Или кормить акул, или быть акулой

Шон Чарт, 2023

Саид – молодой чеченец, родившийся и выросший в Москве. Окончив школу, он желает изменить свой привычный уклад жизни и понимает, что студенческие годы – лучшее время для перемен.Скептически относящийся к современным видениям дружбы и любви, Саид мнит себя сформированной и крепкой личностью, но, стоит ему переехать на свою национальную родину, он находит себя сложным, зависимым, импульсивным подростком. Оказавшись втянутым в тяжелые драмы людей, что его окружают, ему остается лишь наблюдать за тем, как его оплоты рушатся один за другим, а на их развалинах произрастает нечто совершенно неизведанное, в чем ему еще предстоит разобраться. Первая часть подросткового романа о перекройке и становлении личности, а также абсолютно новый взгляд на чеченскую молодежь и чеченцев в целом.

Глава 1

Сумбур в голове и много драмы на выпускном

— Никогда бы не подумал, что ты решишься на такое.

— «Такое»? Ты излишне драматизируешь.

По окончании последнего урока мы с моим одноклассником Эмилем стояли в коридоре, пока остальные ребята тащили декорации в актовый зал.

— Как-то неожиданно.

— Смотря как к этому относиться, — я улыбнулся с некоторой виной. — Я вполне ожидал.

— А родители что? — спросил он.

— Я им еще не говорил. Да и они меня поддержат. В любом случае я уже все для себя решил, а они мои решения уважают, — я прислонился плечом к дверному косяку.

— Классно.

На улице темнело, как молоденьким вечером, пускай и было только четыре часа, но зимой всегда так. Мои одноклассники и ребята из параллельных классов вовсю занимались подготовкой к зимнему спектаклю, который будущие выпускники ежегодно готовили для детишек из младшей школы.

— Глупо это все, честно сказать, — устало заметил я, провожая взглядом девочку, тащившую перед собой декоративный пенек из разодранного картона.

— Ты про сказку? — спросил Эмиль.

— Да.

— Согласен, но меня запрягли. Я сам-то особо желанием не горел.

— Да ну, — выпрямился я. — Недостаточно, значит, ты сопротивлялся.

— Тоже верно, — согласился он.

Из-за колонны показалась наша классная руководительница с папкой бумаг в руке, на которых был отпечатан сценарий представления. Она начала зазывать всех в актовый зал, и попросила удалиться тех, кто не участвует в репетиции школьного спектакля.

— И что же? Ты после зимних каникул уедешь? — чуть подавшись в сторону зала, спросил Эмиль.

— Нет. Разве ты не понял, что я говорю? Речь ведь шла о поступлении в университет. Зачем мне туда ехать на полгода раньше?

— Ясно. Ну, нас зовут. Я тогда пойду. Еще поговорим, Саид.

— Поговорим, — кивнул я.

Он махнул мне рукой уже из зала, и учительница, одарив меня неоднозначным взглядом — то ли равнодушным, то ли недовольным — захлопнула передо мной дверь. Я усмехнулся и поплелся в сторону лестницы. Бегом взбираясь по ней, навстречу летел парень из параллельного класса, который, запыхаясь, успел лишь бросить мимолетное и едва различимое «Привет!»

— Привет. Да не торопись ты так! Все равно вы ерундой занимаетесь, — улыбнулся я.

На ходу развернувшись, он крикнул «Согласен! Полная ерунда!» и помчался дальше.

Я пошел по коридору в сторону раздевалок, напротив которых на банкетке оставил свой рюкзак, и присел у окна, наблюдая за тем, как ребята под предводительством учителя физкультуры расчищают территорию от снега.

Я замешкался. До этого я думал о переезде в Чечню, как о чем-то уже решенном, неизменном, но от мыслей о том, что своим родным я еще ничего не говорил, я ощутил одиночество в принятии этого решения. Единственными людьми, с которыми я этим поделился, стали учительница литературы и русского языка, и мой товарищ Эмиль. Если учительница была в искреннем замешательстве, то Эмиль его явно имитировал.

— Ты чего тут? — рядом со мной резко уселась девочка, заставив меня вздрогнуть. — Пойдем в зал!

— Нет, спасибо.

— Никто лучше тебя не сыграл бы главную роль. Они до сих пор ждут и готовы отдать ее тебе. Вот в четвертом классе все помнят…

Я взвел руки.

— Да! Я знаю, что вы все помните, как блестяще я сыграл сказочного принца в начальной школе, но, может быть, хватит уже это упоминать? Это не аргумент! Я тогда, видимо, был совсем недееспособным, раз согласился на такую чушь. Странно, что никто не вспоминает трубочку у меня во рту, через которую меня кормили. Или вы хотите сказать, что я был в себе?

Она с секунду недоумевающе вглядывалась в меня, а затем ее пробило на смех.

— А если серьезно, с чего вы взяли, что если в четвертом классе я что-то и мог, то это умение сохранилось и до сих пор?

Она резко выпрямилась, всосала щеки, выпучила глаза и пусто посмотрела перед собой.

— «Такой талант с возрастом не пропадает. Заставьте его любой ценой, я уже просто без сил», — она пародировала нашу учительницу, которая режиссировала спектакль.

— Это было жестоко с твоей стороны, — нахмурился я. — Она ведь тебя любит.

— Ой, а я-то как ее люблю! — она встала. — Ну, ладно, Саид, я пойду. Хорошо тебе отдохнуть.

— И ты отдохни, — дружелюбно махнул ей я.

— Надеюсь, ты сможешь спокойно спать после того, как разбил сердца полсотни полагавшихся на тебя людей! — обернувшись, она театрально приставила ладонь ко лбу.

— Вас никто не просил на меня полагаться! В таких глупых авантюрах я не участвую! — крикнул я ей вдогонку.

Я был в глазах окружавших меня людей порядочным, хорошим парнем, которого уважали, а вот ее я раздражал, причем сильно. Она временами и вовсе терпеть меня не могла, но иногда ей случалось и поговорить со мной по-доброму, как сейчас. Это было очень странно, словно она сама не понимала, как ей стоит со мной себя вести. Она могла презрительно втаптывать меня взглядом в паркет у доски, а могла подежурить вместо меня после уроков, если мне это потребуется. Однако в наших с ней взаимоотношениях основной тенденцией была ее неприязнь, и мне всегда казалось, что остальные заблуждаются на мой счет, а вот она зрит прямо в корень.

Полина, отвлекшая меня от мыслей о переезде, натолкнула меня на другие — о том, что уже совсем скоро я окончу школу. С одной стороны заканчивается беззаботное время, уютное и теплое, а с другой — открывается нечто совершенно новое, волнительное и неизведанное.

В школе было здорово, мне здесь нравилось. Помнится, родители переживали из-за того, что ко мне могут относиться предвзято из-за моей национальности и все такое, но я, в общем-то, до конца и сам не разобрался в их отношении к себе.

Да, я был дружен с окружавшими меня людьми, и я не могу сказать, что все испытывали ко мне неприязнь, но в то же время я не возьмусь заявлять, что никто и никогда не указывал на мою национальность в негативном ключе. Как правило, если что-то такое и исходило, то от учителей. Ясно ощущалось то, что межнациональные напряжения между русскими и чеченцами имеют единственное основание: не так давно прошедшие войны.

Мои сверстники, будучи людьми моего поколения, не ощутили на себе все тягости войны, и я — тоже. Но ее ощутили и продолжают ощущать мои родственники, когда мы упоминаем ушедших из жизни родных, которых я совершенно не помнил. Так что я не сильно понимал, почему некоторые учителя, уставая от моей шкодливости, в сердцах выдавали что-то националистическое мне — человеку, не прошедшему через войну, а рожденному в ее разгар.

У меня было много вопросов и идеологических столкновений с окружающим меня миром, но подтекста национальной нетерпимости в отношениях с однокашниками я никогда не ощущал. Население Москвы в целом становится все более и более интернациональным, и те наивные, невраждебные недопонимания, возникающие между нами, расширяют кругозор русских ребят уже со школьной скамьи. Культуры, все-таки, абсолютно разные. Разве они догадываются, почему отец при посторонних называет маму «эта», а она его «этот», и друг к другу они обращаются «хези хун», что переводится как «слышишь»? Или почему я недоумевающе изумлялся, когда они спрашивали, гулял ли я за ручку с Розой — чеченкой из моей школы, на которой в пятом классе я твердо решил жениться, но через две с половиной недели понял, что наши отношения изжили себя — и ходил ли к ней в гости. Ребята привыкли к тому, что в школьной столовой я не ем ничего мясного, потому что те мясные обеды, которыми кормили школьников, не были халяль; также они не расспрашивали меня о том, почему я не иду на вечерние танцы, проводившиеся в нашей школе зимой. Все эти различия между нами никогда не являлись камнями преткновения в нашем взаимодействии, напротив — они их принимали и отталкивались от них. Помню, как один из мальчиков параллельного класса, приглашая ребят на свою дачу, чтобы угостить нас шашлыками, позаботился о том, чтобы целых два шампура нанизали мясом из баранины халяль, и сделал он это исключительно из-за одного меня.

Я поехал домой на метро и снова, как и в любое другое время года — и особенно зимой — сгорал от духоты в вагонах. Люди толпились и толкались: час пик. Я старался держаться сбоку от двери, прислонившись к поручню, но с каждой новой толпой пассажиров на каждой последующей станции удержать свое место было все труднее, и, в конечном итоге, новый поток людей на очередной остановке отбросил меня к дальним дверям. Когда я, наконец, вышел на Киевской, наступив, кажется, на все стоявшие у меня на пути ноги — за чем следовали недовольные вздохи и причитания — я отправился вверх по эскалатору и, выбравшись на улицу, с облегчением вдохнул холодный городской воздух.

— Цветы. Цветы, — повторял мужчина в плотной кожаной куртке и шапке, натянутой на глаза. — Парень, цветы не нужны?

— Нет, спасибо. — Обычно я им не отвечал, но этот оказался чуть настырнее, и сделал пару шагов за мной.

— Насвай тоже есть, — добавил он уже тише.

Я усмехнулся и прошел дальше. Я даже не понимал, что такое насвай. Знал лишь, что некоторые мои знакомые с тренировок баловались им, подбирая эту зеленую массу под губы, после чего начинали плеваться с регулярной периодичностью. В конце они сплевывали вязкую зеленую жижу, и все это выглядело так противно, что было очень легко отказаться даже от мысли им подражать. Это не было интересно.

— Да от этого нет зависимости! На, бери, давай, — уговаривали они меня, и это тоже выглядело очень красноречиво.

Когда я обогнул крупный торговый центр и нырнул в один из переулков, я увидел, как моя мама тащит сумки с продуктами из магазина, а мой младший брат Лорс плетется за ней, пытаясь совладать с одним из пакетов. Милый ребенок. Я знал наверняка, что он долго уговаривал ее отдать ему какой-нибудь пакет, чтобы он чувствовал себя увереннее, хоть как-то стараясь помочь маме.

— Ну-ну, потренировала мышцы и хватит, — сказал я, нагнав их.

Мама сначала вздрогнула от неожиданности, а затем вздохнула с облегчением. Лорс смотрел на меня таким благодарным и трогательным взглядом, что, казалось, он сейчас разревется.

— Хорошо, что ты пришел. Поможешь? — сказала мама.

Я сгреб все сумки, включая пакет Лорса, который он пытался удержать у себя.

— Где папа? — спросил я, расставив руки пошире, чтобы сумки не болтались у ног. — Он приехал?

— Он уже приземлился, альхьамдулиЛляh¹! Скоро будет дома, ин ша Аллаh², — весело отозвался Лорс. — Мам, а почему мы его не встречаем?

— Потому что ваш отец так сказал.

Мы шли вверх по улице и было темно, как глубокой ночью, только вот людей вокруг было много, и площадь, которую мы миновали, была оживленной.

— А вдруг он нас так испытывает? Мол, мы должны сами додуматься поехать к нему навстречу. — Мне было совершенно не тяжело нести пакеты, но голос мой походил на туго натянутый шланг, по которому бьют скалкой.

— Ты как будто своего отца не знаешь. Стал бы он такими глупостями заниматься?

— Точно не стал бы! — Лорс выставил руки перед собой, держа в них воображаемый пистолет, и целился в замерзшую яблоню, что свисала среди других деревьев прямо над обочиной за крохотным заборчиком, отделявшим сквер от тротуара.

— Как в школе дела? — спросила мама.

— Нормально.

— Что там со спектаклем?

— Все по-старому: я не участвую.

— И правильно. Но вот в четвертом в классе ты всех порвал, надо признать.

Я закатил глаза.

Дома я увидел, что наступило время молитвы, и поспешил в ванную, чтобы совершить омовение. Расстелив в гостиной коврик в нужном направлении — в сторону Каабы³, — я начал молиться. Все это время таскавшийся за мной Лорс сел сзади на диване. Когда я закончил, он смотрел на меня через телевизор, выключенный экран которого вполне сносно сходил за зеркало.

— А я уже сделал намаз⁴.

— Я не сомневаюсь, — улыбнулся в экран я.

— Что будем делать? — спросил он неловко.

— Предлагаю посмотреть, как мама делает нам поесть.

— А помогать будем?

— Я не буду, потому что не умею готовить. А ты умеешь, насколько я знаю.

Его глаза заблестели, и сам он принял торжествующий вид.

— Что-то умею, да, — по-детски пожал плечами он.

— Тогда беги на кухню! Я следом, — заговорщически подмигнул я.

Он тотчас же вскочил и посеменил в сторону кухни, заложив вираж по скользкому паркету, а я немного посидел, раздумывая о том, что беспокоит меня уже несколько месяцев.

Да, это было точно. Я твердо решил после окончания школы переехать в Чечню, в Грозный. В самый первый раз это решение пришло ко мне внезапно, без каких-либо особых предпосылок, и вот так же внезапно оно в моей голове подтвердилось. Я всегда любил бывать там, искал любой возможности попасть туда хотя бы на пару дней, но теперь же я планировал там жить. Я настолько глубоко проникся этой идеей, что уже не представлял никакого иного будущего, хотя я даже не знал наверняка, где и как буду в этом городе жить, потому что вариантов было много.

— Саид! Мама делает «цезарь»! Я сыплю в него сухарики! — послышался голос Лорса из кухни.

— Не кричи! — отозвалась мама не менее громко.

Гостиная была просторная, большая, с высокими потолками, как и во всей квартире. По центру располагался крупный бежевый диван с такими же креслами по бокам, а напротив них на большом комоде стоял широкий телевизор с внушительной диагональю, который включался тут довольно редко. Иногда мама, когда отец был в разъездах, сидела перед ним, щелкая каналы, а по утрам Лорс смотрел мультики. Но, стоило кому-то из родственников сообщить нам, что по новостям говорят про чеченцев или Чечню, мы собирались здесь всей семьей. За диванами, по обе стороны от двери в зал, у стены стоял длинный высокий шкаф с сервантом, в котором красовались редчайшие и изысканные столовые приборы и чайники с чашками, которые никогда еще не использовались. Мама любила вытаскивать их и ставить на стол, когда мы принимали гостей, потому что ей казалось, что они получат удовольствие от созерцания подобной красоты.

— Я уже насыпал! — нетерпеливо затрясся Лорс, когда я вошел в кухню.

— Ого, красиво! Ты молодец. Можно мне поесть твой салат? — я с видимым предвкушением опустился на стул напротив него.

— Да! Я положу Саиду немного, мам?

— Немного. — Отозвалась она.

Мама замешивала тесто, подсыпая муки, и параллельно настраивала плиту.

— Ты стоишь? Сядь, а то упадешь.

Она всегда так говорила, когда собиралась поделиться тем, что ее изумило, но я не помню, чтобы когда-нибудь разделял ее восхищения, пускай и слушал ее с интересом, иногда поддельным.

— Сижу! Хорошо, что я сижу! — весело сказал я.

— Амир женился.

— Что?! — в этот раз и впрямь было хорошо, что я сидел. — Ты про нашего Амира?

— Да, у нас ведь один Амир.

— Но как же так?

— Мое дело сказать. Делай выводы.

— А зачем говорить? Ты хочешь посеять вражду между нами? — излишне драматично пошутил я.

Она медленно повернулась ко мне, не отрывая рук от теста, и фыркнула.

— Ты сказал то, о чем подумал. Лично я имела в виду, что ты должен разобраться, почему он не позвал тебя на свою свадьбу. Значит, дело в тебе, и ты виноват сам. Вот и думай.

— Такая серьезная! — умилившись, сказал я. — Я ведь шутил!

— Я не в том статусе, чтобы ты со мной шутил.

Обычно она так не вредничала.

— Так-так, и что это с тобой?

— Ты вообще слышал, что я сказала?

— Амир женился, да.

Это было очень странно, потому что мы не так давно вернулись из Чечни с похорон его матери. Я совсем не хотел задумываться об этом, но не сопоставить эти два факта, не прослеживая странность второго, было трудно.

— А на ком? Он ведь… он никогда не говорил мне, что общается с кем-то.

— Вот такой ты брат, значит.

— Тебя расстраивает, что он женился почти сразу после смерти своей мамы?

— Нет, я не ханжа.

— Ты подобрала не то слово.

Она не обратила внимания.

— Это показывает, какой ты брат племяннику своего отца.

В принципе, можно было бы сказать, что это скорее характеризует самого Амира. Да и не только одного лишь его.

— А Висайт? Он тоже ни слова не сказал?

— Сказал твоему отцу.

Висайт был родным младшим братом моего отца, и все мы, за исключением его единственного сына, называли его ваша́⁵. Я этого уже совсем не помню, но, говорят, что и сам Амир в детстве его так называл. Когда он родился, через некоторое время Висайт и его жена хотели завести еще одного ребенка, но случались выкидыши. Впоследствии оказалось, что детей им больше родить не удастся, потому что ее здоровье сильно ухудшалось. Она умерла спустя двадцать лет, успев вырастить сына, и все эти годы проходили в борьбе с болезнью, с обнадеживающими ремиссиями, омрачающими рецидивами и осложнениями.

Амир был старше меня на три года, и мы друг с другом всегда были очень дружны и сплочены, пускай виделись не так часто, как хотелось бы. Мой отец — единственный из своей ближайшей родни, кто перебрался за пределы родины и живет вне Чечни, и потому несмотря на то, что он страшно часто находил поводы возить нас к ним, я не был с ними в постоянном контакте.

Но конкретно эта новость с каждым ее переосмыслением пылью оседала в моей голове. Я пытался представить, что и сам женюсь, никому об этом не сообщив, и мне было трудно придумать для себя повод или оправдание. А добавляя перед этим смерть кого-либо из моих родных — не говоря о матери — я дрогнул от неприятных мурашек на спине.

— Я не держу на него обиды, — твердо сказал я, пытаясь себя в этом убедить.

— А он держит, видимо.

— Хватит, мам, я понял. Я поговорю с ним об этом.

Она сильно нервничала, но в последние пару месяцев мы к этому уже привыкли. В нашей семье ожидалось пополнение: к нашему с Лорсом мужскому дуэту присоединится девочка.

Отец пришел домой как раз в тот момент, когда мы с братом приступили к десерту — клюквенному пирогу — а мама готовила еще один со смородиной. Мама очень здорово готовила, и каждый раз к поздней осени у нее начиналось какое-то кулинарное обострение. Она готовила самые разные пироги и булочки, самые разные торты и кексы, и я всегда замечал, как не значительно, но все же стремительно набираю вес к зиме.

— Холодрыга, — послышался хрипловатый голос моего папы.

Мы все вышли его встретить, и он крепко обнял нас с братом, а мама в фартуке хмуро встала в коридоре, уперев в бока напудренные мукой руки. Отец повесил пальто с крупными капельками растаявшего снега на вешалку в шкаф, хотя заняться этим отчаянно пытался Лорс.

— Здравствуйте, гражданка Булкина, — он шмыгал носом от холода, и от него веяло прохладным, освежающим воздухом.

— Очень смешно. Чего другого не придумаешь?

— Мучная.

Отец шутил с мамой, придумывая ей фамилии, намекавшие на ее чрезмерный интерес к готовке.

— Продолжишь? — деловито и с вызовом говорила она.

— Пирожкова.

— Давай еще.

— Блинова.

— Ну.

— Хлебова.

— Какая богатая фантазия.

— Коржикова.

— Ладно, Шрэк, хватит с тебя. — Сказала она и удалилась на кухню.

Мы с Лорсом все это время давили смешки, но на последней реплике нас буквально прорвало, и отец даже дернулся от нашего шума.

Лицо отца было крупным и скуластым, а крупные уши несимметрично отклонялись от висков. Он был лысым и невысоким, но с широкими плечами, как у пловца. Он не был сильно облысевшим — у него было достаточно много волос, когда четыре года назад он полностью сменил свой имидж. Когда мне было восемь, он перенес инсульт, и теперь небольшое количество его мимических мышц частично парализовало. Из последствий, что были заметны — лишь обездвиженная во время разговора или иных лицевых напряжений левая бровь. Грубая щетина и несколько шрамов на щеках придавали ему вид какого-нибудь мафиози или криминального авторитета. А еще он ездил на черном затонированном автомобиле в черном пальто и кожаных перчатках, и, казалось, будто он вот-вот вытащит пистолет и начнет накручивать глушитель на дуло. Тем не менее он был добрейшей души человек, но суровый и принципиальный, что иногда заставляло нас на него обижаться.

Мама была высокой женщиной с длинными светло-русыми волосами, с узким лицом и высокими скулами, и глаза у нее были настолько светлыми, что иного описания, кроме как «белые», я не придумаю. Она была стройной, но не сейчас, и отец подшучивал над ней, на что она не всерьез обижалась. У них всегда были просто замечательные отношения, они друг с другом постоянно шутили, постоянно что-то выдумывали и что-то затевали. Когда Лорса еще не было, я помню, как ночью они сгребали меня в охапку из моей комнаты и сажали на заднее сидение машины, положив путь в какой-нибудь ресторан или на набережную, или в Серебряный Бор, или на пляжи в Строгино. Они брали меня сонного на колени и укрывали пледом, а сами глядели на рассвет, увлеченно разговаривая. Отрывками мне вспоминались разные вещи, вроде их воспоминаний из детства, которыми они друг с другом делились, или, например, обсуждение того, на какой спорт меня хотят отдать. У меня есть отчетливое воспоминание, которое против моей воли доставляло моему чеченскому естеству дискомфорт: как отец, общаясь с мамой, порой прерывался и повторял: «Тут так красиво. Красивее, чем обычно. Кажется, это из-за тебя».

Мы могли сорваться с места и поехать на природу, чтобы расстелить простынку на еще влажной утренней траве, разложить мамины пироги и другие вкусности, и проводить так время до обеда. Помню, как в такие вылазки отец читал что-нибудь, опустив голову маме на колени, пока она теребила мои волосы. С моим взрослением они перестали как-либо проявлять заботу друг к другу при мне — так уж у чеченцев заведено. Иногда мне всерьез кажется, что эти воспоминания — ничто иное, как мое воображение. Потому что теперь они и разговаривают друг с другом при ком-либо редко, что уж говорить о проявлении чувств. Они сильно любили меня, когда я был маленьким. Еще бы — первенец все же. Конечно, они любят сейчас, только я уже вряд ли так их умиляю. Я получал столько внимания, что оно меня утомляло, и я много капризничал, а родители совсем из-за этого не нервничали, потому что всегда были друг с другом рядом, и во всем друг друга поддерживали.

Они не ругались абсолютно никогда. Могло быть так, что отец оказывался чем-то недоволен, и очень резко об этом заявлял, но он быстро остывал и чувствовал вину. Мама никогда на него не сердилась, он просто не давал повода. Он не обижал ее, не был с ней груб и не обрывал ее ни на людях, ни за дверьми кухни. Я не помню вечера, чтобы отец, не будучи в отъезде, был дома позже семи часов вечера. Лишь взрослея, я понимал, что такие родители — большая редкость. Им просто было не до ссор и недомолвок, они никого вокруг не слушали, и не внимали ничьим советам. Они знали все сами — как им поступать, и какие решения принимать. Я был счастлив, что у меня такой пример. Я был счастлив, что они не причиняли друг другу боль.

Лорс родился на следующий день после того, как мне исполнилось одиннадцать, и на меня поначалу он был совсем не похож. Моя внешность была грубым собирательным образом моих родителей: у меня мамины темно-русые волосы, тонкие губы, округлый нос, — который у меня был побит, а у нее очень аккуратен и красив, — отцовские густые широкие брови, разрез глаз и широкое лицо (пускай и далеко не такое широкое и скуластое, как у него). Казалось бы, от отца у меня совсем не так много черт, но и их всегда было достаточно, чтобы люди восклицали: «Ты просто копия своего папы!»

Несмотря на то, что у меня была отцовская форма глаз, они все равно были светлыми, как у мамы. Только если ее глаза всегда были белыми-белыми, то мои при тусклом свете имели болотистый, зеленый цвет, а при ярком освещении становились серо-голубыми.

Ростом я пошел в мужчин из семьи матери. Я не был особенно высоким — во мне было сто восемьдесят три сантиметра — но этого было достаточно, чтобы понять, что этим я точно не в папу. А вот Лорс, кажется, пошел в него, потому что на фоне своих сверстников он уже кажется совсем малышом. Он был точной копией мамы и почти ничем не напоминал папу, разве что цветом глаз и чернотой волос. Иногда у него возникали странные навязчивые мысли относительно чего угодно. Однажды он зашел ко мне в комнату и сел на мою кровать, обняв колени. Он глядел перед собой хмурым взглядом, а его щекастое личико, казалось, вот-вот начнет дымиться.

— Все в порядке, Лорс? — спросил я, отвернувшись от рабочего стола, за которым я писал конспект по истории.

Он взглянул на меня и резко устремил взор обратно на стену.

— Ну. Что это с тобой? — я встал со стула и подошел к нему.

Лорс снова искоса на меня посмотрел и вдруг хныкнул, но тотчас взял себя в руки.

— Ты чего? А ну говори! — теребил его плечо я.

— Все хорошо, Саид, ничего не случилось.

— А почему ты плачешь?

— Плачу?! Я не плачу. Разве ты видишь, что я плачу?

— Лорс, ты у меня сейчас получишь, если не расскажешь.

— Это очень большие глупости, Саид. То, почему я плачу.

Я так умилился!

— Просто… у вас с мамой такие красивые глаза, — залепетал он. — Все всегда про это говорят. Гости всякие. Я рад, что у меня такой красивый старший брат! Но я тоже хотел бы такие же, — в конце фразы его голос сорвался, и он всхлипывал, подбирая слезы.

Я прилег рядом с ним и погладил его волосы — жесткие, как искусственный газон.

— А ты знаешь, что мои самые любимые глаза — карие? — не лгал я.

— Ты говорил.

— А ты вообще знаешь, что у нашего любимого Пророка, мир Ему, глаза были очень черные? Это намного красивее любых других.

Лорс встрепенулся.

— Правда? — живо сказал он, но потом вновь огорчился. — А у меня ведь не черные, а карие.

— Никто не будет таким же красивым человеком, как Пророк Мухаммад, мир Ему, ты же знаешь это, — улыбнулся я. — А почему?

Он дернулся в мою сторону.

— Потому что у Него была красота всего человечества! — увлеченно ответил он и продолжил, не останавливаясь, — а у Пророка Юсуфа, мир Ему, была красота половины человечества!

— Все верно, — одобрительно закивал я. — Молодец! Посмотри на себя, какой ты умный. Многие взрослые люди не знают того, что уже знаешь ты!

— Потому что я хожу в медресе, — он сделался очень деловым, и было видно, что его надуманная грусть сменилась гордостью.

Лорс — очень-очень милый мальчик, очень трогательный и отзывчивый, но, когда он в компании сверстников, он держится очень серьезно и даже угрожающе. Я подозревал, что он вырастет калькой модели поведения нашего отца: человеком, который держится за свое и к своему трепетен, а все остальное ему чуждо и враждебно, не достойно ни пощады, ни тепла. Я же был иным. Я сочувствовал и сопереживал практически всем, выискивая их светлые стороны. Мне было дело до тех, кто натерпелся или пострадал, я совал свой нос в их дела, оказывая им поддержку. Я относился ко всем одинаково, но у меня не было друзей. Были люди, с которыми я мог проводить много времени, с которыми мог прогуляться по центру города или остановиться в кафе после тренировки, но не было среди них ни единого друга. Не было тех, с кем я ощущал себя настолько комфортно, что сумел бы быть откровенным. Я был открытым, но не откровенным. Как человек, открытый для всех, в моем отношении к людям я замечал одну вещь — открытость чувств. Открытость во всех ее проявлениях. Демонстрировать — но не рассказывать — то, что на душе, без фальши и мишуры, потому я и был вспыльчивым, с чем очень старался бороться. Я был жутко отходчивым, просто до странного. Мог надуться и уйти, желая исчезнуть навсегда, и вдруг передумать через сорок секунд. Я просто терпеть не мог свою непостоянность, и в глубине души я знал, что это говорит лишь о том, что я слаб. Отец и Лорс вспыльчивыми не были — вне дома они были холодными и серьезными, а я, сколько бы раз в своей жизни ни пытался — холодным стать так и не сумел.

Когда Лорс уснул, папа позвал меня на кухню попить чай. Там была мама, и они обсуждали что-то связанное с нашим будущим.

— Нет, до этого долго, мы решим потом, — вертела головой она.

— Просто вы должны готовиться уже сейчас. Долго, знаю. Вон, может, Саид пять лет отучится в мединституте… хотя это уже слишком.

— Нет, вполне нормально. Как раз Зарема и подрастет к этому времени.

— Ты хотела сказать Лейла? Лейла подрастет? — подначивал маму отец.

— Не знаю никакой Лейлы. И знать не буду. Ты можешь найти себе другую жену, и будет у вас Лейла.

Я закатил глаза:

— Мне попозже за чаем зайти?

Отец жестом повелел мне сесть.

— Что думаешь, Саид? — спросил он.

— Насчет чего? — я сел рядом с мамой.

— Переехать в Грозный. Ориентировочно к моменту, когда твоя сестренка пойдет в школу.

Меня приятно удивил такой поворот событий: значит, будет легче реализовать задуманное.

— Ну, как раз тогда, когда ты окончишь медицинский, — подхватила мама, многозначительно взглянув на отца.

— Когда я окончу медицинский, Зарема уже выйдет замуж, — преувеличил я.

— Вот. — Показал на меня отец и тут же осекся. — Ты сказал Зарема?..

— Вот. — Передразнила мама, довольно усмехнувшись.

— Как ты мог, Саид? — шутливо сокрушался отец.

Я поднял руки:

— Вы что хотите решайте, я все равно буду звать ее по-своему.

— Как? — насторожилась мама.

— Появится — придумаю.

— Ты ведь не против медицинского образования? — вдруг осторожно спросила мама, круто сменив тему.

— Нет, а почему ты спрашиваешь?

— Ты за все то время еще с прошлого года, что мы обсуждаем, куда тебе поступать, совсем никакой реакции не выдаешь. Если тебе это не нравится, то ты можешь сказать…

— Я бы и сказал.

Потом они начали листать медицинские ВУЗы Москвы, и медицинские факультеты в непрофильных вузах, а я все это время сидел с мыслями о том, как мне сообщить им о своих намерениях.

— Первый МГМУ имени Сеченова, — прочел с планшета отец. — Это главный медуниверситет страны.

— Мы же на стоматологию его определяем, поэтому почитай про МГМСУ. Там дети Лёмы учатся. Он стоматологический как раз.

— В Первом Медицинском тоже есть стоматология, — выпятил нижнюю губу папа, в глазах которого отражался экран планшета.

— Да, я знаю, но ведь там…

— О, Фариза, смотри, — перебил ее отец. — Тут есть, кажется, и твой профиль. Второй медицинский — РНИМУ им. Пирогова.

— Очень смешно.

Чуть позже спать пошла и мама, а отец решил завести со мной серьезный разговор.

— Прокатимся? Ты одет?

— Переоденусь, а то на улице страшно холодно, — сказал я, бодрым шагом направившись в свою комнату.

— Долго не возись.

Я переоделся, и мы с ним вышли на промерзшую ветренную улицу. От холода немели щеки и слезились глаза. Полночь снежными вихрями и освещенными фонарными столбами крупинками снега опустилась на нашу улицу: всего несколько часов назад отец приехал и припарковал машину, а она уже укрылась распушенными сугробами.

— Мама сказала тебе, что… что Амир женился?

Он не стал прогревать автомобиль, и мы поехали по широкому шоссе кружить по округу. У нас всегда так было. Он сажал меня в машину и просто бесцельно катался со мной по ночной Москве, обсуждая что-нибудь, или что-нибудь рассказывая. Как-то раз он и вовсе затеял это ради того, чтобы спросить, как прошла контрольная по биологии, поэтому я верил, что это было нечто большее, чем просто разговоры по ночам. Это была синхронизация наших с ним умов, чувств, переживаний, это были дрожжи наших с ним отношений. В такие моменты я не ощущал его человеком, который старше меня больше, чем в два раза; мы были на равных, и мама как-то говорила мне, что его отец воспитывал его точно так же. Выходит, мой папа своим отношением ко мне позаботился и о своих будущих внуках, пускай и делал это — я был убежден — бессознательно, просто оставаясь самим собой.

— Да.

— Ты ведь не обижаешься из-за этого?

— Обижаюсь, честно говоря. Сначала не обижался, а потом…

— Да, тебя в этом не обвинишь, конечно.

— Но я не стану что-то ему говорить.

— Ты можешь сказать.

— Ты ведь поэтому ездил туда? Ты застал свадьбу?

— Не застал. Но да, ездил поэтому. Висайт сказал, что у Амира прошла свадьба, — он усмехнулся. — Я был в шоке, конечно.

Выходит, приехав туда, отец пристыдил и Амира, и вашу.

— Я не понимаю… но ведь его мама умерла чуть больше месяца назад…

— Там своя история, Саид. Странная. Я вмешиваться не стал.

— Думаю, объяснение у них найдется.

— Нам не нужно их оправданий, и ты не требуй их. Если захочешь поговорить об этом — поговори, но недовольства не выказывай. Не ставь их в положение виноватых людей.

Мы остановились на светофоре, и я грустно взглянул на высотные здания «Москва-сити», которые, подобно деревьям за невысоким холмиком, возвышались над жилыми домами. У чеченцев совсем не принято проводить такие торжественные, важные мероприятия, не сообщая об этом своим родственникам заранее. В этом нет какой-то пресловутой «несвободы действий», просто мы такой народ, что подобные поступки расцениваем, как пренебрежение или отдаление от родственников. Также это может указывать на то, что ты перед ними в чем-то провинился. Вариантов масса, но вряд ли хотя бы один из них является положительным.

— Они ничего не просили мне передать? — спросил я, думая о том, что о моих чувствах никто не печется.

— Да. Амир извинился… сказал, что это была просьба его матери.

Я вытащил из кармана свой телефон и повертел им в руках:

— Жаль, что он не сделал этого прямо.

— Неужели ты не понимаешь? Стыдно ему, Саидик…

Я едва сдержал улыбку, увидев, как отец осекся, назвав меня так, как называл лишь в возрасте Лорса.

Так странно! Мне уже семнадцать, на щеках и подбородке проступает редкая щетина, а для него я еще «Саидик». Неужели он ежедневно себя пресекает, зазывая меня попить с ним чай или требуя помочь по дому?

— Да, — было тяжело вернуться в разговор. — Да, стыдно, конечно. — Пап, — я хотел начать разговор о своем желании переехать в Чечню, но он меня перебил.

— Ты познакомился с тем Зурабом на тренировке? Я рассказывал тебе про сына своего друга, который приходил к вам зал.

— Был там Зураб, но вряд ли тот, о котором ты говорил. Так, парой слов обменялись.

— Почему «вряд ли тот»?

— Твой Зураб, как ты говорил, чеченец, но этот вряд ли был чеченцем.

— Почему?

— Он весь какой-то рыжий.

Отец усмехнулся и с утрированным разочарованием растер глаза.

— К твоему сведению, Саид, если на чеченце нет хотя бы одного рыжего волоса, то это не чеченец. Значит, его предки просто когда-то поселились в Чечне.

— А на тебе вообще волос нет, не говоря уже о рыжих.

Он засмеялся.

— Что?! Да я весь рыжий! Всегда был!

— Вот так новость, — шлепнул я себя по колену, испытывая буквально зудившее мою поясницу желание поскорее высказаться. — А хочешь другую?

— Выкладывай.

— Погоди, мне надо собраться.

— Ты тоже женился?

В иной раз я бы развеселился, но не сейчас.

— Я решил, что буду поступать в Медицинский Институт в Чечне, — применив усилие, выпалил я без расшаркиваний.

Мы въезжали на пустую заправку, и он остановился, поравнявшись с бензоколонкой. Отец молча вышел, направился в магазин, чтобы оплатить бензин, и вышел оттуда с парой шоколадных батончиков и газировкой. Он сел в машину, пока заправщик втыкал пистолет в горловину бензобака, и протянул мне батончик.

— Погрызи, — сухо сказал он.

— Что думаешь?

— Я думаю, ты все сам уже решил.

— Решил, — кивнул я. — Но какое у тебя мнение? Я правильно поступаю?

— Зачем тебе мое мнение? Ты не сказал мне «можно мне переехать в Грозный?», ты сказал: «Я еду в Грозный».

— Ясно. Значит, ты не согласен.

— Нет, — он покачал головой. — Значит, ты волен сам решать, что делать. Я вообще переживал, что ты о своем футболе всерьез мечтаешь.

— Мечтал, пока вы не стали внушать мне, что это бесперспективное занятие.

— Ненадежное, скорее.

— Да, вы здорово сработали, — сказал я без какой-либо язвы. — Я теперь с этим полностью согласен.

— Мы не пытаемся разрушить твою жизнь, — от откусил шоколад.

— Конечно.

— И что ты думаешь насчет Чечни? Как ты дошел до этого?

Я не могу сказать, что какие-то конкретные размышления натолкнули меня на подобные мысли. Наверное, это было чем-то таким, что развивается на подсознательном уровне, что накапливается незначительными мелочами. В висках частенько постукивала фраза «свой среди чужих, чужой среди своих». Это была излишняя драматизация, не имеющая полного совпадения с реальностью. Но говоря «не имеющая полного», я не сказал «не имеющая никакого». Если тут, в Москве, кто-то считал, что имеет право вести себя со мной предвзято лишь потому, что я чеченец, то всякий раз посещая Чечню, я мог столкнуться с презрением, высокомерием или и вовсе с агрессией — все потому, что я приехал из Москвы. Я вполне мог бы сойти за жертву, и именно в такой роли себя обозначить, но только мне всегда была чужда жалость к самому себе.

Мне хотелось чего-то нового: я чувствовал нутром, чувствовал наружностью, что очень сильно желаю видеть себя там. Желаю там жить, и, желательно, в одиночку, что, все же, было бы совсем нагло, и на что мне лучше изначально не рассчитывать, чтобы потом не разочаровываться.

— Ну, там здорово, — только и сказал я, решив не обременять отца всем тем, что скопилось в моей душе.

— Здорово? — его глаза заулыбались, пока он закручивал пробку бутылки. — Тебе нравится, да?

— Да, не то слово.

— Я, в принципе, не против. Всегда за то, чтобы ты стал чуточку самостоятельнее. Можешь там жить, — он собрался было выйти, чтобы побаловать работника бензоколонки чаевыми, но замер. — Ты же понимаешь, что это? Это ведь не просто «уехал и живешь».

Он вышел, сунул в карман заправщика денег, о чем-то с ним поговорив. Приглушенные разговоры доносились до меня, как звук быстрой езды в ливень, а я сидел, размышляя над тем, что он мне сказал.

— Ты на лечебный факультет хочешь, что ли? — спросил отец, вернувшись в машину и начав содрогаться. — Как же холодно!

Мне холодно не было. Мне вообще в целом редко было холодно: порог замерзания у меня явно был высоким, и потому я часто себя переоценивал и одевался слишком уж легко, за что расплачивался регулярными простудами по ходу поздней осени, зимы, и ранней весны.

— Нет, с чего ты взял?

— Там ведь нет стоматологии.

— Есть, — утвердил я. — В этом году и открывается.

— Ты справки навел, как я вижу.

Мы тронулись и, судя по дороге, на которую отец свернул, мы направлялись домой.

— Конечно, навел, это же не бездумный порыв, — сказал я и немного помолчал. — Пап, что ты имел в виду? Что значит «не просто уехал и живешь»?

— Я имел в виду, что тебе нужно думать о том, где тебе жить, — перебил он. — Да и вообще… ты сам-то думал о том, как ты там будешь один?

— Я приспособлюсь. Это то, чего я хочу очень сильно.

— «Хочу…»

Он не любил это слово и вовсе желал, чтобы в моем лексиконе его не существовало. Он был убежден, что к действиям должна побуждать необходимость, или хотя бы оправданность, но никак не простое возникшее желание.

— Хорошо, мне это надо… Серьезно, пап. Я уже по-другому не вижу. Слишком… слишком сильно решил, — сказал я, поморщившись от собственной формулировки.

— А что скажет твоя мать?

— Не знаю. Я поставлю перед фактом, думаю. Она меня поймет.

— Перед фактом? А ты смелый малый.

— Но ведь ты меня понимаешь?

— Да. Я понимаю и разрешаю.

— А перед мамой прикроешь в случае чего?

— Да, — хохотнул он.

Мое признание прошло как-то слишком просто, и, если бы я так сильно не желал этого, я бы, наверное, даже обиделся, заподозрив отца в том, что мое присутствие стало его тяготить. Но эти мысли были очевидно глупыми.

— Здорово, — кивнул я.

Весной Зарема родилась крупным и забавным младенцем. У нее был маленький, едва заметный вздернутый носик, и мамины миндалевидные глаза. Они настолько походили на материнские, что просто поражало. Это выглядело невозможно интересно, как, например, нас забавляют и восхищают всякие крохотные книжечки или макеты городов в миниатюре. Принимая во внимание то, что младенческие лица множества раз меняются, было рано делать долгосрочные выводы о том, на кого она похожа.

— Ну и как ты будешь ее называть? — спросила мама, укачивая на руках мою сестренку. — Мне так интересно с того момента, как ты это сказал.

— Ну. Она выглядит, как Люлюка. — Твердо сказал я.

Мама, папа и Лорс засмеялись.

— Почти как Лейла! Видишь, Фариза? — смеялся отец.

— Почему Люлюка, Саид? Откуда ты вообще это взял? — спросила мама, не сдерживая улыбки.

— Ты говорила, что у тебя есть подруга, которую так зовут. Мне кажется, что взрослой женщине такое имя не идет. А вот этой мелюзге — в самый раз!

Оказалась Люлюка очень голосистым малышом. Она очень громко плакала и капризничала, совсем не терпела ни минуты, если ее нужно покормить или поменять ей подгузник. Один раз мама попросила меня поменять памперс малышке, пока сама она говорила по телефону, прижав его ухом к плечу, и убиралась в шкафу. Я подошел к ней и, вроде как, даже решился на этот геройский поступок, но девочка орала так, что потоки воздуха из ее рта раздавали мне пощечины.

Если я скажу, что ее крики совсем не выводили меня из себя, это не будет правдой. Я очень сильно раздражался, особенно решая тестовые книжки по русскому языку в подготовке к экзаменам, а она вопит на всю улицу. Несмотря на то, что я запирался у себя в комнате — и даже подкладывал подушки под дверь, — я слышал ее так хорошо, будто она звенит у меня в кармане вместо телефона.

Тем не менее это был восхитительно красивый ребенок. Я совсем не помню, чтобы Лорс был таким же крупным, щекастым и выразительным малышом. Да, ее вопли раздражали, но какие у нее были глазки…

Последний день школы был торжественным. После седьмого урока звонок беспрерывной трелью начал заполнять все коридоры, и под его звучание мы обходили школу, которая была забита салютующими учителями и учениками помладше. Они совали нам в руки разные подарки: игрушки, конфеты, ленточки, шарики, цветы. Мы шли парами — мальчик с девочкой, — и все держались за руки, но моя одноклассница хорошо меня знала и не стала смущать, даже не приблизившись ко мне.

Разгуливая в этой шеренге, я чувствовал себя ужасно глупо. Каждую весну в конце школьного года бывает страшно жарко, и я жутко потел. Мы нашей параллелью из трех классов полностью обошли все здание школы, а затем вышли и во дворы, где также было много ребят, но уже совсем маленьких, и которые тоже норовили подарить нам чего-нибудь.

Заваленные подарками, мы вернулись в школу через задний выход и отправились в актовый зал. Девочки сидели с цветами и коробками конфет, а парни с наборами для бритья.

— Хорошо хоть носки никто дарить не стал, — хмыкнул я.

— Мы выпускники, чувак, — подмигнул мне Эмиль. — Теперь-то мы взрослые.

Мне не так давно исполнилось восемнадцать, а я часто ловил себя на мысли, что меня тянет поиграть вместе с Лорсом на детской площадке.

— Да, очуметь какие взрослые, — саркастически кивнул я.

Ученики стали петь нам песни и читать какие-то стихи, а мне хотелось как можно скорее оттуда сбежать.

Следующей фазой прощания со школой стали экзамены. Я готовился к ним ежедневно, но сдал посредственно. Признаться, я сильно расслабился после того, как сумел безо всяких трудностей убедить маму, что мне будет лучше переехать и учиться в Грозный. Дело в том, что на стоматологический факультет в этом году будут брать только на контракт, так что учиться бесплатно не получится. Отсюда и мотивация набрать как можно больше баллов на экзаменах у меня пропала. Вполне возможно, таким образом я просто себя оправдывал.

Затем был выпускной вечер.

После того, как нам торжественно выдали аттестаты, я отдал свой отцу, и он принялся внимательно его изучать. Мама тоже очень сильно хотела прийти, но не могла оставить Люлюку, потому меня сопровождали папа и Лорс.

— Я тоже скоро закончу, и ты тоже придешь ко мне, да? — спрашивал меня братик.

Я опустился перед ним и потрепал ему носик.

— Да. Вот ты пойдешь в первый класс осенью, пройдет одиннадцать лет, и я мигом прибегу на твой выпускной!

Он радостно всхлипнул и крепко обнял мою голову.

Попрощавшись с родителями и остальными гостями, мы все собрались в автобусах, которые увезли нас в ресторан, расположенный на окраине города. По пути туда моим соседом оказался парень, который запахом изо рта мог бы истребить какую-нибудь хрупкую форму жизни.

— На выпускном-то хоть… что думаешь?.. может быть, того?.. — он щелкнул пальцем по кадыку.

Я даже не сразу понял, что он обращался ко мне. Я медленно повернулся к нему, вопросительно указал пальцем на себя, и только потом ответил.

— Вы что, страх потеряли? Ладно, раз уж вы, придурки, что-то там и решили… но наша классная ведь пригрозила, что у того, кто пронесет с собой алкоголь, отберут аттестат.

— Саид! Ты как ребенок повелся! Как ты себе это представляешь?

Я лишь кивнул, улыбнувшись. Он ошибся: я не повелся ни на что, а лишь поверил, что мог бы убедить его в этой учительской уловке. Так что ребенком для меня был скорее он для меня, а не я для него.

— Ты не ответил. Выпивать будешь? — снова спросил он, и тут я уже разозлился.

— Не буду, ты совсем ненормальный? С какой стати ты вообще ко мне с такими вопросами лезешь? Ты когда-нибудь видел, как я пью?

Он немного подсел, захлопав веками и нервно выглядывая учительниц на передних рядах.

— Нет, — он продолжал следить за тем, услышал ли кто-то мои гневные возгласы, или нет. — Но сегодня ведь особенный день!

— Чтобы ты понимал, в этот, как ты сказал, особенный день и предпочел бы посидеть дома.

Он недовольно поморщился и отвернулся, переговариваясь с одноклассниками через шторку окошка.

В ресторане мы произвольно заняли места, и, когда я подсел к Эмилю, он встал и демонстративно отошел к ребятам, которые собирались сегодня разливать. Вышла ведущая, начав длинный монолог о том, как много нам дала школа, и как мы должны быть благодарны нашим учителям за вклад в наше развитие, за воспитание и за влияние, которое они оказывали на нас одиннадцать лет. С каждым ее восхвалением учительской профессии, я вспоминал свою преподавательницу по изобразительному искусству, которая однажды прямо на уроке, устав от моих проказ с одноклассниками, сказала мне, что я являюсь гостем в Москве — несмотря на то, что в ней родился, — и мне следует быть менее активным.

Затем нам предложили поесть, ни на что не отвлекаясь. Я ел исключительно халяль, но не стал бегать за официанткой, чтобы выяснить, какое мясо в той еде, которую нам предоставили. Я просто отложил все блюдца с колбасной нарезкой, куриным филе, горочкой жареного фарша, на котором была тростинка зелени (что, вообще-то, выглядело пошло), и другие мясные блюда. Зато я с удовольствием притянул украшенное дольками лимона и оливок рыбное ассорти, начав уплетать слабосоленую семгу, копченый угорь и палтус. Пока я ел, ко мне подскочила смешливая девчонка с большой кудрявой шевелюрой из параллельного класса, и щелкнула нас на фронтальную камеру. Я только и успел улыбнуться в нос с набитым ртом. Она вытянула руки, глядя в телефон на наше фото, и, с умилением усмехнувшись, побежала дальше. Кажется, она хотела собрать коллекцию фотографий со всеми выпускниками. Я провожал ее взглядом, дожевывая рыбу, и ко мне со спины подскочил однокашник, с которым в начальной школе мы были не разлей вода.

— Тут просто офигенно!

— Да ну. Я даже не могу приблизительно представить, что тебя здесь привлекает, — я забросил оливку в рот. — Хотя поесть тут можно.

— Парни пронесли алкоголь! — он сжал руки в кулаки и радостно побил ими в воздухе. — Будем разливать в туалете.

— Для чего ты мне это говоришь?

— Мало ли, вдруг тебе захочется оторваться по полной. Второго выпускного у тебя не будет.

— Я сейчас тебя по полной оторву, если не отвянешь, — приукрашенно, но категорично сказал я.

Он пожал плечами и удалился, побежав в сторону туалетов. Я недовольно фыркнул, запив рыбу соком из стеклянной бутылочки.

— Теперь попросим всех желающих выйти в центр зала! — завопила в микрофон ведущая, и ребята потянулись к ней.

Начались какие-то игры, сценки и импровизационные представления. В каких-то я даже поучаствовал. Меня это так забавляло: вроде бы выпускной, вроде бы мы все теперь такие взрослые и самостоятельные, а в игрушки с нами все же играют. Мне это быстро надоело, и я покинул толкучку, услышав объявление танцев. В дальнем углу я завидел интересно выглядевшую барную стойку, походившую на театральную декорацию. Когда я приблизился к ней, она предстала в еще более нелепом виде. Словно ее арендовали у детской игровой комнаты из какого-нибудь торгового центра, и перенесли сюда, решив, что это подходящий вариант для создания атмосферы нашего выпускного. Она была из закругленных и покрытых толстым слоем лака дощечек, выложенных намеренно неровно. Ее недостоверность и комичность были до крайности кричащими: снизу эта барная стойка изображала корму корабля, на которой сверху был закреплен штурвал с короткими и широкими рукоятями, а на деревянной столешнице было выцарапано четыре имитации карты сокровищ — по одной над каждым круглым стулом без спинки на высокой металлической ножке. Я подошел к штурвалу, потому что мне захотелось проверить, крутится ли он, и толкнул его за толстую ручку. Он поддался, сделав короткий тугой оборот, и заставив меня засмеяться.

— Вы прокрутили штурвал! Вы первый посетитель на сегодня! — из-под столешницы внезапно выглянул молодой мужчина в черной жилетке и белой рубашке, закатанной на рукавах. На его голове была темная шляпа с короткими полями, перевязанная белой ленточкой, из-за которой торчало крупное красное перо. — А это значит, что Капитан Крюк к вашим услугам! — сказал он и вытянул губы, красуясь нарисованными усиками с закрученными кончиками. Он артистично поднял руку, на которой был надет крупный пластмассовый крюк, и держал ее у своего лица.

Он так и замер, ожидая моей реакции, а я смотрел на него, отчаянно удерживая себя от хохота.

— Пожалуйста, скажите мне, что это несерьезно, — упрашивал я, поднимаясь на высокий барный стул.

— Все куда серьезнее, чем вы думаете! У нас тут все очень серьезно, молодой человек! Ознакомьтесь с меню, пожалуйста! — он достал игрушечный револьвер и направил на меня.

Я не знал, как мне реагировать, поэтому взялся подыгрывать ему и поднял свои руки.

— Сдаваться не стоит! — он нажал на курок, и из дула револьвера вылетел флажок, нанизанный на пластмассовую соломинку.

Вывернув игрушечный револьвер боком, он положил его передо мной, и я увидел на флажке четыре наименования напитков, написанных большими буквами от руки.

— Ну… давайте барбарис, — нерешительно попросил я.

— А, значит, «Шато Брандо» восемьдесят девятого года! Сию минуту! — сказал он и подскочил ко столу за барной стойкой, где стояло четыре больших алюминиевых бидона и краниками.

Краем глаза я заметил фигуру, направлявшуюся ко мне. Повернувшись, я увидел, что это Полина.

— Могу составить тебе компанию, Саид? — чувственно спросила она, поставив руку на барную стойку.

Я пожал плечами:

— Запретить я тебе этого не могу, — только ответил я, улыбнувшись.

— Как ты любезен, — насколько это было возможно мягко огрызнулась Полина и села, оставив между нами свободный стул. — Что это у тебя? — она протянула руку к необычному меню и придвинула его к себе.

Нелепый бармен поставил передо мной бокал барбарисового лимонада и снова назвал его «Шато Брандо», не забыв добавить «восемьдесят девятого года». Он налил совсем немного, будто это действительно был алкогольный напиток.

— Посетителей у Капитана Крюка становится все больше! Приветствую, жгучая брюнетистая бестия! — торжественно приветствовал Полину он.

— Вы серьезно? — устало вздохнула она. — Капитан Крюк?

— Чего желаете, бестия?

— Бестия будет грушевый лимонад, — промолвила она, закатив глаза.

Я взял бокал и решил на всякий случай принюхаться. Убедившись, что это действительно газированный барбарис, я принялся отпивать.

— А, значит, вы заказываете мартыни… то есть мартини! — настоятельно поправил ее бармен-аниматор.

Услышав это, я отшатнулся от смеха и выплеснул на стойку и на пол все, что не успел проглотить. Тут я уже откровенно захохотал, не в силах больше сдерживаться, и Полина тоже тихонько засмеялась.

— Извините меня оба, — жмурясь от смеха, махал рукой я. — Какое «Брандо», какое «мартини», какой еще «Капитан Крюк»?

— «Мартыни», — отметила Полина, прикрывая рот ладонью.

Бармен глядел на меня с недоумением, будто в его глазах все это действительно выглядело так серьезно, как он об этом говорил.

Мы с Полиной пили лимонады в тишине, пока наш аниматор достал белый платок с темными и желтоватыми пятнами, и, как часть представления, стал протирать им бокалы. Полина настороженно на него посмотрела:

— Так, только сейчас не говорите, что пьем мы из той же посуды, которую вы терли этой грязной тряпкой.

Услышав это, я тоже воззрился на бармена. Он отложил бокалы и демонстративно провел платочком по лбу:

— Жизнь пирата сложна, юная леди. Пришвартовавшись к Москве, я был вынужден разобрать свой корабль и устроиться на эту работу, чтобы немного подзарабо…

— Ответьте на вопрос! Вы протирали эти бокалы своим платком?! — Полина вскочила со стула и затрясла недопитым лимонадом в руке.

— Ладно-ладно, — заговорил он нормальным голосом без искусственной хрипотцы. — Можешь успокоиться. Бокалы, которые я тер — это реквизит. Не буду я никому в них ничего наливать. Это все было для атмосферы, но какая с тобой атмосфера?

— Хорошо, Капитан Крюк, я отзываю претензии, но знайте, что вы немного перестарались.

Он почему-то отдал честь армейским жестом, но Полина продолжила:

— И это я про ваши усики и перо в шляпе, — она аккуратно поставила свой бокал на стойку. — Саид, ты не отойдешь со мной?

Я услышал, что начала играть неспешная лирическая музыка, под которую мои однокашники делились на пары и, неумело медленно переступая ногами, принялись танцевать друг с другом. Я серьезно глянул на Полину.

— Нет, Саид, у меня не дырявая голова и я помню твои принципы. Не собираюсь я с тобой танцевать.

— Куда ты меня тогда зовешь?

— Просто пообщаться. Внизу у выхода. Там полно людей.

Я молча проследовал за ней к выходу из ресторана, и мы оказались на крыльце. Она прошла к массивным мраморным перилам и, уставив на него локти, украдкой обернулась ко мне и позвала. Я вздохнул, выглядывая лесной пейзаж, открывавшийся прямо перед нами. Его пересекала узкая дорожка, заворачивавшая направо к шоссе.

Справа на крыльце, игнорируя нас, разговаривали две учительницы, обсуждая, в какое время они планируют закруглять выпускной.

Темнота поглощала слабый свет, уступчиво сочившийся из окон ресторана, а маленькие светящиеся сферы, располагавшиеся на высоком заборе, освещали пространство вокруг себя не далее, чем на метр. Была полночь. Все празднества, как упоминал кто-то из ребят, будут продолжаться примерно до трех часов ночи, а я уже так сильно хотел вернуться домой. Я бы подошел к кроватке, где спит Люлюка, и опустился к ее пухлой щечке, чтобы поцеловать. Она бы слабо дернула головой и хмыкнула во сне, от чего я бы жутко умилился и поспешил уйти, иначе точно не сдержался бы и ущипнул ее.

— Слышала, ты уезжаешь на родину. — Холодно и несколько предосудительно сказала Полина.

— Эмиль проболтался?

— Да, он. А это был секрет?

— Не совсем…

— Хочу, чтобы ты знал, что я злюсь на тебя за это.

В непонимании я выставил ладони:

— С чего бы?

— Знаешь, с одной стороны, это хорошо, что ты уезжаешь, потому что это значит, что мы вряд ли когда-нибудь увидимся, и теперь мне легче будет высказать все наконец.

Быстрее, чем я начинал осознавать происходящее, Полина заговорила:

— Я тебя люблю. С давних времен. С тех пор, как узнала, что нечеченка тебя не заинтересует — полюбила сильнее, потому что ты стал моей мечтой. Любовь, ставшая мечтой, обречена на то, чтобы стать обременительной. Это со мной и произошло. Я не идеализирую тебя, я прекрасно вижу твои недочеты и твои несовершенства, но принимаю их все без остатка, и люблю лишь сильней. Я люблю твою внешность, твой смех, твои шутки, твою стеснительность, я без ума от твоей жертвенности и участливости. Саид, я не знаю, правда, не знаю, как буду жить. Я вообще не представляю своей жизни без тебя в ней. И мне больно. Уезжая, ты вырываешь из моего сердца самую жизнеспособную ее часть. Любить тебя, не признаваясь в этом, но наблюдая за тобой каждый день — это не то же самое, что любить тебя, не имея возможности когда-нибудь еще тебя увидеть.

Выслушивая это, у меня даже не возникло сомнений, что это чей-то розыгрыш. Это было настолько странно, настолько неуместно и контрастно, что едва не пробило меня на нервный смех. За все время обучения у меня не возникло даже одной мысли, что нечто подобное и вовсе возможно. Как и большинство людей в школе, я, конечно, порой замечал со стороны девочек кратковременную симпатию, но не от Полины. А ведь она и вовсе говорит о любви, а не о симпатии.

— Пожалуйста, скажи хоть что-нибудь. Пошли меня куда подальше, назови идиоткой, выскажи недовольство… Только не молчи. — Говорила она, а я исступленно на нее смотрел, видя, как задвигались ее ноздри, вбирая побольше воздуха.

— Слать я тебя никуда не буду, но попрошу рассказать, кто и зачем тебя подослал, — говорил я, ощутив покалывания на пересохшем языке. — Это же явно чей-то розыгрыш.

Она тихо заплакала, приступообразно морща лицо и расслабляясь, чтобы потом вновь съежиться и выдавить новые слезы. Плечи ее содрогались.

— Да, — застонала она, бесшумно рыдая, — это розыгрыш, Саид. Шутка. Прикол. Ради этого розыгрыша я по три часа в день выбирала себе платье последний месяц, а придумывала образы еще в начале года. Ради прикола я неделю подговаривала школьного психолога позвать тебя на беседу и попросить заполнить тест, где был пространный вопрос лично от меня о твоем типе девушки, на который ты ответил: «У меня нет абсолютно никакого определенного типа ни внешне, ни внутренне». Ради шутки пыталась ненавязчиво выведать, какой у тебя любимый цвет, при этом даже от такого безобидного вопроса ощущая себя, как преступник, проходящий мимо полицейского. Да, Саид, только потому, что это чей-то розыгрыш, я стою сейчас в длинном платье без, как ты выразился бы, вульгарщины. Кто-то просто шутит, поэтому цвет моего выпускного платья именно того оттенка синего, который ты выбрал, когда я уговорила Лену Слободскую пристать с расспросами ко всем мальчикам, чтобы ты точно не заподозрил моей одержимости тобой… — она вдруг слабо хихикнула. — Даже сейчас я истерю тихо, а не громко, потому что знаю, что ты не любишь людей, которые зря шумят. Я такая дура… Стою перед тобой в этом платье и ною тебе о своей любви…

Я лишь тяжело дышал — так, словно я перед кем-то катастрофически провинился, и у меня нет ничего, что я мог бы взять себе в оправдание. Глядя в пол, я ощутил, что в глазах темнело. И по какой-то причине темнело сверху вниз, будто мне на глаза медленно скатывается козырек кепки.

— Полина, мне так жаль, что ты меня любишь… Искренне жаль… Я предпочел бы, чтобы у тебя не было ко мне никаких чувств…

— Знаешь, что такое любовь? — она повернулась ко мне, блеснув намокшими глазами. — Это то, что при всех этих обстоятельствах я все равно предпочитаю любить.

— Я не понимаю, за что тебе меня любить? Разве можно влюбиться в кого-то без твердого и четкого понимания, в чем вы сходитесь с человеком, а в чем — нет? Да я даже не красивый, а внешность… зачастую это первый критерий, по которому человек вообще выбирает, будет ли он давать волю чувствам или нет.

— Кто сказал, что ты некрасивый? — сказал Полина, стараясь аккуратно утирать слезы своими длинными тонкими пальцами.

— Хочешь, пойду к Капитану Крюку за его платком? — предложил я с ужасающе виноватой улыбкой.

Она рассмеялась сквозь слезы, продолжая осторожно смахивать слезинки и потряхивать руками, чтобы себя успокоить.

— Ну вот, Саид, и как ты предлагаешь мне без этого дальше?.. — она снова сощурилась в приступе беззвучного плача.

На моем лице застыла гримаса глубочайшего сожаления. Я никогда никого безответно не любил, но уже мог с уверенностью сказать, что быть объектом подобной любви — это страшная, практически неподъемная ноша для чувствительного человека.

— Саид… пожалуйста, хоть это и не так… мог бы ты?.. Мог бы ты сказать?.. Нет… Нет, конечно, что это я… Не надо.

— Полина, я не раздразню тебя, если скажу, что ты красивая? Я так правда считаю.

Я осознавал, что это все равно, что подушечка жвачки, приложенная к месту отсутствующего зуба: вроде бы и цвета похожего, и пустоту хоть как-то заполняет, но никакой практической пользы не несет и проблемы не решает. Мне искренне хотелось сказать что-то, что могло бы вызвать у нее хоть улыбку. Указать на крохотный, микроскопический выступ на скале, за который она могла бы зацепиться — ни в коем случае не для того, чтобы дать ей даже намек на надежду, а чтобы не акцентировать внимание на том, что она обречена свалиться.

— Не раздразнишь, — она хило улыбнулась. — Спасибо большое. Исключительно для одного тебя и старалась. Ты тоже красивый. Ты посмел при мне — девушке, которая любит тебя — сказать, что ты некрасивый. Это не так. Да, черты твоего лица грубые, если рассматривать их отдельно, но вместе они собираются в прекрасную картину.

Я поморщился, постаравшись скорее сдвинуть разговор от себя подальше:

— Скажи, вот ты высказалась… тебе полегчало?

— И да, и нет. И что это за вопрос такой? Намереваешься подойти к моей любви с исследовательской точки зрения и начать эксперименты?

В действительности же мне хотелось уйти как можно скорее. Да, я жалел эту девушку, но ничья любовь не смогла бы сломить те принципы, с которыми я вырос, которые одобрял для себя, и которым собирался следовать и впредь. За все свои восемнадцать лет я ни на мгновение не засомневался в том, что семейную жизнь я буду рассматривать исключительно с чеченкой.

Полина очень хорошо это понимала и ничего не ждала от меня. Это, несомненно, облегчало мне душу.

Мы стояли молча, глядя перед собой. Взглядом я выловил, как слева за углом здания один из выпускников — явно охраняя тех, кто чем-то балуется — периодически посматривает на учительниц. Я тоже взглянул на них, увидев, что они продолжают спокойную беседу.

Лес перед нами был очень густым, и те участки, что были слабо подсвечены лампами на заборе, представали в самом неопрятном виде: криво вырубленные и разодранные деревья, беспорядочно протоптанные тропинки; кучи, валы, целые холмы мусора. Мне невольно взгрустнулось: он был бы так красив нетронутым, этот лес.

Полина вдруг открепила кнопку своей сумки и достала оттуда что-то, похожее на книжку, запечатанное в оберточную бумагу. Я вопросительно посмотрел на нее.

— Это ежедневник. Дни рождения ты не празднуешь, но оставить тебе какой-то подарок я хотела, чтобы у тебя осталось хоть что-то от меня. Пусть будет в качестве презента на выпускной. Что-то, во что я вложила душу. И нет, не переживай, там нет никаких любовных посланий тебе или поцелованных красной помадой страниц, — сказала она и я подавленно усмехнулся, — Свое любовное послание я тебе уже сделала. Но этот ежедневник сделан на заказ. На нем твои иници… да что это я… Сам все увидишь. Может быть, решишь продолжить писать, потому что я помню, как однажды ты принес из дома написанный тобой рассказ и зачитал нам его на литературе. Это было здорово, у тебя хорошо получилось. Только не выбрасывай его, пожалуйста. Пообещай мне это.

Принимая ее подарок из рук, я был в полном непонимании: то, о чем она говорила, произошло в четвертом классе.

— Зачем бы мне его выбрасывать? Обещаю этого не делать. Мне нравится твой подарок, спасибо тебе.

— Как бы ни было, Саид, — Полина успокоилась, вернув свой низковатый, но мелодично разливающийся голос. — Я во всем призналась и больше не смею тебя задерживать. Я желаю тебе всего самого наилучшего в твоем путешествии. Держись молодцом. Ты очень хороший человек. Там тебе, возможно, будет лучше, потому что здесь ты довольно часто страдал, видя что-то, что не соотносится с твоими убеждениями. Думаю, не стоит упоминать, что я всерьез обдумывала переезд в Грозный, чтобы сделать это как бы невзначай. Даже ВУЗы просматривала, но быстро поняла, что все это утопия. Да и тебя бы это сильно смутило. — Полина, опираясь о белые перила, сильно согнулась, опустив подбородок к груди. — Прости меня, я тебя все-таки задержу. Совсем чуть-чуть. Хотела сказать, что у меня есть подруга в другом городе. Она тоже полюбила кавказца и долго решалась ему открыться. Она это сделала, и он мгновенно ответил ей взаимностью. Его «любовь» закончилась после того, как он попользовался ею и рассказал о своем, как он видимо считает, «победоносном свершении» всем своим друзьям. Пережив такое предательство, она предостерегла меня от тебя, но откуда ей — девушке, которая с тобой незнакома — знать, какой ты восхитительный человек? Я и так это понимала, но спасибо тебе, что после моего признания ты лишь подтвердил то, каким я тебя знаю. — Она повернулась ко мне, сделав один парадоксально робкий и одновременно твердый шаг вперед, от чего я выровнялся, чуть отстранившись. — Я люблю тебя, Саид Берсанов. Счастливой тебе жизни.

Я кое-как уговорил учительницу отпустить меня домой на такси, и покинул выпускной часа на два раньше, чем остальные. Домой я вошел тихо, без грохота, но обнаружил родителей и Лорса бодрствующими на кухне. Мой брат вытворял какие-то странности, демонстрируя систему приемов по тхэквондо, которую он часто репетировал в моей комнате.

— Я получу этот фиолетовый пояс, — с умиляющей решимостью и стиснутыми зубами хмурился тогда он, глядя в зеркало.

Я вошел на кухню в тот момент, когда Лорс случайно угодил босой ногой в холодильник и от боли, сдерживая крик, запрыгал на месте. Отец подлетел к нему с перепуганным видом.

— Лорсик! Иди сюда! — он опустился перед ним на колени и резко поднял его стопу, чего Лорс не ожидал и был вынужден ухватиться за поручень духовки, чтобы не упасть.

— Ой, как это мило, — с нагловатой ухмылкой произнес я и сложил руки на груди, зайдя на кухню в своем выпускном костюме.

Отец посмотрел на меня и вскочил, снова протряхнув Лорса, и, приукрашенно изобразив равнодушие, махнул:

— Фариза, приложи к его ноге что-нибудь холодное.

Лорс посмотрел на меня и заулыбался, а я ему подмигнул.

Раздевшись, я в своей комнате вскрыл подарок Полины. Это был красивая толстая записная книжка в темно-синем корешке и со свисающей ляссе. Мне было смешно, что, оказывается, со стороны кажется, что я одержим синим цветом. Конечно, он бессознательно нравился мне и привлекал меня, но я никогда не обращал на это внимания.

Полина не солгала: помимо моих инициалов, выдавленных в правом нижнем углу обложки, никаких больше слов и даже букв в ее подарке не было. Страницы представляли собой белые листы в едва заметную линейку. Мне сразу захотелось что-то туда вписать, но я пожалел новехонькую бумагу. Как это бывает у всех школьников даже с обычными резко пахнущими древесиной зелеными тетрадями — мне хотелось писать в своей новой записной книжке исключительно идеально выверенным почерком. Я был готов записаться на уроки каллиграфии — лишь бы не испортить содержимое хотя бы одной помаркой.

Утром мама, готовя блины, спрашивала, чем мне запомнился выпускной. Мой рассказ про Капитана Крюка пробил ее на смех уже на описании барной стойки, и я также не сумел удержаться от рассказа про Полину, но не упоминал ее имени.

— А ты что думал? — горделиво выпрямилась она. — Ясное дело, что по тебе там вся школа сохнет.

— Да конечно, прямо проходу мне не дают, ага, — саркастически утрировал я.

Мама смерила меня взглядом и фыркнула.

Она просто до ужаса умиляла меня, когда играла в недовольство. Всегда хотелось подлететь к ней, крепко обнять и трепать за щеки.

— Да они таких, как ты, в жизни своей не видели, — вновь добавила она с особой прытью.

Я был рад, что умел тонко понимать подобные вещи, а не всецело прислушиваться к ним и позволять им сформировать мое восприятие самого себя. Что еще мать может сказать своему сыну, кроме чего-то подобного? Я считал, что мужчине, выслушивающему такое от своей любимой матери, следует относиться к подобным словам со снисхождением и благодарностью, но никак не начинать поспешное витье короны, которую он тут же водрузит себе на макушку.

— А… — я макнул свернутый трубочкой кусочек блина в варенье и забросил в рот. — А… а еф-фё… а еф-фё это…

Под осуждающим взором мамы я прожевал и проглотил нежнейший блин с громким небным щелчком.

— Простите, вы воспитывали меня не говорить с набитым ртом, моя оплошность, — снова начал я, вздохнув. — Я хотел сказать: «А еще это потому, что я твой сын, и похож на тебя», да? Это ты хотела сказать? — нахально кривлялся я.

Примечания

1

альхьамдулиЛляh! — Хвала Богу (араб.)

2

ин ша Аллаh — Если Была на то Воля Бога/Дай Бог (араб.)

3

Кааба — Исламская святыня; направление для мусульманской молитвы.

4

намаз — мусульманский религиозный ритуал, молитва.

5

ваша́ — «брат» (чеч.), но этим словом принято называть дядю, а также посторонних мужчин.