-за вас двоих я чувствую себя мерзавцем. — Заключил я.

— Не неси чепухи, — поморщился отец. — Мы молчим не потому, что имеем что-то против твоего переезда, а потому что это утро, и я бы с радостью поспал еще.

— Я имею что-то против, — тихонько поправил Лорс.

— Ты всегда так и просыпаешься, — сказал я. — На работу.

— Да, но сегодня выходной.

— Точно… прости.

— Чего не сделаешь ради сына.

— Саид… — продолжал шептать Лорс. — Я тебя не простил, вообще-то…

— А я знаю, Лорс. Но извиняться я не буду. Мне не за что извиняться. Ты уже большой и должен понимать, что это неправильно, что ты на меня обижаешься.

Он надулся еще сильнее. Я всегда был ласков с ним и никогда ласковым быть не перестану, но мне хотелось и воспитывать его, чтобы он не вредничал понапрасну.

— Твой брат прав. Но я, в общем-то, тоже на него обижаюсь, — подбодрил его отец.

— Пап, ты испортил мою воспитательную речь!

— Ничего я не порчу. И вообще, Саид, нам надо поговорить.

— Давай говорить, — пожал плечами я.

— Я уже сказал все то, что хотел сказать, но мне необходимо обратить твое внимание на кое-какие вещи. Первое: молчи. Не разговаривай много, не веди пустых разговоров, не рассказывай о себе лишнего. Второе: будь тихим и мирным. Не выделяйся, не шуми, просто учись себе, заведи друзей, гуляйте иногда, но будьте тише воды. Третье: не ввязывайся в передряги, оставайся в стороне от всяких происшествий, интриг и прочей ерунды.

— Лады.

— Что за «лады»? — он нахмурил брови, и одна из них частично осталась на месте. — Не ввязываться в передряги тебе не удастся, но ты должен пройти сквозь них с наименьшим шумом.

— Честное слово, я не понимаю, что это значит, и я уже устал от этих загадок.

— Сам поймешь. С возрастом вы все всё начнете понимать.

Картинно взведя руки, я решил не расспрашивать его.

— Во сколько заканчивается посадка? — спросил он.

Я взглянул на билет.

— Через час. Пап, давайте я уже пройду досмотр? А вы езжайте домой.

После недолгого спора я все-таки сумел его уговорить отпустить меня, и больше всего по этому поводу сокрушался Лорс. Когда они проводили меня до пункта досмотра, мой младший брат попытался начать со мной говорить. Отец пресек:

— Все, мы уже не будем его задерживать, тебе нужно было общаться с ним раньше.

Я растаял, словно промерзший до прочности кирпича брикет сливочного мороженого, на который положили раскаленный металлический шар, когда увидел слезу, покатившуюся по его щеке. Я опустился перед ним.

— Лорс… пап, — мне вдруг стало неловко, — отвернешься?

Отец дал мне подзатыльник, весело усмехнувшись, и отошел в сторону.

— Лорс.

— Что, Саид? Ты ведь поговоришь со мной, правда? Я не опоздал, хоть и опоздал?

— Нет, ты не опоздал. Лорс. Послушаешь меня внимательно?

— Да, я очень внимательно тебя слушаю.

— Ты ребенок, это правда. Ты прав. Но ты ребенок-мужчина. Ты должен быть сильнее. Нет, то, что ты плачешь из-за того, что я уезжаю — это не значит, что ты слабый. То, что мужчины якобы не плачут, придумал кто-то очень тупой. Наш Пророк, мир Ему, был и остается лучшим человеком за всю историю существования каких-либо созданий, и является самым настоящим мужчиной из всех мужчин. Говорят, он почти ежедневно плакал, молясь за нашу умму⁹. Это значит, что плакать мужчина может. Но он не должен плакать по пустякам, хотя если мужчина и плачет по пустякам, то это не значит, что он не мужчина. То есть, плакать нужно лишь по делу, а не там, где это неуместно. Но я не хочу сказать, что если мужчина может позволить себе поплакать без повода, то… Лорс, я запутался.

— А я нет.

— Отлично. Тогда слушай. Тебе уж точно не нужно плакать, потому что я не бросаю тебя навсегда. Я всего лишь еду туда учиться. Я проведу там пять лет. Но ведь все эти пять лет мы будем видеться регулярно. Разве мы не часто ездим в Грозный?

— Часто.

— Видишь. Вы прилетите уже на твоих зимних каникулах, или я прилечу на своих…

Он усмехнулся.

— Что такое? — вопросительно улыбнулся я.

— Звучит так, будто «зимние каникулы» — это какой-то транспорт, — захихикал ребенок, прикрыв рот рукой.

— Ты поэтому меня перебил?

— Прости.

— Ничего, я шучу. Да, действительно, так и прозвучало. Забавно.

— Саид… а чем еще ты сможешь меня утешить? — он глубоко вздохнул. — А то… а то пока не сильно получилось.

— Я оставил самое интересное на потом. Но сначала ты должен поставить руку мне на щеку.

— Ой, нет! Нет! — запротестовал он.

Мы любили так шутить; это было своего рода каламбуром над трогательными моментами в драматичных фильмах, когда в какой-то грустной сцене прощания, или наоборот — долгожданной встречи, один обязательно закрывает половину лица другого своей ладонью, а второй совершенно точно берется за запястье, показывая свою ответную любовь.

— Иначе никак.

— Ладно… — протянул он. — А «прощай» или «здравствуй»?

Я задумался.

— Я же взаправду улетаю. Пусть будет «здравствуй».

— Здравствуй, старый друг. — Он поместил свою малюсенькую руку мне на щеку, и невольно — как он всегда это неосознанно делал — теребил мне волосы на висках указательным пальцем.

— Здравствуй, мой верный соратник. — Я крепко стиснул его запястье, а потом рывком приволок брата к себе, прошептав ему на ухо. — Представляешь, как круто мы с тобой выглядели со стороны?

Он засмеялся и крепко обнял меня за шею. Лорс был очень маленьким мальчиком, совсем миниатюрным.

— Вот что я хотел тебе сказать: зайдешь в мою комнату, как придешь домой, откроешь верхний ящик комода, и под папкой «Животные со всего мира» найдешь мой старый телефон. Он в шикарном состоянии, хорошо работает, даже не зависает. Зарядку для него попросишь у мамы. Там стоит сим-карта с моим старым номером, так что он полностью готов. Когда прилечу, я положу тебе денег на счет. Теперь это твой телефон. Мы с тобой всегда будем на связи. Будем переписываться, созваниваться, присылать друг другу смешные аудиозаписи. Идет?

— Идет, — завороженно повторил Лорс.

— Запомни: мы будем скучать не друг по другу, а по объятиям, рукопожатиям, борьбе, игре в футбол, по твоим прогулкам у меня на плечах — но не друг по другу. Потому что мы будем всего в одном сообщении, в одном звонке друг от друга. Понял?..

— Да! — воскликнул он.

— А-ага-а. Ты такой довольный, что у тебя появился телефон, да? Ясно все с тобой.

— Нет! — не расстроившись, продолжал восклицать он.

— Ну все, все. Достали вы меня, — вернулся отец. — Лорс тебе зубы заговорит, ты так и не улетишь.

Он выставил руку, и я неловко обнял его сбоку — как принято обниматься у чеченцев, — просунув свою руку под его. Потом я обнял Лорса и подмигнул ему, а затем прошел к пункту досмотра, сначала показав свой билет и паспорт девушке у турникета.

Я обернулся — они все еще стояли и глядели на меня. Я махнул им — они махнули в ответ как-то слишком одинаково. Затем я прошел досмотр и присел в зале ожидания поближе к нужному выходу, где меня уже окружали чеченцы.

Я ощутил себя очень странно: я будто чувствовал безопасность, и в то же время странную, но не надменную гордость, мол, глядите сюда, все эти люди — моя семья, и мы вместе летим домой. От поясницы к затылку меня пронизало чувство эйфории, и мне хотелось запрыгать на месте от полного морального удовлетворения, но все, что я сделал — это уснул.

— Ас-саляму ‘алейкум.

Я медленно разомкнул глаза. Руки были скрещены, ноги выставлены далеко вперед, и сам я сполз по сидению. Вокруг меня не было никого, кто окружал меня до того, как я заснул. Я дернулся.

— Тихо, тихо, брат. Все хорошо. Ты не опоздал на рейс, — говорил по-чеченски жутко низкий, но очень красивый голос.

— Уа ‘алейкум ас-салям, — запоздало ответил я. — А где… где все? Сколько время?

— Десять двадцать два…

Рейс задержали, подумал я.

— Рейс задержали, — озвучил он. — Но посадка заканчивается. Советую поторопиться.

— Да… — я подобрал рюкзак. — Давно все прошли?

— Нет. Я стоял последний в очереди и ждал, пока ты проснешься. Все нормально, не переживай.

— Молодые люди! — торопила женщина за стойкой.

— Да, мы идем! — улыбнулся парень.

Ноги мои были ватными, шаги отдавали не в ступни, а в колени, голос мой хрипел, а зубы чуть давило — я словно проспал всю ночь и чувства были те же.

— Дел рез хийл¹⁰… не знаю, что бы было, если бы я проспал…

— Вайн массарна хийл¹¹. Ничего серьезного. Не я, так кто-нибудь другой бы тебя разбудил.

Парень выглядел необычно для чеченца. Он был очень светлым блондином, и волосы переливались солнечной желтизной, моментами иллюзорно отдавая белоснежностью платины. Это был такой цвет, какой мы видим, если пытаемся посмотреть прямо на солнце. Глаза его были небесно-голубыми, а нос — не большой и не маленький — очень ровным, прямым. Расслабленные губы и нахмуренные брови придавали ему противоречиво уверенный и смущенный вид одновременно. Взгляд был очень резким, хлестким, словно все вокруг требовало как можно более грубой оценки, а явно очерченные скулы придавали ему чрезмерную суровость. Но душевность и смущение, присущие искренним людям, также лились из него через край, выражаясь в гусиных лапках в уголках глаз и приподнимающихся в переносице бровях. Голос, несмотря на всю свою брутальную низость, звучал бархатно и мягко, не неся собой никакой угрозы. Несмотря на всю светлость его головы и глаз, казалось, не разглядеть в нем чеченца не сумел бы абсолютно ни один человек на земле. Будто даже те люди, которые ничего не слышали о нашем народе, увидев его, сказали бы, что он точно принадлежит какой-то определенной национальности, о которой они не знают, и не отнесли бы его ни к одной из тех, что им известны.

Порвав билеты по пунктирам, женщина пропустила нас к туннелю, ведущему в самолет. Мы чуть оторвались друг от друга, идя поодаль, и это было крайне неловко. Я даже делал вид, что копаюсь в рюкзаке, активно загребая в нем вещи туда-сюда. Он прошел вперед, поздоровавшись с мило улыбнувшейся ему стюардессой, а секундами позже с ней поздоровался и я.

Войдя в салон самолета, меня встретили растерянно глядящие вокруг мужчины, ищущие места в багажных отсеках над головами; женщины, пытающиеся утихомирить заливающихся малышей; девушки, прильнувшие к материнским плечам, и шутящие меж собой бородатые парни. Взглянув в сотый раз на свой билет, я двинулся к своему месту, продираясь между пассажирами, пытающимися втиснуть свою ручную кладь и закрыть крышку отсека.

Старичок передо мной дожидался, пока встанет дама с соседнего места, чтобы пропустить его к иллюминатору. Когда он освободил проход, я увидел парня, разбудившего меня в зале ожидания. Он сидел по соседству с местом, указанном в моем билете. Еще раз взглянув на свой посадочный талон, я дружелюбно улыбнулся ему и махнул рукой, на что он сначала не отреагировал — вероятно не поняв, что я обращаюсь к нему, — а затем улыбнулся в ответ. Мое место было у иллюминатора, и он встал, чтобы меня пропустить, но я жестом показал ему, что он может пересесть на мое.

— Да нет, нет, мне не принципиально, — смущенно сказал он.

— Да и мне, — пожал плечами я.

Он все же встал, пригласив меня занять свое место.

— Лады… — прохрипел я, неуклюже усаживаясь. Он сел рядом.

— Вот так совпадение, — сказал он, протянув мне руку. — Арби.

— Саид, — представился я, крепко ее пожав.

Стюардессы попросили нас пристегнуть ремни, подойдя к каждому сидению, чтобы проконтролировать лично, а затем встали в начале и в середине салона, начав забавный танец жестов, следовавший за указаниями прерывистого, бормочущего под нос женского голоса, заполонившего самолет.

— Мурашки по коже от мысли, что я мог проспать вылет, — признался я скорее для того, чтобы заткнуть нависшее неловкое молчание.

— Ничего, не волнуйся. Я следил за тобой все то время, что ты спал. Тоже переживал, что ты не проснешься.

— Спасибо, что разбудил.

— О чем речь.

Мы тронулись, самолет разворачивался и вышел на взлетную полосу, а затем, потрясаясь на месте, рванул вперед. Арби робко и почти незаметно выставил перед собой ладони, начав молиться. Я последовал его примеру и стал читать все те суры из Кур`ана, которые знал наизусть, и которые умел произносить правильно. Когда мы взлетели, я немного успокоился.

— Ты летишь отдыхать? — спросил он.

— Нет. Жить и учиться. А ты?

— Я тоже, — вздохнул он, откинув голову. — Так счастлив, если бы ты знал. Всегда хотел жить только там, только туда и стремился, но не было такого, что я всерьез размышлял о том, что так и получится. А получилось спонтанно, если честно.

Было ощущение, будто бы я записал свои мысли на бумаге и передал ему, чтобы он зачитал их вслух.

— Поразительно, ведь и у меня все точно так же и вышло.

Он улыбнулся на мои слова, но продолжал говорить о себе.

— Я очень часто летал в Грозный, буквально постоянно. Где бы ни находился вне Чечни — накрывает жуткая тоска.

— Тоски по Грозному я не чувствовал, для меня это скорее новый вызов.

— Звучишь как какой-нибудь футболист, который перешел в другую команду, — смущенно улыбнулся он.

— А я хотел стать футболистом, кстати.

— Серьезно? А что в итоге?

— В итоге меня убедили, что я обязательно получу травму и останусь на улице, потому что буду без образования.

— Оптимистично, — повел бровью он.

— Да, достаточно.

— А где ты родился?

— В Москве. А ты?

— В Грозном, но семья сразу переехала в Ростов. — Он посмотрел на меня. — Война… сам знаешь. Потом на некоторое время мы переехали в Чечню, но затем снова вернулись обратно. У родителей в Ростове появилось что-то вроде стабильности. Там я и отучился в школе до конца. А теперь, — он пожал плечами, — обстоятельства привели меня в этот самолет.

— Какие обстоятельства?

Он сумел сделать вид, что делает это ненамеренно, но от ответа Арби уклонился:

— Ты едешь поступать в университет, или еще не окончил школу?

— Конечно же окончил, — ответил я. — С чего бы мне переезжать туда в школу?

— Мало ли, — Арби усмехнулся и подмигнул. — Ведь на Кавказе легче сдавать экзамены.

Разговорчивость была ему не к лицу, и я задним числом совершенно точно понял, что на самом деле он молчалив. Черты его лица были строгими, а его движения были монотонными, без страсти. Но сейчас он волновался испытываемой радостью: его своеобразное ликование выдавала едва заметная дрожь и легкий, заразительный мандраж, а также неконтролируемая и неподвластная его воле дрожащая улыбка. Он усмехался и улыбался, счастливый и воодушевленный.

— Нет, я и так знал, что не поступлю на бюджет, так что даже и не думал о том, чтобы облегчить себе экзамены.

— Почему? Куда ты поступаешь?

— В Медицинский Институт ЧГУ. На факультет стоматологии — он только сейчас открылся, раньше его не было. Мест всего пятьдесят — и ни одного бюджетного, так что на экзаменах я был расслаблен. Не стояло вопроса о том, чтобы набрать как можно больше баллов, надо было лишь пройти порог, а это было нетрудно.

Мгновения он всматривался своими голубыми глазами прямо в мое лицо, подозрительно нахмурив брови и заставив их столкнуться в морщинке на переносице, а потом аккуратно, как сапер на первом задании, спросил:

— Ты сейчас серьезно?

— Да… — в меня хлынуло моментальное понимание ситуации, потому что такая его реакция могла быть обусловлена лишь одним-единственным фактом. — А что?.. — на всякий случай спросил я, чтобы просто удостовериться в том, что я уже знал. Теперь и я выглядел как сапер-новичок.

— Странная история тянется с твоего сна в аэропорту, — он указал большим пальцем назад, будто мы только-только вышли из здания аэропорта, а не летим в небе на расстоянии в десять тысяч метров от него. — Столько совпадений за слишком короткий промежуток времени!

— Да уж, — улыбнулся я. — Ну, что же…

— Я тоже поступаю на стоматологию в ЧГУ! — перебив меня, уже без нужды подтвердил он.

— Твое лицо слишком красноречиво, чтобы я не понял этого сразу, — я неловко похлопал его по плечу.

Возле нас остановились две стюардессы спереди и сзади от тележки с напитками, которую они тащили по салону, предлагая всем попить. Мы отказались, а потом Арби спросил, держу ли я пост, на что я утвердительно кивнул. Судя по тому, что стюардессы останавливались и долго возились практически возле каждого ряда, постящихся тут было немного.

— Огорчает, — уныло прокомментировал он.

— Есть такое, — согласился я. — Это, честно говоря, моя головная боль. Не знаю почему, но я принимаю такие вещи близко к сердцу.

— То, что люди не постятся?

— Да, ведь это прямая обязанность. То же с молитвами, то же с другими их грехами. Я не обсуждаю таких людей, но осуждаю.

Арби внимательно на меня посмотрел, переводя взгляд с одного моего глаза на другой.

— Слава Богу, что ты это понимаешь.

— Слава Богу, — пожал плечами я.

Мы поговорили еще немного о наших самых ярких воспоминаниях в Чечне. Я рассказал ему о своей драке в Аргуне. Я тогда находился в гостях у своих дальних родственников и ночевал у них около недели. Вечером мы с моим двоюродным братом-ровесником вышли во двор, с трех сторон окруженный жилыми домами. Я был чересчур ухоженным и чистым, чтобы местная ребятня до меня не докопалась. В какой-то момент меня окружили ребята на велосипедах, спрашивая, откуда я взялся. Этот их вопрос был скорее риторическим, потому что каждый чеченец — от мала до велика — имеет интересную способность идентифицировать всякого чеченца, пришедшего в родные края из других мест.

— Собирайся и вали в свою Москву, понял? — наезжал на меня рыжий лопоухий парень, весь в веснушках.

— Нет. — Невозмутимо отвечал я.

Вспоминая, какое лицо у него было, когда он это услышал, я постоянно смеюсь. Его вид выражал пустое удивление и полное недоумение по поводу того, что же ему говорить дальше. Но ему не пришлось ничего говорить, потому что в тот же момент из-за его спины выскочил совсем миниатюрный шкет с челкой на глазах, врезав мне по рту кулаком. Все это время стоявший рядом со мной родственник очень пугливо и робко делал вид, что не замечает происходящего, и крайне пассивно вмешался лишь после того, как они все набросились на меня.

— Да уж, — смеялся Арби. — Мне смешнее даже не от истории, а от того, что это твое самое яркое впечатление о Чечне.

Теперь смеялся и я.

— А какое тогда у тебя?

— О, это наше купание с братьями в ледяном, просто ледянющем пресноводном роднике в Шатое. Мы купались в нем и пили с него, это как окунуться в чан с холодной минеральной водой. Там очень чистые родники, прозрачные, как стекло. Но я почему-то особо сильно запомнил, как меня удивило одно: там был такой окруженный валунами небольшой, но глубокий как бы бассейн. Родник падал в него, заполняя доверху. Мы в него опускались, купались, ныряли, всякие трюки выделывали. Уставая — прислонялись к камням, знаешь, как в настоящем бассейне. Я не знаю, как эти камни так там сложились и сомкнулись в круг, но это так сильно меня впечатлило, что это — мое самое яркое воспоминание о Чечне.

Я не верил своим ушам, и теперь уже была моя очередь пристально в него всматриваться.

— Ты с Шатоя?

— Да. А ты откуда?

— Я тоже.

— Как? Ты же говорил про Аргун.

— Так я был в гостях у дальних родственников.

— Точно… как твоя фамилия?

— Берсанов. А твоя?

— Магомадов.

То, что мы говорим, что мы с Шатоя, не значит, что мы там родились. Когда человек говорит о своей принадлежности к какому-либо району или селу в Чечне, это чаще всего означает, что оттуда держит корни его род.

— Все как-то поразительно складывается, не находишь? — спросил я.

— А вдруг это продолжается твой сон в аэропорту? — пошутил Арби.

— Я заметил, что в жизни больше сюрпризов, чем во сне. Да и что-то захватывающее, что происходит во снах, всегда обесценивается чем-то менее удивительным, но происходящим в реальности.

Далее наш разговор плавно завершился, и мы молчали, но при этом я ощущал какое-то странное отсутствие дискомфорта. Меня не смущало наше молчание, оно перестало быть неловким. Казалось, что это просто невозможно в условиях первого и поверхностного знакомства, но тем не менее это было так. Арби чуть опустил спинку кресла назад и закрыл глаза, а я глядел в маленький иллюминатор, транслировавший мне облака, оранжевые от лучистого, расплывшегося в бесформенные вспышки, устремленные в разные стороны, палящего солнца. Лучи вели себя по-разному. Они могли прошивать облака насквозь, расстилая свои расширяющиеся плоскости, а могли расплываться, легко и бережно просвечиваясь через плотную завесу ваты.

Облака были невероятны. Они походили на застланную чудовищно колоссальным количеством пуха мощеную дорогу, не имеющей видимой границы. Самая что ни на есть небесная дорога. А если бы где-то они прервались, обличив синеву неба, то это была бы мощеная мостовая без перил над кристально чистой водой. Переведя дух, я тоже откинул сидение, вернув себя в объятия сна.

Меня снова разбудил Арби. Я опять, как ошпаренный, стал оглядываться вокруг.

— Что бы ты без меня делал? — сдержанно пошутил он, улыбнувшись.

— Долетели? — я раскрыл глаза с гримасой на губах, и точно смотрелся нелепо.

— Нет, пока нет. Надо пристегнуться, мы будем снижаться. Нужно помолиться.

— Да… да.

Я суетливо завозился по обе стороны своего сидения в поисках ремней, и сомкнул их прежде, чем меня успела попросить об этом подоспевшая стюардесса.

Самолет стал снижаться и, приблизившись вплотную к земле, тряхнулся от соприкосновения шасси с асфальтом и стремительно сбавлял скорость.

— Мы дома, — тихо сказал Арби.

Я кивнул, безмолвный от мурашек, проступивших по всему моему телу.

Мы дома. Я дома. Эта атмосфера, этот неповторимый мир обособленных, собственных устоев, таких чуждых всем остальным. Горы, окружающие со всех сторон; чрезвычайно доверчивые кошки и их чуть менее, чем где-либо еще, пугливые котята; спокойные стаи псов, мирно разгуливающие, где им заблагорассудится, и никого не цепляющие; невероятно огромное количество аптек и бессчетное количество такси; машины с галлонами родниковой воды… всего не сосчитать. Эти уникальные взаимоотношения между людьми; высокими моральными принципами с не всегда высокопринципиальной действительностью; трогательное и дружелюбное панибратство, такое родное и ничем не стесняющее; воздух, такой противоречиво чистый и вязкий в жару…

Азан… мысль о том, что я регулярно, ежедневно пятикратно буду слышать призыв на молитву сразу из нескольких мечетей, ввергла меня в освежающее блаженство.

Я здесь живу. Я теперь здесь живу. Я еще долго не смогу осознать это. Еще долго меня не будет отпускать восторг, новизна и чувство глубокой приверженности. Кажется, что она — приверженность — обволакивает меня с головы до пят, и как только я сойду с трапа — мои ноги тут же начнут пускать корни, пускать их повсюду, и тогда все тут прорастет мною. Когда самолет остановился, мы вышли, дожидаясь, пока пассажиры суетливо и сумбурно вытащат из багажных отсеков свои вещи. Оказавшись снаружи, я глубоко вдохнул этот чистый, природный воздух, который даже не сумел перебить никакой аэродром. Меня пронизало; в истовом возбуждении меня пробивали дрожь и озноб. Ступив в автобус, стоявший в ожидании пассажиров, мы с Арби припали к окну у перил, и стали впиваться взглядами в дневной облачный туман, окутавший горы, которые далеко впереди вырисовывали волнообразные очертания. Я чуть вытянул шею, чтобы посмотреть в сторону города. Первое, что бросалось в глаза — высотные здания «Грозный-сити», и это было безумно красиво. Они не были особо большими — те же здания «Москвы-сити» и вовсе являются так называемыми «небоскребами» по сравнению с этими, но — в реалиях небольшого города, коим является Грозный, — это вполне себе настоящие высотки, которые видно отовсюду.

Люди в автобусе буднично переговаривались, присаживаясь или становясь у поручней, кто-то сразу бешено заколотил пальцами по экрану телефона, печатая сообщения, а другие звонили родственникам. Их всех кто-то встретит, встретят и меня. Никогда — можно быть уверенным — ни один чеченец не останется без встречающего. Ни на вокзале, ни в аэропорту, ни на причале, ни где-либо еще.

— Я не спросил, — сказал Арби, не отрывая глаз от окна. — Где ты тут будешь жить?

— У дяди дом в Мичурино. А где ты живешь?

— На Трудовой. Это… знаешь, где торговый центр «Гранд Парк»?

Я усмехнулся.

— Естественно.

— Прямо за ним.

— Здорово. Это совсем центр города.

— Почти. Минут десять пешком от центра.

— Разве не меньше?

— Я хожу, не торопясь, — весело улыбнулся он. Его голос был таким низким, что я даже в шутку подумал, что мой слух улавливает не все его частоты, и доходит до меня лишь половина слов.

Когда автобус довез нас до аэропорта, мы вошли в него, оказавшись в белой комнате, где будет сброшен весь багаж.

— Что у тебя из багажа? — спросил Арби.

— Один чемодан.

— А на мне чрезвычайно важная миссия. У меня пакет с сервизом для тети. Мама передала.

— А вещей нет?

— Все необходимое есть в моей квартире тут. Я и вовсе планировал добраться сюда налегке, но мама не упустила возможности. Хорошо хоть продуктов не передала.

— Нам тетя постоянно присылает чего-нибудь. Каких-то конфет, печенья, чай, какао… словно считает, что в Москве всего этого добра нет. Это мило.

— Это очень мило, — повел бровью он и резко повернулся в стороны выкатываемого багажа. — Кажется, это мое.

Он с невообразимой легкостью — словно сдувает перо с плеча — поднял катастрофически огромный белый плотный пакет, который, казалось, вот-вот разорвется под весом содержимого. Из него сквозь белый толстый полиэтилен выпирало несколько торцов коробок.

— Сервиз, говоришь?

— Я не сказал сколько там наборов этих сервизов.

— Выглядит как двадцать восемь миллиардов коробок.

— Поменьше.

Я нашел свой чемодан и, нажав на кнопку на ручке, выдвинул ее, чтобы катить свой багаж на колесиках.

— Давай я потащу твои сервизы, — я протянул ему ручку своего чемодана.

Он отмахнулся.

— Нет-нет-нет, все нормально, даже не думай об этом.

Двери открыли, и все ввалились в вестибюль, вертя головами в поисках родни. Мои дядя с братом стояли в самом центре, и Амир подскочил ко мне молниеносно.

— А-а-а-а-а! — резко и так крепко — что я буквально ощутил, как затрещали мои ребра — обнял меня он. — Поглядите на старого!

Из-за широкой спины Амира появился его небольшой отец — мой дядя Висайт.

— Очень красиво, Саид! Тут твой дядя стоит, а ты сначала с братом своим обнимаешься! — сказал он и, засмеявшись, схватил меня еще крепче, чем Амир. Его чеченский звучал словно пила, разрезающая бревно. — Что с тебя в этой Москве сталось-то, а?

— Ас-саляму ‘алейкум, — послышался голос Арби за моей спиной.

Амир и Висайт кинули на меня короткий взгляд, и несколько неуверенно, но не менее живо ответили на приветствие Арби. Он пожал руку моему брату и приобнял дядю.

— Как тебя зовут? — спросил ваша.

— Арби, — со смущенной уверенностью ответил Арби.

Было занятно то, как в нем сочетались хмурая решимость и мальчишечья робость, и ни то, ни другое друг другу не уступало: упрямством своего существа эти качества сковали между собой приятный облик парня, к которому можно и за помощью обратиться, и совершенно точно ожидать незамедлительный ответ на пренебрежение или грубость.

— Я деваш¹² Саида, а это — его двоюродный брат Амир, — представился ваша. — Ты ждешь кого-нибудь?

— Нет, никого, я возьму такси.

Я сильно удивился, ибо не ожидал такого. У любого чеченца не меньше сотни — а то и двух сотен — родственников, и то, что его никто не встретил, даже немного потрясло меня. Когда он сказал, что возьмет такси, было видно, что ему крайне неудобно, ведь было очевидно, что последует после такого заявления.

— Ху такси юц ах¹³? — рассмеялся ваша. — Ты едешь с нами!

Я знал, что Арби было очень стыдно и неловко, но держался он спокойно.

— Мама никого не предупредила просто, — пожал плечами он. — Сюрпризы делать любит.

— Ничего, мы ей подсобим, — подмигнул ваша.

— Дел рез хийл, — смущенно сказал Арби, поняв, что всяческие препирания бессмысленны.

Амир с кошачьим проворством выхватил у меня мой чемодан и понес за ручку, несмотря на то, что его можно было и катить на колесах, а ваша без лишних вопросов отобрал гигантский пакет Арби, и меня позабавило то, какие трудности — пускай и скрытые за его напускным равнодушием — он испытал.

На выходе из аэропорта первым делом нас встретила прекрасная миниатюрная мечеть, которая выглядела так, будто там поместится не больше пары молящихся мужчин сразу. Она выглядела очень умилительно и завораживающе, с золотой звездой и полумесяцем, украшавшими минарет на граненом куполе, и отражая солнечный свет, возведший все золото ее цветов в абсолют. Мы прошли мимо нее, и, если бы не этот сумбур и витавшая над нами необоснованная спешка, я бы помолился.

Водрузив сумку с чемоданом в багажник, мы сели в большой черный джип ваши. Висайт спросил, куда отвезти Арби.

— На Розы Люксембург.

— Принято!

Вопреки попыткам Арби отмахнуться, в итоге мои дядя с братом сумели настоять на своем и заставили его занять переднее пассажирское место.

Пока мы ехали, я метался, вращаясь вокруг своей оси, и пытаясь высмотреть все, что возможно. Дорога из аэропорта сначала тянулась, расставив деревья в ряд по обе стороны. Виднелись горы; вокруг были желтые от песка и зеленые от травы пустыри; огороженные домики, заброшенные и строящиеся. Пару раз в закрытое окно влетали смолянисто-черные жуки, отскакивавшие при ударе, как резиновые мячики. Навстречу нам на этой протяженной прямой дороге мчали автомобили и такси, и я мысленно сочувствовал тем людям, что покидают город. Я же был переполнен волнением и предвкушением, но я не мог сказать, что именно меня прельщало. Я понимал, что со временем свыкнусь, и все перестанет быть таким притягательным, таким чрезвычайно особенным и интересным. Но я, пожалуй, этого и хотел — чтобы Грозный стал для меня обычным делом, чтобы вселился в меня и протекал в венах, пронизывал сосуды, оседал в легких и выходил из меня вместе с дыханием. Ведь мы не ценим сполна вполне себе обыкновенный кислород, пока не нырнем воду и не осознаем, что под ней нам долго не протянуть.

Прямота дороги уперлась в автозаправку, и теперь мы свернули направо, петляя, и подбираясь все ближе к городу. Я был подобен потерянному в раннем детстве волчонку, который спустя годы сумел напасть на след своей стаи, и, почти встретившись с ней лицом к лицу, замедлил шаг и стал красться, боясь, что его не сразу признают за своего. Амир вдруг крепко схватил мою руку и безмолвно ухмылялся, глядя на меня дразнящим взглядом.

— Ты будешь тут жить, Арби? — спросил ваша. — Или приехал на лето?

— Переезжаю. Стану поступать тут в университет. Мы уже говорили с Саидом об этом. Оказалось, что мы будем учиться вместе.

— Серьезно?! — хором, но на разных языках воскликнули Висайт и Амир.

— Да, — подтвердил я.

— Ничего себе совпадение.

Дядя спрашивал Арби о чем-то, но я уже не слушал, потому что за окном появились улицы города. Я очень часто бывал в Грозном, но сейчас мне все виделось до странного иначе. Теперь же я был крепче увлечен, стал восхищаться деталями, которые раньше просто буднично подмечал, и хотел кричать в окно всем: «Со цъахь ву¹⁴!»

Вот продуктовые магазины и магазины игрушек с чеченскими именами вместо названий; вот снующие по улицам в тапочках детишки, с палками в руках и на велосипедах; пузатые мужчины с багровыми лицами курят, сидя на обочине; молодые бородатые парни — все в черном — подначивают и в шутку бьют своего товарища, смущенно говорящего по телефону.

Мы проехали мимо двух противоположных улиц, на одной из которых были многоэтажные жилые дома, а на второй большая территория с частными домами, дороги которой разветвлялись проселками.

Проехав микрорайон Ипподромный и улицу Полярников, мы оказались на длинной улице Шейха Али Митаева. Миновав и ее, мы вышли прямо на центральную Мечеть. Я безразмерно ее любил и очень часто проводил там дни напролет, заставая каждый азан на каждую молитву. Ее прохлада и тишина внушала даже не умиротворение, а трепет перед пониманием всей правильности твоих действий. Ты в Мечети, и ты молишься, и ничто другое не было для меня настолько успокаивающим. Перед ней были фонтаны, который спали днем и просыпались ночью. Парки были заполнены женщинами и девушками с детьми, красиво одетыми мальчиками в белых брюках и светлых рубашках, что позволяет узнать в них приезжих на время чеченцев, для которых эта Мечеть — неизведанная достопримечательность.

Она была крупной и чудесно красивой. Четыре высочайших минарета с динамиками на каждом из них позволяли донести призыв муаззина едва ли не в каждую точку города. Огромный бледный серо-синий купол, и четыре полукупола накрывали центральный зал Мечети и нежно, мягко контрастировали с бежевым мрамором-травертином, которым она была вымощена. Перед ней простиралась красивая летняя галерея с колоннами, где чаще всего собирались туристы, фотографируясь на фоне Мечети. Парк, на территории которого она находилась, был очень большим, зеленым и свежим, с кустами разнообразных форм, жизнь которых регулярно поддерживалась газонными дождевателями и романтичными фонарными столбами.

Когда мы остановились на светофоре напротив нее, я опустил окно и сделал снимок на телефон.

— Тут можно повернуть, — робко предложил Арби, когда мы собирались проехать мимо 1-го Проспекта.

Висайт вопросительно посмотрел на него, но повиновался. Мы завернули на Проспект, который был самой популярной и проходимой улицей Грозного. Чего тут только не было. Центральный универсальный магазин; колоссальное количество аптек, в том числе расположенных в ряд по одну сторону улицы; множество заведений и ресторанов разного уровня; медицинский центр; Дом Моды; религиозные, спортивные и продуктовые магазины, магазины часов, обуви; салоны красоты. Все это было трудно перечислить. Дорога на Проспекте была разделена сквером, узкой аллеей — будто скелет — протянутой от начала постом ДПС и до его конца историческим памятником. Она была огорожена маленьким заборчиком и заселена красивыми деревьями. На скамейках аллеи сидели люди: кто-то, сняв обувь и задрав ноги, копаясь в телефоне; кто-то, читая книгу, а кто-то, откинув голову просыхал от жары в тени листвы. Девушки, одетые необычайно нарядно, медленно прогуливались по ней под руку с сестрами или подругами.

Арби попросил вашу развернуться и остановиться у арки одного из домов, которая вела на Розы Люксембург. Ваша недоумевающе смотрел на него.

— Ты что, зайти куда-то хочешь? — спросил он, поглядывая на фастфудные лавки, около которых мы стояли.

— Нет, я просто выйду здесь, чтобы вы не въезжали во дворы. Я дальше могу пойти сам.

Мой дядя иронично хохотнул, ответив, что если бы Арби сказал это раньше, то он бы отказал сразу, и нам не пришлось бы сворачивать не по пути. Мы въехали в арку, и дальше смущенный Арби направлял нас к нужному дому. Когда мы остановились у подъезда и вышли из машины, я достал из багажника вещи Арби. Обнявшись с ним, Висайт и Амир попрощались и сели в машину, а я задержался.

— Неудобно вышло, — пожал плечами он.

— Не надо было ничего выдумывать, — улыбнулся я. — Как будто ты не знал, чем это закончится. Тебе помочь донести сумку?

Он рывком вырвал ее у меня из рук.

— Ну уж нет! На этот раз вам не победить.

Мы засмеялись и пожали друг другу руки, приобнявшись. Не выпуская его руку из своей, я подозрительно нахмурился:

— Эй, ты же сказал, что живешь за «Гранд Парком».

— Так и есть. Тут живет моя тетя. Эти сервизы для нее, — он потряс рукой с тяжеленым пакетом.

— Понятно.

— Ну, ладно. Свой номер я тебе дал, обязательно созвонимся, как появится время, хорошо?

— Лады.

Он дождался, пока мы уедем. Это было что-то вроде пункта в правилах чеченской этики — дожидаться, пока машина с гостями или другими людьми, с которыми ты минутами ранее был чем-то связан, отъедет и исчезнет из поля зрения.

Мы с ним оба знали, что значит «как появится время». По приезде в Чечню всегда необходимо показаться всем ближайшим родственникам, а у каждого чеченца из ближайших родственников состоит не меньше десяти семей, и, как правило, на это уходит немалое количество времени, ведь внимание нужно уделить всем. Я очень любил своих родственников, но обычно такие марафоны всегда утомляли. В этот же раз я ощущал какой-то особенный голод до встречи с каждым из них.

У ваши был двухэтажный дом в Мичуринском поселке, но на поселок это было похоже мало, ведь уже на находящейся параллельно заполняющим его домам улице простирались городские дороги. Черные ворота их дома произрастали из двух квадратных столбов из дробленого белого кирпича. Выгрузившись, мы прошли через дверь, проделанную в них. Джип не стали парковать во дворе, потому что он был слишком велик и занял бы все пространство перед домом. Под ногами по всему двору в шахматном порядке была размещена каменная плитка, чередовавшая бордовый цвет и цвет асфальта. Впереди располагалась огибавшая контуры круглого крыльца лестница из пяти белых ступенек, сужавшихся по мере их приближения к парадной двери. Справа от дома стояло что-то вроде пристройки, но никаким образом к дому не пристроенной. Пристройка была одноэтажной, а переднюю стену представляли собой затемненные высокие окна, и, если бы не прямоугольные разграничения из синих пластмассовых вставок, можно было вполне решить, что это одно гигантское стекло. Сделана эта условная веранда была из того же кирпича, что и сам дом. Только дом, словно ревнивый до индивидуальности брат-близнец нацепил шляпу в виде второго этажа и украсил себя сине-белой крышей. Взобравшись по лестнице к стеклянной тонированной двери дома, я вошел вслед за дядей, и внутри меня ждало восхищение.

— Как вы все это сделали за полгода? — восторгался я, окидывая взглядом прихожую. — Совсем недавно тут был глухой ремонт!

Толстая и широкая деревянная лестница напротив парадной двери винтом закручивалась на верхний этаж. Прямо под ней стоял журнальный столик и пара кресел перед выключенным на тумбочке телевизором. Справа была гостиная с длинным белым столом посередине, и такими же белыми стульями, а над ними на стене висел еще один плазменный телевизор. Я чуть вытянул голову, чтобы увидеть, что происходит слева, и моему взору предстала большая красивая современная кухня, в самом центре которой, идеально повторяя контуры кухни, стоял стол, оснащенный многочисленными шкафчиками и выдвижными ящиками, и который был предназначен исключительно для готовки, о чем свидетельствовала кухонная утварь в большом количестве. Двери у гостиной и кухни были распахнуты, и я сразу понял, что тут их никогда не закрывают.

— Мы просто не теряли время, — с озорством оскалился дядя.

Амир хлопнул меня по плечу:

— Пойдем наверх.

Мы поднялись по лестнице, и я увидел еще три двери на втором этаже. Одна с левой стороны, и две — с правой. Потолок широкого коридора опускался все ниже и ниже к балкону, занавешенному прозрачными шторами. Прямо под бережно побеленным скосом, виной которому была крыша, перед балконом было длинное невысокое кресло с черными железными подлокотниками, изящно разлившимися в замысловатые узоры, и больше это походило на декоративную скамейку с мягкими подушками. Ваша открыл ближайшую к лестнице дверь.

— Я посплю, потом поедем кое-куда.

— Дик ду¹⁵, — отозвался Амир.

Я коротко кивнул и ваша, улыбнувшись, закрыл дверь с другой стороны. Дверь в комнату, которая одиноко располагалась напротив двух других, была закрыта. Амир глядел на нее и лицо его было очень кислым, словно он щурился на солнце, пережевывая кожуру лайма.

— Там эта, ну… — замялся он.

— Понял, — сразу закивал я, понимая, почему он так стыдится. Тут дело было не только в дурном тоне. Амир женился очень быстро, не дав никому времени осознать, что вообще произошло, и испытывал вполне объяснимое чувство вины.

— Вот, а это твоя комната, — указал Амир на комнату напротив, смежную с той, в которой засыпал ваша.

Я вошел и сразу же обрадовался тому, что в комнате много света: кроме того, что она находилась на солнечной стороне, цвет потолка и стен тоже в какой-то степени ее осветлял. Голубой потолок медленно, переходя на стены, решительно переходил в незрело-лимонный. Спинкой к окну располагалась кровать, а напротив нее — зеркальный шкаф-купе из двух дверей. У изголовья кровати стояла тумбочка с ночником, а полы были застелены белым ковром из крупного длинного ворса. Видимо эта комната уже заранее была подготовлена для детей Амира.

— В шесть лет у меня и то менее цветастая комната была, — улыбнулся я. — А теперь, в восемнадцать, я восполню этот пробел своей жизни!

Амир улыбнулся.

— Тут очень красиво, — искренне добавил я. — Очень.

Я лежал, занеся руки за голову, и глядел на лазурный потолок, который явился фоном, задним планом моих размышлений о будущем, так захватывающе манящим своим таинственным благоуханием. Оно — благоухание — зазывало, пытаясь агитировать мое сознание на попытку угадать — а счастлив ли буду я? Правильно ли я поступил? Что, если я ошибся, и мне тут не место? Буду ли я жалеть об этом шаге? Ведь минимум пять лет я здесь точно проведу.

Сшибая дверь с ноги, в голове образовался Арби и его переезд. Он говорил об обстоятельствах, и мне было жутко интересно знать, в чем они заключались. Я непроизвольно стал выдумывать всякие фантастические и заведомо неправдоподобные причины, и в какой-то момент абсурд резюмировался тем, что я стал считать собственную историю слишком ущемленной своей безыдейностью на фоне выдуманных мною же вариантов Арби.

Я пытался понять, сильно ли жалеют родители о том, что отпустили меня, или напротив — гордятся мной? Я был им страшно благодарен за поддержку, хотя я видел, что дается им это нелегко. И тем не менее сегодня для меня начинается школа жизни, потому что быть вдали от дома — мощный толчок к моральной самостоятельности. Отвечая на все эти вопросы, которые вели лишь к одному, мой мозг выдал компактный, но содержательный конспект на белоснежном листе бумаге: нет, я не жалею, и, надеюсь, не буду жалеть о своем переезде. Я верил, что это должно пойти мне на пользу. Я лежал и думал обо всем, моделируя различные развития событий, и в мыслях моих было лишь желаемое. Хоть я и старался размышлять более приземлено и представлять, какие трудности могут меня тут настичь. Я самостоятельно пришел к самому очевидному из существующих выводу о том, что моей тяжелейшей трудностью здесь могу стать лишь я сам. Больше всего я боялся себя самого, потому что я знал, что у меня есть большой и закостенелый недуг — я нетерпелив. И я не представлял, как это может отразиться на моей жизни тут.

Меня разбудил стук в открытую дверь.

— Ну ты даешь. Я десять раз уже постучал.

Приподнявшись, я протер веки и увидел на пальцах пару ресниц.

— Я отсыпался.

— Отец спит, — вертел ключи на пальцах Амир. — Дневная молитва наступила. Вставай, поедем в Мечеть.

Я взглянул на часы и увидел, что проспал всего полтора часа, но выспался я так, словно провел во сне целую неделю. Вскочив с кровати, я побежал вниз по лестнице и нашел ванную.

— Света, если что, нет! — послышался крик Амира. — Отключили! Может, вечером врубят!

— Лады! — отозвался я.

Уложенная синим кафелем ванна была очень просторной и светлой. На полу от двери до раковины вел резиновый синий коврик, на котором были изображены желтые пальмы и гамаки на песчаном пляже. Изображение повторялось снова и снова, пока не привело меня к раковине, над которой возвышалась полка с самыми разными средствами гигиены: от пары-тройки зубных паст до ассортимента шампуней и бальзамов для тела.

— Бисмилляh¹⁶, — произнес я и начал омовение, которое необходимо совершать перед каждой молитвой.

Сначала омываются кисти рук, и особое внимание уделяется тыльной стороне и промежуткам между пальцев. Затем необходимо набирать воду в рот, прополоскав три раза. Столько же раз промывается нос; моется лицо, шея и уши. Дальше — очередь предплечий до локтей и выше. Сразу после этого нужно провести мокрыми руками по волосам три раза, и завершается омовение тщательным мытьем стоп.

Закончив омовение, я выключил воду и вышел из ванной. Посмотрев через стекло в парадной двери, я увидел, что Амир стоял за открытыми воротами, прислонившись к машине и разговаривая с кем-то по телефону. Когда я открыл дверь, в лицо мне ударил солнечный свет, который в помещении был приглушен затемненным стеклом. Сильно сощурившись, я нацепил свои кроссовки и сбежал вниз по лестнице.

— Давай быстрей, — торопил Амир, садясь за руль.

Я трусцой добежал до машины и сел на переднее пассажирское место, и машинально начал натягивать на себя ремень.

Амир, заводя машину, заметил это краем глаза и коротко хохотнул.

— Ты это чего делаешь?

— Спасаю тебя от штрафа и ответственно отношусь к своей жизни, — я постучал по торпеде. — Твоя?

Амир копался в своем телефоне и, не отрываясь от экрана, ответил вопросом на вопрос.

— Кто?

— Машина, Амир, машина твоя?

— Да, отец купил. Я хотел сам накопить и взять себе какую-нибудь поскромнее, но, конечно, я очень доволен.

— А на чем ваша ездит?

— Одному его другу очень нужна была машина, он пока ее отдал.

— У него все та же «Тойота»?

— Ага, «Камри».

— Не стыдно тебе разъезжать на машине, которая гораздо круче машины твоего отца? — язвительно улыбнулся я.

— Так, все, поехали, — наигранно заторопился он, смеясь.

Мы выехали на городскую дорогу и довольно быстро поколесили в сторону центральной Мечети «Сердце Чечни». Улицы привлекали меня так, словно за окном были дикие животные, а мы — на сафари. Даже в простой забор из желтого кирпича я всматривался так пристально, будто пытался разобраться, что это такое.

— Рассказывай, что у тебя там…

— Нет, ты рассказывай, — перебил Амира я прежде, чем он завершил свой вопрос.

В моем тоне было хладнокровие, подкрепленное не столько равнодушием, сколько недовольством.

— Что рассказывать?

— Ты знаешь, — продолжал я в том же духе.

Амир тяжело вздохнул. Он вел руль одной рукой, но теперь поставил на нее и вторую.

— У меня мама умерла, Саид.

— Дал геч дойл цун.

Я смягчился. Немного, но смягчился. Амир на секунду взглянул на меня, потом еще раз вздохнул.

— Я рассказывал все Лиане, надеясь, что она расскажет это тебе.

— А с каких пор в нашем общении присутствуют посредники? — уже более резко сказал я. — Знаешь, я все пытался понять, в чем перед тобой провинился? Что сделал такого, что ты не стал со мной делиться?

— Да ни в чем ты не…

— А потом понял, что, наверное, тебе просто стыдно, ведь твою невесту должен был выводить я.

Когда за невестой приезжает свадебный кортеж жениха — или же просто кто-то приезжает ее забрать, — из родительского дома ее должен вывести родной брат или другой молодой ближайший родственник по отцу, если братьев нет. Среди всех двоюродных братьев Амира — я являюсь ему самым близким, потому и выбор тут должен был быть очевидным. Еще в детстве мы с ним, не засыпая ночами и обсуждая свои подростковые дела, представляли, как я вывожу его невесту, и я дразнил его тем, что мою невесту будет выводить Лорс, который тогда только-только появился на свет.

— Ты не можешь так говорить, — хмуро сказал Амир.

— А ты не можешь это отрицать.

До Мечети мы доехали в молчании. Я думал о том, не переборщил ли я, ведь он все-таки пережил горе. Но меня раздражал тот факт, что он будто бы воспользовался им в качестве оправдания. Добравшись до места, Амир рывком въехал на огромную стоянку, находящуюся в стороне напротив Мечети. Заполнена она не была, потому мы небрежно встали на первое попавшееся свободное пространство и вышли из машины. Перебежав через проезжую часть, пропускаемые понимающими водителями, мы направились в Мечеть. Вместе с нами было немало людей, которые тоже опаздывали на молитву. Мурашки прошлись по коже: как же долго я этого ждал. Это ощущение единства, сплоченности, родственного дружелюбия по отношению ко всем окружающим — от мала до велика. Глядя друг на друга, мы смущенно улыбались, стесняясь опозданию. Взбежав по ступеням, мы сбросили обувь у рамки металлодетектора, стоящей в дверях.

Вся мечеть была расстелена коврами для молитвы. Ее центральный зал был широким, просторным, высоким, с массивными квадратными колоннами. У дальней стены, справа от михраба тянулась узенькая лестница с перилами из белого мрамора, которая вела к минбару, откуда читают хутбу — проповедь, а посередине располагалось возвышение, где муэдзин всегда распевал призыв на молитву. Взглянув наверх, я увидел гигантскую люстру, каркас которой был золотым, а между ним рассыпались переливающиеся блестящие камни. Тело люстры окружало воссозданное черно-золотыми камнями изображение Каабы; выпуклый из-за одного купола и четырех полукуполов потолок был весь расписан голубыми, красными и синими орнаментами, а также аятами из Кур`ана, а цвет мраморных стен Мечети представлял собой бежевый градиент. Мы подбежали к уже молящимся мужчинам и присоединились к молитве. Имам, руководивший ею, читал шепотом — почти про себя, потому что громко и вслух проводятся утренняя, вечерняя и ночная молитвы. Приятное ощущение прохлады от кондиционеров обхватило меня, остужая тело после чудовищной грозненской жары, а ковер под ногами тесно объял мои плоские стопы. Окончив молитву, все остались сидеть на коленях и читали зикр — поминание Бога, которое всегда желательно совершать после молитвы. Амир одернул меня и показал на парня, сидящего в окружении почтенных мужчин на первом ковровом ряду за имамом. Обычно на этих местах сидят одни старики, ибо остальные мужчины выказывают свое признание, оставляя ближайшее к имаму место для них, и потому для меня стало интересной загадкой то, что делал среди них этот молодой человек, которому на вид было лет двадцать пять. Амир, окончив зикр, заговорил.

— Это очень хороший парень. Порядочный. Он часто дает тут уроки по религии, да и в целом очень много времени здесь проводит. Его почти все знают и любят. Он учит детей Кур`ану, раздает милостыню и…

— Ты к чему-то ведешь? — спросил я.

— Я о том, Саид, что ты должен быть осторожен в выборе друзей в Грозном. А вот такие люди, как он — вот с такими и стоит дружить парню вроде тебя.

— В смысле?

— В прямом. Наше с тобой поколение, можно сказать, отравлено. Грязи много, — он вздохнул. — Просто я переживаю за тебя. Ты будешь учиться тут, ты еще совсем молод. Не хочу, чтобы ты считал каждого встречного своим другом. Не дай Бог свяжешься с плохой компанией — потеряем тебя, — он печально улыбался.

В этот момент я сумел оценить всю глубину той дыры, которая образовалась между мной и Амиром. Можно сказать, что он совсем не понимал, каким человеком я теперь являюсь: наше особо тесное общение закончилось около двух лет назад (оно немного растворилось, и мы перестали делиться своими сокровенными тайнами, лишь справляясь о делах друг друга несколько раз в месяц), а за эти два года я претерпел многократные изменения в характере и устоях. Дошло до того, что я не признавал нужды в дружбе как таковой, а теперь он предупреждал меня о том, чтобы я не привязывался к первым встречным мне людям. Я особо никогда ни с кем и не дружил и к понятию «дружба» относился скептически. Для меня те, кто зовут себя друзьями — это люди, лишь на время связанные между собой чем-то общим, которые забудут о дружбе сразу после того, как обстоятельства разведут их подальше друг от друга.

— Я понял тебя, Амир. Прислушаюсь.

Имам вознес ладони и, произнеся последние молитвы, подул на свои руки и провел по лицу, и все повторили за ним.

Надев обувь, мы с Амиром сошли по лестнице и направились к машине.

— Пошли, сфотографируемся? — предложил он, когда мы перебежали дорогу.

— Где? — спросил я.

Он кивнул в сторону декорации, находящейся с краю от стоянки, которая состояла из английских слов «Я» и «Грозный», которые были налеплены поверх изображения трех зеленых кавказских гор с заснеженными верхушками, а окаймляла все это красная дуга, повторяющая форму «сердечка».

— Ну, давай. Первый день в Грозном, все-таки.

Я встал на подиум, находившийся позади анимационных гор прямо под красной дугой, и сложил руки на груди. Вообще, большинство моих фотографий однотипны: почти на всех из них мои руки в одном и том же положении, и у меня порой возникало ощущение, что это происходит непроизвольно. Я нахмурился, улыбнулся и услышал щелчок камеры на телефоне Амира.

— Улыбаешься… — протянул он, изучая фотографию. — Потом сфотографируем тебя через год и посмотрим на твое лицо.

Приехав домой, мы застали Висайта еще спящим, но жена Амира уже не спала. Я поприветствовал ее.

— Де дик дойл¹⁷, — красиво и обаятельно улыбнулась она.

— Диканц дукх ехийл¹⁸, — ответил я.

Я ненавязчиво и чуть пристыжено взглянул на нее. Глаза у нее были то ли ярко-карие, то ли темно-зеленые. Они не были лучшей чертой ее лица, но красы ее это не умаляло. Губы у нее были тонкими, а нос был ровным, не длинным и не коротким. Высокий лоб заканчивался туго затянутым платком, а над тонкой бровью, будто нарисованная, красовалась родинка.

— Твое имя ведь Селима? — спросил я, на мгновение решив, будто сделал это специально, чтобы пристыдить брата. Мол, он настолько все тихо провернул, что я даже не знаю имени его жены. Но то была лишь шальная мысль, ведь с язвами на эту тему я завязал еще в машине. На деле же я просто испытывал неловкость, не зная, о чем еще с ней говорить.

— Да, — утвердила она и опустила голову в смущении от сложившейся ситуации.

Амир тотчас же отвлек нас.

— Где мелкая? — спросил он ее как можно холоднее из-за того, что с ними был я.

— Наверху, — ответила Селима точно так же, даже не посмотрев на него.

Когда мы поднимались, она пыталась осведомить нас о том, что ребенок спит, но едва ли это остановило бы Амира. Распахнув дверь, он медленно направился в сторону большой кровати, на которой прямо посередине в окружении больших подушек лежало маленькое чудо.

— Алима, — это имя всплыло из-под сознания, хоть я этого никогда не запоминал и не пытался. Видимо как-то услышал краем уха еще в самой Москве.

— Берсанова Алима Амировна, — смущенно поправил меня Амир, неотрывно глядя на нее.

В одном этом взгляде было столько любви, нежности и ответственности, сколько во всей моей жизни мне еще не довелось испытать. Он смотрел на свою дочь и, видимо, забыл обо всем вокруг: о том, что рядом с ним стоит его брат, и перед которым по чеченским обычаям не очень-то и привычно проявлять столько внимания своему ребенку, хоть я никогда не стал бы кого бы то ни было за подобное осуждать.

Я взглянул на лицо девочки: разрез глаз у нее был явно в Берсановых. Практически у всех нас поголовно были небольшие, узкие миндалевидные, почти раскосые, но очень выразительные глаза. Остальные черты лица вроде крохотного вздернутого носика — совсем как у Люлюки — оценивать было рано, потому что дети меняются очень часто и стремительно.

— Такая красивая, ма ша Аллаh¹⁹, — сказал я. — Сколько ей?

— Три месяца, — немного поколебавшись, ответил Амир.

Мне были понятны его колебания, ведь после его свадьбы прошло лишь девять, но это было совсем не мое дело.

Я сидел в своей комнате, и голова моя снова была занята будущим. Чаще остальных меня посещала мысль о том, что я буду обузой дяде и брату с его женой. Мне было очень неприятно думать о том, что мое нахождение тут будет доставлять им дискомфорт. Еще в Москве я недосягаемо мечтал о том, чтобы снимать квартиру здесь самостоятельно и быть независимым от всех своих родственников Грозного.

Примерно через полтора часа Амир снова зашел в комнату, заявив, что ваша проснулся и велел собираться, ибо сегодня мне нужно было показаться родственникам.

— Сначала к йохк де́це, потом к Сулейману, а дальше папа уже не сказал.

Йохк деца — «старшая тетя» в переводе с чеченского языка. У нее всегда было интересно; она очень любила меня и каждый раз, когда я приезжал, встречала с большой радостью. Мы вели с ней не обычные формальные беседы, а обсуждали очень глубокие и серьезные темы. Она была одной из немногих, с кем было действительно интересно общаться. Обычно, приехав в гости, бывает, испытываешь какое-то неудобство, и по большей мере стесняешься, но у моей старшей тети — старшей сестры моего отца, я всегда был заинтересован в общении. Каждый раз она давала мне советы, словно понимая, что меня ждет в ближайшем времени. Несмотря на нашу с ней большую разницу в возрасте, она живо схватывала все современные уклады, которые я пытался ей объяснять. Я восхищался ее умом и умением понимать меня; если я что-то рассказывал ей, она с неподдельной заинтересованностью подхватывала, бережно относясь к нашим разговорам. Когда пришла весть о том, что мы едем к ней, я уже ожидал, как буду набивать там свой желудок, ибо у нее дома всегда было много вкусной еды, а мгновением позже вспомнил про пост.

— Я готов.

Выйдя с Амиром во двор, мы застали вашу выходящим из пристройки.

— Отлично сработано, молодцы! — недовольно бросил он нам, оттряхивая руки.

— Что случилось? — недоумевал Амир.

Я увидел, что волосы у ваши были влажными, штанины в щиколотках намочены, а рукава приподняты: он совершил дневную молитву.

— Я сделал ламаз только сейчас, а мой сын и племянник съездили в Мечеть, не разбудив меня! — в шутку бурчал он по-чеченски. Слово «намаз» чеченцами употреблялось реже, чем распространенный его перевод «ла́маз».

Амир стукнул себя по лбу.

— Извини.

— Извини, — угрюмо передразнил его ваша, направляясь к машине.

Ваша был невысоким, но и не низким мужчиной. Обычно в его возрасте люди уже сдаются и отращивают себе живот, но вот он выглядел очень подтянутым, пусть и был плотным. Его большие руки выглядели неестественно для его возраста — они были очень рельефными, крупными, крепкими и живыми. Лицо у него было ясным, с правильными чертами: ровный нос, небольшие черные глаза. Я видел его фотографию в молодости — он был просто чудо как красив. Но его красота и благой облик часто не вязались с его грубостью и принципиальностью: у ваши были свои устои, которые никому из окружающих нельзя было ставить под сомнение.

— Так, поехали. Бисмилляh! — с этими словами ваша завел машину, когда мы с Амиром сели сзади.

Йохк деца жила в десяти минутах от дома дяди Висайта, но даже живи она на другом конце Грозного — ехать долго не пришлось бы, ведь это небольшой город. Я любил Грозный, но ощущал себя здесь чужаком, и даже находясь тут, часто терял время дома. До йохк децы мы доехали, слушая, как ваша разговаривает по телефону, громко обсуждая серьезные дела по работе. Было такое ощущение, что ему кажется, будто стоит ему поубавить тон — и его собеседник абсолютно потеряет всякую способность его слышать.

Поднимаясь по лестнице на второй (и последний) этаж невысокого жилого дома, мы услышали звон замка за дверью квартиры нашей тети, не успев даже подойти к ней.

— Не умеешь ты позволять делать тебе сюрпризы, Кесира! — задорно рассмеялся Висайт, широко раскинув руки.

Улыбка, освещавшая лицо моей йохк децы, была такой радостной и веселой, что я в ту же секунду ею заразился и избавиться от нее уже не мог. На ее большом полном лице красовались знакомые мне черные очки в прямоугольной оправе, а под ними, сощуренные от улыбки, на меня смотрели любящие глаза. Обратив голову в другую сторону, она артистично недовольно застыла взглядом на мне.

— Ты чего так пропал-то, даже по телефону ни разу не позвонил! — на этот раз уже она раскинула руки, обняв Висайта и Амира, и все еще глядела на меня.

— Я был занят, — сказал я, чем вызвал у нее смех.

Тут она резко накинулась на меня, зажав до треска в ребрах, а затем отстранилась, окинув оценивающим взглядом.

— Алелай, как же ты вырос! — цокнула она. — Куда вы все так расти-то торопитесь?

— Ты так всегда говоришь, — улыбнулся я.

— Нет! Серьезно! Амир, иди-ка сюда! — настойчиво позвала она.

Уже зашедший в квартиру Амир повиновался и вернулся на лестничную площадку.

— Встаньте спиной друг к другу. Вот так, да. Висайт! — весело звала она. — Просто погляди!

Ваша уже сел в гостиной и говорил оттуда:

— Саид, я тебе разве не сказал, что ты прямо конкретно вырос?

— Нет.

— Ты прямо конкретно вырос, Саид, — заключил ваша, снова заставив тетю смеяться, которая погнала нас внутрь, еще раз сильно обняв меня и Амира.

— Где Валид? — спросил Висайт про мужа йохк деци.

— На работе пока еще.

— И тут кроме тебя никого нет? — удивленно приподнял брови ваша.

— Никого нет, — утрированно спародировала его удивление Кесира.

— Что же ты раньше не сказала? Собираемся, дети.

Ваша привстал, изображая недовольного гостя, но тут же со смехом сел обратно. Кесира неестественно громко засмеялась. Правда, неестественно это было лишь в моем понимании, но я точно знал, что смеется она искренне и от всей души. Я всегда очень сильно не любил людей, которые громко разговаривают или просто издают громкие звуки, но на нее это точно не распространялось. Мне было жутко весело и почему-то спокойно, когда это делала она.

— Подожди, а сын твой где? — недоумевал ваша.

— Заур сейчас тоже на встрече какой-то по работе, до вечера дома его не будет, — йохк деца шлепнула себя по ноге.

— Алелай, действительно, чего мы тогда сюда притащились? — снова засмеялся Висайт.

— Чтобы мне моего мальчика привезти! — внезапно она схватила мою голову в охапку и принялась целовать мою макушку.

— Сейчас сонную артерию мне передавишь… — прохрипел я.

Тут же она отпустила мою голову и, словно что-то вспомнив, ошарашено хлопнула в ладоши, звук от соприкосновения которых был просто оглушителен.

— Так ты же у нас в медицинский поступаешь, точно! — Кесира захохотала. — Доктор Саид Берсанов! — она изменила голос, копируя русский акцент.

— Да, на стоматологию, — улыбнулся я.

— Вот правильно, знаешь? — она резко изменилась в лице, сделав его серьезным и, наклонив голову, начала кивать. — Правильно! Очень благородная профессия! Абсолютно. Если ты идешь в медицину, то только на стоматологию!

— Да уж, если бы так все считали, то остальных врачей бы не осталось, — усмехнулся я.

— А кто сказал, что стоматологи — врачи? — внезапно отозвался Амир.

Йохк деца и ваша дружно захохотали, а я лишь улыбнулся, потому что слышал эту шутку уже очень много раз.

— А разве в Грозном есть стоматологический факультет? — она протерла глаза за очками.

— В этом году открывают.

— Хорошо-о-о, — задумчиво протянула она. — Не зря это все в твою пользу так выстроилось.

— Хочешь, поражу тебя?

— А порази! — задорно вскинула голову Кесира.

— В самолете я летел рядом со своим будущим однокурсником.

С полминуты она, выпучив глаза, поочередно смотрела на каждого из нас с многозначительными паузами. Оправившись от смятения и восхищения, она заговорила по-чеченски:

— На все Воля Бога! Это невероятно! Прямо в самолете… — она снова хлопнула в ладоши.

Ваша встал и глубоко вздохнул, как это обычно бывало, когда собираешься сказать хозяевам, что ты уходишь.

— Короче, Кесира, у тебя тут вообще скукота, я думал хоть Валид или Заур дома будут, поэтому мы поедем дальше! — он резко ударил меня по плечу, и я чуть не взвыл от боли. — Вот, товар завезли, продемонстрировали, а теперь забираем!

— Ты чего, не останешься? — обратилась она ко мне. — Давай-ка на неделю у меня остановишься?

— Не могу, нужно появиться в институте, — виновато ужимался я. — Да и вообще дел много.

Она неодобрительно поглядела на меня поверх очков, но, в свойственной ей манере, тут же сменила маску негодования на искреннее умиление.

— Так, все, вы оба идите отсюда, а Саид вас догонит, — она погнала Амира и Висайта к дверям, обнялась с ними, а затем вернулась ко мне. — Отец твой договорился, чтобы тебя взяли, да? — она шептала несмотря на то, что вокруг не было никого.

— Да, какой-то у него знакомый там есть, который сам навязался, утверждая, что чем-то сильно обязан папе.

— Ну, отец твой много хорошего делал в свое время, кто-то да точно ему обязан! — подмигнула она.

— Я этому рад, потому что мне не придется стоять по пять часов в ожидании своей очереди — меня запишут без моего участия. Но папа сказал мне завтра с утра поехать и показаться.

— Слушай, ну я просто в шоке! — она который раз хлопнула в ладоши. — Просто в шоке! Тебя точно что-то ожидает в этом институте! Как у тебя все так складно получается!

— Да, слава Богу, — смущенно кивнул я.

— Внимательно слушай, Саид. Никогда не старайся для кого-то меняться или пытаться показаться тем, кем ты не являешься. Никто этого не стоит, да и самому тебе это не нужно. Больше скажу: никому это не нужно. Своей учебой занимайся, старайся забивать свое свободное время полезными занятиями, найди хорошего друга, и, конечно же, поищи красивую невесту! Скоро тебе уже жениться, совсем большой ты стал!

Я засмеялся, и она засмеялась вместе со мной.

— Ну, деца! Я думал, ты мне этого не скажешь! Твои советы звучали очень круто, пока ты не заговорила про невесту! Ты же особенная, зачем ты так со мной! — заливался я.

— Я считаю, время пришло, — деловито произнесла она. — И еще, Саид. Когда начнешь учиться, сделай рывок, сдавай все подряд и учи-учи-учи! Учи, не поднимая головы, потом будет гораздо легче. Преподаватели увидят твое стремление и будут лояльно к тебе относиться. У них сформируется правильное отношение к тебе. Знаешь, что однажды сказал мне твой дед? «Хорошее начало — полдела откачало». Запомни.

Я думал об этих словах всю дорогу, пока мы ехали к Сулейману — брату моего отца, ваши и йохк децы. Мне казалось, что это не так трудно — начать усердно учиться, ни на что не отвлекаясь, но в то же время я понимал, что так всегда кажется до тех пор, пока ты не начнешь воплощать подобный план в жизнь. Смогу ли я сконцентрироваться исключительно на учебе хотя бы на первое время? А первое время — это две недели, месяц или два? Я никогда не был из тех, кто живет учебой, домашними заданиями и подготовками к проверочным работам. Равно как не являлся бездельником, который ленится учиться. Мне предстояло найти золотую середину и стараться сохранять этот баланс — не погружаться в обучение с головой, но и не оставлять его без внимания.

— Кесира очень по тебе скучала, но, когда у нее дома никого нет, делать у нее нечего, — ваша смотрел на меня в зеркало заднего вида.

— А Сулейман тренирует Юсупа или просто наблюдает, как остальные родители?

— Он специально взял себе младшую группу, чтобы тренировать своего сына, — ответил Амир.

— А подростков он уже не тренирует? — спросил я и почувствовал уже привычную тоску по футболу, которая раненным зверем просыпалась во мне всякий раз, стоило мне заговорить о тренировках. Именно воспоминания о тренировках, которых у меня больше не было, вызывали у меня тоску.

— Прошлогодняя группа у него осталась, — объяснял Амир, — а из малышей он взял только группу со своим сыном.

Остановившись чуть ли не вплотную к сетчатой зеленой калитке, за которой бегала свора маленьких ребят в синих и красных манишках, мы вышли из машины и присоединились к толпе солидных седых и пузатых мужчин и женщин в платках. Они стояли, сложив руки на груди, и внимательно наблюдали за своими детьми. Иногда мужчины выкрикивали настойчивые подсказки и команды; некоторые просто общались между собой, запрокинув на скамейку ноги, ковырялись в зубах зубочистками и курили сигареты. Амир пихнул меня в плечо и выбросил руку в сторону поля, указав на носящегося Юсупа. Приглядевшись, я увидел мальчика, совсем небольшого для своих лет. Он сильно щурился от палящего прямо ему в лицо солнца, как и другие дети, чьи сморщенные гримасы заливал пот. Юсуп явно не был обделен такими важными для маленького футболиста физическими качествами, как скорость и выносливость: только при мне он около восьми раз оббежал все поле, находясь всегда там, где находится мяч. Он пихался и толкался со всеми, кого видел, на что его молодой отец громко хлопал, подгоняя сына. Когда же Юсуп вошел в азарт и открыто начал толкаться с другим мальчиком, в значительной мере превосходившим его в росте, Сулейман свистнул и подбежал разнимать детей, отправив своего сына за калитку. Юсуп, весь красный и потный, глубоко выдохнул и с гневной досадой направился в нашу сторону. Взгляд Сулеймана провожал его до тех пор, пока он плавно не переплыл на меня, Висайта и Амира. Коротко нам улыбнувшись, Сулейман продолжил тренировку, которая уже заканчивалась. Юсуп с опущенной головой прошел мимо нас и направился к рюкзаку, находившемуся на одной из скамеек. Мы втроем разом к нему обернулись, когда он уже вытащил бутылку воды и начал жадно ее опустошать. Ваша медленно двинулся к нему, потрясывая рукой в попытке привлечь внимание ребенка.

— Можно вас отвлечь, молодой человек? — спросил он.

Юсуп от неожиданности даже поперхнулся. Округлив глаза, он резко бросил бутылку и подбежал к ваше, обнимая его и извиняясь.

— Нет, не меня ты обидел, мужик, а брата своего московского.

После слова «московский» на меня обернулись чуть ли не все зрители тренировки. Я двинулся к Юсупу, который уже летел ко мне со всех ног.

— Ас-саляму ‘алейкум, Саид! — поприветствовал он меня детским голоском и крепко обхватил за ноги.

— Уа ‘алейкум ас-салям! — я хлопнул его по спине и взлохматил волосы. — Как твои дела, спортсмен?

— Хорошо, ты же пришел! — отпрянув от меня, ответил он.

— Я по тебе тоже скучал.

Юсуп подбежал к Амиру и обнялся с ним, после чего прозвучал свисток, и мы услышали, как Сулейман зовет своего сына. Мальчик, опустив голову, выслушивал недовольного отца, а затем стал в одиночестве собирать манишки, мячи и подбирать фишки. Сулейман в окружении остальных детей шел в нашу сторону. Толпа родителей обступила его, спрашивая о том, как справляются их дети, и уточняли детали грядущих сборов. Прошло несколько минут, прежде чем он освободился, утолив интерес всех родителей.

— Все запомнили? Завтра тренировки нет! — заключил он и направился к нам.

Мы поочередно обнялись с ним, и он, схватив меня за плечи, начал сдавливать так сильно, будто хотел их сомкнуть.

— О, да-а-а! — протянул он, смеясь. — Сейчас еще не хватало, чтобы ты до меня дорос!

Что бы он ни говорил, дорасти до него мне не представится возможным. Рост его достигал почти двух метров, и груды мышц равномерно растекались по его огромному телу. Ему было всего двадцать семь лет, а его сыну — девять. Сулейман женился очень рано, когда еще был в школе, на девушке, которая была младше него на два года. Он, насколько я знаю, всю жизнь отдавал футболу и делал потрясающие успехи на позиции центрального защитника. Когда казалось, что его карьера должна была пойти в гору, он боролся с травмой крестообразных связок колена, которые он порвал при неудачном приземлении на одну из ног. Первая проведенная операция по их сшиванию была успешна и шесть месяцев восстановления пошли ему на пользу. Однако еще несколько месяцев спустя он, вынося мяч головой из пустых ворот, неуклюже рухнул на газон, и перед самым падением его излеченная нога в неестественном положении приняла вес всего тела на себя и сразу же свисла как неродная. Его левое колено словно упрашивало его бросить эту игру. Вновь проведенная операция была удачна, но он уже не мог играть так, как раньше, да и возраст поджимал. Все-таки двадцать четыре года в футболе — серьезный возраст, в котором футболисты уже состоятельны. Рецидивы травм редко напрямую зависят от физических кондиций человека: бывает и так, что игрок не травмируется, как ни крути. Речь не о мелких повреждениях, которые неминуемо застают каждого, а о серьезных травмах. Но бывает и такое, что физически очень крепкий человек регулярно становится жертвой какой-либо болячки до тех пор, пока она полностью не овладеет им. Я был тем, у которого никогда не было серьезных проблем, из-за которых пришлось бы бросать спорт; Сулейман же, несмотря на преследовавшие его проблемы, быстро нашел себя в тренерской деятельности и взял под опеку группу тринадцатилетних подростков, которые были оставлены предыдущим тренером. Сейчас они почти мои ровесники, и я вполне мог отправиться в эту команду, что неоднократно мне предлагал сам Сулейман. Мои родители настояли на ином варианте. Когда сын Сулеймана — Юсуп — начал ходить на футбол, уже авторитетный тренер имел полное право на успех в ходатайстве о том, чтобы взять себе определенную группу по определенной причине. Когда его просьба была рассмотрена и воплощена в жизнь, он оказался крайне строг к своему сыну исключительно потому, что хотел сделать его настоящим спортсменом. Он этим грезил.

— Почему это завтра у тебя тренировки не будет? — спросил ваша и Сулейман пощадил меня, ослабив свою стальную хватку.

— Расул в ЧГУ позвал по какому-то особо важному вопросу, но, если меня попросят быть физруком — я откажусь.

— А зачем тебе туда идти? — подключился Амир. — Мог просто сказать, что не придешь.

— Такой ты умный, — засмеялся Сулейман, — Расул мне сильно навстречу шел, когда я там заочно учился. Время вернуть должок. Но, опять же, только если меня не попросят стать преподавателем физкультуры…

Внезапно Сулейман оглядел нас троих пристальным взглядом и радостно выпалил:

— На ифтар вы сегодня ко мне придете! Эта манты приготовит!

— Манты — это хорошо, — произнес я, мечтая о своем самом любимом блюде.

— Тогда договорились. Но ты нас сейчас очень тонко спровадил, как я понял, — тряхнул головой ваша.

— Висайт, не говори так, — басистый голос Сулеймана выдавал обиду. — У меня только что тренировка была и есть дела.

— Да ладно, — отмахнулся ваша, — я всего лишь тебе твоего племянника показать привез!

Сулейман снова крепко сжал мои плечи и улыбнулся своему старшему брату:

— Это ты не зря сделал!

После ужина у Сулеймана мы поехали домой, а затем вместе с Амиром отправились в центр города, чтобы прогуляться. Мы ходили по Проспекту, прошлись по многолюдному Бульвару, гуляли в парке рядом с высотками «Грозный-сити». Пригласив меня присесть на скамейке близ этих «башен», он снова завел тему о своей свадьбе, но в этот раз я уже особенно не слушал, потому что распознавал в его речах ложь. Он недоговаривал, уклонялся от прямых заявлений, но я видел чувство вины и истерзанную совестью душу. Сложилось стойкое ощущение, что он намекает мне на то, что пройдет немного времени, и он уже сам все в подробностях мне поведает. Мне не были интересны все подробности произошедшего, да и отчитывать я его не собирался. Больше не собирался. Я, честно говоря, даже зла на него за это не держал. Все это было обидно, когда я был в Москве, а он — тут. Теперь же, когда он сидел так близко и говорил со мной, мне показалось неуместным, что я и вовсе когда-то на него обижался.

Было темно, над городом медленно расстилалась ночь. Высотки вовсю заиграли различными цветами: грани самого высокого здания с большущими часами освещались всеми возможными цветами, то резко переходя с одного на другой, то плавно переливаясь схожими оттенками. Другая высотка, что пониже, являлась отелем, и макушка ее представляла ярко-синий купол, к которому бесконечно поднимались капли зеленого света. Еще одно высотное здание точно так же было освещено зелеными мерцающими цветами в гранях строения. Эти цветовые танцы разгоняли темноту, а прекрасно подсвеченная Мечеть добавляла композиции уюта и ощущение праздника. Поймал себя на мысли, что это идеальная натура для художника. Просто смотри и рисуй.

— Я не могу сказать, что пожалел, ведь это было желание мамы, — не унимался Амир, — но мне совестно, ведь она явно не представляла это настолько скоропостижным, что большинства родных даже на свадьбе не будет.

— Ничего страшного тут нет, меня это уже не обижает, — я поморщил нос, пытаясь показать, что считаю все это пустяком.

— Я рад, что ты меня понял.

Отвлекшись от созерцания красочных видов, я повернулся к Амиру и улыбнулся.

— Ну а как же еще? Мы же братья.

Примечания

6

Дал геч дойл цун — Пусть Бог Простит его грехи (чеч.)

7

марх — соблюдение поста (чеч.)

8

Алелай — широко используемое непереводимое междометие на чеченском языке.

9

умма — исламская община, включающая абсолютно всех мусульман (араб.)

10

Дел рез хийл — выражение благодарности, дословно «Пусть Бог будет тобой Доволен» (чеч.)

11

Вайн массарна хийл — «Всеми нами» (чеч.)

12

деваш — «Дядя», дословно «Брат отца» (чеч.)

13

Ху такси юц ах? — «О каком такси ты говоришь?» (чеч.)

14

Со цъахь ву! — «Я дома!» (чеч.)

15

Дик ду — «Хорошо/ладно» (чеч.)

16

Бисмилляh — «[Начинаю] с Именем Бога» (араб.)

17

Де дик дойл — «Добрый день» (чеч.)

18

Диканц дукх ехийл — привычный ответ на пожелание доброго времени суток, дословно: «Благой и долгой тебе жизни» (чеч.)

19

Ма ша Аллаh — переводится как «Все по Воле Бога» (араб.), но имеет широкое распространение, зачастую в качестве восхищения чем-либо.