Человек в Высоком замке

Филип К. Дик, 1962

Роман «Человек в высоком замке», принесший автору премию «Хьюго» в 1963 году, рассказывает о том, по какому пути могла бы пойти история, если бы фашистская Германия и Япония одержали победу во Второй мировой войне. В формате a4.pdf сохранен издательский макет.

Глава 3

Подняв глаза к закатному небу, Джулиана Фринк увидела крошечный огонек, прочерчивающий широкую дугу к западу.

«Нацистская ракета, — подумала она. — Летит к побережью. В ней полным-полно всяких шишек. А я здесь, внизу».

Она помахала вслед, хотя ракетоплан уже исчез.

Тени Скалистых гор подступали все ближе. Синие вершины растворялись в ночи. Вдоль гряды медленно проплывала в сумраке стая перелетных птиц. У проносившихся мимо машин загорались фары, и вскоре по шоссе потянулась цепочка двойных огоньков. Вспыхнули лампы бензоколонки, засветились окна домов.

Несколько месяцев Джулиана жила в Каньон-Сити, штат Колорадо, работая инструктором дзюдо. На сегодня тренировки закончились, и она хотела принять душ, чтобы снять усталость. Но все душевые кабинки «Спортзала Рэя» были заняты, пришлось ждать снаружи, наслаждаясь тишиной, прохладой и горным ветерком. Слышался только слабый рокот громадного дизельного грузовика, остановившегося у придорожной закусочной.

«Помнится, Дизель выбросился из иллюминатора своей каюты в Атлантике, покончил с собой^[33]. Может, последовать его примеру? Не получится — далеко до океана. Хотя способ всегда найдется… Например, заколоться, как шекспировская героиня. Воткнуть спицу прямо через блузку, и — прощай, Фринк. Девчонка, которой не страшны даже бродяги-мародеры из пустыни, которая ходит с высоко поднятой головой, потому что умеет ловко заламывать брызжущих слюнями противников. В самом деле, не лучше ли умереть, чем всю жизнь дышать выхлопными газами в придорожном городишке? Это у меня от японцев, — решила она. — Вместе с прибыльным дзюдо я переняла у них спокойное отношение к смерти. Умение убивать, умение умирать. Ян и инь. Но все это позади. Я в протестантской стране».

Все-таки на душе спокойнее, когда ракеты нацистов проносятся над головой, а не садятся поблизости. К счастью, немцам нет дела до Каньон-Сити и Колорадо. Как и до Юты, Вайоминга и восточной части Невады — малонаселенных штатов, где одни пустыни, горы да пастбища.

«Тут нечем поживиться, — сказала она себе, — поэтому каждому позволено прожить свою жалкую жизнь. Если он захочет. Если жизнь для него что-то значит».

Она услышала, как открывается дверь одной из кабинок. Вышла мисс Дэвис, полноватая молодуха, одетая, со свертком под мышкой.

— О, вы ждали, мисс Фринк? Простите.

— Ничего.

— Мисс Фринк, хочу вам сказать, что дзюдо — это великолепно. Оно мне дает даже больше, чем дзен.

— «Хотите стройные бедра — вам поможет дзен, — процитировала Джулиана. — Потеряйте лишние фунты в безболезненных сатори»^[34]. Простите мою рассеянность, мисс Дэвис.

— Вам часто делали больно?

— Кто?

— Япошки. Когда вы у них учились.

— О, это было ужасно. Желаю вам никогда не попадать к ним в лапы. Держитесь подальше от побережья.

— Я еще ни разу не уезжала из Колорадо, — дрогнувшим голосом призналась женщина.

— Они могут и здесь до вас добраться, — предупредила Джулиана. — Вдруг им взбредет в голову оккупировать эту территорию.

— Но война так давно закончилась! — воскликнула Дэвис.

— Откуда нам знать, что у них на уме, — задумчиво произнесла Джулиана. — Японцы — скрытный народ.

— А… что они с вами делали? — с интересом спросила женщина и подступила ближе.

— Все, — ответила Джулиана.

— О господи! Я бы им без боя не далась. — Дэвис обеими руками прижала сверток к телу.

Джулиана попросила извинения, спеша занять кабину: кто-то приближался с полотенцем на плече.

Потом она сидела за столиком «Вкусных гамбургеров Чарли» и без интереса просматривала меню. Из музыкального автомата в углу доносилось что-то фольклорное — гавайская гитара и надрывные стоны. В воздухе стоял запах горелого жира.

Все же у Чарли было тепло и светло, и Джулиана повеселела. Водители около стойки, официантка, хозяин-ирландец в белой поварской куртке, позвякивающий мелочью за кассой…

Заметив ее, Чарли сам подошел, чтобы обслужить.

— Мисси жела-ает ча-аю? — протянул он, ухмыляясь.

— Кофе, — ответила Джулиана, не реагируя на шутливый тон.

— Ах, даже так? — наклонил голову Чарли.

— И горячий стейк-сэндвич с соусом.

— Может, лучше тарелочку супа из крысиных гнезд? Или козлиных мозгов на оливковом масле?

Водители повернулись на вращающихся сиденьях, чтобы поухмыляться заодно с хохмачом. Попутно они смогли полюбоваться внешностью Джулианы. Впрочем, их интерес она чувствовала с первой минуты. Вот уже несколько месяцев она занималась дзюдо и пребывала в отличном тонусе, зная, как благотворно это сказывается на ее фигуре и движениях.

«Все дело в плечевых мышцах, — думала она, встречая мужские взгляды. — У танцовщиц они тоже развиты. А размеры бюста не имеют значения. Присылайте ваших жен в спортзал, и мы их всему научим…»

— Держитесь от нее подальше, — подмигнул хозяин водителям. — А то зашвырнет вас обратно в фуру.

— Откуда вы? — обратилась она к шоферу помоложе.

— Из Миссури, — ответили оба.

— Из Соединенных Штатов? — спросила она.

— Я — да, — ответил старший. — Из Филадельфии. У меня там трое детей, старшему одиннадцать.

— А скажите-ка, у вас легко найти приличную работу?

— Конечно, — ответил молодой водитель. — Если у тебя подходящая кожа.

У него было смуглое лицо и вьющиеся черные волосы. Ответив Джулиане, он сразу нахмурился.

— Макаронник, — пояснил старший.

— Да? — удивилась Джулиана. — А разве Италия не победила в войне?

Она улыбнулась молодому шоферу, но тот на улыбку не ответил. Вместо этого помрачнел еще больше и резко отвернулся.

«Ну, извини, — подумала она, но вслух ничего не сказала. — Если бы от меня зависело, кому рождаться темным, а кому белым… — Ей вспомнился Фрэнк. — Интересно, жив ли? Может, брякнул что-нибудь, чего говорить нельзя? Нет, к япошкам он относится терпимо. Даже с симпатией. Наверное, потому, что они такие же уроды. — Джулиана все время внушала Фрэнку, что он некрасив: крупные поры, большой нос… Ее кожа была идеальной. — Неужто умер один, без меня? Финк — зяблик, птичка-невеличка. Говорят, певчие птахи долго не живут».

— Сейчас поедете? — спросила Джулиана у молодого водителя.

— Завтра.

— Если вам не нравится в Соединенных Штатах, почему не переселитесь? Я уже давно в Скалистых горах, здесь неплохо. А раньше жила на побережье, в Сан-Франциско. Там цвет кожи тоже много значит.

Сгорбившись у стойки, итальянец метнул в нее хмурый взгляд:

— Леди, в вашем городе не то что жить — на одну ночь остаться противно. Господи, чего бы я не отдал за любую другую работу, лишь бы не мотаться месяцами по дорогам и не травиться в таких… — Он умолк, заметив, как побагровели щеки хозяина, и отхлебнул кофе.

— Джо, да ты сноб? — ухмыльнулся его спутник.

— Не перебраться ли вам в Денвер? — предложила Джулиана. — Там гораздо лучше.

«Знаю я вас, восточноамериканцев, — подумала она. — Любите жить с размахом, вынашиваете великие замыслы. Скалистогорские Штаты для вас дыра, да и только. Здесь же ничего не изменилось с довоенной поры. Безработные старики, тупые фермеры. Лень, нищета. Молодежь посмышленее норовит перебраться за восточную границу, легально или нелегально. Ее тянет в Нью-Йорк. Там деньги. Большие деньги, большой бизнес. Германские инвестиции. Благодаря им Соединенные Штаты возродились в считаные годы».

— Вот что, приятель, — зло прохрипел хозяин закусочной, — я не любитель евреев, но тебе так скажу: видел я, как они драпали из ваших Соединенных Штатов в сорок девятом. И если нынче у вас много новостроек и шальных денег, то все это за счет тех, кто был ограблен и вышвырнут из Нью-Йорка нацистами. Мальчишкой я жил в Бостоне и особой пользы от евреев не видел, но если бы мне кто сказал, что в Америке будут действовать нюрнбергские расовые законы, пусть мы и проиграем войну… Вот скажи, почему бы тебе не завербоваться в армию твоих Соединенных Штатов? Сейчас бы готовился захватить какую-нибудь южноамериканскую республику, чтобы потеснить япошек и порадовать немчуру.

Оба шофера вскочили с окаменевшими от злости лицами. Старший схватил со стойки бутылку кетчупа, замахнулся. Повар, не поворачиваясь к ним спиной, нашарил большую двузубую вилку и приготовился к защите.

— В Денвере строят огнестойкую взлетно-посадочную полосу, там будут садиться ракеты «Люфтганзы», — проговорила Джулиана.

Никто из троих мужчин не пошевелился и не подал голоса. Посетители тоже помалкивали.

Наконец повар произнес:

— Одну я видел на закате.

— Эта ракета летела не в Денвер, — сказала Джулиана. — Она села на Западном побережье.

Водители понемногу успокоились. Старший проворчал:

— Вечно забываю, что народ здесь малость желтоват.

— Япошки не губили евреев, ни в войну, ни после, — сказал повар. — И не строили печей.

— То-то и беда, что не строили, — буркнул старший водитель и принялся за еду.

«Желтоват, — подумала Джулиана. — Пожалуй, он прав. Мы к японцам относимся хорошо».

— Где будете ночевать? — спросила она у Джо, молодого водителя.

— Не знаю, — ответил тот. — Только что вылез из грузовика. Мне тут не нравится. Вся ваша страна не нравится. Может, в кабине лягу спать.

— В мотеле «Медоносная пчела» вполне прилично, — проворчал повар.

— Ну что ж, — сказал молодой водитель, — может, там и заночую. Если мне не будут глаза колоть, что я итальянец. — Он говорил с явным акцентом, хотя и старался его скрывать.

«Идеалист, — решила, глядя на него, Джулиана. — Поэтому такой озлобленный. Слишком многого хочет от жизни. Не знает покоя и отдыха, вечно брюзжит. Да я и сама такая же. Не могла усидеть на Западном побережье, наверное, и здесь не усижу. А разве прежде, во времена Дикого Запада, люди были иными? Но сейчас фронтир^[35] проходит не здесь, — мелькнула у нее мысль, — а через другие планеты. И он, и я могли бы попроситься на корабль, который отвозит колонистов. Нет — нам бы отказали. Ему — из-за смуглой кожи, мне — из-за черных волос. Уж эти мне бледные нордические феи из эсэсовских училищ в замках Баварии!

У этого парня, Джо, или как его там, неправильное выражение лица. Нет бы принять холодный, но одухотворенный вид, будто он ни во что не верит и при этом видит перед собой некую высшую цель. Да, у наци именно такие физиономии. Они не идеалисты, как я или Джо, они циники и фанатики. Это дефект мозга, как будто немецкие психиатры не только душевнобольным, а всему своему народу сделали лоботомию. Их беды — из-за секса, — решила Джулиана. — Еще в тридцатые у них началась всякая мерзость, а потом все хуже и хуже… Гитлер забавляется со своей… сестрой, кажется? Или теткой? Или племянницей? Да и его собственные родители были двоюродными братом и сестрой. Немцы не считают кровосмешение пороком, многие впали в первородный грех и вожделеют своих матерей. Вот почему у этих белокурых эсэсовских фей такой невинно-кукольный облик, такие ангельские, жеманные улыбки. Они берегут себя для Мамочки. Или друг для дружки. А кого они считают Мамочкой? — подумала она. — Лидера, герра Бормана, который, говорят, на ладан дышит? Или Доходягу? Ходят слухи, старик Адольф, разбитый сенильным парезом^[36], доживает последние деньки в одном из санаториев рейха. Сифилис мозга — память о нищей жизни венского бродяги… Черное долгополое пальто, грязное исподнее, ночлежки… Наверное, это месть злорадного Боженьки. Совсем как в немом кино, злодей купается в нечистотах. Историческая кара за подлость. И что самое жуткое — вся нынешняя Германия порождена этим больным мозгом. Сначала он создал партию, потом — нацию, потом — государство на полпланеты. И не кто-нибудь, а сами нацисты выявили болезнь, поставили диагноз. Шарлатан-гомеопат Морель, пичкавший Гитлера патентованными пилюлями “Антигаз доктора Кестера”, раньше лечил венериков. Об этом знает весь мир, и тем не менее любой бред рехнувшегося вождя по-прежнему считается откровением мудреца, Священным Писанием. Мало того, что его идеи заразили весь мир, — их, как споры зла, разносят по планетам незрячие белесые пчеломатки. Вот плоды кровосмешения: безумие, слепота, смерть. Брр!» — содрогнулась Джулиана.

— Чарли! — окликнула она повара. — Как там мой заказ?

Ей было очень одиноко. Она встала, подошла к стойке и уселась около кассы. Никто, кроме молодого итальянца, не обращал на нее внимания. А он прямо-таки глаз не сводил.

«Его зовут Джо, — вспомнила она. — А дальше?»

Вблизи она увидела, что он не так молод, как показалось вначале. Трудно было угадать возраст — мешала нервозность, с которой он держался, то и дело зачесывая волосы назад жесткими скрюченными пальцами.

«Очень непростой человек, — решила она. — Он как будто выдыхает смерть».

Джулиану это одновременно тревожило и привлекало. Старший водитель шепнул что-то на ухо итальянцу и тоже уставился на нее.

— Мисс, — произнес старший водитель, и оба мужчины напряглись, — вам известно, что это такое? — Он показал небольшую плоскую коробку.

— Да, — ответила Джулиана. — Нейлоновые чулки. Синтетическое волокно производится только картелем «ИГ Фарбен» в Нью-Йорке. Очень дефицитные и дорогие.

— Надо отдать немцам должное: монополия — не такая уж плохая штука. — Старший водитель положил коробочку перед своим спутником, и тот локтем придвинул ее к Джулиане.

— У вас есть машина? — спросил Джо, прихлебывая кофе.

Из кухни появился Чарли с полной тарелкой.

— Вы меня не подвезете? — Джулиану сверлили темные глаза Джо, и ей стало не по себе. — В мотель или еще куда. Лишь бы переночевать. Подбросите?

— Да, — ответила она. — У меня есть машина. Старый «Студебеккер».

Переведя взгляд с Джулианы на молодого водителя, повар молча поставил перед ней тарелку.

— Achtung, meine Damen und Herren^[37], — произнес динамик в конце прохода.

Мистер Бэйнс вздрогнул и открыл глаза. Справа в иллюминаторе, далеко внизу, плыла зелено-коричневая земля и морская синь. Тихий океан. Он понял, что ракета заходит на посадку. По-немецки, затем по-японски и наконец по-английски громкоговоритель попросил пассажиров не курить и не отстегиваться от кресел. До посадки осталось восемь минут, сообщил он.

Корабль накренился и затрясся — с ревом включились тормозные двигатели. Многие пассажиры испуганно заахали. Бэйнс улыбнулся, вызвав ответную улыбку молодого человека с коротко стриженными светлыми волосами, сидевшего через проход.

— Sie fürchten dass…^[38] — заговорил молодой человек, но Бэйнс перебил его по-английски:

— Простите, я не говорю по-немецки. — Поймав вопросительный взгляд попутчика, он повторил то же самое по-немецки.

— Вы не немец? — с сильным акцентом спросил по-английски удивленный блондин.

— Швед, — ответил Бэйнс.

— Но ведь вы сели в Темпельхофе^[39].

— Да, я был в Германии по делам. Такой уж бизнес — приходится кочевать по разным странам.

В глазах немца мелькнуло недоверие: как человек, занимающийся международным бизнесом, летающий новейшими ракетами «Люфтганзы», может не знать немецкого?

— А чем вы занимаетесь, мистер Бэйнс? — поинтересовался он.

— Пластмассы. Полиэстеры. Искусственные смолы. Заменители обычного промышленного сырья, а не потребительские товары, понимаете?

— В Швеции делают пластмассы? — явно не поверил немец.

— Да, и превосходные. Если дадите адрес, я с удовольствием вышлю проспект нашей фирмы. — Мистер Бэйнс извлек авторучку и блокнот.

— Ну что вы! Не стоит раздаривать проспекты кому ни попадя. Я не коммерсант, а художник, Алекс Лотце. Не доводилось видеть мои картины? Они выставлялись на Континенте.

— К сожалению, я равнодушен к современной живописи, — сказал Бэйнс. — Мне нравятся довоенные кубисты и абстракционисты. Люблю, когда картина несет глубокий смысл, а не просто представляет идеал.

— Но ведь это и есть сверхзадача искусства, — возразил Лотце. — Возвышение духовного над чувственным. Ваш абстракционизм — это пережиток периода декаданса, духовного хаоса, он отражает процессы разложения общества, старой плутократии. Декадентов поддерживали еврейские капиталисты-миллионеры, опутавшие своими сетями весь мир. Те времена ушли, искусство стало иным, оно не может стоять на месте.

Бэйнс кивнул, глядя в иллюминатор.

— Вам случалось бывать в ТША? — спросил Лотце.

— Несколько раз.

— А я лечу впервые. В Сан-Франциско при содействии ведомства доктора Геббельса и японских властей открывается выставка моих работ, так сказать, культурный обмен в целях укрепления дружбы и взаимопонимания. Необходимо снижать напряженность между Востоком и Западом. А для этого нужно больше общаться, и искусство тут как нельзя кстати.

Бэйнс опять кивнул. Внизу, за огненной ракетной струей, показались город и залив.

— А где в Сан-Франциско можно поесть? — спросил Лотце. — Для меня заказан номер в «Палас-отеле», но я слышал, в национальных районах вроде Чайнатауна кормят лучше.

— Верно, — кивнул Бэйнс.

— А цены там не кусаются? Я ведь почти все отдал за билет. У нас очень экономное министерство. — Лотце засмеялся.

— Смотря как обменять деньги. У вас, надо полагать, переводные векселя Рейхсбанка? Рекомендую Токийский банк на Сэмсон-стрит.

— Danke sehr^[40], — поблагодарил Лотце. — А то бы я обналичил их в гостинице.

Ракета почти достигла земли. Бэйнс увидел взлетное поле, ангары, автостоянки, протянувшееся к городу шоссе, дома…

«Красиво, — подумал он. — Горы и вода, и клочки тумана, уплывающие к Золотым Воротам».

— Что за огромное сооружение? — спросил Лотце. — Вон там, внизу. Космопорт? Я думал, у японцев нет космических ракет.

Улыбаясь, Бэйнс пояснил:

— Стадион «Золотой мак». Бейсбольное поле.

— Ну да, они без ума от бейсбола, — рассмеялся Лотце. — А по мне, так нет спорта скучнее и бессмысленнее. Взбрело кому-то в голову начать это недоразумение…

— Он уже достроен, — раздраженно перебил Бэйнс. — Таким и был задуман, открытым с одной стороны. Новый архитектурный стиль. И горожане очень гордятся им.

— Такое впечатление, будто его еврей проектировал, — пробормотал Лотце, глядя вниз.

Бэйнс пристально посмотрел на него. На мгновение он отчетливо ощутил перекос в немецком мозгу. Психотическое расстройство. Неужели Лотце действительно так считает? Или просто брякнул первое, что в голову взбрело?

— Надеюсь, мы еще встретимся в Сан-Франциско, — сказал Лотце, когда ракета коснулась земли. — Плохо, если рядом нет соотечественника, не с кем поговорить.

— Мы не соотечественники, — возразил Бэйнс.

— Вы правы. Но расово мы очень близки. Да и цели наши, и намерения совпадают. — Лотце заерзал в кресле, расстегивая хитросплетение ремней.

«И это с ним я расово близок?! — ужаснулся Бэйнс. — Близок до того, что совпадают наши цели и намерения? Тогда и у меня психотическое расстройство. Мы живем в психотическом мире, где у власти безумцы. Как давно мы знаем об этом? Как давно смотрим правде в глаза? И главное, сколько нас, понимающих? Не таких, как Лотце? Может быть, если ты знаешь о своем безумии, ты не сумасшедший? Или идешь на поправку? Просыпаешься? Наверное, нас, понимающих, всего лишь горстка. И мы разбросаны по всему миру. Но массы… они-то что думают? Сотни тысяч жителей этого города? Неужели верят, что живут в нормальном мире? Или все-таки видят правду, хоть изредка, хоть мельком? Но что значит — безумие? Какой смысл принято вкладывать в это слово? Какой смысл вкладываю в него я? Я его вижу, я его чувствую, но чем оно является по своей сути? Безумие — в их деяниях, — подумал он. — В их природе. В умственной ограниченности. В их закрытости от знаний. В непонимании тех, кто их окружает, в равнодушии, с которым они несут гибель другим. Нет, не то. Я не знаю. Я лишь чувствую. Интуитивно. Они целенаправленно жестоки… Нет. Боже, помоги, самому не добраться до сути! Они частично игнорируют действительность? Да. Но не только это. Безумие в их замыслах. Да, в замыслах! Освоение планет. Те же бешеные усилия, та же маниакальность, что и при покорении Африки, а еще раньше Европы и Азии. Они мыслят в космических масштабах. Для них нет человека, нет ребенка; есть абстракции: раса, страна. Volk, Land, Blut, Elire^[41]. Нет честных личностей, есть только сама Elire — честь. Абстракция для них суть реальность, реальное же невидимо. Die Güte, доброта, а не добрый человек, добрый поступок. Безумны представления о времени и пространстве; их взоры устремлены сквозь “здесь” и “сейчас” в лежащую впереди черную бездну, в вечное и неизменное. И это — угроза жизни. Потому что рано или поздно жизнь исчезнет, вновь не останется ничего, кроме космической пыли и раскаленного водорода. “Сейчас” — это промежуток между началом и концом, ein Augenblick^[42]. Космический процесс ускоряется, сокрушая все живое, обращая его в гранит и метан. И они, эти безумцы, тоже спешат обратить нас в камень и пыль. В мертвую материю. Хотят помочь Natur^[43]. Я знаю почему, — размышлял Бэйнс. — Они не хотят быть жертвами, они хотят быть движущей силой истории. Они приравнивают свое могущество к Божьему, считают себя подобными Богу. Вот где коренится безумие. Все они одержимы одним архетипом. У каждого психотическое эго расширено настолько, что не способно определить, где кончается Бог и начинается оно. Это не гордыня и не спесь — это раздувание собственного “я” до той крайности, когда исчезает разница между поклоняющимся и предметом поклонения. Не человек съедает Бога, а Бог съедает человека. Чего они не осознают, так это людской беспомощности. Я слаб, я мал, и вселенной нет до меня никакого дела. Она не замечает меня; я живу невидимкой. Но что в этом плохого? Разве так — не лучше? Кого боги замечают, того уничтожают. Будь мал — и не коснется тебя ненависть сильных мира сего».

Расстегивая ремень, Бэйнс произнес:

— Герр Лотце, я никому еще этого не говорил, но вам скажу. Я еврей. Вы поняли?

Лотце ошалело взглянул на него.

— Самому бы вам не догадаться, ведь я ничуть не похож на еврея. Изменены форма носа и черепа, уменьшены поры, осветлена кожа. Другими словами, по внешним признакам меня не опознать. Я даже вхож в высшие круги нацистского общества. Никто не заподозрит во мне чужака. И… — Сделав паузу, он подался к Лотце и зашептал: — И я не один. Есть другие. Слышите? Мы не погибли. Мы существуем. Живем невидимками.

— Наша служба безопасности… — выдавил Лотце, но Бэйнс его перебил:

— Можете сообщить, СД проверит мое досье. Но учтите: у меня связи. Очень серьезные. Среди моих покровителей есть арийцы, есть и евреи, занимающие высокие посты в Берлине. Ваш донос оставят без внимания, а потом я и сам донесу на вас. Глазом не успеете моргнуть, как окажетесь под превентивным арестом.

Он улыбнулся, кивнул и зашагал меж кресел следом за выходящими пассажирами.

Они спустились по трапу на продуваемое холодным ветром поле. Внизу Бэйнс снова оказался рядом с Лотце.

— Знаете, герр Лотце, — он взял художника под локоть, — мне не понравились ваши взгляды. Думаю, я в любом случае донесу на вас.

И он прибавил шагу, оставив немца позади.

На краю поля, у дверей вокзала, собралась большая толпа родственников и друзей пассажиров. Высматривающие нетерпеливые глаза, улыбки, машущие руки. Чуть впереди стоял невысокий плотный японец средних лет в добротном пальто английского покроя, остроносых оксфордах и котелке, рядом — японец помоложе. На пальто коренастого блестел значок Тихоокеанской Торговой миссии Имперского правительства.

«Меня встречает господин Тагоми собственной персоной», — подумал Бэйнс.

Шагнув вперед, коренастый громко произнес:

— Герр Бэйнс? Добрый вечер! — и выжидающе вскинул голову.

— Добрый вечер, господин Тагоми.

Они пожали друг другу руки, затем раскланялись. Молодой японец тоже поклонился, приветливо улыбаясь.

— Холодновато на открытом поле, сэр, — сказал Тагоми. — В нашем распоряжении геликоптер миссии. Не возражаете? Или вам необходимо посетить удобства? — Он напряженно всматривался в лицо Бэйнса.

— Готов лететь, — сказал Бэйнс. — Хотя надо бы зарегистрироваться в гостинице. И багаж…

— Господин Котомити обо всем позаботится, — заверил Тагоми. — Багаж выдадут через час, не раньше. Ждать дольше, чем вы летели.

Котомити улыбнулся и кивнул.

— Отлично, — сказал Бэйнс.

— Сэр, у меня для вас незначительная жертва, — заявил Тагоми.

— Простите?

— Чтобы снискать вашу благосклонность… — Тагоми сунул руку в карман пальто и достал коробочку. — Из лучших objects d’art^[44] Америки, — и подал коробочку Бэйнсу. — Наши сотрудники полдня ломали голову, что бы вам подарить. Решили остановиться на этом типичнейшем артефакте угасающей североамериканской культуры, на этой редкой вещи, сохранившей ауру далеких счастливых дней.

Бэйнс открыл коробочку. В ней на черном бархате лежали наручные часы с Микки-Маусом на циферблате.

Неужто Тагоми захотелось пошутить? Бэйнс поднял глаза и увидел серьезное, озабоченное лицо японца. Нет, это не шутка.

— Большое спасибо, — поблагодарил Бэйнс. — Действительно, отменный подарок.

— Во всем мире не наберется и десятка настоящих часов «Микки-Маус» выпуска тридцать восьмого года, — произнес Тагоми, внимательно наблюдая за лицом Бэйнса, пытаясь понять его реакцию, его эмоции. — Их нет ни у одного из моих знакомых коллекционеров.

Они вошли в здание вокзала и стали подниматься по лестнице. Следовавший позади Котомити произнес:

— Харусаме ни нурецуцу яне но темари кана…

— Что это? — спросил Бэйнс у Тагоми.

— Старинное стихотворение, — пояснил Тагоми, — хайку середины эпохи Токугава.

Под весенним дождем

Мокнет забытый на крыше

Тряпочный мячик^[45].

Примечания

33

Рудольф Дизель (1858–1913) — немецкий инженер и изобретатель, создатель дизельного двигателя. В сентябре 1913 г. при загадочных обстоятельствах исчез с борта парохода «Дрезден», следовавшего из Антверпена в Лондон. Тело было обнаружено через несколько недель немецкими рыбаками. (Прим. перев.)

34

Сатори — в дзенской традиции самая главная цель религиозной практики, измененное состояние сознания, в котором адепт сливается с объектом отождествления (мирозданием), реализует природу Будды, которой изначально обладает любой человек. (Прим. перев.)

35

Фронтир — во время покорения Дикого Запада граница отвоеванных у индейцев территорий. (Прим. перев.)

36

Старческий паралич. (Прим. ред.)

37

Внимание, дамы и господа (нем.). (Прим. перев.)

38

Они боятся, что… (нем.) (Прим. перев.)

39

Темпельхоф — аэропорт в Берлине. (Прим. ред.)

40

Большое спасибо (нем.). (Прим. перев.)

41

Народ, страна, кровь, честь (нем.). (Прим. перев.)

42

Момент (нем.). (Прим. перев.)

43

Природа (нем.). (Прим. перев.)

44

Произведений искусства (фр.). (Прим. перев.)

45

Из сборника «Ёса Бусон. Хайку». Перевод Т. Соколовой-Делюсиной. (Прим. перев.)