Странный наследник Пушкина. Рассказы

Хорхэ Планчэ Кобас

В книгу входят роман «Странный наследник Пушкина» и повесть «Алла, или Мои последние дни в Москве». Герой романа – пожилой мужчина, который вспоминает о его студенческой жизни в России, когда восхищение красотой Анны Керн вовлекает его в ряд интересных ситуаций. «Алла, или Мои последние дни в Москве» – это история о любви Джорджа и Аллы и о том, как они были вынуждены расстаться, когда их любовь оказывалась сильнее всего.В книгу включены также два рассказа: «Охота» и «Путь изгнанника».

I

— Париж, конечно, стоит одной мессы, — согласился Дуранд и решительно вышел из раздевалки. Я пошел за ним и мы оказались в полутемном коридоре, в конце которого под слабым светом какой-то лампочки стоял один пожилой человек. Мы были в зеленных и слишком широких халатах, и друг над другом насмеялись из-за смешного вида, принятого нами с такой одеждой, когда сухой голос мужчины вернул нас к реальности и мы сразу поняли, что осталось очень мало секунд для начала жуткой миссии, которая заставила нас посетить такое мрачное место.

— Первый труп никогда не забывается, — объявил мужчина, задерживаясь перед одной из двух глыб, которые лежали на кушетках, преграждавших нам ход, и вдруг внутри у меня возник тот самый страх, испытаемый мной несколько дней назад, когда Дидиер пытался убедить меня о том, что только в одном морге возможно заработать быстро много денег.

— Мне ужасно побывать в больницах, — признался я со всей искренностью, но мой панамский приятель, продолжая свое подавляющее обьяснение, настойчиво повторял одну и ту же мысль: для нас негде получить быстрее хорошую сумму денег, чем в морге.

С таким же убеждением Дуранд и я направились в одну клинику, где мы представились как два иностранные студента медицины, желающие приобрести навык по рассечению трупов.

— Начнем работу, ребята, — сказал мужчина в то же время как с ловким движением обеих рук снял грязную простиню, с которой было покрыто то, что для нас должно быть незабываемым трупом.

Я, почему-то, был готов увидеть сухощавое тельце какой-то старухи с шеей сломанной ударом топора или что-нибуть еще ужаснее, как гнилое лицо одного алкоголика, умерщего от смертного тоха проказы. Однако, к моему удивлению, перед моими глазами появилась одна молодая женщина более походящая на спящую красавицу какого-то детского рассказа, чем на покойницу.

«Она жива», — подумал я с твердым подозрением, что такая сцена была придумана каким — нибудь шутником, который тихо ждал, чтобы засмеяться качающимися челюстями, миг когда женщина откроет свои веки и с ее воскресщими глазами посмотрит прямо в зрачки моего друга, кого наверно волновало такое же сомнение волнующее меня, и кто стоял у кушеток как бы не веря еще, что он перед одним трупом.

«Нет, она не мертвая», — сказал я самому себе, и перечислил три доказательства с целью оправдать мое неверие. Первым было полное отсутствие какого-то следа насилия в теле женщины, какой-то раны, при видении которой лучше понимать нелогическое поступление в морг такого тела. Другим было цвет ее лица, слишком белый для любого человеческого существа, ведь, в сущности, это как бы ненормальная белизна придавала ей вид фарфоровой кукли, при котором правдивость сцены очень ослабилась. И последним стало, просто-напросто, мое отрицание, мое несогласие с идеей, что жизнь была способна допустить такое недопустимое дело, такой позор, как преждевременно покинуть столь восхитительное тело.

— Никогда не чувствуете боязнь перед телом голой женщины, — посоветовал нас пожилой человек, и дальше, с новым движением своих рук, велел нам перевести труп к металлическому столу, находившемуся в центре палаты. И даже тогда, когда мои пальцы тронули женщину и узнали стянутость ее кожи, я не смел признать ее смерть. Мне было трудно понимать, что этот чуть не совершенный женский овал лица, и эти круглые и увлекательные груди, и этот захватывающий контраст между чернотой лобка женщины и белизной своих широких бедер, что все это пересталось существовать, что все это было как спектакль некоторых звезв вымерших тысячи лет назад, хотя и еше были способны ослепить наивных наблюдателей тверди с их мимолетними вспышками.

Только после того, как мужчина передал нам две пары резиновых перчаток с просьбой надевать их, и потом он сам вкладывал свои пальцы в другие перчатки, сомнения о смерти женщины оставили меня, однако все-таки я был очень смущен, когда в руках мужчины появилось что-то похоже на маленький топор, с помощью которого он стал открыть в женском животе одну узкую канавку откуда, как вино из бутылки, сразу возникла кровь. И возникновение крови как-то испугало меня. Смотря, как она красила со своим винным цветом белую кожу умершей женщины, правую руку в перчатке, с которой пожилой человек что-то искал внутри канавки, и тоже поверхности металлического подноса, где он немедленно положил все, что его пальцы могли найти в животе трупа, мне вдруг позакалось, что мы на самом деле совершаем убийство. Потому что мне пришла в голову очень невероятная мысль. Я стал подумать о возможности умереть дважды и считал, что этой женщине был передан такой дар. Так, причина ее первой смерти мне было неизвестной, но я знал одну вещь: она умерла еше раз из-за нас. Особенно из-за тщательной работы рук пожилого человека. Он руководил нашей преступной тройкой. И, после осознания этого, меня охватило очень сильное ощущение сочувствия, смешанное с каким-то любопытством. «Каков был цвет ее закрытых глаз? — мысленно спросил я. — Правда ли, что они больше никогда не будут смотреть ни на что?»

Итак, пока мужчина выполнял свою задачу, Дуранд и я как-то старались держать труп, думая, что мы были обязаны помогать ему в чем-нибудь, но все наши усилия оказались на самом деле бесполезными из-за того, что мы просто смотрели во все глаза и я сам еще не знаю, откуда мы собрали силы тогда, чтобы стать свидетелями такого разчленения. Возможно, больше чем держать труп, мы твердо цеплялись за его руки, чтобы не убежать оттуда. Хотя, в конце концов, меня тоже парализовал простой контакт с жесткой кожи покойницы. Может быть, и поэтому с видением всех внутренностей трупа вдруг у меня ожило воспоминание об одном вечере моего детства, когда я стоял в маленьком дворе бабушкиного дома и передо мной происходило очень жестокое, для меня, событие.

Вначале мне было интересно смотреть, как в одном углу двора и с помощью своих двух братьев мой отец неудачно пытался загнать одного поросенка. И как несколько минут позже им удалось поймать кричащего животного и, втроем, класть его на какой-то столик, где мой дед достиг замолчать его жалкие вопли после того, как он воткнул свой нож в свиную грудь. Мне тоже было интересно смотреть, как один из моих дядей успел собрать в какой-то посуде кровь, текущую из раны животного. И как потом мой отец и его братья стали снимать с другими ножами шкуру из тела поросенка, пока их отец, залив тело заколонного животного с дымящей водой, хвалился тем, что умел промыкать свиное сердце первым ударом ножа. Однако, когда черное тело животного выглядило столь белым, как известь, и мой дед, снова держа в руках свой острый нож, вскрывал живот поросенка, подвергая перед моими глазами все внутренности, это очень сильно поразило меня, поэтому, оставив свое состояние пассивного и молчаливого свидетеля, я разразился рыданиями, и никому не было возможно прекратить мою печаль: напрасно мой дед потребовал присутствия моей матери для того, чтобы она успокоила меня, напрасно моя мама сразу вошла со мной в дом, чтобы стереть из моей памяти кровавую сцену двора, напрасно моя бабушка наполнила мои руки орехами с того Рождества с целью заставить меня думать о чем-нибудь другом.

Однако, если несколько лет назад рождественское событие вызвало у меня такое детское желание заплакать, в ту ночь в морге мной овладало ощущение страха, но не того смутного страха, который я страдал при разговоре с Дидиером, а другого, непомерного, потому что этот страх был сильнее, более личным, очень внутренным. И вместе с этим страхом я тоже испытывал тошноту, я даже не мог удержать поток рвоты, который чуть не бросил меня прямо на останки трупа. После этого, от стыда я не осмелился поднять глаза от подноса и встретить лицо Дуранда или взгляд пожилого человека, и просто всмотрелся в какие-то сгустки крови, павшие на поднос, или, вернее, в какие-то небольшие куски видны среди кишок маринованного огурца, с которым мой друг и я пытались смягчить водку, выпитую в одном кафе перед тем, как медленно и задумчиво пересечь березовую рощу, где располагалась клиника.

Пожилой человек нисколько не возмутился с этим. Он, с таким же серьезным и мирным выражением, что мы встретили на его лице несколько минут назад, тоже всмотрелся в маленькие куски огурца. А потом, наверно предчувствовав неминуемый прилив нового потока рвоты, мужчина указал мне одну дверь и я побежал к ней. Таким образом я оказался в небольшом внутренном дворе, непроезжем из-за скопившегося снега, и тут же, около двери, мне пришлось рвать еще раз.

«Сейчас встану и вернусь к ним, как ни в чем не бывало», — подумал я несколько минут спустя, но все же не сделал ничего, я чувствовал себя столь расслаблен, что не мог вставать. И точно не знаю, сколько времени я пробыл на такой позиции: присев на корточках у этой двери и как-нибудь наслаждаясь приятным чувством холода от близости к снегу, но помню, что мне показалось очень долго, когда слышал чей-то голос.

— Ну, что же, ты сдался? — кто-то спросил меня.

— Ничего подобного! — ответил я.

— Чем она, эта Лоана, заманила тебя? — снова спросил хозяин голоса.

— Она очень похожа на Анну Керн, — подтвердил я.

— В городе сотни девушек похожи на нее, — отметил мой странный гость.

— Я хочу увидеть ее, — сказал я, думая, откуда явился он.

— Ты не влюблен, ты просто с ума сошёл! — заметил мой собеседник.

— Я хочу увидеть ее, — повторил я.

— Но тебе же запрещено за границу путешествовать, — вспомнил мне невидимый человек.

— Мне запрещено многое, — добавил я.

— А ты не боишься? — шепнул он.

— Чего? — спросил я.

— Если бы тебя схватят перед тем, что успел переехать через Берлин, они бы смогут тебя выгнать из института и вернуть домой, — предупредил меня он.

— Не схватят, — с уверенным тоном голоса, отрицал я. Однако, овладая необыкновенной ясностью, тут же я увидел себя арестованного какими — нибудь немецкими милициянерами, которые обвиняют меня не только в ношений фальшивого паспорта, но и в попытке, уезжая во Францию, превратиться в политического изгнанника, в другого кубинца, пытающегося убежать от диктатуры Фиделя Кастро.

— С кем, черт возьми, ты разговариваешь? — спросил меня другой голос, и я сразу же узнал силуэт Дуранда, который призывал меня встать, протягивая одну руку.

После этого, с помощью моего друга, я покинул двор и несколько минут спустя мы вдвоем перешли через березовую рощу, чтобы войти в переулок, который вел до станции метро.

— Игорь необыкновенный тип, — сказал мне Дуранд.

— Какой Игорь? — спросил я.

— Танатолог, — ответил он.

— Почему ты так думаешь? — снова спросил я.

Но Дуранд не ответил на мой вопрос и через несколько секунд мы ходили в полной тишине.

— Я рассказал ему все, — сказал он вдруг.

— Все? — удивлен, я не мог извежать нового вопроса.

— Все, — подчернул Дуранд. — Что мы изучаем русскую литературу и, на самом деле, нам не нужна никакая хирургическая практика, что нам нужны деньги, много денег.

— А что он говорил? — я не оставил свою неизбежную роль Порфирия Петровича.

— Он хотел знать, зачем нам нужны эти денги, и поэтому я был откровенен с ним и рассказал, что тебе надо ехать в Париж, чтобы увидеть одну девушку.

— А он тебе поверил?

— Не знаю, наверно да, потому что, видишь, он попросил вернуть завтра.

— Завтра?

— Да, он нам все наладит.

— Что это такое?

— Мы вернемся и не надо ничего делать, а нам все равно денежки платят.

— Не вернемся.

— Завтра ночью мы…

— Нет, — прервал я своего друга и, после этого, слушая скрипение мягкого снега под нашими туфлями, мы ходили не спеша.

— Пусть так и будет, — согласился Дуранд.

— Сколько времени я пробыл во дворе? — спросил я потом.

— Около часа, — ответил он.

— Для меня, все это время продлилось как целый век, — сказал я.

— Для меня тоже, — признался мой друг.

— А чем же ты занимался в течение этих ста лет? — спросил я снова.

— Держал труп второй кушетки, — ответил он.

— Что лежало там, на другой кушетке? — спросил я, с нездоровым любопытством.

— Что-то ужаснее, но лучше тебе ничего не говорить об этом, — сказал мой друг, и уставился на белый свет у входа на станцию метро.

II

Все это произошло в феврале 1979 года. Зимой. Я был первокурсником факультета русского языка и литературы в институте имени Александра И. Герцена. Что никак не препятствовало, наоборот, очень даже способствовало совершению моей великой жизненной мечты: стать писателем. Мой друг Хабиэр Дуранд, как я, тоже приехал с Кубы полгода тому назад. Тогда, говорить о дружбе между нами, было неточным. Или как-то преждевременным. Мне звучало даже вполне преувеличенно. В течение всего курса, что мы проходили на подготовительном факультете гаванского университета, я с ним разговаривал очень мало, два или три раза, и эти разговоры никогда не продлились до минуты. Родом из Гаваны, Дуранд считал себя высшим человеком перед теми студентами, которые не родились на столице. Он их назвал «гуахирос», то есть, деревенскими жителями, и часто издевался над ними. Как эти люди одевались, как говорили, как думали, все это показалось ему противным, мерзким. О неграх считал, что они были тупоголовыми. И без капли жалости вернул бы их всех в Африку. Он ни от кого не скрывал свои мысли и чувства. И вообще, все это доставляло ему какое-то странное удовольствие.

Меня не волновали его идеи, но все-таки мы чуть не смотрели друг на друга с какой-то ненавистью. Я не родился в Гаване и цвет моей кожи напоминал коричневый оттенок шоколадных бобов. Именно поэтому я испугался, когда сам Дуранд подходил ко мне с предложением жить вместе в одной комнате пятого этажа. До этого момента я прожил несколько недель на втором этаже с двумя русскими студентами последного курса. Они, Сергей и Михаил, старательно приготовились к успешному окончанию учебы. Им нужна была тишина, чтобы хорошо сосредоточиться в их труде, и я воспользовался этой тишиной, чтобы читать не только все произведения, предлагаемые моими профессорами литературы, но и столько книг на русском языке попало в мои руки.

Жизнь Сережи протекала размеренно и однообразно: вставал очень рано чтобы ехать в институт; потом, возвращаясь в общежитие, отдыхал до пяти часов, когда занимался с какими-то тяжелыми гирями — у него были сильные руки — или бегал несколько минут по улицам университетского городка. Потом, в седьмом часу, заходил во столовую, и, перед сном, два или три часа посвящал чтению каких-то учебников или переписке чего-то. Образ жизни Миши был таким же, с одной разницей: вместо физических упражнений, он проспал до ужина. Сережа был крепок, худ и всегда смотрел прямо в глаза; Миша, невысок, плотен, с рыжей бородой, скрывающей всю его челюсть, и, почему-то, напоминал мне медвежонка. С этими студентами мне было удобно. Я даже предпочитал жить с ними, что заставило меня все время говорить по-русски. Какая же мне корысть после пересиления к другой комнате, чтобы жить с другими людьми?

— У нас будет много выгод, — прибавил Дуранд, и попытался соблазнить меня, перечислив некоторые из них.

Однако в конце перечисления выгод только одна убедила меня: да, когда какое-то житейское дело доходило до принятия одного важного решения, в новых условиях сложится для меня благоприятное соотношение сил. Дуранд сказал это образно и более понятно: «на втором этаже ты принадлежаешь к меньшинству: здесь живут два русские и один кубинец; на пятом, напротив, ты будешь частью большинства: там мы будем два кубинца и только один русский».

Это количественное преимущество показалось мне, на самом деле, незначительным, после того как я размышлял о скрытой опасности жизни с одним земляком, когда испанский язык сразу же стал бы официальным языком нашей комнаты, что-то нерекомендуемое, что-то совсем бесполезное не только для меня, но и для Дуранда, если мы еще остались верны своему первоначальному желанию овладеть русским языком в совершенстве.

Услышав, как я говорил об этом препятствии, Дуранд дал мне обещание: в знак уважения к Магнитову, нашему будущему сожителю, он поклялся, что никогда не проронит в комнате ни слова по-испански. Эта клятва скрепила нашу сделку. Так, на следующий день после этого разговора я перебрался на пятый этаж, где наша дверь, третья от входа справа, обозначала пределы своего рода границы: после ее начался чуть ли не враждебный район, управляемый буйными студентами исторического факультета, верными потомками Ивана Грозного, что подразумевало преобладание мужского пола не только на кухне, но и в других местах, как в туалете, на лестнице и вокруг стола, где лежали письма и газеты; то есть, одна ситуация, полностью противоречащая реальности первых четырех этажей здания, где располагались мирные, бесшумные территории обильно заселенные безусловными любительницами русской поэзии.

Наш сожитель оказался приятным сюрпризом. Магнитов служил в армии до того, как поступил в институт, и, хотя был невысокого роста, он компенсировал этот неважный недостаток очень крепким телосложением. Магнитов был настоящим силачом. Он мне напомнил одного из двух богатыря, сопровождавших Илью Муромца в его военных походах, как было отражено на картине Виктора Васнецова, висевшей в аудитории, где мы послушали лекции по устному народному фольклору. Но то, что действительно поразил меня, это его глубокое знание русской литературы и его решение, подобное моему, стать писателем.

Когда Дуранд сообщил ему, что я уже прочитал не только тех авторов, назначенных первокурсникам, но и других, которых мне следовало читать на более поздних курсах, он начал поощрять мою склонность к чтению, одалживая мне книги и, прежде всего, экземпляры журнала «Новый мир», которых нельзя было найти на полках библиотеки института и даже на полках самой известной библиотеки города. Таким образом я познакомился с ранними произведениями некоторых чуть не запрещенных русских писателей, как Борис Пастернак и Марина Цветаева.

Дуранд сдержал свое обещание. В комнате мы говорили только по-русски, даже когда Магнитова не было. Поэтому, со временем я обнаружил кое-что необыкновенное: в то время как я говорил по-русски, используя чистую, аккуратную лексику, используемую профессорами и моими русскими одноклассниками, Дуранд мог говорить не только быстрее меня, но и употребляя слова и выражения, которые он несомненно усвоил за пределами института и общежития, на улице, тесно общаясь с людьми другого социального круга, рабочими или, может быть, хулиганами, короче говоря, людьми с низким уровнем образования. И это умение изъясняться по-русски, будто он был таксистом или грузчиком, подчеркивало различия между нами, которых было немало. Потому что, кроме тех уже известных: его столичного происхождения и его белого цвета кожи, Дуранд отличался от меня тем, что был среднего роста (сантиметров на двадцать выше Магнитова, но далеко от моего размера: метр восемьдесят пять), имел наметившуюся склонность к полноте (я был худ) и, хуже всего, любил поспать по утрам, что в его случае означало многочисленные пропуски занятий.

Вкус ко сну по утрам был именно тем, что отдаляло меня от него больше всего. И не только из-за того, что каждый рассвет я мог выходить в институт на первую за день лекцию, в поступке, полном дисциплины и ответственности, пока Дуранд оставался на кровати, свернувшись клубочком между покрывалами, в ясном действии, поддерживаемом смесью безответственности и полной наглости. Также из-за прочного представления, которое у меня образовалось тогда, что причина утреннего сна Дуранда стала для меня своего рода тайной, тайной, которая открыто исключала меня из его жизни, но все-таки как-то волновала меня.

Может быть, по этому же рассуждению, в первые дни нашего сосуществования я часто бодрствовал, думая, что с ним могло случиться что-то нехорошее на улице или в любом другом месте; бодрствовал до самого момента, когда мне было слышно, как он входил в комнату и ложился спать почти на рассвете; но потом, когда мне вполне открылись все оттенки безответственности и нахальства, которыми была свойственна его утренняя сонливость, я перестал о нем беспокоиться. И после этого открытия, если я встал и увидел, что его кровать была пуста, потому что он даже не приходил ночью, я сразу предположил, что ему было поздно возвращаться в общежитие до двенадцати, час в котором было принято закрыть дверь, и он наверняка остался ночевать там, где ночь застала его.

Несмотря на все эти очевидные различия между нами, по необъяснимым причинам мы не были несовместимы. Наоборот. Наш дуэт работал слаженно, как пара по пляжному волейболу. Один всегда учитывал сильные и слабые стороны другого, и мы никогда ни о чем не спорили. Мы могли даже наслаждаться некоторыми вещами вместе. И, когда у нас было какое-то окно в расписании, мы бесцельно бродили по Невскому, вошли в магазины, чтобы просто-напросто полюбоваться красотой продавщиц, или заходили в кафе возле станции метро «Площадь Восстания», где ели пирашки и пили кофе с молоком очень похоже на то, что приготовили нам мамы, когда мы были детьми. Итак, мы оба кое-что осознали со временем: настоящий характер наших отношений можно было определить только одним словом: симбиозом.

Находясь вместе, мы приносили пользу друг другу. Дуранд часто был в каких-то затруднениях с заданиями, которые давали нам профессора, но с моей помощью ему удавалось выйти из них. Удивляя не только наших близких знакомых, но и даже меня, он всегда сдавал все свои работы вовремя, и его оценки не были самыми лучшими, но и не были такими плохими, как должны были быть, имея в виду большое количество уроков, которые он пропустил. И еще другой пользой, которую принес ему союз со мной, была возможность быстрее дать понять окружающим, что он тоже, как и я, иностранец. Тогда, везде, но особенно на улице, люди относились к иностранцам вежливо, уважительно. Однако, без моей компании, Дуранд испытывал на улице не мало случаев невежливости или неуважения из-за того, что его часто принимали за очередного русского человека. Итак, на лестнице метро или в автобусе, в очереди магазина или при входе в гостиницу, какие-то люди могли обращаться с ним грубо, однажды даже угрожали избить его. Но, когда я был рядом с Дурандом, этим людям было чуть ли невозможно обратиться с ним таким образом. Почему-то, это простое обстоятельство, мое присутствие, избавляло его от необходимости доказать всем окружающем то, что тогда можно было выразить в одной фразе с почти волшебной силой пробуждать к нему немного уважения: «Этот негр и я из той же крови, он мне родня».

Что касалось меня, то самое важное, что дал мне этот союз, была возможностью как-то усвоить некоторые нравственные черты, ясно определявщие личность Дуранда, такие черты как, к примеру, приветливость его характера (он во всем находил забавную сторону и часто улыбался, в то же время как я всегда был либо слишком серьезен, либо слишком робек), или его озорство для решения много вопросов, и больше всего такого вопроса: как овладеть вниманием незнакомых девушек. Он обманул их ложьми всех видов. Вот почему, когда одна из них подходила ко мне и спрашивала меня, действительно ли он живет в одном гаванском дворце, я говорил ей, что это правда, но скрывал от нее другую сторону реальности: настоящий владелец дворца, какой-то маркиз или буржуи, покинул страну после победы революции, и семья Дуранда была одной из таких бездомных семьй Гаваны, незаконно занявших тот заброшенный особняк, который внезапно превратился в многоквартирный дом. Чтобы пробудить в некоторых из тех девушек немного сострадания или соучастия, Дуранд заставил их поверить, что его дедушка по отцовской линии был аристократом, у которого бородатые партизаны Фиделя Кастро отняли огромное состояние. Дуранд был всего на два года старше меня. Но его апломб во лжи, наряду с его изобретательностью в обмане, сделали его в моих глазах человеком с большим опытом. Мне едва исполнилось восемнадцать, и я очень завидовал его умению быстро фантазировать, создавая всевозможные ситуации, то забавные, то сложные. До сих пор еще не знаю, откуда он узнал, что мой день рождения празднуется в декабре. Но главное, все-таки, что он узнал и на закате 15 числа, вместо того, чтобы пойти в столовую общежития, мой соотечественник пригласил меня поужинать в одном узбекском ресторане.

При входе у меня сложилось мимолетное впечатление, что Дуранд был постоянным посетителем этого места. Оставив пальто и шапку с шарфом и перчатками в раздевалке, мы вошли в залитый светом зал, где непрестанно гудели ужинающие, занимавшие почти все столы в центре. Мы сели в уголок и тут же к нам подошла темноволосая девушка с меню написанное в двух белых листах, которые она нам предложила с нарисованной на лице широкой улыбкой. Читая то, что было написано на моем, я был озадачен: я понятия не имел, какие блюда заказывать, и снова подумал, что Дуранд часто бывал в этом месте, потому что, когда я рассказал ему о своем недоумении, он попросил меня не беспокоиться об этом. Вскоре после этого я увидел, как он подозвал официантку и оживленно с ней заговорил, и тогда какое-то спокойствие покорило меня.

— Это шурпа, — сказал мне Дуранд через некоторое время, когда девушка вернулась к нашему столику и поставила перед нашими носами две тарелки с густым супом, от которого шли очень горячий дым и сильно пахнувщий овощами запах.

Вкус специй и ароматных трав этого изысканного супа все еще ощущался на моем языке, когда официантка принесла нам следующий заказ.

— Это национальное узбекское блюдо, оно называется плов, — объяснил мне мой сосед по столу, прежде чем напасть вилкой на рисовую массу, сваренную на овечьем сале и имеющую фиолетовый цвет из-за присутствия овощей, изюма и кусочков тушеного мяса.

— Ты выиграл в лотерее, что ли? — спросил я его немного в шутку и немного серьезно.

Дуранд каждый месяц покупал пару билетов, и с ним все было возможно. У меня же в карманах было около десяти рублей, и по ценам, увиденным в меню, я уже подсчитал, что ими я едва расплачусь за супы.

— Когда-нибудь выиграю, и тогда мы с тобой в Сочи поедем вместе с парой светловолосых голубоглазых немок, — сказал он с озорной улыбкой.

— А почему бы не с парочкой эфиопских девушек? — противоречил ему я.

— Я, мой дорогой друг, не приехал в Европу, чтобы спать с эфиопками, — ответил он, еще улыбаясь, а затем добавил: — Если хочешь быть с какой-то эфиопкой, все, что тебе нужно сделать, это вступить в армию и попросить, чтобы тебя послали сражаться в песках пустыни Огаден.

— Нет, ты что?, я предпочитаю пески курорта в Сочи с одной из твоих голубоглазых блондинок, — сказал ему я.

— На мгновение мне показалось, что ты больше не любишь блондинок, — сказал он, пристально глядя на брюнетку, которая приближалась с небольшим блюдом, на котором лежало несколько кусков из жареного мяса. И, когда она ушла с пустыми тарелками, добавил: — Я несколько раз видел, как ты разговаривал на кухне с Леной, вот это брюнетка из первой двери нашего этажа.

— Лена мне нравится потому что она очень похожа на Керн, — признался я, созерцая куски мяса с уверенностью, что в конце того ужина владельцы ресторана будут вынуждены вызвать милицию, и мы вдвоем очнемся в тюрьме за отказ платить за то, что ели.

— Это баранина, и называется шашлык, — сказал он, прежде чем вонзить зубы в кусок мяса.

— Как пикантно! — заметил я, подражая ему.

— Кто такая она? Это Керн, о ком ты говорил? — спросил меня Дуранд, вспомнив признание, сделанное мной несколько секунд назад, и я сказал ему, что это женщина, которая чуть не свела Пушкина с ума.

— Пушкин сошел с ума от множества женщин, — возразил он.

— Ты прав, но Пушкин посвятил ей одно из самых страстных стихотворений всей своей поэзии, — объяснил я с неожиданной уверенностью.

— Она, наверно, была очень красивой, — предположил Дуранд, и я заверил его, что не зря ее фотография висела на стене в аудитории, где мы слушали лекции по русской литературе.

— Выпьем за ней, — почти крикнул Дуранд, беря одну из кружек пива, которые только что принесла нам официантка.

— Давай!, выпьем, — повторил я, поднимая свою.

Дальше я начал первый глоток и не останавливался, пока не опустошил третий кувшин, когда у меня закружилась голова, и я предложил Дуранду пойти домой, убежден того, что пришло время столкнуться сначала с негодованием владельцев ресторана, а затем с прямолинейностью патрульных, у которых теперь появилось дополнительный повод для того, чтобы предъявить нам обвинение: чрезмерное употребление алкогольных напитков в общественных местах. Тогда я молился, чтобы вся эта авантюра не дошла до кого-либо в консульстве, а также представлял себе радость, с которой на следующее утро нанятый милицией парикмахер превратит мой волосяной покров, имеющий модную среди негров прическу с густыми длинными волосами, в блестящую лысину, прежде чем нас отпустят… Однако через полчаса мы уже были в своей комнате, и я заснул, спокойно слушая объяснение Дуранда о том, что произошло в конце ужина, о той поистине поразительной сцене, которую я видел полчаса тому назад, когда он сделал знак официантке подойти со счетом, а потом заплатил ей, даже с чаевыми, такую сумму, которая утроила количество нашей стипендии.

На следующее утро я проснулся с головной болью и ощущением того, что мне приснилось кое-что, подобное на очень нехороший сон. Однако, сколько бы я ни вызывал его в памяти, я не мог найти никаких деталей, которые заставляли бы меня считать этот сон кошмаром. Мне только вспомнилось, как я очутился в одной полутемной галерее, где, двигаясь по ней и созерцая висящие на ее стенах картины, с необъяснимым страхом осознал, что на всех картинах всегда появилось одно и то же лицо: лицо Анны Керн, той молодой женщины, которая поразила Пушкина своей наивностью и красотой. Как будто меня заперли в одной камере, где я был обречен вечно посмотреть выставку Энди Уорхола.

Этот сон стал своего рода предчувствием. Или, вернее, предсказанием. Потому что через несколько дней наш профессор русского языка повел нас в Русский музей и во время этой экскурсии мое внимание больше всего привлекли не картины Репина или Серова, а лицо и взгляд одной девушки, очень похожей на Анну Керн, которая присоединилась к нашей группе, привлеченная отзывами удивления моих соотечественников.

Она была хороша собой, высока, с длинными ногами, и заманчиво смотрела на меня своими черными глазами. Ее сопровождала улыбающаяся рыжая, и я сразу понял, что эти девушки не советские. Они не говорили по-русски. Но, к счастью, могли обшаться на ломаном испанском языке. И, выходя из Русского музея, по-испански с французским акцентом они не отказались немножко погулять по городу с нами, с Дурандом и со мной. Затем, когда холод заставил нас искать какое-то убежище, Дуранд сразу нашел дверь одного кафе. Там мы вчетвером попили кофе с водкой, и полностью познакомились друг с другом. Рыжую звали Даниэла, и была библиотекаршей. Другая представилась как Лоана, и была студенткой какого-то парижского университета, где изучала историю искусств. Обе жили в Париже. Обе тоже выиграли приз какого-то конкурса, спонсируемого какой-то франко-советской ассоцияцией дружбы, и состоявшего в посещении выбранного ими российского города. Они ужасно встревожились, когда Дуранд, представившись, ляпнул, что мы двое были очень опасными разбойниками и что мы замысли ограбление Русского музея через два дня.

— Опасный бандит ты, Мартин? — шепотом спросила Лоана, пытаясь найти правду в моих глазах.

— Это шутка Хабиэра, — ответил я, улыбаясь, чтобы успокоить ее.

— Я очень испугалась! — призналась она с видимым облегчением.

— Если бы ты смог украсть одну русскую картину, то какую бы ты взял? — Даниэла спросила Дуранда.

— Сначала мне надо бы узнать ценность каждой картины, а потом выбирал бы самую ценную, — объяснил он.

— Не думай карманами, выбирай своей душой, — приказала девушка.

— Тогда я украл бы картину «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», — выбрал Дуранд и прибавил: — А ты?

— Я бы выбрала картину «Девочка с персиками», — сказала рыжеволосая.

— А ты? — спросил я Лоану.

— Меня впечатлила вся живопись Левитана, и особенно картина «Березовый лес».

— Ты любишь гулять по лесу, не так ли? — еще раз спросил я, предполагая ее ответ.

— Очень, — ответила Лоана, и улыбнулась, глядя мне в глаза.

— Я бы пригласил тебя прогуляться по березовой роще, но сейчас зимой.

— Мне нравится гулять осенью, когда приятно ходить за грибами, дыша свежим воздухом и шутя с подружками…

Ее голос звучал славно, и мне показалось, что каждое слово Лоаны проникало до глубины моей души. Пока она говорила, лицо ее приняло ясное выражение тончайшей нежности, и, слушая ее, мне стало понятно не то, что буду скучать по этой девушке, а то, что я уже начал тосковать по ее темным глазам и ее спокойной улыбке.

— Ты еще не сказал, какую ты бы взял? — заметила рыжеволосая.

— «Купание красного коня», — ответил я и, почему-то, мной овладало редкое удовлетворение.

— Все уже согрелись, куда нам сейчас идти? — спросил Дуранд.

Мы не хотели расставаться с ними. И девушки, казалось, тоже не хотели разлуки. Хотя, как было очевидно потом, наиболее заинтересованными в поддержании такой близости были Лоана и я, потому что мы шли очень медленно, не обращаясь внимание на холодную погоду, толкая друг друга плечами через каждые три шага, пока Дуранд и Даниэла молча шли по нашим следам на снегу. Ночью девушки должны были идти на балет на льду, а потом отдыхать, чтобы посетить раннюю утреннюю мессу в любом городском соборе. И, по нашему расписанию, в то же утро, хотя субботное, мы с Дурандом должны были быть в институте до трех часов дня. Вот почему мы с Лоаной договорились встретиться в семь часов вечера в холле их гостиницы, которая, к счастливому совпадению, находилась совсем близко, в двух кварталах от нашего университетского городка, чтобы пойти на дискотеку.

Субботними вечерами меня убивало желание танцевать. Однажды в Гаване, чтобы удовлетворить такое желание, я осмелился зайти во знаменитый клуб «Тропикал». Но мне совсем не понравилась атмосфера того места: там словно собрались все отщепенцы столицы: бывшие заключенные с холодными оружиями под одеждой, горкие пьяницы, вот-вот упавшие на землю, наркоманы, проститутки низкого класса, и т. п. Им мало интересовалось танцевать. Среди них часто развязывались споры, вспыхивали драки. Поэтому, даже когда играли «Лос-Ван-Ван» или «Иракерес», я больше никогда не возвратился туда. Здесь, в Ленинграде, к счастью, ощутилась другая атмосфера. После рабочих дней, чтобы достать себе какое-то наслаждение, многие молодые люди стремились к танцу. И, танцуя в ночной дискотеке парка «Победа», который также находился недалеко от нашего университетского городка, я познакомился с несколькими молодыми женщинами, которые работали на близлежащих фабриках.

Мои первые дни здесь совпали с концом лета, и, несмотря на то, что я не был привык к ритму русской музыки, я смог удовлетворить свое пристрастие к танцам, посетив эту дискотеку. Тогда везде можно было слушать только русские песни и я подумал, что надо было к этому привыкнуть. Однако через несколько недель та ситуация изменилась коренным образом после возвращения африканских студентов по случаю начала учебного года. Они вернулись из разных городов Запада: Лондона, Парижа, Рима, Бонна, и, даже, капиталистической зоны Берлина, нагруженные заграничными новинками. Одной из таких новинок была музыка. Они привезли последние пластинки таких популярных групп тех дней, как «ABBA», «Boney M», «Bee G.», и вдруг самые слушаемые в то лето песни в Западной Европе стали напевать все и везде среди нас. Таким образом, все иностранные песни, что советское радио транслировало по каплям, вдруг можно было услышать весь день и на полную громкость из открытого окна любой комнаты в университетском городке. В те дни меня сильно поразили концерты, записанные вживую Бобом Мэнли во время его европейского турне в поддержку альбома «Exodus».

В те же дни появился в нашем здании один персонаж, которого со временем мы с Дурандом прозвали «Берией». Он был студентом второго курса истории и время от времени устраивал на первом этаже очень многолюдную дискотеку, на которой осмелился чередовать песни русских исполнителей с песнями американских и английских групп. И, выпив немного в баре гостиницы, мы вчетвером: Даниэла и Лоана, Дуранд и я, отправились именно на дискотеку Берии.

Когда я вошел на дискотеку в компании француженок — Дуранд пошел оберегать их пальто в нашей комнате, — я сразу же заразился энергией каких-то людей, прыгающих в центре танцевального зала, как Бобби Фаррелл, и присоединился к этой танцующей толпе, тащая за собой двух девушек. Вскоре после этого Дуранд вернулся, и более полутора часов мы прыгали без остановки. Только с перемирием таких минут, которые Берия посвятил одной из тех сладких или трагических баллад какой-то американской группы.

Итак, в какой-нибудь момент вечера он поставил балладу «Пыль на ветру», и вместо того, чтобы прыгать, мы с Лоаной впервые станцевали, крепко обняв друг друга. И это страстное объятие, подкрепленное танцем, определенно нас объединило. Поэтому я не удивился, когда пьеса закончилась, а Лоана продолжала меня обнимать. Хотя именно тогда я уловил на ее лице тень какой-то грусти. Что-то случилось с ее настроением, пока мы танцевали. Однако я не хотел ни о чем ее спрашивать, чтобы не затмить удовлетворение, которое я испытал от того, что несколько минут держал ее тело в моих объятиях. Кроме того, это был всего лишь момент смущения или беспокойства, которое она испытала. Потом она снова стала той девушкой, которая застенчиво смотрела мне в глаза, когда мы болтали в кафе после посещения Русского музея. И мы весело танцевали, держась за руки, пока Берия не закончил танец.

После окончания танца Дуранд предложил проводить их обратно в гостиницу, и по дороге Лоана открыла мне причину этой минутной грусти: на следующий день им надо было уезжать в Москву, уже возвращаясь во Францию. Она сказала мне об этом, и потом поцеловала меня в губы. А дальше мы шли молча, пока не дошли до гостиницы, где снова поцеловались на прощание.

— Они уезжают завтра, — сказал я Дуранду, когда мы вошли в наше здание.

— Рыжая собирается выйти замуж в это Рождество, но твоя подруга отдала бы ее жизнь, чтобы остаться еще на несколько дней.

— Куда же ты идешь? — спросил я, когда увидел, что Дуранд не остановился, как я, перед дверью лифта.

— Собираюсь купить сигары у Ху Ли Анга, увидимся позже, — ответил он, и начал подниматься по лестнице.

Коридор на пятом этаже, а также кухня, были пусты. Не было слышно ни малейшего шума. Я подошел к своей двери и, войдя в комнату, почувствовал себя таким же пустым, как и она. Я не хотел ни о чем думать, но для меня это было невозможно: я бесконечно думал о Лоане. Я вспоминал ее черные глаза, ее застенчивую улыбку, ее нежность, когда она меня поцеловала. И, не выспавшись, лег спать, проклиная навязчивую зависимость Дуранда от сигар. Мне показалось, что с ним в комнате моя тоска не была ли так велика. А еще я проклинал отсутствие Магнитова. Или, другими словами, что вызвало то отсутствие: потребность ездить в родную деревню на выходные, чтобы встретиться с его семьей. С ними двумя в комнате я чувствовал бы себя менее подавленным. Я хорошо знал, что сначала Дуранд и Магнитов немного посмеялись бы надо мной, но стыд придал бы мне силы, чтобы забыть о Лоане. И потом они тоже умели бы дать мне какой-нибудь совет, сказать какие-то ободряющие слова. А перед сном Дуранд приглашал бы меня покурить в конце коридора, рядом с пожарной лестницей, где мы вспоминали бы совсем другой пейзаж, чем тот, что был виден в окно: горящий полдень при котором июльское солнце жарит кожу одной мулатки, ритмично идущей по какой-то улице, впадающей в море, как река света.

Я уже начал засыпать, когда услышал стук в дверь. И, думая, что Дуранд забыл взять свои ключи, я встал, чтобы открыть ему дверь. Однако человек, кто стучал, не был он.

— Впустишь меня? — прошептала Лоана, стоя в дверях.

Услышав ее сладкое французское произношение, какая-то смесь удивления и волнения не позволила мне сказать ни слова. Но я протянул руку девушке и притянул ее к себе. Затем я закрыл дверь и помог ей снять пальто. И только после этого я удостоверился в том, что она была одета в тонкой прозрачной ночной рубашке.

— Я чуть не замерзла, — пожаловалась Лоана, прежде чем залезть под моем одеялом.

После новогодного праздника наступило время экзаменов и то обширное пространство, в котором несколько дней назад мы шумно и весело танцевали, вдруг превратилось в очень сжатый читальный зал под властью абсолютной тишины, где с утра до вечера занимались почти все студенты здания. Не было времени до досуга. Мне лично хотелось сдать все экзамены хорошо. И в конце получилось просто удивительно. Одни пятерки. Дуранд был очень радом с этим результатом. Но меня огорчило одно желание. Я хотел увидеть Лоану. Я хотел еще раз обнимать ее тело. Итак возникла у меня в голове одна неожиданная идея: во что бы то ни стало ехать во Францию.

— Ты никому не говори об этом, — попросил меня Дуранд.

Я ожидал его прочного возражения. Я был убежден, что Дуранд будет отвергать мою идею наотрез. Как я, он прекрасно знал, что нам нельзя ехать за границу. Он тоже знал, как и я, о суровых последствиях неудачи любой попытки совершать такое нарушение. Первое из них было неугодным исключением из института и возвращением на родину. Однако Дуранд не возразил против моей идеи, совсем наоборот, он не только полностью согласился с ней, но и стал моим соумышленником. И вот это было другой чертой характера Дуранда: его особое поведение при сложных или даже опасных обстоятельствах, когда вместо избегать их, он чуть не бросился навстречу сложности или опасности.

— У меня еще какие-то деньги, но это не хватит, — сказал Дуранд.

— Я буду работать, — отметил я.

— Какая там работа! — чуть не крикнул он.

— Мне надо работать где-нибудь, — подчеркнул я.

— Тебе нужны деньги, дорогой, много денег, — уточнил он.

— Дидиер мне сказал, что в морге можно быстро заработать много денег, — сказал я.

— Где?, — с удивлением спросил он.

— В морге, — ответил я.

— Понятно, завтра ночью мы поидем на эту работу, — резюмировал Дуранд, объявляя свое решение принимать непосредственное участие в достижении моего плана.

Именно он передал конкретную форму этого плана. У меня было только одно смутное представление о нем. Сознание о том, что мне надо было купить где-нибудь какой-то билет перед тем, как доехать до Парижа. Поэтому Дуранд детально перечислил мне все, что надо было сделать для этого. Какие заявления написать, у кого попросить разрешения, где получить визу, когда купить билет. И, самое главное, как выполнить все это секретно, без ведома консульства. В консульстве, об этом никто не должен был знать.

Потом, когда я не вытерпел видения внутренности первого трупа в морге, он наверно стал подозревать, что все это развалилось, что мое желание разлетелось к черту. И, так как деканат дал нам возможность посетить бесплатно разные города страны при зимных каникулах, Дуранд пригласил меня провести их на юге, в Ереване. Ему было жаль потерять столь соблазнительную возможность. Однако, отказывая от его дружного предложения, я решил работать в другом месте. Я не мог забыть мое желание. Кроме того, я как-то освоил его мнение, что можно превратить все наши мечты в действительность. Только не сдаться никогда перед затруднениями или препятствиями. В сущности, Дуранду понравилось моя настойчивость и, хотя не сказал каким образом, обещал помогать мне.

Через неделю он вернулся из Еревана. Армения показалась ему другой страной. Он был поражен с ее тысячелетной историей, с ее уникальной культурой, с ее загадочными людьми. Окно его комнаты открылось к незабываемой картине: огромной и белой равнине, в конце которой стояли библейские горы Арарата. Каждое утро, как только его разбудили голоса и шум соседних комнат, приближаясь к окну и смотря через его стекло, Дуранд наслаждался видением внушительного образа араратских гор с их вершинами покрытыми снегом. Еще под влиянием этого изумительного впечатления, Дуранд рассказал мне обо всем, что заманил его на столице Армении. При приезде он никак не представил себе, что каждое утро его будет ждать такое прекрасное разбудение. Потому что первое его впечатление как только приехал, не было очень приятным. Хотя полет не закончился ужасным опытом вынужденной посадки, и хотя поблизости от аэропорта не было видно ни одной коровы, нехорошие условия трассы и пугающая простота сооружений заставили его подумать, что самолет упал посреди молочной фермы. Среди его попутчиков, кто-то не выдержал и высказал это самое мнение вслух. Однако, вскоре после этого, все изменилось, все улучшилось, по крайней мере, для него. С ним прилетала группа пятнадцати студентов из разных стран: вьетнамцев, ганцев, иракцев, и трое или четверо его соотечественников. На выходе их ждал автобус, который доставил всех в небольшую гостиницу, расположенную на окраине города, в довольно спокойном, почти деревенском месте.

Экскурсовод, очень красивая женщина с коротким острым носом, огромными темными глазами и прямыми черными волосами, казалась сестрой шофера, лицо которого с невероятной точностью повторяло все ее черты.

— Я сразу принял их за близнецов, — подчеркнул Дуранд.

Позднее он узнал, что никакой родственной связи между ними не было, но и тогда это известие утратило для него действие неожиданности. Дуранд уже заметил, как эти физические черты повторялись с поразительной частотой не только на лицах служавших ему людей в гостинице, но и на лицах всех прохожих, с которыми он сталкивался во время прогулки по городу.

— Как будто все они были бы одной огромной семьей, — сказал мне Дуранд, и почему-то я вспомнил странный сон о галерее с картинами, имитирующими выставку Энди Уорхола.

— Ты, дружок, должен был поехать в Армению со мной, почему ты отказался?

Потом он изложил какую-то сложную теорию о пользе крепкого существования национальностей вне любой политической связи, в полной независимости от таких концепций, как государство, граница, власть, партия, руководитель, социальный строй. Он теперь начал смотреть с некоторым сочувствием или даже тотальным согласием на то, что раньше казалось ему очень абсурдным: усилия авторитетов некоторых советских республик, как той, которую он только что посетил, сохранить этнический баланс в интеграции их населения, свести к минимуму смешение их жителей с русскими и людьми других национальностей.

— Я не видел там много русских, — подытожил Дуранд после того, как указал, что армяне, несмотря на факт, что на протяжении столетий подвергались различным имперским оккупациям, сумели сохранить не только свой язык, свои обычаи и одно очень сильное национальное чувство, но и эти физические черты, которые были отражены на лице экскурсовода.

Угрюмый. Мне, почему-то, очень понравилось это русское слово. Как звучило оно, нет его значение. Быть угрюмым никто не любит. Это жизнь заставляет нас быть такими. Но тогда я еще не превратился в угрюмого человека. И когда Дуранд, полон видной радости после армянской прогулки, спросил меня почему мое лицо было столь угрюмым, я ответил ему, что у меня был такой вид от усталости, не от угрюмости. Я был очень усталым. В зимных каникулах, вместо отдыхать я работал не покладая рук на какой-то прядильной фабрике, находивщейся за городом. Там я выполнил простую задачу: распределить по всем машинам цеха катушки ниток. Я должен был сделать это дважды: в начале и в конце смены. Цех был большой и со мной работал другой человек: очень умелый работник, который всегда заканчивал свою первую часть работы брыстрее меня и еще успел помогать мне, но он часто не являлся выполнить вторую часть, а когда явился, то от его пахнул очень сильный запах водки, и в таких условиях не мог даже стоять несколько минут. Тогда, с помощью ткачих, мне приходилось закончить всю работу, мою и его, и в конце сил у меня осталось очень мало. Единственное, чего я желал после такого усилия, это лечь в мою кровать и закрыть глаза. Хотя, как надо было ожидать при каникулах, в общежитии было шумно, где-то играла музыка очень громко, какие-то посетители веселялись, пили, танцевали, горланили песни, а я мало и плохо спал.

В эти дни, из-за усталости, я проснулся в очень напряженном и раздражительном состоянии. Может быть, по этой же причине я послушал столь чарующий рассказ Дуранда об Армении с каким-то равнодушием, и никак не смог разделить его счастия. На самом деле, я с ним не желал разговаривать ни о чем, чтобы не разочаровать его. Таким образом я спрятал от Дуранда все, что тогда я думал о моем намерении встретиться с Лоаной в Париже. Потому что, несколько дней спустя, я стал смотреть на это по-другому. Думая объективно, я понял, что у меня не было никакой возможности ехать во Францию. Если бы я работал на фабрике целый год, даже так, мне не было бы возможно устроить такое путешествие. Денег, все же, не хваталось. Кроме того, были еще другие трудности. Не только достать липовый паспорт, заказать визу, купить билет, и прочее. Но и обмануть всех этих людей, которые имели бы какое-то отношение с делом. Мне было не по душе и думать об этом. И надо было говорить с Дурандом обо всем этом, но я не смел вести с ним такой разговор. Вот почему, когда Дуранд спросил меня, что случилось со мной пока он был в Армении, мне пришлось на ум рассказать ему об одном оскорбительном случае, из-за которого я еще чувствовал себя униженным.

Доехать до фабрики не было легко. Надо было ехать в трамвае. Но трамваи, особенно во время выхода из работы одных людей, и входа на работу других, всегда были полны пассажиров. Итак, ждая трамвая среди толпы, я увидел, как вдруг одна машина остановилась передо мной и ее водитель, с мягким движением его свободной руки, пригласил меня сеть внутри автомобиля. Я не знал этого водителя. И его приглашение мне показалось весьма странным. Но было уже около трех часов вечера, и я не хотел приехать поздно на работу. Поэтому я сразу открыл дверь машины и сел рядом с ним. Потом я объяснил ему, куда мне надо было ехать и почему, как можно скорей, но тот не обратил никакого внимания на мои объяснения и, не спеша, даже начал говорить о его чувстве восхищения за музыкальное дарование и спортивные достижения негров. Я слушал его монолог подозрительно и стал спросить самого себя, представил ли он собой противным для меня типом человека, которому приятно выразить мне какое-то сострадание за то, что кожа у меня не было белой, и кто был готов добраться до мытья моих ног, как своя личная дань бедной и страдающей Африке. Тот был мужчиной лет пятидесяти, а может быть меньше, слабого сложения и очень сладкого взгляда, с поседевшими волосами и побритым лицом. Его голос, как и его взгляд, тоже был очень сладким. В разговоре он коснулся и моей личности. Водитель принял меня за африканца. И позволил себе шутить со мной, сочиняв одну развлекательную историю, в которой я явился одним молодым копьеносцем из какого-то племени охотников в глубине тропического леса.

— Сколько львов ты уже убил? — спросил водитель и, глядя на меня с очень странной улыбкой, положил свою правую руку над моим коленом, точно он был моим старым знакомым.

После этого мне показалось, что его взгляд перестал быть сладким. В нем я нашел что-то неожиданное, как бы женскую нежность. И вдруг все стало ясно. Водитель машины улыбнулся сладострастно. С помощью этой улыбки он как-то преватился в кокетливую женщину. Это было обидно. Отвратительно. Недопустимо. Как только я заметил его преображение, меня охватило какое-то чувство, похожее на детский испуг и мне хотелось выйти из машины и убежать куда-нибудь далеко. Был тягостный момент. Но мне удалось успокоиться, обращая свое внимание на разные вещи: на яркие цвета куколки, висевшей на зеркале заднего вида и как-то танцуя между водителем и мной из-за движения автомобиля; на неспешную ходьбу прохожих; на световые рекламы на фасадах магазинов; на засохшие ветви деревьев; на однообразно тянущиеся перед моими глазами многоэтажные дома. Так я чувствовал себя неуязвимым, вне опасности, далеко от этого человека, от его желаний, от угрозы его руки. И все-таки я остолбенел на несколько секунд, когда мужчина, с молниеносной быстротой, сначало открыл мою брючную застежку, потом полез в мои брюки, и в конце успел добыть наружу то, что назвал «прекрасным копьем». Тогда я не верил своим глазам. Однако потом очнулся и чуть не ударил его по морде. Но, слава богу, остановился вовремя. Он еще водил машину с другой рукой и я понял, что, как последствие удара, он мог бы потерять контроль машины и мы оба могли бы умереть в глупом автомобильном столкновении. Поэтому я просто закричал ему одно слово на испанском языке. Только одно. Раз, два. И дальше попросил его больше не трогать мое тело, и велел ему остановить машину. А он все это сделал молча и быстро. И я сразу вышел из машины, чтобы удалиться от ее водителя.

— Мне показалось, что он человеком уважительным, почтенным, но оказался другим, — объяснил я в конце рассказа.

— Welcome to the Soviet Union, body! — смеясь, вскричал Дуранд.

После того, как я закончил свой рассказ, он посоветовал мне отдыхать, набирать силы, чтобы начинать следующий семестр. Но я остался на работе еще две недели. В эти дни я работал только ночью и рано утром, перед тем, как поехать на лекции, там же, на фабрике, я принял душ и выпил две чашки очень горячего и крепкого кофе. Продление срока работы тоже оказалось нарушением какого-то запрещения, продиктованного консульством. Нам было нельзя работать во время занятий. Нас разрешили это сдедать только при каникулах. Тоже надо было еще какую-то сумму денег выделить для консульства. Это как бы добровольный взнос. И, конечно, две недели спустя, когда мне платили, я не сделал никакого взноса.

— Ну, пошли к черту консульство и все эти паразиты, которые в нем собираются, — Дуранд поддержал мое решение.

Тот день, после занятий я добрался до фабрики, чтобы получить деньги, а он проводил меня, надеясь на встречу с водителем машины. Он считал, что водителя надо было наказать. Дуранду очень хотелось схватить его за горло. И я тоже кипел желанием ударить его по морде. Именно поэтому, когда он попросил меня на обратном пути ходить пешком, я согласился с ним. В конце концов, не было так холодно. Весна уже настала и, с такой же радостью с какой мы отметили падение первого снега полгода назад, сейчас нам тоже радовалось его таяние.

— Я в долгу перед тобой, — сказал я Дуранду.

— В каком долгу? — спросил он, перепрыгивая через одну лужу.

— Ужин в ресторане, — напомнил я ему, прыгая за ним.

— Сейчас важно, чтобы ты поехал во Францию, — сказал он.

— Я уже никуда не поеду, — признался я.

— Что ты говоришь? — снова спросил он и тихо добавил: — Какой хрен ты говоришь?

— Если бы я работал весь год, даже так, денег у меня не будет бы достаночно.

— Деньги заработаем, я тебе помогу, — сказал Дуранд, внезапно остановившись.

— Нашел ли ты наконец хорошую работу? — спросил я, не останавливаясь.

— Какая там работа!, — сказал он, а потом прибавил: — Я не приехал в Европу, чтобы работать.

— Тогда чем ты собираешься мне помочь? — я снова спросил его, очень заинтригованный.

— Ты еще думаешь о ней, не так ли? — Дуранд никак не стал раскрывать, каким образом он мне поможет.

— Чем же ты мне поможешь? — повторил я вопрос, вспомнив, что он часто говорил о том, как трудно ему жить на 90 рублей и о необходимости найти, помимо стипендии, дополнительный источник дохода.

— Эх!, какой я дурак, почему я не понял этого раньше? — выпалил Дуранд и уставился на меня.

— О чем ты говоришь? — спросил я, отказываясь знать, каков был источником его дополнительного дохода.

— Встреча с Лоаной была твоим дебютом, почему ты мне не сказал это? — отругал меня Дуранд.

— Я не был обязан сделать это.

— Сейчас я все понимаю.

— Что ты теперь понимаешь?

— Твое желание увидеть ее снова, твое упорство чтобы работать где угодно, твое решение поехать во Францию, даже если это будет стоить тебе карьеру.

— Эх!, какой ты умница у меня.

— Ты никогда не забудешь ту ночь.

— Кстати, где ты пропал тогда?

— У лаосца не было сигарет, но он выпивал с какими-то друзьями и пригласил меня поделиться с ними.

— То есть, ты не имеешь никакой связи с возвращением Лоаны в общежитие?

— Нет, нет.

— Я тебе не верю.

— Почему это так? Серьезно, я знал, что она была с тобой, только когда утром я вернулся в комнату.

— Как она могла попасть внутрь общежития после того, как оно уже было закрыто? — спросил я самого себя вслух.

— Ты прав, твоя француженка похожа на музу Пушкина, — признал Дуранд.

— Черт возьми! — закричал я, погрузив туфли в одну лужу ледяной воды.

— Вот в чем беда ранней весны: тающий снег превращает улицы в настоящую трясину, — пожаловался Дуранд.

— Я привык к этому, я же один «гуахиро», — сказал я в шутку.

— Скоро будет лучше, слава богу! — отметил он, не замечая шуточный тон намека.

— А что хорошее нам приносит эта топь?

— Скоро улицы будут заполнены красивыми женщинами, которых зима заставила скрывать свою красоту под огромным количеством одежд, — сказал он с озорной улыбкой.

— Многие из них растолстели после зимовки, — предупредил я его с какой-то долей сарказма.

— Скоро станем свидетелями такого изумительного зрелища, которое можно увидеть только во славянских землях, когда десятки и десятки, а может быть больше, сотни или тысячи блондинок вдруг вторгаются по всем пространством города: в парки, на проспекты, в театры, на станции метро, — заметил Дуранд с неподдельным восторгом.

— Не питаешь ли ты непомерную склонность к Мэрилине Монро, — пошутил я.

— Очень возможно; я обожаю блондинок, — признался он.

— У брюнеток с тобой не так много возможностей.

— Никаких.

— Иногда ты мне кажешься настоящим К-К-К.

— Что это такое?

— Чертов расист.

— Когда увидишь мою бабушку в Гаване, ты проглотишь эти слова.

— Она черная?

— Очень черная.

— Это неправда.

— Честное слово.

— Не верю.

— Ну, почему?

— Потому что ты мне напоминаешь Разумихина.

— А кто это?

— Один персонаж из «Преступления и наказания».

— Достоевского я не читал еще.

— Разумихин такой интересен, как и Раскольников. Он навязчивый лжец, но не отрицает этого, наоборот, выдает себя за человека благодаря ложьи.

— Там есть такая гадина? Не может быть!

— Ложь, по своему собственному мнению, является единственной привилегией человека перед остальными живыми существами. Его лозунг гласит так: солги, и ты найдешь правду.

— Вот это да!

— Разумихин считает, что ни одна истина не достигается, не солгав предварительно четырнадцать раз, а то и больше, сто четырнадцать.

— Я не лжец.

— Я тебе не верю.

— Значит, я расист и лжец, а ты?

— Не сердишь на меня.

— Я не сержу на тебя, странный наследник Пушкина.

— Почему странный?

— Ты ищешь женщину, которая должна выглядеть точно так же, как эта Анна Керн.

— Я уже нашел одну.

— Да, но она сейчас во Франции и наверно стала жить по прежнему. Значит, без тебя. А тебе надо будет забыть ее.

— Это глупость какая!

— Это, к сожалению, не глупость. Но, к счастию, найти другую не так трудно. В городе тоже тысячи брюнеток, за которых можно бы потерять голову с первого взгляда.

Потом Дуранд больше не говорил ни одного слова. Он ходил молча и как бы не думая ни о чем. Я тоже замолчал, но у меня в голове была только одна мысль: не упасть на таявщий снег.

— Каков был цвет машины? — Дуранд вдруг спросил меня.

— О какой машине ты говоришь? — переспросил я.

— О машине, на которой ты ездил в тот день, — сказал он.

Только тогда я увидел перед нами одну машину. Она была остановлена посреди улицы и внутри никого не было, но я успел разглядеть маленькую куклу с яркими цветами, точно та чибурашка, которая висела на зеркале заднего вида в тот день. И, хотя это кукла была весьма обыкновенным русским сувениром, я сразу понял одну вещь: перед нами стояла машина, в которой я был унижен, и ее водитель находился где-то близко.

— Каков же был цвет машины? — Дуранд повторил вопрос.

— Не помню, — ответил я.

III

Когда я мельком увидел силуэт женщины, стоявщей в дверях, сразу подумал, что слова Дуранда стали пророческими, но ни в коем случае не представил себе, что произойдет, как только она войдет в нашу комнату, потому что для меня эта ночь уже была мертва и похоронена с самого момента, в котором две польские девушки покинули дискотеку и все иллюзии, согревщие моим другом и мной у огня музыки и водки, внезапно замерзли.

— Мне кажется, что слишком легко провалилась наша поездка с ними в Краков, — сокрушался Дуранд, смотря далекие спини девушек, и потом добавил: — Как мне хотелось эту ночь проникнуть в одну из его шахт, спуститься на дно его недр и добыть тысячи метрических тонн угля.

— Они наверно из Солидарности, — отметил я.

— Ну и что? — спросил мой друг.

— Они уехали из-за того, что у тебя морда такая, как у нелюбявщего забастовки, — пошутил я.

— Боже мой! Блондинки с ягодицами негритианок, — заключил Дуранд, не обращая ни малейшего внимания на мои слова, а потом хлопнул рукой по воздуху, давая мне понять, что даже и воспоминание этих девушек больше не будет его угнетать.

— Это пахло настоящей эпитафией, — предупредил я его, и мое предупреждение тут же стало лейтмотивом, способным заставить его вызвать в памяти все живительные силы единственного города на планете, улицы которого всегда предлагали ему непогрешимое противоядие от яда одиночества.

— Гавана существует, и пока она существует, не будет ночи, которую нельзя было бы оживить, — провозгласил он с каким-то тщеславием.

— Не дай ей умереть сегодня вечером! — добавил я, зная, что нам осталось только один исход: заходить в комнату Ху Ли Анга, на пороге которой мы часто договаривались с ним о ночной цене одной бутылки водки.

— Гавана существует, и как бы далеко она ни была от этих мест, в честь ее все еще может случиться, — сказал Дуранд, уже договорившись с азиатом, и пока мы направлялись к нашей комнате на пятом этаже.

— Пусть эта ночь не закончится никогда, — прибавил я.

— Каждая ночь имеет свой кусочек вечности, — отметил мой друг, в то же время как мы вошли в комнату: я, с намерением увенчать пьянство и забыть неудачу, пережитую нами несколько минут назад; он, наверно, с уверенностью, что эта ночь, как феникс, возродится из своего собственного пепла.

Это был не первый случай, когда пара девушек отказывалась продолжать танцевать с нами в более интимной обстановке: той, что была ограничена четырьмя стенами нашей комнаты. И не в первый раз мы, покинутые, смирились с тем, чтобы пить до самого рассвета. Вот почему, заметив, что Дуранд стоял перед проигрывателем с несколькими пластинками на руках, я предположил, какую музыку мы будем слушать: песни какой-то венгерской певицы или пьесы чехословацкого амсамбля Локомотив Г. Т. И я сразу вспомнил Берию, как мы называли диск-джокера дискотеки нашего здания не столько из-за лысины его круглой головы или из-за маленьких увеличительных стекол, которые он носил, как из-за высокомерия, с которым он анонсировал песни английских рокк-групп, как Роллинг Стоунз и Лед Зеппелин, и тоже подумал: «Если какой-то стукач откроет ему список наших пластинок, Берия наверняка считает Дуранда и меня предателями и пошлет нас расстлелять». Но, когда я уже готовился услышать резкие ноты какого-то венгерского саксофона, в комнате вдруг послышался певчий голос одной женщины. Это был нежный, теплый голос, и, плененный его пением, я впадал в своего рода глухоту, которая изолировала меня от всякого звука, не имевшего к этому голосу никакого отношения.

— Что мне поставить сейчас? — спросил Дуранд, немного смущенный моим молчанием после прослушивания.

— Поставь это снова, Сэм, — приказал я, начиная бесконечный глоток, как делал Ханфи Богарт в одной барной сцене фильма «Касабланка».

Однако Дуранд не сразу выполнил мой приказ: раньше он тоже подражал жест бесстрастного пьющего человека. Потом, повернув вынутую из кармана зажигалку, указал на брошенную на углу стола сигаретную пачку, но я скомкал ее в моих руках, и когда она превратилась в бесполезный комок бумаги, Дуранд понял, что поляки оставили нас без одной жалкой сигареты. Только тогда он подошел к проигрывателю, и снова послышался женский голос, умоляющий ночь: «Не умирай; я так тебя люблю!» И пока мы слушали его во второй раз, случилось чудо: кто-то постучал в дверь. Я ничего не слышал. Я только услышал голос, поющий для меня. Тот, кто чувствовал удары, был Дуранд. И, ошарашенный образом женщины, которую он застал в дверях, едва успел произнести несколько слов. Он сказал, что меня ищут. Поскольку посетительница была ему неизвестна, он подумал, что она искала меня. Но я тоже не знал той брюнетки с красными пухлыми губами и опьяняющими глазами, которую он пригласил войти в нашу комнату и чье лицо у меня тотчас же связалось с портретом Анны Керн и начальными строками стихотворения, которое Пушкин посвятил ей во время ссылки в Михайловском. Может быть, поэтому я спросил ее на языке поэта: кого она ищет?, и моему удивлению не было предела, когда я услышал ее ответ на испанском языке: она не искала никого, она просто проходила мимо, когда певчий голос заставил ее изменить курс и прийти к нашей двери.

— Почти целый век прошёл с того дня, когда в последный раз я слышала что-то столь нежсного, — пожаловалась женщина, а потом добавила: — Есть песни, которые, как вода, могут быть безошибочным пережитком жизни.

— Поднимем тост, — предложил я, протягивая ей рюмку с наполовину налитой водкой, — за эти песни и за нас.

— Такими темпами скоро нам придется вернуться к китайскому, — пробормотал Дуранд всерьез, замечая, что наша посетительница, с безмятежностью колхозницы, выпила всю жидкость одним махом, то есть, до конца.

— Ху Ли Анг не китаец, он лаосец или, во всяком случае, индокитаец, — поправил я его.

Но Дуранд не возмутился из-за моего неуважительного поведения как геополитический советник: он даже не моргнул, потому что сейчас был очень занят: он смерил взглядом женщину, которая, присев на одну из кроватей, была так поглощена текстом другой песни, что не обратила никакого внимания на своих гостеприимных хозяев. Ее изоляция создала у меня впечатление, что ни я, ни Дуранд существовали для нее, и я стал бояться, что это женщина тоже уходит от нас, как только она успеет удовлетворить свой музыкальный аппетит. Однако одно движение ее рук даровало мне немного покоя. Словно угадав мои мысли, женщина извлекла из неведомо откуда среди своей одежды портсигар, внутри которого я увидел несколько очень заманчивых сигарет. После этого она предложила нам курить. Дуранд, удовлетворенный предложением, достал зажигалку со дна кармана и зажег одну за другой те сигареты, которые мы все внезапно удержали между пальцами. И я, выдохнув клубок дыма, испытал такое огромное удовольствие, что не мог не вернуться по стопам Богарта. Я думал, что в этот момент мне наконец удастся получить более верный образ американского актёра, потому что для меня Богарт всегда был больше всего одным неустрашимым курильщиком. Я мог представить его без шляпы, без ружья, без стакана виски в руках, но не без сигареты во рту. И мне было интересно знать, что было бы с ним без тех сцен, в которых он курил, как настоящий обречен.

«Никто не может курить с такой смесью элегантности и таинства, как он», — подумал я, в то же время как Дуранд подходил ко мне с монетой на ладони, простой пятачок, который начинал крутиться на поверхности стола и на который мы оба стали смотреть со странной сосредоточенностью.

Тут не было ничего особенного. Было то, что было условлено нами для таких обстоятельств: одна танцующая монета и две пары выжидательных глаз, пока вращение не остановилось и нам стало известно, какая сторона монеты упала к верху: лицевая или оборотная, колосья пшеницы или щит. Если упадет колосья пшеницы, Дуранд уйдет из комнаты, а я останусь наедине с женщиной, но если упадет щит, тогда окажется совсем наоборот, и мне придётся покинуть комнату.

Только этим вечером решение наших судьб не зависело от падения одной монеты. В эту ночь неожиданно чья-то рука подхватывала монету, прежде чем она упала, из-за того, что женщина, которая вставала с постели и приближалась к столу, прервала танец и потом давала нам понять свое предложение.

— Сегодня вечером, дорогие мои, никто не уйдет.

— Let it be! — Дуранд подверждал ее решение с подозрительным цинизмом, и сразу начал раздеваться.

— Ура! — воскликнула женщина, которая пришла к нему на помощь.

Тут же кровь у меня вдруг заледенела от неожиданного направления пари, и, как будто я не был также одним из главных действующих лиц этого необычного зрелища, я остался неподвижным. Но незнакомка не обратила никакого внимания на мою пассивность и, с дерзостью, похожей на ту, что была прежде, она подходила ко мне и стала снять мою одежду, а позже, словно выполняя молчаливое соглашение или соверщая какой-то родовой ритуал, она содрала с себя сначало что-то вроде цыганского сукна, потом платье в цветочек, падающее на пол безмолвным водопадом, потом лифчик, и, наконец, трусики, легкость которых заставила мои пальцы спутаться, когда я смел их взять из ее рук, видя, как Дуранд начал нападение ее тело. Именно это как бы грубое нападение растопило мою кровь, и после этого я чувствовал себя вовлеченным в такое состязание.

— Куда мы едем, Миклуха-Маклай? — спросил я его, как каждый раз, когда мы собирались выйти с какой-то парой девиц, и с единственной целью выбить у него краткий рапорт о них, так как я не совсем поделился своей теорией, согласно которой эротическое исследование тела каждой женщины было каким-то способом путешествия в ее страну.

— Мой билет в рай, — ответил он.

И только тогда я обнаружил, что у нас на самом деле не было никакого маршрута. «Откуда она?» — спросил я самого себя, и потом, усмотрев в ответе моего друга некий оттенок эгоизма, назло, на этот раз я не захотел его ублажать и начал свое путешествие, зная, что шел в противоположное направление от Дуранда. Так, скользнув губами по бедру женщины, я жадно отыскал вход в ад.

Таким образом, возник неизбежный вопрос: кто была эта дьявольская женщина, чью кожу я поцеловал, в то время как все ее тело дрожало от интимного прикосновения с телом другого мужчины? И ее появление (настолько неожиданное, сколько и своевременное), и как она провозгласила тост (выпив рымку водки одним махом), и ее сигареты (что-то в них мне показалось подозрительным, потому что половина моих моральных самоустранений пошла к черту, как только мой окурок закончился), и еше пыл, с которым она отдавалась нам, все это убедило меня в том, что наша посетительница была самой Маргаритой, красивой и умной любовницей Мастера, и я догадался, что в его стремлении свести определенные счеты со мной, но также в курсе моей неприязни к кошкам, и еше что у меня не было ни капли сексуального влечения к мужчинам в любом из их многочисленных вариантов, злобный Воланд подтолкнул ее к этой жертве. О Воланд! Это были опасности работы того, кто всегда хотел зла, но всегда делал добро. И тут с нами была прекрасная и милая Маргарита, выполняя соответствующую ей часть плана Воланда. По этой причине, прежде чем Мастер и его свита пришли на помощь женщине, я перечислил свои самые серьезные ошибки и к каждой из них добавил какое-то железное оправдание, какой-то неопровержимый аргумент, как часто делали все директора государственных предприятий, когда дело доходило до отчетов об их управлении на более высоких уровнях.

В первую очередь я перечислял безвизовый въезд в Москву и думал, что даже коварный Азазело будет обезоружен, после того, как я утверждал, что причина такого поступка кроется в невозможности завершения соответствующих бюрократических процедур в отведенное мне короткое время, чтобы явиться в дом Руслана, кто по просьбе Людмилы перенес дату их свадьбы на три недели раньше, не представляя себе больших трудностей, которые такое решение создаст для иностранца, избранного ими шафером их свадьбы. И, на всякий случай, если кто-нибудь из моих непримиримых судей хранил в своем портфеле разные копии фотографий, сделанных на Ваганьковском кладбище, рядом с могилой Высоцкого, вместо Красной площади или у подножия какого-нибудь памятника, воздвигнутого павшим героям во время второй мировой войны, я спрятал туз в рукаве: если на этих снимках я выглядел очень веселым, ходя под руку с женихами, то это было связано с многочисленными рюмками водки, вина и шампанского, выпитыми в честь супружеской пары, а вовсе не с фактом, что в то утро я сознавал, как мы все участвовали в одном акте разрыва с патриотическими традициями страны, и еще меньше в воздании дани памяти того хриплого и пьяного певца, чьи песни я даже мало знал (как собирался ли я их хорошо знать, если только иногда их ставили по радио и, конечно, никогда не были теми песнями, что в провальных записях молодежь слышала и пела хором в подвалах всей страны?).

Второй из моих грехов заключался в том, что когда-то у меня была какая-то связь с одной французской девушкой, связь которая привела нас от дружбы к сексу (или наоборот, потому что я никогда не знал, что из двух, секс или дружба, появилось первым, так как наши взгляды и улыбки были пропитаны тем и другим, с холодного утра декабря, когда мы с ней встретились в одном из залов Русского музея, до того вечера, два дня спустя, когда мы прощались на вокзале с подозрением, что в городе остались еще площади и бульвары, по которым мы могли бы пройтись рука об руку, и неожиданные края, чтобы открыть для нас Невский проспект из окна какого-то кафе или с палубы какой-то яхты медленно бороздящей воды одного канала. Из-за этой связи, в консульстве мне не дали бы открыть рот. Там сразу вспомнили бы запрещение: не допускаются никакие отношения с выходцами из капиталистических стран. Однако я мог объяснить товарищам Маргариты пару истин, которые заставили бы их встать на мою сторону. Одна заключалась в том, что Миттеран только что победил на выборах и, заняв пост президента, каждый француз перестал быть, по крайней мере технически, выходцем из капиталистической нации (или, с социалистами у власти, Франция оставалась по-прежнему капиталистической нации?). Другая истина заключалась в том, что благодаря братству, ощущаемому в каждом месте, которое мы посещали, моя подруга из Парижа прониклась симпатией к стране, и это подтвердило ее желание вступить в ряды ФКП. Но деталью, которую никто не должен игнорировать и которая служит доказательством моей невиновности, было влияние, оказанное мной. Потому что без меня, без той страсти, которая нас объединила, быть может, не были бы так очаровательны для нее те сотни мостов, нанизавших многочисленные жемчужины того ожерелья островов, которые Петр I окрестил своим именем. Другими словами, без моей компании француженка наверняка обнаружила бы, что на солнце тоже есть пятна. По этой же причине не только те люди, которые были обязаны обеспечивать такие очень важные вопросы, как формирование хорошего впечатления о стране у каждого иностранного гостя, но и высшее руководство ФКП, должны быть мною очень довольны, так как членство партии должно было вырасти в тот год, как меньше, в один член.

Конец ознакомительного фрагмента.