Краткая история: Реформация

Хелен Л. Пэриш, 2018

Когда в октябре 1517 года Мартин Лютер прикрепил свои 95 тезисов к двери церкви Всех Святых в Виттенберге, он потряс основы западного христианства. Под сомнение были поставлены все догмы, традиции и приоритеты… Идеи Лютера о реформировании религиозных доктрин и практик и последовавшие протесты против продажи индульгенций раскололи Церковь. Но Реформация в итоге вышла за пределы богословской сферы, приведя к тому, что изменения коснулись отношений между духовной и светской властью, восприятия сверхъестественного, толкования прошлого, понимания роли женщин в обществе и Церкви, а также клерикального взгляда на брак и секс. Опираясь на обширнейший пласт современной историографии, автор этой книги помещает протестантскую Реформацию в культурный, социальный и политический контексты, исследуя ее воздействие на смену тенденций в искусстве и архитектуре, на трансформацию представлений о власти и понимания силы Священного Писания и теологической традиции. Снабженная черно-белыми иллюстрациями, несколькими картами и временной шкалой, книга будет полезна студентам высших учебных заведений и их преподавателям, а также всем, кому интересна история Реформации и в целом развитие религиозных и общественно-политических движений в Европе раннего Нового времени.

Helen L. Parish

A Short History of the Reformation

© Helen L. Parish, 2018

© Феоклистова В. М., перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2020

КоЛибри®

* * *

Хелен Л. Пэриш — историк, преподаватель истории Европы 1450–1600 гг. и Реформации в Редингском университете (Беркшир, Англия). В область ее научных интересов входят вопросы церковного брака, а также темы, связанные с мифами, ритуалами, суевериями и магией раннего Нового времени.

Карта 1. Европа в конце XVI века

Карта 2. Религиозная ситуация в Европе ок. 1560 г.

Карта 3. Религиозная ситуация в Центральной Европе ок. 1560 г.

Введение. Пятьсот лет

Вечный Всемогущий Бог смотрел на нас милостиво, и вывел нас из ужасного мрака папства, и привел [нас] к яркому свету Евангелия.

Абрахам Скультетус. Новогодняя проповедь, прочитанная в Гейдельберге по случаю столетия Реформации, 1617^[1]

Ad Lutherum igitur nostrum revertimur, &, ipsius potius effigiem in incendiis singulari Dei providentia conservatam fuisse, probamus… («И возвращаемся к Лютеру и его портрету, брошенному в огонь и спасенному Провидением Божьим…»)

Юстус Шёпфер. «Лютер не горит», 1717^[2]

Реформация принесла вместо слова человечьего Слово Божие, вместо ограниченного и надуманного толкования — свободное обсуждение Священного Писания, вместо темной, слепой веры — рассудочную ясность добровольной убежденности, вместо принуждения совести под властью духовенства — свободу духа и сердца под властью Бога.

Август Людвиг Ханштайн. Юбилей евангельской церкви: подготовительные материалы проповедей, 1817^[3]

Мартин Лютер — защитник сохранения немецкого духа.

Эрих Бранденбург. Мартин Лютер — защитник немецкого духа: речь по поводу четырехсотлетнего юбилея Реформации, 1917

31 октября 1517 г. Мартин Лютер вывесил на двери Замковой церкви свои знаменитые 95 тезисов против злоупотребления продажей индульгенций. Это не только изменило церковный мир, но и послужило толчком к началу Реформации в политике, экономике, науке, искусстве и культуре.

Город Лютера Виттенберг, Туристический справочник

1517

Пятисотлетний юбилей Реформации отмечался 31 октября 2017 г. Немногие юбилеи вызывали такой глобальный и разносторонний интерес, который в основном был сосредоточен на убеждениях одного человека — Мартина Лютера — и на ощущении, что события октября 1517 г. оказали преобразующее влияние на Европу и остальной мир. Протестантскую Реформацию обвиняли в том, что она стала причиной раздоров, религиозной войны и даже культурного краха, но в то же время восхваляли как прогрессивное явление, в котором крылись основы капитализма, демократии и антиклерикализма. Ее историю начали писать еще при жизни Лютера и продолжали составлять в течение последующих пяти веков. За полтысячелетия процесс ее написания придал форму самой истории, а увековечивание памяти о событиях, временах, людях и местах видоизменило память и воссоздало прошлое. Реформация — это палимпсест, рукопись, с которой стерт первоначальный текст и на его месте написан новый, в который каждое поколение вкладывало новое значение; значение, в свою очередь стираемое под давлением новых обстоятельств и методологий. Но постоянство, с которым 1517 г. появляется в словах, образах и памяти, указывает на широкое признание значения событий, произошедших в Виттенберге, и волн, поднятых ими во всей Европе и всеобщей истории.

Портрет Мартина Лютера. Лукас Кранах Старший, 1529 г.

Мартин Лютер занимает центральное место в исторической памяти и на страницах этой книги. События 1517 г. считались Лютеровской Реформацией, хотя последние исследования доказывают, что истинная картина намного сложнее, чем представлялось ранее, и история «монаха-отступника» неразрывно связана с историей Реформации. Этому повествованию присуща притягательность, в нем Лютер предстает человеком совести, вооруженным словом Господа и противостоящим институциональной церкви, человеком, который «не мог поступать иначе». Лютер был своего рода Давидом, восставшим против мощи и жестокости Голиафа и бросившим вызов авторитаризму. Именно он смог защитить верующих и отношения между отдельным человеком и Господом от догматов и предрассудков средневековой Церкви. Лютер вернул верующим Библию, Слово Божие, отвоевывая контроль над Евангелием у тех, кто отстаивал превосходство папства и законов Церкви, он провозгласил свободу Евангелия для тех, кто готов был ее принять. Именно Лютер разметал совокупность религиозных практик, которые возводили физические и догматические барьеры между священником и людьми, позволив человечеству напрямую общаться с Богом и освободиться от повинностей и епитимий подавляющей системы. И именно имя Лютера стало синонимом реформы и возрождения, а его губительное для папской церкви и предельно простое учение разорвало оковы запутанного и морально разложившегося католицизма, попавшего под влияние дьявола, и наставило христианство на иконоборческий путь к истинной религии, духовному спасению, интеллектуальному и экономическому прогрессу.

Посмертный портрет Мартина Лютера в одеянии августинца. Мастерская Лукаса Кранаха, после 1546 г.

Но стоит начать анализировать язык и допущения, сделанные в этом описании, и станет понятно, почему в течение последних пятисот лет Реформация была предметом споров, дискуссий и реконструкций. По мнению оппонентов Лютера, его Реформация опиралась не на Священное Писание, а на самонадеянный и упрямый подход к церкви, основанной на камне св. Петра^[4]. Лютер был не героем дня, а «диким вепрем, вторгшимся в виноградник Господень». Широкое хождение его полемики на родном языке распространяло яд среди верующих и поощряло неповиновение, духовный и физический мятеж. Постановления и соборы Церкви, ведомой Святым Духом, подтверждали истину Священного Писания и обеспечивали нормативное толкование Библии, однако гордыня и упрямство Лютера позволяли ему утверждать, что его суждения более значимы. Как и другие самозваные реформаторы, Лютер способствовал погружению верующих в дикие фантазии, которые бесчестили священное таинство веры. Выступая против пятнадцативековой опеки Церкви над Евангелием, «один-единственный монах заблуждается и обманывается собственным суждением, которое противоречит всему христианству»^[5].

Между прямо противоположными воззрениями на Реформацию располагается широкий диапазон более тонких толкований. По мере развития науки о Реформации корректировались и ее общие описания. При этом исследователи пользовались более содержательной лексикой, чтобы понять и объяснять ее идеи и события. Были более тщательно изучены культурные, политические, социальные и скрытые пастырские влияния, формировавшие раннюю современную религию. История Реформации обрела форму благодаря исторической науке и интеллектуальному давлению, которое оказывали на нее меняющиеся обстоятельства и идеологии. В результате образовалась еще бо́льшая степень неопределенности в более подробных, хотя и сбивающих с толку описаниях, ставящих под сомнение сами основы Реформации. Так что выяснение отношений между Лютером и лютеранством, между человеком и идеями, воплощенными в его имени, продолжается. Получившая у богословов четкое название Реформация стала собранием реформ, каждая из которых сформирована собственными идеями, проблемами и реалиями. Эпоха Реформации больше не ограничивается XVI веком, а восходит к высокому Средневековью и растягивается до конца XVII столетия. Историки Реформации были умелыми колонистами: они видели корни и ответвления своей тематики в самых разных спорах не только по вопросам богословия, но и по вопросам отношений между Церковью и государством, взаимодействия письменной и устной культур, экономических и социальных императивов, материальной культуры, пола, магии, предрассудков и священной топографии Европы раннего Нового времени. Связать эту интеллектуальную динамику с личным кризисом одного монаха-августинца, возможно, покажется плохой идеей, но история раннего современного христианства остается неотделимой от имени Мартина Лютера с того времени, как Реформация впервые вошла в историю и память о ней была увековечена.

Создание истории для Реформации неразрывно связано с ее собственным поиском подходящего прошлого, с формированием нового описания священной истории, которая объединяла прошлое с настоящим посредством символических отношений, во многих аспектах сохранившихся до настоящего времени. История читалась сквозь призму Священного Писания, которое окрашивало события и повествования эсхатологическим цветом, а вождям реформы придавало статус пророков, обладающих пониманием как Священного Писания, так и человеческого прошлого. Уважение к истории способствовало увековечиванию, которое было наиболее очевидным в рассказах о мучениках, пострадавших за веру в XVI веке, подобно тому как это случалось в период раннего христианства, но этот процесс имел потенциал создания собственной истории^[6]. Как предположил Ховард Лутан, Реформация «обусловила необходимость перестроить убедительное повествование христианского прошлого, чтобы оно могло безусловно выдержать самую жесткую гуманистическую критику Возрождения»^[7].

Празднование столетнего юбилея Реформации дает нам яркую иллюстрацию этого процесса. Годовщина смерти Лютера или дата начала Реформации отмечалась в некоторых имперских городах уже в 1540-х гг., но празднования в 1617 г. сопровождались более широкомасштабным и специфическим действом. Желание отметить вековой юбилей в меньшей степени коренилось в лютеранском благочестии, чем в политической и культурной ситуации начала XVII века, поскольку постоянные конфессиональные раздоры, длившиеся среди протестантов десятилетиями, происходили в условиях возрождающегося католичества. В Рейнской области и в Пфальце курфюрст Фридрих взял на себя инициативу по созданию единого самосознания в лютеранстве^[8]. В Виттенберге празднования «юбилея» Лютера были сдобрены весьма жесткой антикатолической риторикой. В течение трех дней там читали основанные на библейских текстах проповеди, в которых папа римский превращался то в Антихриста, то в Вавилонскую блудницу^[9], а истинно верующие лютеране представали гонимыми страдальцами. Празднование столетия Лютера привело к применению в полемическом арсенале самых разнообразных видов идеологических вооружений. Самое видное место занимали проповеди, но и гравюры на дереве, памфлеты и театрализованные представления, монеты и медали — все это представляло Лютера основателем реформированной веры. Монах Лютер был избран Богом для того, чтобы уничтожить суеверия и идолопоклонство монашества; сам Господь уполномочил этого человека противостоять силе и власти средневековой Церкви. Память о Лютере выстраивалась со всевозможным тщанием. Священники читали проповеди по установленному образцу, а светские и церковные власти предлагали верующим только те образы и речи, которые позволяли им в нужном ключе думать о Реформации как о совокупности идей и историческом событии. В этом праздновании ключевым моментом была не смерть Лютера, а события октября 1517 г., когда Лютер, как гласила история, прибил свои 95 тезисов к дверям Замковой церкви в Виттенберге^[10]. Язык юбилея резонировал с теорией чистилища и порожденных ею религиозных практик, но введение юбилея в официальный календарь создало культовый прецедент для иконоборческой Реформации. Возможно, самую знаменитую иллюстрацию этого можно увидеть в гравюре 1617 г. «Сновидение Фридриха Мудрого» (The Dream of Friedrich the Elector)^[11]. Фридрих Саксонский так рассказывал своему брату Иоганну об этом сне^[12]. Помолившись за души в чистилище, Фридрих заснул:

<…>Мне приснилось, что Всемогущий Бог послал мне монаха — истинного сына апостола Павла. По велению Господа его сопровождали все святые, чтобы засвидетельствовать передо мной и заявить, что он не замышляет никакой интриги и все, что он сделает, будет соответствовать воле Господа. Они попросили у меня великодушно позволить монаху написать кое-что на двери Замковой церкви в Виттенберге. Через моего канцлера я дал такое разрешение, после чего монах пошел к церкви и начал писать <…> Перо, которым он пользовался, было настолько велико, что его конец достиг Рима и проткнул уши припавшего к земле льва, а тройная корона на голове папы сотряслась. Все кардиналы и князья поспешно забегали, пытаясь предотвратить ее падение <…>. Лев, раздраженный пером, начал реветь так мощно и громко, что жители всего Рима и всех земель Священной Римской империи сбежались узнать, в чем дело. Папа обратился к людям с просьбой противостоять монаху, а поскольку его святейшество знал, что монах находится в пределах моих земель, он обратился и лично ко мне <…> И снилось мне, что все князья империи, и мы в их числе, поспешили в Рим и пытались сломать перо. Но чем больше мы старались, тем жестче оно становилось, словно сделано было из железа. И мы оставили наши попытки. Затем я спросил монаха (поскольку я был то в Риме, то в Виттенберге), откуда у него это перо и почему оно такое прочное. «Перо, — ответил он, — принадлежит старому гусю из Богемии, и ему сотня лет. Я получил его от одного из моих старых школьных наставников. Что же до его прочности, это из-за того, что из него невозможно удалить сердцевину, и меня самого это немало изумляет». Неожиданно я услышал громкий шум — множество других перьев появилось из длинного пера монаха. Когда я проснулся в третий раз — было уже светло^[13].

Век спустя после начала борьбы Лютера с чистилищем и индульгенциями события 31 октября 1517 г. были определены как начало религиозной трансформации, вдохновленной Богом и осуществленной в соответствии с провидческим замыслом. В проповеди Абрахама Скультетуса, которую он произнес во время празднований 1617 г. и с которой мы начали, чувство богоизбранности Лютера вполне очевидно. «Вечный Всемогущий Бог смотрел на нас милостиво, и вывел нас из ужасного мрака папства, — провозглашает Скультетус, — и привел [нас] к яркому свету Евангелия». Празднование столетнего юбилея в 1617 г. во многом способствовало формированию образа Лютера как пророка и вестника и дало новое описание событий, в которых 95 тезисов стали «моментом» начала Реформации.

Гравюра к столетию Реформации «Сновидение Фридриха Мудрого», 1617 г.

Образ Лютера как избранника Божьего, выделенного Всемогущим Господом, которого Он спас и защитил, чтобы монах выполнил свое предназначение, стал еще более явным в 1717 г. во время празднования двухсотлетней годовщины Реформации. В то время фигура Лютера вновь находилась в центре празднеств, но подразумеваемое в сновидении Фридриха признание сверхъестественности его действий оказалось более детально и ясно показано в многочисленных рассказах о «неопалимом Лютере», а также в образах и предметах, связанных с Лютером и неуязвимых для огня. Наиболее ярко такие события представлены в работе Юстуса Шёпфера «Неопалимый Лютер» (Lutherus non combustus), опубликованной в 1717 г. на латыни и немецком языке. Шёпфер представил целый список множества «чудес», связанных с Лютером, включая широко описываемый случай, произошедший с пастором и настоятелем из Артерна, который в 1634 г. нашел в своем сгоревшем кабинете уцелевший в огне портрет Мартина Лютера. Пастор отправил гравюру в английскую консисторию в Мэнсфилде, где она была выставлена с надписью «Лик Лютера, чудесным образом уцелевший при пожаре в Артерне». Это изображение обычно считается первым «неопалимым Лютером», но вскоре появились и другие примеры^[14].

Было ли это сфабриковано или принималось лютеранской церковью сознательно или подсознательно, но явная нерушимость образа Лютера вполне ассоциировалась с нетленными мощами святых, открыв новую страницу в торжественных церемониях Реформации. Чудесное спасение образа Лютера кажется абсурдным, учитывая нападки самого Лютера на идолопоклонство и суеверное обожание образов католиками. Как мы увидим, в Виттенберге уничтожение икон было главной задачей ранней Реформации, но отношения между ней и изображениями было сложнее, чем представляет иконоборческая риторика. Друг Лютера и великий художник Лукас Кранах Старший успешно популяризировал Реформацию, поддерживая своими картинами и запрестольными образами лютеранскую теологию. На них изображались не только библейские сцены, но и церковные службы и литургии, что позволяло проводить празднование Вечери Господней на фоне кранаховских изображений^[15]. Нечто подобное произошло и с напечатанным рассказом о «неопалимом Лютере», вовлекающем читателя в диалог, в котором повествование о Реформации придавало форму памяти о Лютере, а воспоминание в свою очередь создавало сам рассказ.

Посыл празднований 1717 г., сформированный сочинениями 1617-го и выраженный в популярной песне, состоял в том, что Слово Божие и учение Лютера никогда не исчезнут (Gottes Wort und Luthers Lehr wird vergehen nimmermehr)^[16]. В этих словах присутствовал подразумеваемый антикатолицизм, который казался эхом словаря 1617 г. и представлял Лютера праведным реформатором, ведущим борьбу с церковью Антихриста. Однако к 1817 г. фокус оценки Реформаторского движения сместился и приобрел политизированное значение. Лютера стали представлять национальным героем, а конфессиональный конфликт сгладили, сделав упор на общечеловеческий прогресс, которому положила начало Реформация. Памятные медали изображали не только Лютера, но и Лютера и Кальвина, а король Пруссии участвовал в совместной евхаристии лютеранского и кальвинистского духовенства. В соответствии с новой зарождающейся теологией Гегель заявил, что Реформация является «все преображающим солнцем, взошедшим после вышеупомянутой утренней зари в конце Средних веков»^[17][18]. Такой язык вдохновил Леопольда фон Ранке написать «Лютеровский фрагмент» — биографию реформатора, которая прочно поставила Лютера в ряд отцов-основателей германской государственности. В биографии Лютера Ранке заявлял о ценности истории, а не агиографии, хотя в 1817 г. в связи с проведением праздничных мероприятий появилось множество агиографических сочинений. Более серьезное толкование Ранке было представлено в его шеститомном сочинении «Немецкая история в эпоху Реформации (1839–1847)» (Deutsche Geshichte im Zeitalter der Reformation (1839–1847)), которое вплоть до конца века оказывало глубокое влияние на описание и историю немецкой Реформации. В этой работе автор оспаривал основную роль веры в процессе Реформации, приписывая главную движущую силу вечно свободному духу, управлявшему происходящими событиями^[19]. Казалось, что послание Лютера проникало в души и сердца немцев, по мере того как политическая история протягивала нить от Лютера к Бисмарку, создав миф о творении для земель, ставших единой Германией во времена Отто фон Бисмарка. Распространение Реформации и ее триумф должны были создать политическую и культурную среду, которая позволяла таким честолюбивым замыслам увенчаться успехом. «Лютер и немецкая нация» были как вдохновением, так и результатом. В работе, исследующей влияние Лютера, Генрих фон Трейчке называет его «основоположником всей немецкой нации», «немецкое неповиновение» которого, как и желание противостоять несправедливой власти, не только сформировало германский характер, но и отражало его. Лютер вдохновил немецкую современность — в политике, религии и культуре^[20]. Термин Ранке «свободный дух» продолжал формировать немецкую историографию Реформации вплоть до XX века^[21]. В передовице, напечатанной во влиятельном научном журнале Archiv für Reformationsgeschichte от 1938 г., провозглашалось, что Реформация является «главным достижением немецкого духа [Geist], а ее историческое понимание должно быть сохранено всем немецким народом». Однако журнал не намеревался укреплять связь между Лютером и немецкой нацией, скорее принимался более универсальный подход. Изучение Реформации не должно ограничиваться «историей Церкви» или «светской историей», как и историей протестантских церквей. Скорее оно должно сосредоточиться на общей истории влияния Реформации, которое распространялось с XVI века до эпохи Просвещения, когда началось «действительно современное исследование Реформации, которое смогло объединить теологические, политические и правовые, а также социально-экономические и философские методы»^[22].

Этот подход, заложенный восемь десятилетий назад, продолжает оказывать значительное влияние на изучение и написание истории Реформации, которая затронула богословие, политику, социальную и экономическую среду, письменную и устную культуру, печать и дискуссии по вопросам пола и религии. Он подпитывается желанием выяснить действительную ситуацию, обсудить восприятие идей и обговорить способы, благодаря которым лютеране смогли перенастроить сердца и умы верующих и предложить им обсуждение отношений между протестантством, историей и памятью. Испытав влияние альтернативных подходов и методологий, в особенности социальных, культурных, лингвистических и материальных «поворотов» современной науки, история Реформации стала историей не только Церкви или даже религии, но в большей степени веры. Хронология Реформации сдвинулась, но, кроме того, изменилась и трактовка интеллектуального ландшафта, на котором проходил процесс Реформации. Сегодня считается общепризнанным, что теология Реформации базируется на интеллектуальной основе Церкви позднего Средневековья. Таким образом, с уверенностью можно сказать, что протестантство произросло из «семян средневекового богословия», а не родилось в мозгу одного Лютера^[23]. Поэтический язык Картера Линдберга^[24] вызывает в воображении образы «евангельских ростков», не только выросших в некоторые современные ветви протестантизма, но и переплетенных с ростом раннего современного католичества. Систематика Реформации фокусируется на реформаторах и предполагает, что без них Реформации не было бы. В то же время, если несколько развить нашу садовую метафору, становится ясно, что при любом анализе роста необходимо учитывать почву и среду^[25]. Та же самая связь между католичеством и протестантством утверждалась в до сих пор влиятельном сочинении «Христианство на Западе в 1400–1700 годах» (Chrisitanity in the West, 1400–1700) Джона Босси, в котором он убедительно показывает, что Реформация является частью гораздо более сложного процесса, подорвавшего религиозную однородность западного христианства.

Босси делает вывод, что результатом возникновения такого множества мнений стала протестантская набожность, которая фокусировалась на отдельном человеке, а не на общине, что подрывало возможность социального единения и ощущение христианского мира. В 1980-х гг. в научных кругах широко обсуждалась степень, с которой протестантство создавало или навязывало конфессиональную идентичность. Эти споры значительно подпитывались работой Хайнца Шиллинга и Вольфганга Рейнхарда и языком «конфессионализации», где политика и религия направляли развитие современного государства. Здесь создание конфессиональной принадлежности шло рука об руку с общественными отраслями знаний^[26]. С того времени степень взаимодействия политических и религиозных структур и процессов, в ходе которых общественные дисциплины навязывали образец приемлемой веры и поведения, не раз обсуждалась в разнообразных географических и хронологических контекстах. Анализ показывает как благостность, так и жесткость конфессиональной лексики, с помощью которой послереформационные общины приуменьшали степень подконтрольности своих верований и повышали накал враждебной полемики, не позволявшей победить терпимости и миролюбию. Такие споры способствовали более серьезному рассмотрению значения религиозного разнообразия для отдельного человека и всей общины, а также той требовательности, с которой Реформация подходила к осознанному обсуждению отношений между верой и практикой, верующим и Церковью. Помимо этого они приводили к плюрализму верований, что оказывало значительное воздействие на социальные отношения^[27]. В контексте этих взаимодействий недавние работы подчеркнули значимость динамики развития общины и хозяйства, и влияние Реформации на брак, семью, жизнь женщин, и личное восприятие Реформации, которое формировало и формировалось за счет преобразования традиционных структур и моделей^[28].

Такое признание разнообразия откликов на Реформацию часто оказывается весьма далеким от определенности и полемических дебатов, полных противоречий. Попытка завоевать сердца и умы верующих основывалась не только на принуждении, но и на убедительном посыле, опиравшемся на эсхатологический язык двуцерковного существования, в котором верующие либо обращались в сторону истинной евангелистской церкви, либо оставались в лоне церкви Антихриста. В пылу полемики оппоненты считали друг друга не просто введенными в заблуждение, но и объявляли слугами Антихриста. В богословских трудах того времени, как и в широко распространяемых дешевых листовках, папскую церковь называли и сборищем сатанинским^[29], и Вавилонской блудницей^[30]. В 1980-х гг. Боб Скрибнер подчеркивал значимость такого языка и изобразительной продукции в религиозной жизни XVI века. Тем самым он подлил масла в огонь продолжающихся споров о силе и эффективности печатного слова и изображения, использовавшихся как оружие в конфессиональном противостоянии в XVI веке^[31]. Привлекательность печатной книги как средства формирования умов очевидна: она узнаваема и материальна и для большинства ученых обнадеживающе знакома как хранилище идей и сведений. Однако более широкая «культура убеждения», обсуждаемая в работе Эндрю Петтигри и других, расширила границы споров о характере и степени воздействия пропаганды в период Реформации. Учитывая сравнительно небольшой круг читающей публики в Европе раннего Нового времени, ограничения, налагаемые ценой книг, доступностью образования и время от времени вводимой цензурой, можно задать вопрос, насколько важен был печатный станок в процессе распространения идей Реформации. И если печатная продукция больше не является господствующим в распространении новых идей каналом, то каким образом они все-таки получали распространение и насколько можно было контролировать этот процесс? Растущая восприимчивость к взаимодействиям и пересечениям устной и литературной культуры привела к большему признанию той роли, которую играли устная и письменная культуры в процессе передачи информации о Реформации, в формировании веры, истории и памяти. Проповедь, пение и атмосфера обеспечивают новые направления споров о распространении идей Реформации и опыте протестантства как богословской и культурной силы^[32]. Готовность взаимодействовать с материальным наследием прошлого способствовала размышлениям о весьма сложных отношениях между протестантством и образом, книгой как объектом и священной топографией, благодаря которой родилась не только проповедь Евангелия, но и новая вера^[33]. В результате было переосмыслено взаимодействие между верой и действием и между физическим и духовным и была признана равная значимость предмета и мысли в устройстве общины, памяти и веры.

Дальнейшим и далеко идущим следствием анализа культуры протестантизма в более широком контексте стало рождение более подробного и сочувственного понимания отношений между Реформацией и сверхъестественным. Недавние исследовательские работы серьезно пошатнули допущение, что путь от папского суеверия к протестантскому отрицанию сверхъестественных существ и объектов и далее к рациональному миру Просвещения был прямым и четким. Эти научные работы изучают присутствие священного в пределах Реформации и спорят о создании протестантской священной вселенной, которая была не просто способом выжить, а осознанной попыткой сформировать отношения между сверхъестественным и физическим. Беспорядочный обмен, характеризующий эти отношения, показывает, до какой степени попытки переопределить взаимодействие между человечеством и его средой были организованы как обсуждением, так и принуждением и обращением. Религиозная культура после Реформации была неоднородной и многообразной и часто характеризовалась широким набором идей и принципов, возникших в ходе столкновения между старым и новым, изображающим прошлое и делающим наброски настоящего^[34].

Этот взаимный обмен между настоящим и прошлым был очевиден в ходе празднований каждого из юбилеев Лютера в течение пяти веков, но и в наши дни он не менее значим. Когда сегодня вспоминают о Реформации, она приобретает все более расплывчатую форму. Спустя пятьсот лет Реформация не поддается классификации как простое религиозное, политическое, социальное или культурное событие. У нее отсутствует согласованное начало или конец, а догматы, которые сформировали ее отношения с прошлым и ее собственной историей и идентичностью, оказались гораздо более уступчивыми, чем предполагал ее язык. Но по этой же причине, по мере того как внимание вновь сдвигается к событиям, произошедшим в октябре 1517 г., трудно избавиться от ощущения, что историю Реформации будут продолжать писать и следующие пятьсот лет.

Примечания

1

G. Benrath. Reformierte Kirchengeschichtsschreibung an der Universitat Heidelbert im 16. und 17. Jahrhundert. Speyer: Zechnersche Buchdruckerei, 1963, pp. 37–39.

2

J. Schoepffer. Lutherus non combustus sive enarratio de D. M. Luthero eiusque imagine singulari providentia dei T. O. M. duplici vice ab igne miraculosa. Wittenberg, 1717.

3

Das Jubeljar der evangelischen Kirche: Vie vorbereitende Predigten. Berlin, 1817, p. 31.

4

Обыгрываются слова Христа апостолу Петру: «Я говорю тебе: ты — Петр (камень), и на сем камне Я создам Церковь Мою» (Мф. 16:18). — Здесь и далее, если не указано иное, прим. науч. ред.

5

Papal bull, Exsurge Domine, 1520; J. Cochlaeus. Commentaria de actis et scriptis Martini Lutheri ex ordine ab Anno Domini MDXVII usque ad Annum MDXLVI inclusive, fideliter conscripta. Mainz: Franz Behem, 1549; The Deeds and Writings of Martin Luther from the Year of Our Lord 1517 to the Year 1546 Related Chronologically to all Posterity, in Luther’s Lives: Two Contemporary Accounts of Martin Luther. Trans. and annotated by E. Vandiver, R. Keen and T. D. Frazel. Manchester: Manchester University Press; New York: Palgrave, 2002, pp. 53–55; C. Voklmar. Turning Luther’s Weapons against Him: the Birth of Catholic Propaganda in Saxony in the 1520s // The Book Triumphant: Print in Transition in the Sixteenth and Seventeenth Centuries. M. Walsby and G. Kemp (ed.). Leiden: Brill, 2011, pp. 115–131; D. Bagchi. Luther’s Earliest Opponents: Catholic Controversialists, 1518–1525. Minneapolis: Fortress, 1991.

6

См.: A. G. Dickens and J. Tonkin. The Reformation in Historical Thought. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1985; B. Gordon (ed.). Protestant History and Identity in Sixteenth Century Europe, 2 vols. Aldershot: Scolar Press, 1996; A. Grafton. What was History? The Art of History in Early Modern Europe. Cambridge and New York: Cambridge University Press, 2007; P. Kewes (ed.). The Uses of History in Early Modern England. San Marino, CA: Huntingdon Library Press, 2006; K. van Liere, S. Ditchfield and H. Louthan. Sacred History: Uses of the Christian Past in the Renaissance World. Oxford: Oxford University Press, 2012; I. Backus. Historical Method and Confessional Identity in the Era of the Reformation (1378–1615). Leiden: Brill, 2003); B. Gregory. Persecutions and Martyrdom // Cambridge History of Christianity: Reform and Expansion 1500–1660, Vol. 6. R. Po-Chia Hsia (ed.). Cambridge: Cambridge University Press, 2007, pp. 261–82; P. Burschel. Sterben und Unsterblichkeit: Zur Kultur des Martyriums in der frühen Neuzeit, Ancien Régime, Aufklärung und Revolution 35. Munich: Oldenbourg, 2004; B. Gregory. Salvation at Stake: Christian Martyrdom in Early Modern Europe, Harvard Historical Studies 134. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1999; R. Kolb. For All the Saints: Changing Perceptions of Martyrdom and Sainthood in the Lutheran Reformation. Macon, GA: Mercer University Press, 1987; D. Nicholls. The Theatre of Martyrdom in the French Reformation // Past and Present 121 (1988): 49–73; J.-F. Gilmont. Jean Crespin: Un éditeur réformé du XVIe siècle. Travaux d’Humanisme et de Renaissance 186. Geneva: Droz, 1981; D. Wood (ed.). Martyrs and Martyrologies: Papers Read at the 1992 Summer Meeting and the 1993 Winter Meeting of the Ecclesiastical History Society, Studies in Church History 30. Oxford: Blackwell, 1993; J. Knott. Discourses of Martyrdom in English Literature, 1563–1694. Cambridge: Cambridge University Press, 1993; H. C. White. Tudor Books of Saints and Martyrs. Madison: University of Wisconsin Press, 1963.

7

Van Liere. Ditchfield and Louthan, Sacred History, p. 186; E. Cameron. Primitivism, Patristics and Polemic in Protestant Visions of Early Christianity // Van Liere, Ditchfield and Louthan, Sacred History, pp. 27–51; F. M. Heal. What can King Lucius do for you? The reformation and the early British Church // English Historical Review 120 (2005): 593–614.

8

По-видимому, речь идет о Фридрихе II Пфальцском (1482–1556), курфюрсте в 1544–1556 гг., при котором началась Реформация в курфюршестве, или о Фридрихе V Пфальцском (1596–1632), курфюрсте в 1610–1623 гг., в правление коего отмечался столетний юбилей Реформации.

9

Образ Вавилонской блудницы появляется в Откровении Иоанна Богослова (Откр. 17).

10

C. Zika. Reformation Jubilee of 1617: Appropriating the Past through Centenary Celebration // Authorized Pasts: Essays in Official History. D. E. Kennedy (ed.). Melbourne: Melbourne University Press, 1995; R. Kastner. Geistliche Rauffhandel: Form und Funktion der illustrierten Flugblatter zum Reformationsjubilaum 1617. Frankfurt and Berne: Peter Lang, 1982; R. Kastner. The Reformer and Reformation Annivesaries // History Today 33 (1983): 22–23; J. R. Paas. The German Political Broadsheet 1600–1700, 2 vols. Wiesbaden: Harrossowitz, 1986.

11

Göttlicher Schrifftmessiger, woldenckwürdiger Traum, welchen der Hochlöbliche… Churfürst zu Sachsen… dreymal nach einander gehabt hat… (London: British Museum, 1880, 0710.299).

12

Имеется в виду курфюрст Саксонский Фридрих III Мудрый (1463–1525), правивший в 1486–1525 гг. и покровительствовавший Мартину Лютеру.

13

B. Kurtz and J. G. Morris. The Year-Book of the Reformation. Baltimore, MD: Publication Rooms, 1844, pp. 48ff.

14

R. Scribner. Incombustible Luther: the Image of the Reformer in Early Modern Germany // Past and Present 110 (1986): 38–68.

15

J. L. Kerner. The Reformation of the Image. London: Reaktion, 2004.

16

C. Linberg. The European Reformations. London: Wiley and Sons, 1996; R. Kolb. Martin Luther as Prophet, Teacher and Hero. Grand Rapids, MI: Baker Books, 1999.

17

Цит. по: Гегель Г.В.Ф. Лекции по философии истории / Пер. А. М. Водена. СПб.: Наука, 2000. С. 420.

18

Vorlesungen über die Philosophie der Geschichte.

19

L. von Ranke. Fragment Uber Luther 1817 // L. von Ranke, Aus Werk und Nachlass: Fruhe Schriften III. W. P. Fuchs (ed.). Munich: Oldenbourg Verlag, 1973; L. von Ranke. German History in the Age of the Reformation, 6 vols. Berlin: Duncker & Humblot, 1839–1847; A. G. Dickens. Ranke as a Reformation Historian. Reading: University of Reading, 1980; C. Hinrichs. Ranke’s Lutherfragment von 1817 und der Ursprung seiner univeralhistorischen Anschauung // Festschrift für Gerhard Ritter zu seinem 60. Geburtstag. Richard Nürnberger (ed.). Tübingen: J. C. B. Mohr, 1950, pp. 299–321; G. Berg. Leopold von Ranke als akademischer Lehrer: Studien zu seinen Vorlesungen und seinem Geschichtsdenken. Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 1968, pp. 109–113; C. Hinrichs. Ranke und die Geschichtstheologie der Goethezeit. Göttingen: Musterschmidt Wissenschaftlicher Verlag, 1954; L. von Ranke. Deutsche Geschichte im Zeitalter der Reformation // L. von Ranke, Sämmtliche Werke, vols 1–6. Berlin: Duncker & Humblot, 1867–1890.

20

K. Kupisch. Von Luther zu Bismarck: Zur Kritik einer historischen Idee: Heinrich von Treitschke. Berlin: Verlag Haus & Schule, 1949; S. M. Landry. That All May Be One? Church Unity and the German National Idea, 1866–1883 // Church History 80, no. 2 (2011): 281–301; H. von Treitschke. Luther und die deutsche Nation // H. von Treitschke, Historische und politische Aufsätze, vol. 4. Berlin: S. Hirzel, 1897, pp. 378–394; T. Nipperdey. Luther und die Bildung der Deutschen // Luther und die Folgen: Beiträge zur sozialgeschichtlichen Bedeutung der lutherischen Reformation, (ed.). H. Löwe and C.-J. Roepke. Munich: Chr. Kaiser, 1983, p. 27.

21

Справедливости ради нужно отметить, что термин «свободный дух» (der freie Geist) не принадлежит исключительно Ранке — это одно из понятий философии Гегеля; см. § 481–482 его «Энциклопедии философских наук». Русский перевод: Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т. 3. Философия духа / Отв. ред. Е. П. Ситковский. М.: Мысль, 1977 (Философское наследие). С. 323–324.

22

G. Ritter, H. Bornkamm and O. Scheel. Zur Neugestaltung unserer Zeitschrift’, Archiv für Reformationsgeschichte 35 (1938): 1–7.

23

Эта мысль отнюдь не нова: предшественники Лютера — Джон Виклиф в Англии, Ян Гус в Чехии, гуманисты в Нидерландах — формировали критическое отношение к католической церкви. Обвинение Лютера в повторении «ереси» Гуса и Виклифа озвучил еще на диспуте в Лейпциге папский посланник Экк в 1519 г. Требование узнать «проповедь Христа из самого источника», то есть Евангелия, озвучил Эразм Роттердамский. См., напр.: Виппер Р. Учебник новой истории с историческими картами. М.: Типолитография Т-ва И. Н. Кушнерев и Ко, 1906. С. 27, 32.

24

Автор книги «Европейские Реформации», впервые вышедшей в 1996 г. См.: Lindberg C. The European Reformations. Oxford, UK; Cambridge, Mass.: Blackwell Publishing, 1996.

25

Истоки этого подхода хорошо видны в кн.: H. Oberman. The Harvest of Medieval Theology: Gabriel Biel and Late Medieval Nominalism. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1963; Grand Rapids, MI: Baker Academic, 2001; H. Oberman. Dawn of the Reformation: Essays in Late Medieval and Early Reformation Thought. Edinburgh: T&T Clark, 1986; H. Oberman. The Reformation: Roots and Ramifications. Trans. A. C. Gow. Edinburgh: T&T Clark, 1993; H. Oberman (ed.). Forerunners of the Reformation: The Shape of Late Medieval Thought. New York: Holt, Rinehart and Winston, 1966; Philadelphia: Fortress Press, 1981; R. J. Bast and A.C. Gow (eds.). Continuity and Change: The Harvest of Late Medieval and Reformation History: Essays Presented to Heiko A. Oberman on His 70th Birthday. Leiden: Brill, 2000; S. Ozment (ed.). The Reformation in Medieval Perspective. Chicago: Quadrangle Books, 1971; S. Ozment. The Age of Reform, 1250–1550: An Intellectual and Religious History of Late Medieval and Reformation Europe. New Haven, CT: Yale University Press, 1980, 1981. См. также: P. Blickle. Die Gemeindereformation: Die Menschen des 16. Jahrhunderts auf dem Weg zum Heil. Munich: Oldenbourg, 1987; B. Moeller. Die Reformation und das Mittelalter. Kirchenhistorische Aufsätze [The Reformation and the Middle Ages: Essays in Church History]. Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 1991; B. Hamm. Wie innovativ war die Reformation? // Zeitschrift für Historische Forschung 27 (2000): 481–497; A. Levi. Renaissance and Reformation: The Intellectual Genesis. New Haven, CT: Yale University Press, 2002.

26

H. Schilling. Konfessionskonflikt und Staatsbildung. Gütersloh, Germany: Gütersloher Verlagshaus, 1981; W. Reinhard. Konfession und Konfessionalisierung in Europa // Bekenntnis und Geschichte: die Confessio Augustana im historischen Zusammenhang. W. Reinhard (ed.). Munich: Verlag Ernst Vögel, 1981, pp. 165–189; H. Schilling. Confessionalization: Historical and Scholarly Perspectives of a Comparative and Interdisciplinary Paradigm // Confessionalization in Europe, 1555–1700: Essays in Honor and Memory of Bodo Nischan. J. M. Headley, H. J. Hillerbrand and A. J. Papalas (ed.). Burlington, VT: Ashgate, 2004; W. Reinhard. Reformation, Counter-Reformation, and The Early Modern State a Reassessment // Catholic Historical Review 75, no. 3 (July 1989): 383; Ср.: T. A. Brady, Jr. Confessionalization: The Career of a Concept // Confessionalization in Europe, 1555–1700: Essays in Honor and Memory of Bodo Nischan. J. M. Headley, H. J. Hillerbrand and A. J. Papalas (ed.). Burlington, VT: Ashgate, 2004, pp. 1–20. Обобщение см. также: J. F. Harrington and H. W. Smith. Confessionalization, Community, and State-Building in Germany, 1555–1870 // Journal of Modern History 69 (1997): 77–101.

27

R. Po-Chia Hsia. Social Discipline in the Reformation: Central Europe, 1550–1750. London: Routledge, 1989; E. Rummel. The Confessionalization of Humanism in Reformation Germany. New York: Oxford University Press, 2000; C. S. Dixon. The Reformation and Rural Society: The Parishes of Brandenburg-Ansbach-Kulmbach, 1528–1603. Cambridge: Cambridge University Press, 2002; B. Kaplan. Divided by Faith: Religious Conflict and the Practice of Toleration in Early Modern Europe. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2007; J. Spohnholz. Multiconfessional Celebration of the Eucharist in Sixteenth-Century Wesel // Sixteenth Century Journal 39, no. 3 (2008); U. Lotz-Heumann and M. Pohlig. Confessionalization and Literature in the Empire, 1555–1700 // Central European History 40 (2007); C. S. Dixon, C. Scott, D. Freist and M. Greengrass (eds.). Living with Religious Diversity in Early Modern Europe. Farnham: Ashgate, 2009; O. P. Grell and R. Scribner (eds.). Tolerance and Intolerance in the European Reformation. Cambridge: Cambridge University Press, 1996; B. Kaplan, R. Moore, H. van Nierop and J. Pollmann (eds.). Catholic Communities in Protestant States: Britain and the Netherlands, c. 1570–1720. Manchester: Manchester University Press, 2009; C. J. Nederman and J. C. Laursen (eds.). Difference and Dissent: Theories of Tolerance in Medieval and Early Modern Europe. Lanham, MD: Rowman & Littlefield, 1996); L. Racault and A. Ryrie (eds.). Moderate Voices in the European Reformation. Aldershot: Ashgate, 2005; A. Walsham. Charitable Hatred: Tolerance and Intolerance in England, 1500–1700. Manchester: Manchester University Press, 2006).

28

M. Wiesner-Hanks. Christianity and Sexuality in the Early Modern World: Regulating Desire, Reforming Practice. New York: Routledge, 2000; S. C. Karant-Nunn and M.E. Wiesner-Hanks (eds.). Luther on Women: A Sourcebook. Cambridge: Cambridge University Press, 2003; L. Roper. The Holy Household: Women and Morals in Reformation Augsburg. New York: Oxford University Press, 1989; L. Roper. Oedipus and the Devil: Witchcraft, Religion and Sexuality in Early Modern Europe. London: Routledge, 2013; K. I. Stjerna. Women and the Reformation. Malden, MA: Blackwell, 2009; M. Plummer. Priest’s Whore to Pastor’s Wife: Clerical Marriage and the Process of Reform in the Early German Reformation, St. Andrews Studies in Reformation History. Farnham: Ashgate, 2012; S. Ozment. When Fathers Ruled: Family Life in Reformation Europe. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1985.

29

Выражение «сборище сатанинское» встречается в Откровении Иоанна Богослова (Откр. 2:9; 3:9), но в английском языке оно передается выражением «synagogue of Satan» (συναγωγή τοῦ Σατανᾶ), что отсылает к иудаизму и звучит более оскорбительно для англоязычного уха, чем русский перевод.

30

K. Firth. The Apocalyptic Tradition in Reformation Britain 1530–1645. Oxford: Oxford University Press, 1979; R. Bauckham. Tudor Apocalypse: Sixteenth Century Apocalypticism, Millenarianism, and the English Reformation from John Bale to John Foxe and Thomas Brightman, Courtenay Library of Reformation Classics, vol. 8. Oxford: Sutton Courtenay Press, 1978. О природе средневековых пророчеств об Антихристе и влиянии таких пророчеств см.: Bauckham. Tudor Apocalypse, pp. 10–33; Firth. The Apocalyptic Tradition, pp. 1–15; M. Reeves. History and Eschatology: Mediaeval and Early Protestant Thought in Some English and Scottish Writings // Medievalia et Humanistica, New Series, 4 (1973): 99–123.

31

R. W. Scribner. For the Sake of Simple Folk: Popular Propaganda for the German Reformation. Cambridge: Cambridge University Press, 1981; M. Edwards. Printing, Propaganda, and Martin Luther. Berkeley: University of California Press, 1994; L. Febvre and H.-J. Martin. L’apparition du livre. Paris: A. Michel, 1958; L. Febvre and H.-J. Martin. The Coming of the Book: The Impact of Printing, 1450–1800, 3rd (ed.). London: Verso, 2000; K. Hruza (ed.). Propaganda, Kommunikation und Öffentlichkeit (11.–16. Jahrhundert). Vienna: Verlag der Österreichischen Akademie der Wissenschaften, 2002; P. A. Russell. Lay Theology in the Reformation: Popular Pamphleteers in Southwest Germany, 1521–1525. Cambridge: Cambridge University Press, 2002; A. Pettegree. Reformation and the Culture of Persuasion. Cambridge: Cambridge University Press, 2005; E. L. Eisenstein. The Printing Press as an Agent of Change. Cambridge: Cambridge University Press, 1979; E. L. Eisenstein. An Unacknowledged Revolution Revisited // American Historical Review 107, no. 1 (2002): 87–105; E. L. Eisenstein. The Printing Revolution in Early Modern Europe, 2nd (ed.). Cambridge: Cambridge University Press, 2005; J. Schwitalla. Deutsche Flugschriften, 1460–1525: Textortengeschichtliche Studien. Tübingen: Niemeyer, 1983; L. Roper and J. Spinks. Karlstadt’s Wagen: The First Visual Propaganda for the Reformation // Art History: Journal of the Association of Art Historians 40, no. 2 (April 2017): 256–285.

32

M. Milner. The Senses and the English Reformation. London: Routledge, 2011; W. de Boer and C. Göttler (eds.). Religion and the Senses in Early Modern Europe. Leiden: Brill, 2012; J. M. Frymire. The Primacy of the Postils: Catholics, Protestants, and the Dissemination of Ideas in Early Modern Germany. Leiden: Brill, 2010; C. Brown. Singing the Gospel: Lutheran Hymns and the Success of the Reformation. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2005; L. Taylor (ed.). Preachers and People in the Reformations and Early Modern Period. Boston: Brill Academic, 2003; R. W. Oettinger. Music as Propaganda in the German Reformation. Aldershot: Ashgate, 2001; A. Walsham. The Reformation of the Landscape: Religion, Identity and Memory in Early Modern Britain and Ireland. Oxford: Oxford University Press, 2011; A. Walsham. Recording Superstition in Early Modern Britain: The Origins of Folklore // The Religion of Fools? Superstition Past and Present, Past and Present Supplement 3. S. A. Smith and A. Knight (ed.). Oxford: Oxford University Press, 2008, pp. 178–206; A. Walsham. Like Fragments of a Shipwreck: Printed Images and Religious Antiquarianism in Early Modern England // Printed Images in Early Modern Britain: Essays in Interpretation. M. Hunter (ed.). Aldershot: Ashgate, 2010, pp. 87–109; A. Walsham. History, Memory and the English Reformation // Historical Journal 55 (2012): 899–938.

33

A. Walsham. Domesticating the Reformation: Material Culture, Memory and Confessional Identity in Early Modern England // Renaissance Quarterly 69 (2016): 566–616; C. C. Christensen. Art and the Reformation in Germany. Athens: Ohio University Press, 1979; J. Dillenberger. Images and Relics: Theological Perceptions and Visual Images in Sixteenth-Century Europe. New York: Oxford University Press, 1999; A. Walsham. Migrations of the Holy: Religious Change in Medieval and Early Modern Europe // Journal of Medieval and Early Modern Studies 44 (2014): 241–280; J. L. Koerner. The Reformation of the Image. Chicago: University of Chicago Press, 2004; B. Heal. The Cult of the Virgin Mary in Early Modern Germany: Protestant and Catholic Piety, 1500–1648. Cambridge: Cambridge University Press, 2007.

34

R. W. Scribner. Popular Culture and Popular Movements in Reformation Germany. London: Hambledon, 1987; K. Thomas. Religion and the Decline of Magic: Studies in Popular Beliefs in Sixteenth — and Seventeenth-Century England. London: Weidenfeld and Nicolson, 1971; C. S. Dixon, D. Freist and M. Greengrass (eds.). Living with Religious Diversity in Early Modern Europe. Farnham: Ashgate, 2009; D. Mayes. Communal Christianity: The Life and Loss of a Peasant Vision in Early Modern Germany. Leiden: Brill, 2004; W. Coster and A. Spicer (eds.). Sacred Space in Early Modern Europe. Cambridge: Cambridge University Press, 2005; M. Todd. The Culture of Protestantism in Early Modern Scotland. New Haven, CT: Yale University Press, 2002.