Люди из высокого замка

Юрий Шевчук, 2021

Группа молодых идеалистов разрушает мир, вызывая пандемию неизлечимого вируса… И возникает мир, в котором нет ни добра, ни зла. Каков он? Эта повесть – заочная полемика с авторами «потерянного поколения», впервые поставившими вопрос о том, возможно ли добро в нашем мире. В маленьком рассказе «Один день Дениса Ивановича», наоборот, совершенно отсутствует зло. Но понравится ли вам такой мир?

© Юрий Шевчук, 2021

© Интернациональный Союз писателей, 2021

Юрий Сергеевич Шевчук — журналист, радиоведущий, писатель, публицист, общественный деятель, председатель Северо-Западного Зеленого Креста России. Автор ряда книг: «Путеводитель по Ленинградской области» (2003), сборник очерков о Ленинградской области «В поисках чистой воды» (2004), сборник «Удивительные и загадочные места Ленинградской области», «Ленинградская область: территория успешных людей» (2016), «Крах проекта, ЦЕЛОВЕЧЕСТВО“ (мир в 2050 году)» (2019), «Обитатели вечной ночи» (книга-квест, 2019), «Ленинградские дороги» (о дорожных рабочих Ленинградской области, 2019), «Люди и Остальные» (2019). Состоит в Интернациональном Союзе писателей. Обратная связь: https://vk.com/zelenkrest.

Люди из высокого замка

Вместо пролога. У «наших»

(Полтора столетия назад…)

На двух сдвинутых вместе столах, покрытых не совсем чистой льняной скатертью, кипит самовар, стоят стаканы, даже без подстаканников, рядом корзинка с ломтями французской булки… Собравшиеся имеют вид взъерошенный, возбужденный и какой-то «экстренный». Пламя керосиновых ламп ведет странную игру теней на их лицах. Трудно понять, что заставило сойтись вместе этих столь не схожих меж собой людей.

Длинноухий, с тяжелой челюстью, в странной тужурке, пуговицы начищены, бликуют от огня ламп, продолжает:

— Вознамерившись создать на бумаге проект царства безграничной свободы, я вижу, что иначе как на основе безграничного деспотизма это царство не построить. И кроме этого пути не может быть никакого другого!

Шум, скрип стульев, смех, аплодисменты, возгласы… Из-за рояля курчавый с бешеными глазами кричит:

— А я предлагаю взять тех, что лишние, и взорвать их на воздух, а оставить только тех, кто и сможет жить по-новому!

— И, возможно, это было бы самым гуманным решением! — подхватил длинноухий.

Тени на обоях мельтешат, прыгают в бесовой пляске.

— Тише! — стучит ложечкой по стакану старикан, единственный сидящий в кресле. — Вы постоянно мешаете пророку, хотя, напомню, пришли все слушать его. Пусть пророк скажет.

Лицо поднявшегося со стула маленького человечка в тени. Речь его кажется невнятной и бессвязной. Это заставляет собравшихся притихнуть и вслушиваться.

— Да-да-да! И вы правы, и вы, и вы… И так будет, — кивок в сторону длинноухого, — и по-вашему станет, — поклон пианисту, — и даже по-вашему, вы давеча говорили, что сто миллионов голов снести надо будет. Где там сто миллионов, больше снесут, куда больше! Придут люди — новые люди, ученые, — придумают, как махусенькими бактериями, навроде инфузорий, людей извести, выпустят в мир новую чуму. Вот лишние-то и погибнут… А я-то еще похожу, похожу… Я в живой домовине хожу. Ей сноса нет. Еще увижу, все увижу… И что потом будет, увижу. Рай земной, говорите? И рай будет. А что такое есть этот рай, человек милый? Это место, где ни добра, ни зла и не было, и нету! Вот так и будет. Как люди отменят добро и зло, так новый мир и станет, райский мир-то… райский… Оставшиеся в живых не будут ни во что верить! Зачем им вера, добро, зло, Бог, дьявол — они же мировую чуму пережили… Если возможна такая чума, что никого не щадит, если возможно, что люди сами решили от добра и зла избавиться и для этого такую чуму из колбы выпустили… то нет! Нет добра, нет зла, нет рая, нет ада… И все позволено…

Его голос постепенно затихает, огни ламп мрачнеют, из углов комнаты наползает фиолетовый туман…

Пикник неудачников

(Середина девяностых годов двадцатого века, берег Финского залива)

Дырявые желтые листья, сухие колючие стебли травы, царапающие взгляд… Примерзший гравий дорожки, закоченевшие комья земли, ледяные отпечатки обуви того, кто шел тут по мокрой глине до мороза. На возвышении — усадьба, превращенная в отель; кирпичные стены цвета запекшейся крови, начинающиеся от пола окна холла, два этажа, мезонин, круглые окошки наверху, труба дымит… Пахнет осенью и дымом. Я поднялся по широким и низким ступеням, вытесанным в глине холма, и толкнул тяжелую высокую дверь…

За столом администратора сидела серая и невзрачная. Я взял у нее связку ключей и фонарик. Половина дома была заброшена; наверное, у владельцев не хватало денег на ремонт. Я открывал все двери подряд и оставлял их распахнутыми. Подвал был выложен камнем и совершенно пуст. У дальней стены тянуло сыростью из ведущего внутрь холма колодца. Там шевелилось и хлюпало нечто живое… Верхние комнаты были засыпаны мелким черным бумажным пеплом. От моих шагов поднялись миниатюрные вихри, в воздухе закружились темные нити. Остатки лепнины, крюки от бывших люстр, светлые пятна на стенах — будто негатив человеческой тени. Странный ужас из детских снов охватил меня. Казалось, все это я видел раньше — и свисающие с потолка пыльные, в паутине, тряпки, разбегающиеся в ломаной перспективе углы, волчью морду, вдруг выглянувшую из-за двери и тут же исчезнувшую… Стало жутко оборачиваться. Свист, идущий отовсюду, холодом тянул по ногам.

Спустившись на первый этаж, я толкнул очередную темную дверь и оказался за стойкой бара. Извинившись, кое-как выбрался, лавируя между штабелями ящиков.

Нелли, покачивая полными бедрами, вышла из-за стола:

— Все осмотрел?

— Кроме конюшен и бань.

— Пойдем.

— В конюшни?

— В бани. И на берег.

До гостя у нас еще полтора-два часа. Сауна прогрета до ста двадцати, скамейки свежеотскоблены, в предбаннике стоит можжевеловый дух. Есть и самовар, настоящий, на угольках, и баночки чая из Голландии — бергамотовый, земляничный, жасминовый… Тело у Нелли смуглое, блестит от пота, производит впечатление перезревшего — Восток, ничего не поделаешь… Зачем нашим славянским мужичкам были нужны Кавказ, Азия и иже с ними, если такие вот женщины, тугие, набухшие, черноволосые, для них менее привлекательны, чем тощие крашеные дылды со шлюшескими привычками в любви, усвоенными в восьмом классе средней школы?

В сауне мысли ворочаются медленно, под глаза заливает. «Владеть Востоком наши предки захотели… И вот взошла звезда Востока…» Как много времени упущено. Почти столетие. Которое уже на исходе. И сейчас торопимся, гоним лошадей, чтобы всего-то успеть вернуться назад… Если операция сегодня удастся, Нелли получит достаточно для новой квартиры…

Когда по второму разу пили чай, зазвонил телефон — докладывали, гость прибыл. Нелли оделась, высушила волосы и поспешила в усадьбу. Я отправился на берег залива. В конце концов, я не видел звездного неба полгода. В Питере звезд нет, а есть багровый туман над острыми крышами. Если этой ночью я умру, то так вот больше и не увижу звезд.

Море черное, льдинки шуршат от прибоя, хрустят битым стеклом под ногами. Перевернутый бочонок, крупные хлопья снега падают на песок. Подул ветер — теплый, из Европы. За редкими соснами покачивалась гряда холмов, поросших вереском. Я закрыл глаза и почувствовал, что поднимаюсь в воздух. Древние умели летать и творить мир по образам, возникающим в сознании. А потом часть мозга вырвалась, ушла в подпол, подвал, и мы перестали иметь власть над чудовищами, которыми наше подсознание населило Землю. Я летел над озерами, холмами, проносился над темными деревнями, видел одинокий костер рыбаков, светящийся диск, вырвавшийся из-под холма и умчавшийся в небо, черную прямоугольную тень, мягко и медленно опускавшуюся на замерший от ужаса городок у речной излучины… Тихо. Только лед шумит, ветер качает сосны, скрипят деревья, где-то взлаивает собака. Туман пополз с воды и окутал мои колени. Снег прекратился, и выглянули звезды. Странно — так тихо, будто и не идет на планете третья мировая…

…Гость походил на доброго гнома. Маленький, ссутулившийся, седая борода, глаза в морщинках-лучиках. Родной лукавый дедушка в круглых очках, перевязанных веревочкой. Писатель. Псевдоним — Арский, так он подписывал свою диссидентскую публицистику. А пьесы о доблестных чекистах и повести об искрометно-остроумных физиках он публиковал под своей настоящей фамилией. Конечно, это было до 1968 года, когда исчезли последние иллюзии… А до Чехословакии, батенька мой, он был, знаете, в какой-то степени беспартийным большевиком. Верил в коммунизм с человеческим лицом, хе-хе. И «шкурам» на Маяковке стирку устраивал… И в Политехнический на поэтические вечера бегал. В «капустниках» с кукурузой в обнимку на сцене танцевал. А в 1964 году издал свой наиболее известный роман — «Сослуживцы», который обсуждали на целине Казахстана и у доменных печей Магнитки, на Новоземельском и Семипалатинском полигонах, в тесной чукотской яранге и в не менее тесном кубрике атомной подводной лодки, плывущей к берегам Индонезии с интернациональной миссией… Что там за сюжет был у «Сослуживцев»-то?

Три приятеля оканчивают вместе физфак МГУ по специальности «физика атомного ядра» и вместе любят одну девушку, дипломницу консерватории… Нет, там была вторая какая-то дама, кажется геолог. Она еще гибнет в конце, когда находит новое урановое месторождение, а вертолет за ними не прилетает, потому что Федор Степаныч, их злой гений, пропил бензин, и она волочит на себе рюкзак с радиоактивными образцами все полтора месяца… Чудное описание тайги, в духе Жюля Верна и его «необыкновенных путешествий». А мальчики в это время строят «голубой город» под названием Москва-66 в каком-то комарином болоте у подножия хребта Черского, потом изготавливают водородную бомбу, которую ласково называют «изделием», и мечтают, как они в скором будущем смогут заняться исключительно мирными исследованиями. Тем временем консерваторша в столичном ресторане знакомится со стилягой Гогой, у которого клевые желтые штаны, зеленые ботинки и оранжевый галстук. Но друг и ученик наших ребятишек, младше-курсник-«оперотрядовец» Антон, сдает Гогу в ментовку, и красавица-музыкантша спокойно едет на гастроли в Сибирь по тарифу один рубль тридцать пять копеек новыми за концерт, где ее и окручивает один из «сослуживцев»… Вот что с двумя другими стало, не помню. Спросить, что ли, у Арского? О чем это, кстати, он с Нелли беседует?

Впрочем, какая разница… Клиента надо успокоить, поэтому я перебиваю его бормотание и говорю:

— Я уполномочен вам кое-что предложить. Вы можете уйти сейчас же, не слушая меня, но вас убьют. А если выслушаете меня и не согласитесь — останетесь живы. Я обещаю вам это — хотя и с удовольствием лично пристрелил бы вас.

Хотя я говорил плохо и вяло, у него глаза загорелись — ах, какое приключение жизнь ему подарила под занавес! Смертельный риск, большие европейские дела, схватка с мафией, красивая и чужая женщина, разноцветные бутыли в баре, заброшенная дворянская усадьба с привидениями, впереди — море, справа — холмы, слева — трясина, а назад нет дороги, «нам в обратный путь нельзя». И вообще, «слава богу, мой дружище, есть у нас враги — значит, есть, наверно, и друзья»… Извращенное сознание шестидесятника не позволило Арскому заметить, как мы и рассчитывали, ни моей дурной аффектации, ни самой безвкусицы происходящего, всей театральности, неестественности этого сиюминутного людского копошения на фоне древних холмов под вечными звездами. К сожалению, пока он и ему подобные ничтожества имеют влияние на определенный слой людей, надо играть в их пошлые игры, а не говорить всем правду прямо и открыто.

Арский глотнул еще водочки и говорит тихо так, но уверенно:

— Хорошо. Я докажу даже вам, что вы и ваша банда — сами подлецы и подонки.

«Вот и хорошо, — думаю я в стиле братьев С., — вот и договорились, уяснили, так сказать, позиции…»

— А теперь, — я налил коньяку, — я позволю себе, уважаемые коллеги, кратко остановиться на истории того вопроса, ради поиска компромисса по которому мы и притащились сюда.

(К сожалению, мы пока еще не можем рассказать о содержании нашего разговора с Арским. Не все его участники уже умерли. Вот я, например, еще жив.)

— А вы сами были на войне? — спросил Арский.

Я выпил уже стакан коньяка, но ощущал себя отвратительно трезвым. Выпил еще на палец и почувствовал, что глаза заслезились, — от сигаретного дыма ли, от мыслей о виденном там — на другом конце долгой вонючей дороги… Впрочем, там, куда ни поедешь, все дороги вонючие. Кивнув в ответ на вопрос, заговорил:

— Представьте осажденный чьими-то боевиками дом — деревянный, столетний, стоящий на неотесанных камнях, как на сваях; доски стен черны от сырости, плесень вокруг, резные ставни под пулями хлопают, труп — груда тряпья — в канаве, свинья роется, стекла битые, мертвый малыш на веранде… Ребенку было года два или три, голова размозжена, наверное, прикладом. Вчера он на слабых тонких ножках бежал, счастливый, спотыкаясь, навстречу отцу, возвращающемуся с поля; и было у него все — тепло, любовь и еда, и был у него друг — щенок, защитник — мама, а из врагов — петух, большой, грозный… Я все это видел. И не только это.

— Вряд ли погибшие согласились бы умирать ради ваших нефтяников или газовиков, — заметил Арский.

— Ну конечно. Дело не в них. Причина войны, на которой я был, как и всех других в нашем веке, одна — конкуренция между направлениями путей, по которым пойдет цивилизация. Трасса газопровода — уникальное вещественное отражение тех глобальных путей, настолько уникальное, что ситуация кажется надуманной. Все дело в том, что планета оказалась мала для человечества. Нас стало слишком много. Предел роста человечества — хозяйственная емкость биосферы Земли, составляющая примерно один процент от чистой первичной продукции биосферы — фотосинтеза. Вы меня слушаете?

— Да-да, — как-то неопределенно махнул рукой Арский.

— Не знаю, интересно ли будет вам узнать, но порог устойчивости человечество перешло в конце девятнадцатого века. Первая мировая — начало массовых попыток природы снизить напряжение, испытываемое ею от избытка человеческих существ. Эту войну те из людей, которые слушали тайные приказы природы, стали готовить с середины девятнадцатого века — внедряли в общество идеи иерархии, неравенства народов внутри одной расы, идеи человека будущего, сверхчеловека… А закончилось все банальной уголовщиной Гаврилы Принципа, казаками и сенегальцами в Европе…

— «Над подушкой картину повесили, повесили лихого солдата, повесили, чтобы мальчику было весело, чтобы мальчик не плакал, когда вода из умывальника капает… Казак улыбается лихо, на казаке папаха, казак проткнул своей пикой другого, чужого солдата, и красная краска стекает на пол…» — прочел медленно Арский.

Он вдруг как-то быстро устал. В конце концов, ему уже много лет, подорванное в лагерях здоровье, а пить ночь напролет очень даже тяжело… Я заметил, что он почти ничего не ест. Нелли встала и куда-то удалилась.

— Тогда вместе с Реймсским собором был расстрелян целый мир — мир торжества закона и правопорядка белой расы на всей планете, мир доходных домов — в каждой квартире ванная и комната для прислуги, голландская печь с изразцами или камин, на лестнице — цветные витражи в окнах, в подъезде дворник топит печь и лежит ковровая дорожка, а в магазинах — шоколад в серебряной обертке, и метель, и запах Рождества, тепла, уюта, папиного трубочного табака, огромный карандаш из витрины… — я заполнял подобным бредом паузу, которая могла разрушить всю беседу.

Тут вернулась Нелли и произнесла:

— По-моему, вам пора освежиться…

— А? Да-да… Я сам хотел… — Арский тяжело поднялся из-за стола.

Подсвечивая себе фонариками, мы шли по заброшенным комнатам, время от времени вспугивая маленьких старух в черных накидках, с шуршанием убегавших в тень и шипящих оттуда что-то непонятное. Серебряные в лучах света нити как живые шевелились по углам — а может, они и были живые…

Арский увлеченно рассказывал Нелли что-то об альпинистах своей юности. Небось, еще с наркомом Крыленко в толстых ватных штанах и мотоциклетных очках на пик Сталина поднимался… «Вот это для мужчин — рюкзак и ледоруб…»

— И все-таки это было прекрасное время, — донесся до меня голос Арского.

— Великая эпоха, — эхом отозвался я.

— А теперь — в подвал, — ласково произнесла Нелли. — Он оформлен в стиле Эдгара По — маятник, правда, еще не подвесили…

— Нет!

Неужели это я крикнул?

— Не надо сейчас туда. Я слишком много выпил. Там крутые ступени. Боюсь, не выберусь… — быстро пояснил я, скорее для себя, чем для Нелли.

— Тогда — в сауну, — ровно произнесла она, пропуская Арского вперед.

Я шагнул за ним. Она резко обернулась и беззвучно подняла верхнюю губу, оскалив острые клыки мне в лицо.

…В сауне Арскому полегчало. Он начал напевать: «…затопи ты мне баньку по-белому…» и углубился в воспоминания о борьбе с КГБ. Я особо не вслушивался. Поэтому в голове у меня засело какое-то ассорти из худых сероглазых чекисток с прямыми белыми волосами и презрительно скривленными губами, «отказников» в круглых шапочках на темени, огромных машинописных альманахов самиздата, мрачных представителей «наружки», ночных обысков, безденежья, голода, взаимного недоверия и доносительства, лжи, иностранных корреспондентов с блестящими зубами и аппаратурой, пустых заполненных чаепитий на чьих-то кухнях или дачах… Тут же были и лесные костры у палатки, гитара, песни Галича, голос с акцентом из радиоприемника, пробивающийся сквозь глушилки, квартирные выставки картин где-то в Останкино, магнитофон системы «Яуза», а потом «мутный за тайгу ползет закат, строем на снегу пятьсот зэка, ветер мокрый хлестал мочалкою, то накатывал, то откатывал, и стоял вертухай с овчаркою…»

— Я недавно обнаружил превосходную коллекцию записей Галича — у одного физика-ядерщика в Сосновом Бору, — сказал я. — Странный вы все-таки народ, шестидесятники. Слушали Галича и делали бомбу для диктатуры пролетариата. Вы до омерзения были включены в это общество — нет, не вы лично, скорее даже наоборот, вы-то из него выпали. Но ведь все ваши друзья — хорошо, почти все — спокойно работали на режим, и не на последних ролях, то есть делали то, что простой «центровой» фарцовщик себе не позволял. Как-то странно, что вы, несмотря на всю образованность и культуру, имели иллюзий больше, чем тусующаяся у Гостиного шпана, которая клала себе прибор на социализм с Марксом и Сталиным вместе взятыми и верила только в башли с портретами президентов…

— Не понимаю, — досадливо поморщился Арский, — как вы можете жить с такой ненавистью в душе? Наверно, очень вредно для печени…

— Ненависть ко злу помогает жить, — ответила за меня Нелли.

— Нет у меня ни зла, ни печали, ни гордости, ни обиды, — сказал я. — А есть только северный ветер…

Сейчас стоит вопрос о том, каким образом произойдет депопуляция человечества, необходимая для приведения антропогенного воздействия на биосферу планеты к верхнему порогу предельной хозяйственной емкости. Обратите внимание — всего лишь «каким образом», не более того.

— И все-таки я верю в разум, — гордо сказал Арский. — Верю в человека. Верю в то, что он не просто вид высших позвоночных, но еще и социальное существо, которое способно преодолеть законы природы и найти выход из той, разумеется, катастрофической ситуации, в которой мы сейчас находимся.

Пафос его речи несколько портило то обстоятельство, что произносил он ее распаренный, в простыне, за чаем, пока совершенно голая Нелли массировала ему плечи.

…Едва добрались до бара, как погас свет. Девочка за стойкой зажгла свечи и разнесла их по столикам. Перестал работать видеомагнитофон, и под затянутым тканью потолком повисла тишина. Нелли села за фортепиано и заиграла какое-то попурри. Время от времени, казалось, хаотично звучащие ноты складывались то в окуджавские, то в визборовские мелодии, звучащие в Неллиной аранжировке как поп-шлягеры.

— «…С песней в пути легче идти, только разведка в пути не поет — ты уж прости», — пропел в унисон Неллиной игре Арский на удивление приятным баритоном. — Ваша партнерша талантлива. Это ранний Галич… Осмелюсь только напомнить вам, что до третьих петухов — полтора часа, а я так и не переменил своей точки зрения. Впрочем, вы тоже. Хотя меня это не касается. Да. Зло пришло в мир. Но пропоет петух — и вы исчезнете как ночной кошмар. И когда-нибудь, попомните мое слово, петух пропоет над всей Россией…

— Пока он пропоет, Россия от вас трижды отречься успеет, — сказал я. — Вы магнитофонных записей нового пророка не слушали? Очень интересно будущее описывает…

Как-то незаметно в уголке бара появился новый посетитель. Совершенно обычное лицо, непонятного цвета совковый костюм. Я узнал его — очень дорогой киллер, мне показывали фото, предупреждали. Значит, Арский обречен. Возможно, и нам с Нелли отсюда не выйти. Наверно, зря я Нелли остановил перед подвалом…

А там, за стенами усадьбы, за пеленой тумана, ждут меня холмы, поросшие вереском, на плоских вершинах которых валуны складываются в загадочные узоры, трясина с бездонным озером в самой своей сердцевине, непонятно кем зажженные костры и темные нечеловеческие фигуры вокруг них, давно умершие люди в истлевших плащах крестоносцев верхом на лошадиных одрах под железной попоной… Что там сморозил Арский? «Зло пришло в мир?» Чушь. Зло страшно. Но оно предполагает наличие добра. Отсутствие и того и другого — вот что есть природа. И это страшнее в бесконечное количество раз.

Арский что-то говорил. Я прислушался.

— Вы отрицаете все, что было создано в двадцатом веке, — человеческое достоинство, права личности, практику либерализма. Вы готовы ради своего «устойчивого развития» ввергнуть людей во мрак Средневековья, посадить их за лучину…

Он осекся — смешно это говорить, когда бар освещался лишь тремя свечами.

— При свечах, гусиными перьями, без компьютеров, в деревянных усадьбах были разработаны и отлиты в чеканные формулировки все те ценности, о которых вы говорите, — сказал я. — Потому что они — ценности девятнадцатого века, времени, когда на Земле было место для человека. Мы их оставим. Только слегка конкретизируем. К примеру, Декларацию прав человека дополним пунктом: «Данные права принадлежат лишь тем людям, которые их добивались лично, и не могут быть переданы по наследству». Вообще, какая чушь — давать текст о правах человека без определения, что есть человек. Да, вы не хотите этого признавать, но жили вы, в сущности, зря. И теперь очень нам мешаете.

— Значит, вы за наступающий фашизм? — устало улыбнулся Арский.

— Есть два реальных варианта будущего мира, — терпеливо начал я объяснять, — тоталитарный и сегрегационный. Первый — это единое мировое правительство из числа лидеров транснациональных корпораций, ведущее мир якобы к спасению и иначе как тоталитарными методами просто не могущее действовать. Второй — вариант, когда каждый, пусть совершенно крохотный, регион получает возможность строить свою модель политико-экономического развития, исходя из национального характера населяющего его народа и физической географии местности, и никто в его дела не вмешивается, и никто никому бесплатно не помогает техникой и продовольствием — только честная торговля. Кому природа предопределила вымереть — те вымрут. Оставшиеся будут жить достойно человека. Так как я выступаю за второй вариант, а вы, сами того не желая, лоббируете первый, то фашист — вы, а не я. С вами как носителями либеральной идеи, на плечах которых фашизм ворвался в наши города, надо покончить.

— Вы что, — Арский внезапно показался мне совершенно трезвым, — считаете, поговорив с вами одну ночь, я предам все — культуру, цивилизацию, друзей, идеи, себя, свою жизнь? И стану другим человеком?

— Нет, — ответил я правду.

И тут он понял…

— Вы с самого начала хотели меня просто убить, — тихо проговорил писатель. — Фон Корен, исследователь Арктики… Значит, и Чехова не надо? Вы дали слово: если выслушаю…

— Чушь, игра, дурновкусие, — быстро произнес я, спиной чувствуя холодный, как дуло, взгляд киллера. — Никто вас не убьет. Вы пейте, пейте…

И он выпил поданную мной красную жидкость… Затем откинулся в кресле. Пламя свечи перестало дрожать от его дыхания, вытянулось и зачадило.

— Надо будет перечитать «Дуэль», — сказала Нелли. — Что покажет вскрытие?

— Стенокардию, — ответил я, приподнимая веко писателя. — Как это все-таки грязно вышло…

Киллер исчез — словно и не было. Арский полулежал в кресле, а перед ним горела свеча. Окон в баре не было, но я чувствовал — за деревянными стенами занимается холодная серая заря нового дня. Жаль, что я никогда не смогу полюбить тех, кому этот день будет принадлежать.

Ветер в ивах, ветер в соснах…

(Где-то в Восточной Европе, нулевые)

Как ветер жесток,

Бьются волны в недвижные скалы,

Будто это я сам:

Во мне все рвется на части

Теперь, в ненастливый час.

Минамото-но Сигэюки, ум. 1000 г. н. э.

Слепящая лунная линия рассекала надвое черное зеркало застывшего моря. Замерли черные сосны на ярком песке дюн. Неслышно спускались из ниоткуда крупные снежинки и тут же таяли на песке и в воде…

Марек открыл глаза. Лотта уже встала, из ванной доносился шум душа…

…Она заливала клубничное мюсли молоком и наблюдала, как с тихим шелестом осыпается в белое озеро золотисто-оранжевый холмик с красными крапинками. Он рассеянно смотрел в окно, на гряду крыш до горизонта, на пустое светлое небо, на черточки антенн, сливающиеся в рябь.

За кофе он спросил:

— Зайка, у нас еще остались деньги?

Она потерлась щекой об его руку и замурлыкала. Потом сказала:

— Да. До завтра. Ведь завтра тебе заплатят за перевод?

— Обещали, конечно. — Марек пожал плечами.

— Не думай об этом, милый. Я что-нибудь придумаю. А сегодня куплю тебе большой бифштекс, в три пальца толщиной. И оливок. Мужчина должен есть много мяса.

— И оливок, — улыбнулся он.

— И оливок, — серьезно произнесла она. — Разве ты не знаешь? Они предотвращают проблемы с потенцией. Вот представь себе: пройдет лет пятьдесят, — она вздохнула, — я буду никому не нужной кухаркой, а ты будешь в отличной форме и вновь женишься на двадцатилетней девушке. И когда ты поразишь ее своими неожиданными способностями…

–…ты появишься из кухни и, шамкая беззубым ртом, произнесешь: «Это все олифки, милошка, олифки», — докончил за Лотту Марек.

— Милый. Мне надо идти. Меня ждут. Но ты, наверно, видишь, как мне не хочется…

— Как раз вижу, что хочется. Но другого…

…Лотта ушла — джинсы и летний свитер, легкие закрытые туфельки. Марек как-то сказал ей, что не терпит вида женских босых пальцев, вылезающих из сандалий, покрытых уличной пылью, растопыренных, приподымающихся, как змеиные головы, при ходьбе — и с тех пор Лотта носила только закрытую обувь.

Марек налил себе еще кофе и придвинул поближе стопку бумаги, японский словарь и подстрочник.

«Какая красивая луна, — прочел он. — Спросил выпивку в корчме, а служанки только хихикают, и ни слова в ответ…»

— Наверно, не хотят больше наливать в долг, — сказал он вслух. — А если бы вы, Котомити-сан, не бросили коммерцию и не удалились бы в скромную хижину на окраине города изучать дзен… Впрочем, как же мне вас трактовать?

Как прекрасна луна!

Спросил выпить в корчме,

А служанки

Все хихикают, глядя,

И ни слова не говорят.

М-да. Дерьмовый вид, хуже подстрочника. Попробуем так:

Месяц больно хорош!

Спросил, не найдется ли выпить,

А служанки в корчме

Только смеются в ответ.

Теперь пропала пятая строчка. И не смеются они над стариком — стариком ли? Впрочем, да, по меркам девятнадцатого века он уже старик — а хихикают от смущения, неудобства, вино ведь не их, хозяин запретил давать, наверно… Но первые строчки вышли. Вышли. Теперь две последних:

А служанки в корчме

Все хихикают без причины

И ни слова не отвечают…

…Хотя в прошлый приход в галерею Лотта скинула цену своих картин вдвое — а ниже нельзя, холст и краски тоже чего-то стоят, — ни один пейзаж не был продан. Римма, толстая, неопрятная, курящая сугубую гадость, совсем не похожая на галерейщицу, держалась сочувственно и напоила кофе. Размахивая папиросой, она гудела:

— Берут «кабинетный реализм», девочка. Сама посуди, куда твои картины вешать? В кафешку разве — да нет у них денег, они репродукции Кандинского и Шагала вешают. Смотри, девочка, что берут: брандмауэр, залитый солнцем, резкие тени, одно-единственное окно, слепое, блестящее, но за ним кто-то есть, он смотрит оттуда, как сквозь бельма слепого смотрит человечья душа, затерянная в вечном мраке… Знаешь, сколько за нее дали? Я говорить не буду, ты умрешь или бритвой по картине полоснешь. А у тебя — лужок, пастораль… Девочка, ты счастлива. Я, когда счастливой была, — что, не похоже? — тоже не могла работать. Да это у всех так. Закати Мареку скандал, убеги из дому, переспи с ресторанным кобелем, почувствуй себя сукой — напишешь то, что купят. Или не торопись, подожди, пока само все произойдет…

…Марек откинулся на спинку кресла и достал из кармана спичечный коробок, в котором лежал подготовленный еще прошлым вечером косяк. Повертел в руках, прикурил, задумался: «А может, поэту не наливают не потому, что у него нет денег? И деньги есть, но вот полная луна… приливы… девушки в корчме взволнованны… не до работы им. Тогда это стихи о любви… Дзен. «Вечное в текущем». Да… Все не так просто. Но тогда не месяц. Полнолуние. Не ущербный месяц — полная луна. Первая строчка должна звучать так: «Как прекрасна луна!» Правда, Окума Котомити всегда избегал превосходных эпитетов… «Как хороша луна!» М-да… Никакой связи со второй строчкой… Видимо, оставим месяц и оставим Котомити-сан нищим алкоголиком… Что там дальше?»

…В кафе «У Симона» Лотте хватило денег лишь на горшочек простокваши и чашку кофе со сливками. По правде, можно было бы взять еще и круассан, но тогда бифштекс для Марека оказывался под вопросом, а еще хотелось купить баночку артишоков для себя. Лотта очень любила их, мамочка всегда подозревала беременность и гнала к гинекологу… Смешно. От кого ей было беременеть? Умненькие худышки в очках не котируются в выпускных классах школы. Особенно если эта школа находится в Кожевенном переулке…

— Привет, — кто-то подошел к ней сзади (Лотта сидела за стойкой, оббитой железом) и полуобнял за плечи.

Было обеденное время, и посетители кафе, сидя, касались локтями друг друга. Справа от Лотты юноши в однотипных фланелевых костюмах и белых рубашках листали какие-то бумаги, обильно поливая их кофе; нищенка Марго в своей неизменной шляпке дергала из вазочки бесплатный арахис; толстяк Бюрэ, полицейский, накачивался пивом; слева незнакомая дама, высокая и элегантная, с гладко зачесанными и забранными в пучок волосами, смотрясь в зеркальце, подкрашивала губы.

Лотта обернулась. За ее спиной стоял Чарми, юный индиец, поэт, пишущий по-английски, которого она уже переводила.

— Чарми, господи, ты напугал меня. Мне показалось, что это Диего.

Огромную фигуру мексиканца, художника-монументалиста, она увидела мельком в глубине зала сразу как зашла.

Чарми не улыбался. Он был бледен — точнее, сер, так как кожа его от рождения была смуглой.

— Лотта, она здесь. Я чувствую.

— Кто?

— Она. Смерть. Она пришла за мной.

— Чарми, что с тобой? Не говори глупостей. С чего тебе умирать? У тебя железное здоровье.

Лотта, разумеется, не приняла всерьез испуг индийца — в конце концов, нет такого поэта, который время от времени не предчувствовал бы свою смерть.

— Лотта, я выгляжу дураком, я знаю. Но она правда здесь. Может, это и к лучшему… Вот, возьми.

Он передал девушке сложенный вдвое листок бумаги.

— Это последнее, что я написал. Прочти и переведи, если захочешь…

Резкий щелчок заставил их замереть. Это соседка Лотты захлопнула пудреницу. Потом неодобрительно посмотрела на Чарми и отвернулась к окну.

Тут же стекло разлетелось вдребезги: на пол кафе упала граната, а ломающийся мальчишеский голос с улицы прокричал: «Капитализм — дерьмо!»

Лотте показалось, что взрыв был. На самом деле в гранате взорвался только запал. Ручка оторвалась и попала Чарми в висок. Он скончался практически сразу, без слов и страданий. Но всего этого Лотта не помнила.

Она пришла в себя на скамейке бульвара, заботливо поддерживаемая той самой элегантной дамой с гладкой прической.

— Он умер? — спросила у нее Лотта.

— Разумеется, — спокойно сказала дама.

— Спасибо вам… сударыня… Вы так добры… Спасибо…

— Не за что, барышня Лотта Штайер.

Конец ознакомительного фрагмента.