Времена

Феликс Фельдман, 2022

В очередной книге Феликса Фельдмана «Времена» охвачено время почти столетнего периода жизни Европы. В повести «Юбилей» на примере судеб отдельных семей в Берлине и судеб евреев одной из провинций Германии рассказывается о формах и методах геноцида еврейского населения страны, участия их сограждан в политике нацизма, а также об отношении современного молодого поколения страны к этому преступлению. В большинстве рассказов – продолжение темы жизни еврейства периода Второй мировой войны и после неё в СССР. Также повествуется о жизненных перипетиях евреев четвёртой волны эмиграции в Германии.

© Фельдман Ф. Н., текст, 2022

© Издательство «Союз писателей», 2022

© ИП Соседко М. В., издание, 2022

Юбилей^[1]

Повесть

И нет у Господа ответа — лишь горсть золы.

Торчат на кладбище Завета одни колы.

Феликс Фельдман

Машина притормозила на второй полосе дороги, даже не включив мигалку и перекрыв движение как раз у дома на Заарштрассе 8. На первой — плотно стояли припаркованные машины. Правая дверь чуть ли не на ходу открылась, из неё выскочила стройная девушка и устремилась к калитке напротив через дорогу. Прохожий укоризненно покачал головой, но машина тронулась, не простояв и трёх минут, а девушка благополучно перешла дорогу.

Пожилой мужчина, видимо, никуда не спешил. Он остановился и стал рассматривать двор, куда впорхнула девушка. Внутри его красовался старинный серый двухэтажный не очень ухоженный дом. За калиткой по тропинке в тупичке виднелась солидная дверь с плакатиком на ней: «Die Falken» («Соколы»). На мемориальной доске здания значилось, что в нём жил Карл Каутский, выдающийся теоретик немецкой и международной социал-демократии. Прохожий чертыхнулся: «И здесь эти социал-демократы. Ах! — они „соколята“… Независимая организация… Бунтующая молодёжь, вот кто они. Хрен редьки не слаще. Попытались бы баламутить тогда», — на что-то лишь ему понятное мысленно намекнул он.

Социал-демократов и всех социалистов, коммунистов прохожий не любил. Свободные демократы, либералы — это ещё куда ни шло. Ему, хозяину текстильной лавки, они всё же ближе по душе, хотя… Вот «Альтернатива для Германии»… Мужчина сладко улыбнулся.

Между тем девушка вышла со двора, прихлопнув калитку, посмотрела влево на дорогу и, снова перебежав её, вошла в подъезд старинного здания с хорошо сохранившимся живописным фасадом. Лифта в доме не было, и она, звонко застучав каблучками по лестнице, поднялась на пятый этаж, остановилась перед дверью квартиры и нажала кнопку звонка. Через полминуты дверь отворилась. За ней стоял юноша.

— О, Лидхен, ты как раз вовремя. Входи, входи.

В Берлине был весенний день 27 марта 2016 года, воскресенье. Заинтригованный внешним видом девушки, лицо которой выдавало семитские черты, прохожий решил просмотреть список жильцов дома, куда влетела эта пташка. Поискав глазами зебру-переход и не найдя его, он огляделся, убедился, что его никто не видит, и в нарушение правил перешёл дорогу.

Облик девушки напомнил хозяину текстильной лавки еврейскую пару, несколько лет назад купившую у него прекрасные гардины и даже, удивительно, не торговавшуюся. Потом он с удовольствием сшил для них замечательное покрывало на двуспальную кровать. Евреев он хорошо узнавал по облику. Мужчина был уже в преклонных годах и воскресил в памяти то мальчишеское время, когда узнавать евреев было государственным долгом. Своим новым клиентам он признался, что с евреями Гитлер поступал, конечно, неправильно. А в остальном… Нда… Времена…

Интерес к дому у него пропал, и он, старчески сгорбившись, поплёлся восвояси. Надо же так испортить самому себе настроение!

В семье Конов проблемы

Симон Кон, закутавшись в плед и приоткрыв окно, сидит в застеклённой лоджии пятого этажа четырёхкомнатной квартиры в доме на Заарштрассе 8. Хочется свежего воздуха после болезни. Обычно грипп он переносил легко, но на этот раз провалялся в постели три дня. Март выдался умеренным, но не по утрам. Второго и третьего была ещё сильная облачность со снегом, ночью температура ниже нуля, хотя днём доходило и до 8 градусов тепла. Зато во вторую неделю ночью упорно держались минусовые температуры, а снег лежал и не таял. С четвёртой недели потеплело, а на завтра обещают до 19 градусов тепла. Правда, с дождём. Оттого, видимо, всё ещё нездоровится.

Кону шестьдесят семь лет, но он мужчина крепкий, привлекательный, с гривой черных волос, высок, в меру упитан и без висящего живота. И хотя он всегда нравился женщинам, жениться было ему недосуг. Сначала ждал, пока станет крепко на ноги, а потом махнул рукой. Особой склонности к женщинам у него не было, хотя при случае возможности не упускал. Так уж сложилось.

Он смотрит на высохшее дерево, которое никак не решаются спилить, и думает о том, что, в сущности, не знает эту страну изнутри. Шёл тысяча девятьсот тридцать пятый год. Берлин, четверг, 21 марта. Со своими двумя сёстрами он живёт здесь уже 3 года. С соседями на нижних этажах близко так и не сошлись. Так себе «здрасти» и «до свиданья». Только с Хельгой Краузе с момента его поселения в доме сложились хорошие соседские отношения. Их квартиры на одной площадке. Хельга — одногодка младшей сестры Кона Августы, и по характеру они близки. Обе аккуратные хозяйки. Обе подвижные, несмотря на полноту. Обе любят делиться секретами. Когда Симону стало известно, что у женщины, которая жила с сыном, случаются материальные перебои, то предложил им деньги в долг без твёрдого времени отдачи. Тут же Августа стала делиться с соседкой тайнами еврейской кухни. Хельга воспринимала это с большим интересом. А сын Бернхард… А ему бы вкусно поесть! Так и пошло. Семейные праздники вместе, религиозные, хоть христианские, хоть иудейские — тоже вместе. Правду сказать, обе семьи были не очень набожны.

Симон Кон сидит в лоджии и думает о том, что мир меняется к худшему. Ему, конечно, не привыкать как в Польше, так и в Германии к плохому отношению местного населения к евреям. Но в его личной судьбе много лет главным вопросом было — как жить, как выжить.

В родном городе, в Гнезно, перспектив почти не было. Собственно, они, семья Конов, появились в Гнезно, в еврейском квартале после пожара 1819 года. Тот пожар уничтожил добрую половину деревянных построек города. В то время их соплеменники уехали из-за страха мести евреям как якобы виновников пожара. Однако свято место пусто не бывает, и взамен покинувших город стали прибывать евреи из других мест. Освободился частично рынок труда и сбыта.

Как рассказывал отец, когда город вернули в состав Пруссии, дед Симона Мендель приехал сюда с намерением открыть пошивочную мастерскую. Со временем в мастерской стали изготавливать одежду и на массовую продажу. Так возник магазин готового платья.

Обживались неплохо. Отец вспоминал, как дед радовался открытию новой синагоги. На её освящение в 1846 году он взял и его, шестилетнего мальчугана. Была зима, и ребёнку было страшновато при таком большом скоплении галдевших людей. Но когда, облачённый в талес, богослужение начал не кто-нибудь, а рабби Гебхард, воцарилась благоговейная тишина. Да, это было благодатное время. У евреев были свои улицы, союзы и братства, мастерские, школа. Была даже смешанная христианско-еврейская гильдия портных. Гнезно — город трёх культур: вместе жили и трудились поляки, евреи, немцы.

Сейчас ему, Симону, грустно вспоминать свою Хорнштрассе, на которой располагалась их квартира. Если смотреть с её балкона направо вдоль улицы, то напротив была видна их великолепная трёхэтажная синагога. А далее по улице в конце её за Торунскими воротами озеро Йелонек, где он мальчишкой ловил в норах раков. Это он у польских ребят научился ловить их рукой. Шевеля пальцами, запустишь руку в воду и ждёшь, когда рак ухватится клешнёй. Больно, конечно, но терпимо. Потом все вместе варили их и ели. Мать ругалась, когда он приносил ей гостинец: «Тьфу, убери эту гадость. Это трефное!»

За углом синагоги была школа, которую он посещал. «Учись, Шимелэ, учи Тору. Тора научит тебя жить, а ты научишь других, — говорила ему мать Иоганна, — у евреев нет безграмотных людей. Торговать ещё успеешь». Симон хорошо помнил это время. И деда своего хорошо помнил, хоть тот рано умер. И бабушку свою, очень добрую к нему, хорошо помнил и любил. Звали её Эстер-Юдифь. Довольно редкое двойное имя даже у евреев.

А что потом? Потом он перед Первой мировой войной похоронил родителей на еврейском кладбище и стал хозяином магазина. Сёстры помогали.

В 20-е годы дела пошли плохо. Даже у богатеев Роговских. Город снова стал польским, но национальная независимость поляков не принесла экономического расцвета. Евреи стали искать путей в Америку. Смельчаки направились в Палестину. Община захирела настолько, что порой трудно было собрать в синагоге и миньян^[2]. Но и это было не главным. Становилось ясно, что польское государство активно поддерживает польских коммерсантов и их кооперативы. Налоги душили и разоряли еврейских торговцев и ремесленников. Что в городе, что в сельской местности осуществлялся настоящий бойкот. Даже в Гнезно стал проявляться откровенный антисемитизм. И воскресала классическая проблема: надо искать другое место…

— Шимэн, хватит мёрзнуть, заходи, — услышал он звонкий голос Августы. Сёстры произносили его имя по-еврейски.

— Мы с Йетткой уже за столо-о-м, — пропела она.

Своих сестёр Симон любил, а младшая, Августа, заботилась о нём как мать. Так и не расставались с самого детства и жили вместе. С Августой они вместе и работали.

— Ох-ох… — покряхтев больше для виду, — да иду я, Густи. Иду. Что там у вас на завтрак?

— Овсяная каша и гренки с кофе. Не настоящим, конечно.

Симон оглядел стол, на котором сиротливо смотрелся сервированный сёстрами скромный завтрак. Стол был большой овальный, с искусно гнутыми ножками, с коричневой лакированной поверхностью. Он любил хорошую мебель и никогда не жалел на неё денег.

— Почему конечно? — спросил он.

— Закончился, Шимэн. Ты обещал съездить к Ури. В этом гастрономе сейчас есть всё.

— И деньги тоже? — больше для виду проворчал он. И серьёзней: — Вы не забыли первое апреля 33-го года? Старые клиенты нас пока посещают. Берлин не провинция. Но в магазине народу поубавилось значительно. Скорее всего, боятся. Надеюсь, именно боятся. У меня, правда, есть идея, как обойти бойкот.

— Ты имеешь в виду Бернда? — Августа припомнила старый разговор. — Не рискованно?

— Да, Густи. Другого выхода я не вижу…

После завтрака, как обычно, обсуждение новостей и предстоящих дел. Йеттка серьёзно больна. Вся высохла. Она сильно сдала после смерти мужа, и они с Августой решили: берём её к себе. Здесь во Фриденау было куда спокойней и уютней, чем в её старой квартире.

Карл Вельс, муж Йеттки, снимал жильё на Нолендорфштрассе, но там в квартирах слишком большие, плохо отапливаемые комнаты, а у них ещё и с общей проходной гостиной. Муж был представителем картонажной фабрики, вечно по служебным командировкам, а ей-то теперь зачем там оставаться, да и чем платить? Была ещё одна проблема, побуждавшая оставить это место. Весь этот район, включая Мотцштрассе до Бюловштрассе, был все двадцатые годы и до начала тридцатых местом проживания и досуга геев и лесбиянок с их знаменитыми клубами «Эльдорадо» и «Деде». Йеттку гомосексуалы не интересовали и ей не мешали, но с прошлого года сюда часто стало наведываться гестапо, составляли какие-то списки, и оставаться здесь стало опасно.

— У меня сегодня деловое свидание, сёстры, — вдруг неожиданно начал Симон, доставая сигарету.

— Деловое? — удивилась Йеттка. — Дела у тебя обычно затягиваются надолго, а ты собирался наведаться в Шаумбург. Кстати, как ты собираешься туда добираться?

— Я помню, Йетти. Я не забыл то, что ты имеешь в виду. Как ты могла подумать, что я забыл? Знаешь, к этому доктору не так просто попасть на приём, он знаменитость, — продолжал Симон, игнорируя вопрос о транспорте.

— Я должен прощупать почву, там происходит нечто непонятное. Свяжусь сперва с друзьями. Так или иначе я должен отправить Лионам очередную партию товара. Сейчас это лучше всего делать лично. Но есть и другие проблемы. Для этого и встречаюсь с соседом.

— Поспеешь к обеду? — включилась Августа.

— Если не побьют по дороге.

— Шимэн, прекрати эти кровавые шутки, — почти хором запричитали сёстры.

— Какие шутки, — возразил серьёзно Симон, — вчера до смерти забили на Бюловштрассе коммуниста.

— Ах, перестань! — откликнулась Йеттка, — при чём тут коммунист? Сводят личные счёты кому не лень. Такое время.

Как женщина она инстинктивно уводила свою мысль от опасности в привычное и относительно спокойное старое время.

— Да-да, — не стал уточнять Симон.

Соседом, с которым намеревался встретиться Кон, был Герман Буххольц, самостоятельный предприниматель, с прошлого года поселившийся на Рингштрассе 15, а это почти напротив. Герман, небольшого роста полный и подвижный, был на год младше, и познакомились они благодаря польскому языку полгода тому назад. Родился Буххольц в городе Шрода Великопольского воеводства. Собственно польским он стал снова в 1919 году после Первой мировой войны, а до того назывался Нойштадтом. Так что два языка — серьёзное основание для знакомства, шутили они.

Герман поддерживал активные коммерческие связи с Польшей, впрочем, как и Симон. Вместе вспоминали, вместе горевали. В Шроде, рассказывал Буххольц, евреев осталось с полсотни, в то время как во время их детства было более двухсотпятидесяти. Была и синагога, была школа, было и своё кладбище. Всё как положено общине. Но пришлось перебираться в Берлин, где, к своему счастью, он встретил Рики Ярачевер. Рики серьёзно болела, но успела родить ему, сорокалетнему, сына, которому дали немецкое имя Ганс. Собственно, положение Ганса в деле Буххольца и заинтересовало Кона, и об этом должен был состояться разговор.

Кон знал, что причиной переселения Буххольца на Рингштрассе была смерть жены в 1933 году из-за болезни. Обоим, Герману и сыну, оставаться в районе Кройцберг стало невыносимо, несмотря на то, что магазин дамской одежды «Буххольц блузы» ещё оставался там на Винерштрассе 63. С сыном они присмотрели помещение на Райнштрассе 55, улице богатой, оживлённой и с трамвайным движением. Очень удобно для клиентов. В память о жене и с целью обучения сына Герман собирался через год открыть здесь магазин. Гансу, которому уже исполнилось девятнадцать лет, отводилась роль, как думал Кон, командитного партнёра. Собственно, какая роль отводится в деле командитному партнёру Кона очень заинтересовало.

Для начала договорились встретиться у вокзала на станции «Цоологишер гартен», места весьма многолюдного, и потом заглянуть в одно из здешних многочисленных кафе. Кон должен был на вокзале подождать Буххольца, встречавшего поезд из Шарлоттенбурга.

К этому времени уже существовал Большой Берлин, и район Фриденау, часть независимого района Шёнеберг, входил в его состав. Имелась достаточно развитая сеть метро, наземных скоростных поездов и трамваев. Кон выбирал для поездок метро, где не было нужды в присутствии полицейских регулировщиков из службы охраны порядка, и в тесных вагонах меньше вероятности нарваться на штурмовиков. Без двадцати минут двенадцать он стоял под часами у вокзальной эстакады.

С учётом времени прихода поезда и передвижения пассажиров по вокзалу Германа следовало ожидать к двенадцати, и у Кона в распоряжении было около двадцати минут. Стоять столько времени под часами было бессмысленно. «Увы, время любовных свиданий для меня миновало, — думал он и ухмыльнулся. — Зачем стоять под часами. Чего доброго привяжется проститутка. Не до этого сейчас».

Бывало задумывался он и о том, что не создал семьи, не родил наследника. Но роди ребёнка, что бы его ожидало? Дела идут всё хуже. Инстинкт самосохранения формировал соответствующие чувства, игнорируя доводы рассудка. Кон пытался отогнать страхи, пытался заменить их в сознании продуманной целью деятельности, сделав её смыслом жизни.

Он вошёл в здание вокзала и купил в киоске газету.

Наконец минут через пять появился и Буххольц. Поезд пришёл без опоздания, Герман встретил нужного человека и быстро решил свои вопросы.

— Так хотелось бы пригласить тебя вновь побывать в «Романтическом кафе», — извинился Кон, — но ты же знаешь, там сейчас господа гестаповцы.

— Ладно уж, сейчас не до культурных разговоров, — ответил Буххольц. — Поищем вокруг. Кондитерская Кемплера, наверно, еще не закрыта.

И они направились к кондитерской.

Берндхард отправляется в имение

Хельга Краузе — дочь социал-демократа, депутата административного округа Шёнеберг. Её отец мирно скончался в середине золотых двадцатых. Он успел ещё перебраться из посёлка Линденхоф во Фриденау, но был уже слишком истощён, чтобы жить дальше и наслаждаться прекрасной шестикомнатной квартирой на Заарштрассе 8. Политические интересы отца и особенно его дела мало интересовали Хельгу хотя бы потому, что муж её, Людвиг, потомственный дворянин, традиционно был консерватором.

О дворянской генеалогической ветви Краузе говорили в семье не очень охотно, потому что и времена изменились, и ветвь их сильно обеднела. Собственно линии рода Краузе далеко разошлись на Запад и Восток. Правда, Людвиг Краузе охотно вспоминал своего далёкого предка, который присутствовал в свите курфюрстины Софии-Шарлотты, жены курфюрста Фридриха III Бранденбургского, при её встрече с русским царём Петром Великим, проезжавшим теми краями. От этого предка шла линия и в Восточную Пруссию. Это была потомственная офицерская линия. Одним из представителей её был Эрнст фон Краузе из Кёнигсберга. Пути Людвига и Эрнста пересеклись во время Первой мировой войны. Людвиг погиб в её начале, а Эрнст сообщил Хельге подробности гибели родственника, когда после тяжёлого ранения был переведён в Берлин и находился там в 14-15-х годах. Он ещё дал о себе знать после служебного возвращения в Берлин из оккупированной Бельгии, но в 20-м году, выйдя в отставку, исчез.

Хельга мало его вспоминала. До 1923 года она продолжала жить в доставшемся ей в наследство небольшом имении мужа, недалеко от Коппенбрюгге. Здесь же крепким деревенским парнем рос сын Бернхард. После смерти отца перебралась с сыном в Берлин.

В то самое время, когда Симон сообщил сёстрам, что имеет определённые виды партнёрства на Бернда Краузе, сын и мать сидели в гостиной и обсуждали текущие дела.

— Нет, мать, этого делать не надо. Давай подождём ещё немного, — возражал Бернд с молодым задором.

— Это прекрасная квартира, и память твоего деда дорога, но содержать её становится всё трудней, хотя ты знаешь, что отец твой любил комфорт и меня приучил. Может быть, всё-таки вернёмся в имение? — просительно пыталась убедить Хельга.

— Но хозяйство сдано в наём. Арендатора куда денем?

— Собственная потребность! Закон на нашей стороне, — неуверенно возражала Хельга, не глядя в глаза сыну…

— И ты их выставишь? Именно сейчас? Как бы твой отец отнёсся к этой акц… Тьфу ты, уже и понятия их в голову лезут!

— Берни, ты же знаешь, я вовсе не против евреев. Но Соломон собирается покинуть Германию, у него визы в Новую Зеландию на всю семью. Он об этом сообщил. Или вновь сдавать, или вернуться. Берлин мне опостылел. Эти бесконечные крикливые марши, митинги… Хорошего не жди. Я отчего-то боюсь.

— Мама, я собираюсь… — Бернхард замялся. У Хельги, которая была в курсе амурных дел сына, губы невольно растянулись в улыбку.

— Неужели? Ты решился? 33 года! Возраст Христа.

— Нет, мама. Ещё немного подождём. Я должен прочно стать на ноги. Правда, и Штеффи торопит. Ей двадцать пять, и она очень хочет детей. Она была единственным ребёнком у родителей, а рядом с ними жила многодетная семья. Ей всегда было завидно видеть, как братья и сёстры заботятся друг о друге, как вместе играют, защищают друг дружку, — Бернд помолчал, призадумавшись. — Сама ещё ребёнок со своими капризами. Что-то тревожит меня изнутри, да и время такое.

— Она права, ей что же, в тридцать рожать? Женщины рожали во все времена, не ожидая особых обстоятельств. Внуков принесёшь — останемся в Берлине. Им будет город нужен, — улыбается Хельга. — Я уже не молода, хочу внуков.

— И уже серьёзней:

— Теперь соберись, вывери дела и время и отправляйся к Витцману. С землёй и домом надо решать.

Штефани Нольте, по-домашнему Штеффи была, по сути, крестьянской девушкой. Она выросла в селе Флегесен в девяти километрах от города Хамельна. Там, в городе с ней и познакомился Бернд, поскольку из всех окрестных деревень и хуторов сельчане съезжались к рыночным дням для закупок в город. Свежий воздух и посильный труд в домашнем хозяйстве превратили её уже к шестнадцати годам в зрелую женщину. Как говорится, кровь с молоком. Кровь формировала её плоть: пышные формы, чувственные губы, правильные черты лица, а молоко — взывало к материнской природе, её упругие груди ждали и готовы были принять ребёнка. Она была настоящей красавицей.

В Хамельне Бернд заговорил с ней, не удержался, предложил подвести во Флегесен. В его глазах она, в отличие от знакомых ему женщин, выглядела особенно соблазнительно. У неё же такой могучий парень подозрения на пустой флирт не вызывал. Она села в машину, а у дома должна была проявить гостеприимство. Пригласила войти. Парень не отказался. Познакомила с отцом. Прошли во внутренний двор и сад, сели за стол. Так и пошло знакомство. Через пару лет отца по службе перевели в Берлин. Они сняли квартиру в односемейном доме в тихом районе Лихтерфельде на улице номер 63, переименованной в 1930 году в Лермоозервег в честь одноименного тирольского города. Берлин открыл Штеффи все соблазны большого города. Она влюбилась в него, стала настоящей горожанкой, а её внешность открывала все двери. Это очень льстило, но надёжную опору она видела только в Бернде и ждала его…

Через пару дней, в субботу, ближе к вечеру Бернхард уже двигался на подержанном Бугатти по направлению к Хамельну по федеральной дороге номер один. Сколько же раз ездил он по этой дороге! Его захлестнули воспоминания. Он, конечно, барин, но физического труда, и в частности, крестьянского никогда не чуждался. «Бэрхен», медвежонок, так звал его отец. В самом деле, парень косая сажень в плечах, с мышцами атлета, почти двухметровая греческая скульптура. Штеффи это почему-то не очень восхищало, но его добрые голубые глаза всё-таки её покорили. «А ведь красавица. Это все признают, а не потому, что мне, влюблённому, так кажется», — размышлял он по дороге.

Через четыре часа езды, Бернду, миновавшему Хильдесхайм, открылись родные места. Невольно затрепетало сердце, когда он въехал в Лауэнштайн. Отсюда до имения «Вилла Краузе» хоть пешком прямо через лес. Само имение устроилось со своими семьсот пятьюдесятью моргенами^[3] между Лауэнштайном и Залцьхеммендорфом с восточной стороны и горной грядой Ит прямо под каменоломней Крюллбринк с западной. Здесь им были излазаны все пещеры, взяты самые крутые подъёмы. Тут росли орхидеи прямо в долинах и на открытых скалах. На склонах зеленели прекрасные буковые леса. С высоких точек открывался фантастический вид на полукруговую гряду Зюнтель от Бад-Мюндера до Хамельна. А между ними поля, поля, поля… И чего бы здесь не жить? Если бы не…

Но ответить на этот вопрос Бернхард не мог. Сама их вилла из семи комнат, две из которых были мансардными, и нескольких подсобных помещений располагалась в восточной стороне усадьбы, примыкая к лесу. За домом был и небольшой сад. Правда, дом давно не ремонтировался. Но комнаты были убраны, и он, уставший от вождения по всё ещё заснеженной дороге и с нанизанными на ней, как ожерелье, деревнями, отмахнувшись от выбежавшего навстречу Витцмана, бросился в постель в комнате, что в мансарде, которая по договорённости сохранялась нетронутой для визитов Краузе.

На следующее утро завтракали все вместе. Жена Соломона Берта, энергичная и с виду властная женщина, готовила по такому случаю без прислуги, сама. Помогала пятнадцатилетняя черноокая дочь Анни.

Соломон чувствовал себя смущённым и был как-то не в себе. Он не совсем понимал цели визита, так как сроки выплат за аренду были определены договором, и он их, за редким исключением, выполнял. В конце завтрака предложил господину Краузе пройтись по некоторым участкам. Бернхард согласился и, поблагодарив хозяйку, они вышли.

— Я, когда был ещё вашим управляющим, разделил пахотные земли на семь участков. Основной клин у нас, конечно, зерновой, но с учётом севооборота традиционно выращивается и картофель, и свёкла, и овощи. А из зерновых на отдалённом поле мы на слабой почве экспериментально выращиваем тритикале.

— Это что такое? — удивился Бернхард.

— Удивительное растение. В принципе гибрид пшеницы и ржи, но невероятной выживаемости. Мы высеваем этот злак перед ячменём и рожью, так как на ржи концентрируем максимальные трудовые усилия. Знаете, от яровой ржи я отказался полностью. Лишь в крайнем случае, но морозы у нас не канадские, так что урожай ржи не страдает.

— Кстати, Соломон, откуда у вас такие познания, да и крестьянские умения? Насколько я знаю евреев, — Краузе несколько смешался, но продолжил, — евреи больше по торговле, по финансовым делам.

Витцман внимательно глянул на Краузе.

— Нет-нет, я не против, — забеспокоился Краузе, заметив этот взгляд. — Без торговли хиреют хозяйства, и благополучие страны во многим обязано евреям. Торговое дело мне и самому нравится.

— Да вот знаете ли, господин Краузе, бывает же такое! Люблю деревню. Мой дед, родом из Тюрингии, был кузнецом, а отец шорником. Вот и привыкли к сельской местности. А я, скорее, вернулся к ней. Но если конкретней, я обучался сельскому хозяйству в Лобиттене, это…

— Да-да, я знаю! — непроизвольно перебил Краузе. — Это в Восточной Пруссии. Родина нашего родственника по отцовской линии.

— Так вот. Это совсем маленькое село с населением не более ста пятидесяти человек, но с хорошей школой. Люди преимущественно протестантского вероисповедания. Синагоги там, конечно, не было, — пошутил Витцман. — Затем я продолжил практику в Израильской садоводческой школе в Алеме, фактически пригороде Ганновера.

— Я слышал о ней. Её основал банкир Александр Симон. Символично: деньги и сельское хозяйство.

— Я учился там до 1933 года, — осторожно заметил Соломон.

— Понимаю, — Краузе многозначительно посмотрел на собеседника. — Вы не думайте…

— Наш сосед из Зальцхеммендорфа, — почему-то понизив голос, доверительно продолжил Витцман, — Мориц Хайлброн. Острая сердечная недостаточность. А ведь семья всегда умела ладить с властями. Ах, какие люди! Ещё в 22-м году отец Карл купил земельный участок в две тысячи квадратных метров и построил там величественный жилой и коммерческий корпус. Он способствовал процессу индустриализации городка и обеспечил значительную часть населения работой на небольшой фабрике по производству промышленных товаров. Сами же их и реализовывали. Они, — Витцман кивнул в неопределённую сторону, — уничтожили его дело. Бойкотом. Причём это были не наши люди. Привозили из Коппенбрюгге. Чего бы согражданам терять хорошую работу или эти же товары искать на стороне? Как вам это нравится?

— Мне это совсем не нравится, Соломон. Маме тоже. Мы не считаем еврейский капитал грабительским.

— Вот потому, что господин Гитлер думает иначе, приходится покинуть родину. Вы ведь это хотели от меня узнать?

Берндхард доверительно положил руку на плечо Витцмана.

— Признаюсь вам, господин Краузе, — продолжал Витцман, — мы ведь прежде всего немцы, а потом евреи. Евреи мы по вере. Я могу быть иудеем и в Новой Зеландии. И семья Роберта Давидзона, владельца современной скотобойни, тоже как будто готовится уехать в Аргентину. Но Аргентине нужны специалисты сельского хозяйства, потому Роберт и отправил сына Эриха на обучение в лагерь хачшара^[4] в Силезии на три месяца. Я туда не пошёл, потому что в Палестину не желаю и обманывать никого не хочу.

— В Палестину готовят сионистские организации, насколько мне известно, — не то спросил, не то утвердительно сказал Краузе.

— Этих лагерей хачшара очень много по Германии, но они почти все сионистские. В садоводческом центре Алем тоже готовили специалистов для Палестины, но гораздо раньше, и переселение в неё предполагалось добровольным для энтузиастов, так как школа не была сионистской. Я ведь закончил её в 13-м году и тут же был нанят вашим отцом на работу управляющим, а в 23-м, когда вы уехали в Берлин, взял хозяйство в аренду. Уже накопился у меня значительный опыт, и я прижился здесь хорошо. Моя жена и дочь не страдают от жизни в деревне. Я в Новой Зеландии собираюсь купить ферму и заниматься сельским хозяйством. Это мне по душе.

В разговоре они подошли к участку, засеянному озимой рожью.

— Я вижу, злак стоит стеной, — восхитился Бернхард, — сколько вы рассчитываете собрать с гектара?

— Стебель у меня достигает двух метров. Видите, посев розовеет, — показал рукой Витцман. — Это хороший признак, но говорить ещё рано. Очень важно начало сева. Традиционно озимые высевают во второй половине октября. Здесь важно, чтобы не рано и не поздно.

— Когда же вы это делаете?

— Рожь, овёс, пшеница, ячмень. Здесь тоже ведь свой порядок.

— Ну всё же?

— Видите ли, господин Краузе, — ухмыльнулся Витцман, — местные крестьяне меня не волнуют, не конкуренты. Они работают только на себя, а рабочих я нанимаю издалека. Всё-таки это коммерция и моё зерно лучше, здоровее, доставляется на рынок раньше, а потому и дороже.

— Да полно вам, Соломон! Ваши коммерческие секреты я не собираюсь сообщать конкурентам. А если дороже, то и нам выгода!

— Да, конечно. Это и в ваших интересах. Смотрите, если я высеваю рожь в начале октября, то получаю самые высокие результаты сбора и обмолота. Но это только если наши серозёмы насыщенны. Поэтому на песчаной почве я высеваю на неделю-полторы раньше. Важна и плотность высева, разумеется, и среднегодовое количество осадков. Таким образом удаётся собрать с каждого гектара шестьдесят центнеров, причём мы начинаем с конца июля и в непрерывном темпе завершаем со всеми зерновыми и участками в первой декаде августа. То есть преимущественно без помех осадков.

— Я так понимаю, соответственно вы работаете с пшеницей, ячменём и овсом.

— Разумеется. Но есть ещё и промышленный картофель, свёкла. Эти могут ждать. Остальное выращиваем для себя и для скота.

— Ведь этого не было в те тяжёлые годы?

— Да, в книгах не прочитаешь. Всё даётся опытом и экспериментом. Тогда я не мог рисковать, будучи управляющим.

— Что ж, Соломон, вне зависимости от нынешнего политического мракобесия — а я вас понимаю — вы, извините, невольно создаёте проблемы и нам. С вами было так надёжно!

Краузе задумался. Минуту молчал.

— Мама была склона вернуться, я нет. Но мне ясно, что сами мы без управляющего не справимся. Где найдёшь такого, как вы? Всё равно что покупать кота в мешке. Будем имение продавать, конъюнктура сейчас не как в двадцатых годах, — и, немного подумав, добавил. — Наверно. Сроки отъезда у вас конкретные?

Витцман неопределённо покачал головой.

— Я, собственно, приехал узнать у вас, — спохватился Бернхард, — может быть всё-таки останетесь? Здесь деревня, спокойно. Вряд ли сюда доберутся новые господа. А мы готовы снизить вам и арендную плату.

— Увы, Берни, это соль на рану, — взволновался Витцман. — Разрешите вас так называть! Вы ведь на моих глазах выросли. Я запросил родственника, он живёт в Веллингтоне и очень ждёт нас. Но дело даже не в родственных узах. Я не строю себе никаких политических иллюзий. Знаете ли — такой трезвый крестьянский рассудок. Могу обещать вам, если обстоятельства позволят, постараюсь подобрать и рекомендовать вам управляющего. Связи пока сохранились.

На том и порешили.

В имении Краузе оставался ещё двое суток и, как в калейдоскопе, в его голове всплывали пёстрыми клочьями картины детства и юности без какой-либо внутренней связи, взаимопричинности, единого стержня, подобно тому как не чувствовал он какой-либо генеалогической связи в своём дворянстве, обязательных к исполнению традиций или неукоснительных запретов.

«Тридцать три года моей жизни, — думал он, — и жизни страны. Что за судьба у неё! Такое короткое время для общества, для государства — и столько страданий!»

Отец обожал обоих Вильгельмов и особенно канцлера Бисмарка, которого считал самым выдающимся человеком всей германоязычной зоны, но в политическом смещении в сторону парламентской монархии видел начало катастрофы. «Нет единой немецкой нации, — говорил он, — нам для единства нужен монарх, поэтому конституционная монархия с допустимыми демократическими и парламентскими чертами для нас достаточна». Бернхард вздохнул. Что бы сказал отец, не погибни он в Первой мировой, когда бы дожил до Веймарской республики? Экономическое положение земельной знати становилось просто угрожающим.

Он хорошо помнил будучи уже молодым человеком, как в начале двадцатых, прицениваясь к имению, к ним нередко захаживали земельные спекулянты, которые умело пользовались отчаянием и растерянностью людей. Крестьян они обводили вокруг пальца, размахивая перед их носом пачками ассигнаций. «Да можете оставаться в хозяйстве, — говорили они, — работайте дальше, производите, ни гроша с вас не спросим! Вот вам деньги, накормите детей. Только всего-навсего собственник вашего двора сменится. Были вы, стали мы. Всё остальное по-прежнему». И что же? Скупали деревнями и превращали коренных крестьян в наёмных батраков.

«Витцман обмануть нас не дал, потому и выжили, — сделал он для себя вывод. — Да-да… Теперь, конечно, другая ситуация… И эти коричневые… До добра они нас не доведут».

Так хотелось пройтись по любимым местам! Воображение восстанавливало картины детства: его любимую пещеру в высокой долине Пёттчер, где он прятал свои сокровища; зелёные луга гряды Ит, где деревенские мальчишки-пастушки пасли коров; и удивительный природный комплекс естественного леса Заубринк-Оберберга, который принадлежал общине Зальцхеммендорф и находился совсем близко от их имения. Свои первые детские ощущения он получал здесь.

Бернхард вышел к участку, оставленному с прошлого года под пар. Был ясный тёплый весений день тысяча девятсот тридцать пятого года. Почва, освобождаясь от снега, пахла здоровьем. Она дышала любовью и ждала семени. И он вдыхал насыщенный запахом поля воздух деревни и вдруг подумал: «Почему бы всё-таки не вернуться?» Он знал наверняка, что Штеффи не по душе сельская жизнь, она пресытилась ею с детства, а он так любит свою невесту. «И в самом деле, — развивал он свою мысль, — Штеффи такая красавица! И перед кем будет она красоваться? Перед коровами? И к чему в селе её наряды? Сложен, однако, мир! Что такое их имение, крошечная точка на такой огромной Земле? И кто такой он? Значительно меньшая и преходящая, ну прямо-таки микроскопическая точка».

На следующий день, так и не решив до конца своего основного вопроса бытия, он отправился домой в Берлин со значительной суммой денег — годовой арендной платой за имение и инвентарь, которую добросовестно выплатил наперёд Витцман.

Лидхен приобретает друзей из юношеской организации «Соколы»

Берлин, март 2016 года.

— Глупая я башка, — сказала Лидхен, переступая порог дома. — Совсем не учла, что сегодня выходной день и к тому же пасхальное воскресенье. И конечно, офис закрыт.

— Зато хорошенькая, — пошутил было Тим Шмидт с намёком, но встретил язвительный взгляд. — Извини, извини, пожалуйста! Кристина говорит, что ты лучший математик школы…

— Получишь от меня сполна! — улыбнулась девушка, тем не менее довольная заигрыванием.

— Я хотел сказать, что головка вообще хорошенькая и…

— Так! Зачем я пришла? — делая недовольный вид, прервала его Лидхен.

— Должны прийти Никлас с Мишель, у них есть текущая информация и, возможно, план. Познакомлю. Обсудим, — серьёзно ответил Тим, плотный крепкого сложения юноша. Он был уже студентом первого курса исторического факультета и чувствовал себя вполне взрослым мужчиной.

Через четверть часа действительно пришёл Никлас Вальтер, студент третьего курса того же факультета, член инициативной группы «Камни преткновения» и его подружка Мишель Кайзер. Никлас, или по-домашнему Ники, парень высокий и тощий, выглядел особенно худым рядом с достававшей ему лишь до плеча толстушкой Мишель. Поскольку день был солнечный и тёплый, а дождь обещали лишь к вечеру, решили сходить в кафе-мороженое и поговорить о планах группы.

— И я с вами, — заявила Кристина, белокурая высокая с серо-голубыми глазами младшая сестра Тима.

По дороге, когда их догнал опоздавший Давид, мать которого работала с Сандрой Шмидт, матерью Тима и Кристины, в промышленном конгломерате Сименс, Никлас передумал и предложил для девушек кофе с пирожными в кондитерской «Тобен» на Шлоссштрассе.

— Там, во-первых, дёшево, а, во-вторых, совсем уж демократично: посещают кто угодно и в чём угодно, — пояснил он.

Туда и направились. Придя, заказали каждому по большому стакану макиато, по куску вишнёвого торта и уселись у стены за длинным столом. Кондитерская была популярна, всегда полна разношёрстного народа, но ребят это и устраивало.

— Так вот, Лидия, — начал степенно Никлас, обращаясь к той, кого Тим и Кристина звали уменьшительно-ласковым именем Лидхен, и предвкушая менторское удовольствие от поучения новичка. — Прежде всего, что такое «камни преткновения»? Немного истории.

Ласковое «Лидхен» Лидия Эрдман получила от Сандры за свою изящную фигурку. Так и пошло среди друзей: Лидхен да Лидхен.

— Ники, — прервал старшего товарища Тим, — Лидхен не знает, что мы активно работаем с Демнигом, вернее, помогаем ему.

— Хорошо. Но сначала надо ей узнать, кто он и что за личность. Думаю, Лидия, что именно вам, он сделал акцент на «именно вам», будет особенно важно знать, что памятные знаки, которые Демниг вмуровывает перед парадными…

— Послушай, Ники, — прервала его Кристина, догадываясь куда он клонит, — об «именно» потом. Расскажи лучше конкретней о Демниге.

— О! Гунтер — великий гуманист. Он художник по образованию, и можно много говорить об этой стороне его жизни, но сейчас о другом. А дело было так. В 1991 году Гунтер Демниг, обычный художник, проложил в Кёльне на тротуаре цветную дорожку-след, чтобы напоминанием отметить факт депортации цыган синти и рома. Когда несколько лет спустя он заменил дорожку латунными табличками, одна пожилая женщина, высоко оценивая проект, выразила сомнение относительно того, что по соседству когда-либо жили цыгане. И тут Гунтеру Демнигу открылось, что многие исторические события уже выпали из сознания его сограждан. Теперь он знал, что хочет начать проект, который освежит память людей путём установки памятных знаков на улицах городов, где когда-то жили жертвы нацизма и где начались преступления. Сперва это была просто идея, и только после того, как первая закладка камней встретила одобрение родственников погибших, он решил расширить проект и его продолжить.

— Я бы тоже одобрила этот проект, — заметила Лидия. Но ведь кроме цыган есть… Она несколько замялась.

— Вот-вот, — подхватил Никлас, — вы хотели сказать Холокост. Я ведь вижу, — он покосился на Кристину, — у вас русые волосы, но глаза… Этот восхитительный разрез ваших восточных глаз…

— Эй ты, уймись! — Мишель толкнула его в бок. — Восхитительный разрез… Поэт!

Она встала, демонстративно надув губы, и пошла к стойке за следующим куском торта. Лидхен с Кристиной переглянулись, сдерживая улыбки.

— Очень любит сладкое, — заметив это, сказал, как бы оправдываясь за подружку, Никлас.

— Вы думаете, что я еврейка? — усмехнулась Лидия после наступившей паузы. Согласно еврейскому религиозному закону да. Моя мама еврейка: Евгения Соломоновна Фишман, родом из Украины. Она хорошая пианистка и даёт сольные концерты. А вообще-то у неё частная музыкальная школа. Но мой папа, Пауль Эрдман, немец. Он инженер. Его родители родом из Тюрингии, но он родился в Бюккебурге. Знаете такой город?

— Разумеется, Лидия, — ответил Никлас, — Нижняя Саксония, округ Шаумбург. Он сдвинул свой стул немного вправо, уступая проход вернувшейся Мишели.

— Гунтер как-то прочитал изречение из Талмуда, — продолжил он, когда Мишель уселась. — В нём говорилось: «Человек забыт лишь тогда, когда забыто его имя». Но это произошло после того, как в 1990 году он разработал проект «Следы воспоминаний» в память о депортации нацистами более тысячи цыган в 1940 году, о чём я уже упоминал.

— Расскажи, Ники, почему Демниг называет своё искусство камнями преткновения, — вмешалась Мишель, втыкая вилочку в торт.

— А вы знаете, он и сам не помнит, когда ему в голову пришло это название, — ответил Никлас. — Может быть, тогда — был такой эпизод, когда один журналист выразил сомнение, наблюдая за работой Гунтера. Журналист сказал, что люди, споткнувшись о камень, могут упасть. И представьте себе не взрослый человек, а мальчик, школьник, который стоял рядом, ответил: «Вы не падаете физически, вы спотыкаетесь головой и сердцем».

— Взрослые… Есть разные… Кроме того у нас хватает и правых экстремистов, которым эта правда будет колоть глаза, — включилась в разговор Кристина. — Впрочем, я понимаю наших обывателей. Им стыдно за прошлое, может быть даже за своё косвенное участие тем, кто постарше…

— Например, молчанием или замалчиванием, — подхватила Мишель, отхлёбывая из стакана. — Тьфу, стыдно. А может быть, совсем и не косвенное участие.

— Вовлечённость в проект Демнига уже само по себе отделяет нынешнее поколение от тех людей, — сказал Давид, высокий юноша с курчавой головой чёрных волос и впалой грудью. — Это, конечно, не всё возможное для водораздела взглядов, но неплохое начало, по крайней мере, для молодёжи.

— Это и есть наша задача! — вдохновился Никлас. — Мы в состоянии противостоять правым. Я не хочу всю жизнь таскать на своём горбу этот позор. Поэтому молчать мы не должны. Чего только не делали втихаря с камнями! Их заливали краской, заклеивали или выкапывали сотни раз. Удивительно, что недопонимание проекта было и у тех, кого это, на мой взгляд, ближе всего касалось. Представьте себе, бывший президент Центрального совета евреев в Германии Шарлотте Кноблох жаловалась, что люди, наступая на камни, затаптывают еврейские жертвы ногами. Но ведь идея в том и состоит, чтобы вернуть жертвам их имена. Показать, что они жили по соседству, и что мы обязаны об этом помнить.

— Вы думаете, — задумчиво сказала Лидия, — что этот позор когда-нибудь будет снят с немцев?

За столом наступила напряжённая тишина. Стихли и насторожились соседи рядом. Кто-то из них недовольно что-то пробурчал. Давид, сверкнув глазами, многозначаще посмотрел на Лидию.

— А что ты думаешь, Лидхен? — удивлённо и с любопытством спросил Тим, делая акцент на слове «ты».

— Я об этом пыталась думать. Мне трудно судить, но папа считает так. Есть гражданское общество и есть государство. Гражданское общество — это все мы, наша общественная деятельность и наша частная жизнь. Не всегда можно выбирать власть. Французы во время своей Великой революции права выбора не имели, тем не менее… Ну а когда уж можно выбирать… Короче, никогда простые люди, а их большинство, не хотят, чтобы власть втянула их в преступления. Но люди могут и ошибиться с выбором. Это беда. Тогда виноваты не они, виновата власть, виноваты и прямые преступники. В истории немецкого государства позорное пятно нацизма останется навсегда! Так долго, сколько будет существовать сама немецкая государственность. Это её история, её судьба. Другое дело гражданское общество, оно в большей или меньшей степени оппонент власти, существует само по себе со своей историей, может поддерживать государство или сопротивляться ему. Поэтому на нас, на новое поколении, позор государства не может переноситься автоматически, если уроки извлечены правильно. Так говорит папа.

— Да твой папа философ! — восхитился Никлас.

— Кстати, — не дав ответить Лидии и заёрзав на стуле, вновь подключился Давид, — с точкой зрения её папы, скажем, человека из народа, перекликается мнение бывшего канцлера Германии Гельмута Коля. Однажды в своей речи он сказал: «Правда в том, что немцы были виновны… Было бы глубокой ложью искать в истории нашего народа только правильные факты. Потому что эта история неделима, и это касается как добра, так и зла».

— Вот-вот. Мой папа обычный, но честный немец, — согласилась Лидия. — Он много рассказывал мне об истории евреев в Шаумбурге. Они жили там общинно с самого начала девятнадцатого века.

— Коллега! — обрадовался Никлас.

— Он действительно любит историю. А хотите я расскажу, тоже уже историю, про немного странное для меня событие? Мне было семь лет, когда мы с папой поехали на удивительное театрализованное представление, которое было организовано на всём пространстве района. Это было в последней трети августа.

— Рассказывай, — согласились все хором.

— Наша история неделима, — пошутила Кристина, приобняв подругу, — давай о добром!

— Графство Шаумбург, как и многое в Германии, не всегда было такой же территориальной единицей, как сейчас регион Шаумбург, — начала Лидия. — В результате административного образования земли Нижняя Саксония, это произошо первого августа 1977 года, объединили два района Шаумбург-Липпе с Бюккебургом и Штадтхаге-ном. Сюда включили Графство Шаумбург и часть округа Шпринге.

Шаумбургцы — народ гордый, и когда графству исполнилось 900 лет, родился проект «Шаумбургский мир». Начали с любимца народной памяти принца Эрнста Гольштайн-Шаумбургского, которого замечательно представлял артист Петер Кемпфе. Снарядили его свитой, охраной с алебардами, и начал «Его Величество» обход «своих земель». А земли эти — красотища, особенно летом и если смотреть на долину с горы замка Шаумбург, резиденции бывших правителей. Но обход «своих владений» и знакомство со «своими верноподданными» принц начал с Штайнхудерского, растянувшегося на много километров сильно заиленного озера, и тут же получил от «верноподданных» горожан требование его фундаментальной очистки. Глубина озера не более полутора метров, посредине его остров с рестораном и развлечениями. «И зачем туристам добираться к нему на лодках и платить за перевозку, когда они вполне могут перейти всё озеро вброд», — шутили горожане.

— Хорошее начало для «Его Величества», демократия вживую, — весело усмехнулся Никлас.

— Говорить со «своими подданными» принц должен был по-современному… через микрофон, которого он, «рыцарь», как незнакомой штуки, немножко испугался. Вы бы видели, как взрослые люди: чиновники и начальники, подобно детям, с удовольствием входили в роль! В Хюльсхагене в связи с восемнадцатилетием со дня основания учебной профессиональной школы подготовили петицию. Позже я, перечитывая эту историю, выучила её наизусть. Забавный и забытый слог. Послушайте: «Чистокровный и Высокородный, добрый Принц и Лорд! Молодежная профессиональная мастерская предлагает покорное служение и просит вашей милости в объявлении её совершеннолетия». По поводу чего «Высокородный» удивился: зачем, мол, молодёжи новые специальности? Разве они не наследуют профессии своих отцов? А в Штадтхагене «Чистокровному» начальник финансового ведомства как новому гражданину присвоил… налоговый номер.

— Уф! — выдохнули все разом. — Это совсем по-нашему, по-немецки.

— Между прочим, Вильгельм Буш родом из этих мест. А «Высокородный» с удовольствием знакомился с современной жизнью, достижениями «своего края», — с некоторой грустью продолжила Лидия, — только наследников не оставил, а, следовательно, и добрых традиций. Я одного не могу понять сейчас: зачем была устроена эта помпезная и дорогостоящая затея?

— Принц Эрнст оставил после себя в Штадтхагене прекрасный мавзолей, фактически музей европейского ранга, — утешил её Никлас. — Последующая история провинции была нелёгкой. Правда, смена правителей обошлась без кровопролития, но была Тридцатилетняя война, эпидемии… Последний из правителей князь Адольф II отказался от престола 15 ноября 1918 года. Кстати, после утраты трона наследники стали частными лицами, но сохранили за собой владение мавзолеем. Я думаю, шаумбургцам очень важна самоидентификация. Нацистские времена провинцию не украшают. Потому и устроили этот празник. Печально как раз то, что некоторые члены Дома Шаумбург-Липпе присоединились к НСДАП, среди них принц Фридрих-Кристиан, личный адьютант и референт Геббельса.

— Да, хочу напомнить о подвиге графа Клауса Штауффенберга и его покушении на Гитлера, — вступил в разговор Тим, — но есть письменные источники, которые сообщают, что приблизительно треть из высокородного дворянства охотно служили нацистам. И из князей Шаумбург-Липпе принц Фридрих-Кристиан был не единственным. Гитлер, Геринг, Геббельс и Гиммлер не упускали возможности украсить партию представителями высшей аристократии. История всё помнит.

— Похвально, Тим, — пошутил Никлас. — Неплохо для начинающего историка.

— То есть получается так: возьмём, к примеру, Шаумбург, — попыталась подытожить Лидия. — Простой народ глядит на своих аристократов и думает: раз они находят нацистский режим полезным для себя, почему бы и нам не присоединиться?

— Ну, Лидхен, не так прямолинейно, — возразил Тим. — Хотя социальный эффект в закреплении режима, особенно в начале, безусловно был. Я думаю, что многих из немецкой аристократии вовсе и не назовёшь немцами. Их родственные связи скорее общеевропейские, чем немецкие. Они некая наднациональная элита со своими интересами.

— А это не снимает ответственности с населения, с его поведения и с национального позора; с чего мы, собственно, начинали, — продолжил Никлас.

— То есть вы хотите сказать, что этот позор должно всё-таки разделить и гражданское общество? — спросила Лидия.

— За такие тяжёлые грехи не отмыться в течение веков, — хмуро добавил Давид.

— Сопротивляться тоталитарному режиму не просто, — ответил Никлас. — Вы спросите вашу маму или её родителей, которые, как я понимаю, из бывшего СССР. Противодействовали они сталинскому режиму? В общем, схематически соотношение таково: преступное государство осуществляет свои преступления всеми своими государственными структурами, а гражданское общество нет. В нём всегда есть силы сопротивления. Например, у нас Штауффенберг, или ещё раньше демонстрация немцев на Розенштрассе в защиту своих арестованных еврейских мужей, жён или родственников. Для нас важна степень ответственности, как говорит ваш отец, гражданского общества, чтобы решить нам, нашему поколению, что мы должны делать. Контроль над институтами власти со стороны гражданского общества и возрастание сил сопротивления по мере необходимости.

— Согласна, — сказала Лидия, — в правовом государстве и общество демократическое. Здесь больше контроля потому что больше свобод в гражданском обществе и возможностей объединения по интересам, включая и политическим.

— Именно так. Мы и есть молодёжное политическое объединение. Поэтому у меня как члена инициативной группы к вам, Лидия, предложение. Если вы вхожи в еврейскую общину Берлина, то было бы важно привлечь и еврейскую молодёжь к нашему делу. Тут не в денежных взносах проблема. Нам надо мобилизовать много людей! Латунные части камней тускнеют, а их тысячи, и все необходимо чистить. Важно следить и сообщать нам о фактах вандализма, чтобы своевременно заменять осквернённые и вырванные камни новыми. Наконец, нужно участие в акциях закладывания этих памятников. Мы действуем по принципу человек — камень — судьба, а их, пострадавших, миллионы. И не только в Германии. А вы знаете, что на родине вашей матери, в Украине, тоже заложены «камни преткновения»? Это началось в июле 2009 года в Переяславле-Хмельницком и теперь осуществляется более чем в двух десятках стран.

— Я согласна и попробую создать инициативную группу или привлечь новых членов в вашу. Хотя…

— Отлично! — воскликнул Тим, — будем считать, что у нас народу прибудет. Во всяком случае, Лидхен, ты наша. Согласна?

Улыбаясь, Лидия Эрдман утвердительно кивнула.

— Нам пора, — заключил Никлас.

Ребята собрали посуду, и Мишель отнесла её на прилавок. Они вышли на свежий воздух. Накрапывал обещанный службой прогноза дождик.

Кон советуется с Буххольцем

Берлин, март 1935

— Слыхал, — Кон махнул в сторону Харденбергштрассе, продолжая разговор о культуре, — готовится премьера нового шедевра Рифеншталь «Триумф власти». Говорят, по заданию самого!

— Ах, Симон, меня больше волнует смерть Александра Моисси. И ведь от простого гриппа умер. Какой был артист! Не могу забыть его Освальда в «Призраках» Ибсена. Ну и Фёдор в «Живом трупе» графа Толстого. Но, видимо, Симон, о былых культурных временах нам придётся позабыть.

— Да-да. Как раз семнадцатого будет умопомрачительный парад на Люстгартен с обходом войск самим Гитлером. Неужели война?

— Пока вроде только олимпиаду готовят, — отмахнулся от предположения Буххольц, — но и за нас тоже берутся. Месяц назад «поймали с поличным» одного еврейского парикмахера. Мол, при клиентах позволил себе неподобающие комментарии о национал-социалистической политике. На год и три месяца засадили. И это ещё милостиво, от новых-то господ…

— Ну так идиот же! А раз парикмахер, так вдвойне. У этих рот не закрывается. Правда, и уши тоже. Но я тебе скажу, что и не еврей получил бы то же самое.

— Не скажи, Симон. Это только пристрелка. Конечно, расправляются пока с политическими. Пять газет уже запрещены! Пусть уж «Берлинский вестник» — издание сатирическое — коричневым не по вкусу; ладно «Правду» закрыли, но чем мешала им «Красочная кинохроника»?

— Зато «Дер Ангрифф» стал процветать.

— Вот именно, Симон. Более антисемитской газетёнки я не знаю! Хозяин — сам доктор Геббельс. Доходит у них до смешного, когда фон Ягов, фюрер берлинско-бранденбургских штурмовиков, запрещает своим молодчикам читать любую другую газету, кроме партийной тогда… когда они в служебной форме.

Симон толкнул приятеля в бок:

— Смотри, легки на помине. Вон, на другой стороне улицы. Давай всё же зайдём сюда!

И они поспешили укрыться в ближайшем кафе, взяли по кружке пива и солёные бублики. Проницательный бармен указал им на свободный столик в дальнем углу. Как обычно в дневное время, посетителей было мало.

— Этот ураган в прошлом месяце у тебя в магазине ничего не повредил? — начал Кон несколько издалека. — В Кройцберге он особенно зло прошёлся.

— Да нет. Витрины я успел закрыть. И цокольный этаж. Крышу не сорвёт. Но ты ведь не это хотел спросить?

— Не это, Герман. Ведь не секрет, что многие из наших уже эмигрируют? Я «Штюрмер» не читаю, но что печатает о евреях Штрайхер, этот подонок с длинным носом, — так это же инквизиция! Мне соседи рассказали. Мы как будто используем для ритуалов кровь арийских детей. Как тебе это нравится? «Еврейские гешефты обманывают покупателей». Вот брешет! Только ли это должно нас беспокоить? В Австрии тысячи евреев уволены. Здесь нам отказано в медицинской страховке. Офицеров увольняют из армии. И каких офицеров! Мне знакомы наши, прозорливые, которые уезжают. Наверно, они думают правильно. Но я тебе скажу, бежать я не могу. В мои шестьдесят семь я ещё ничего себе, и начать на новом месте тоже сумел бы, но сёстры… Йеттка совсем больна. В общем, я попробую переждать. Не вечно же это будет.

— И как?

— Герман, доверительно, только для тебя. У нас арийские соседи, они не национал-социалисты, скажу тебе: они наши надёжные друзья.

— И?

— Я продам магазин сыну соседки, его зовут Бернхард Краузе, или перепишу на него. Представляешь, вывеска «Модная одежда Бернхард Краузе и K°». Какой тут бойкот? Он чистый ариец. Конечно, сделаем всё фиктивно, с капиталом я ему помогу. Через нотариуса. Деньги не пропадут. А моё участие в деле сделаем как у тебя с сыном, то есть я скрытый вкладчик. И деньги сберегу, и прибыль кой-какая. Вот об этом и хочу с тобой посоветоваться. В юридических вопросах ты посильней меня.

— Для начала, — Буххольц покачал головой, — если обнаружат, болтаться будете оба на одной перекладине. Симон, ты меня извини, но я всё-таки на два года старше тебя, — слукавил он.

— Разве? Пусть так. Ты хочешь сказать, что умнее меня. Хорошо, я согласен.

— Я хочу сказать, что понимаю твоё отчаяние, но готов проиграть сценарий, как говорит твой знакомый кинопродюсер Зигфрид Шёнфельд. Ты ведь в деле с его роднёй из Шаумбурга?

— Не совсем так. Но неважно, я его знаю. Родня с ним не в дружбе, считают его высокомерным. Он ведь женат на христианке, которая привела ему ещё и двух детей. Наши мужики! Если красавица, то и штаны вниз. Считается, что он основал кинокомпанию АМА ФИЛЬМ, но он всего лишь один из управляющих, который отвечает не за художественные, а за коммерческие и арендные задачи компании.

— Ладно, схожу ещё за кружкой пива и продолжим. Тебе взять? — Буххольц, вставая, с трудом распрямил спину.

— Бери, бери, — Кон откинулся на спинку стула, в сердце что-то защемило. «Это всё чёртова погода, — подумал он. — Всё же, когда поеду в Шаумбург, надо будет и о себе поговорить с Вольрадом Марком. Врач-знаменитость! А отец его был ещё более знаменит. Настолько знаменит, что улица в городе названа его именем. Надо бы и Йеттку взять с собой, но как раз сейчас отрывать её от дела невозможно. На ней касса и бухгалтерия».

— Так вот, уважаемый, — Буххольц вернулся с пивом и с разговором. — У меня ведь с Гансом родственные отношения. Сын! Естественно, полное доверие. А ты говоришь: очень порядочные люди. Для тебя, в принципе, возможны два варианта. Я опускаю вопрос, как вы договоритесь о владении магазином.

Итак, первый вариант. Вы создаёте коммандитное торговое предприятие, товарищество на вере. Между прочим, первыми открывателями были, как всегда, мы, евреи, ещё в первом веке… Вас, участников, должно быть как минимум двое. Один из вас генеральный партнёр, который отвечает за все активы, и, кстати, всем своим имуществом. Другой — коммандитист. Он отвечает только за свой взнос, потому у него и ограниченная ответственность. И здесь возникает вопрос: если ты хочешь быть скрытым партнёром, захочет ли твой приятель рисковать всем, идя тебе навстречу в создании такого предприятия по твоему предложению?

— Ну знаешь, If there's no risk, there's no thrill! Если нет риска, нет острых ощущений! — ответил Симон по-английски.

— Допустим. Но это ещё не всё, если не считать такой «мелочи», как твоё полное подчинение генеральному в деловых решениях. То есть ты с твоим магазином уже не хозяин его, а только получатель прибыли по сумме твоего взноса. Можно, конечно, внести в название предприятия и твоё имя, скажем, «Модная одежда Краузе & Кон Ко». Тогда ты тоже генеральный партнёр.

— Нет, без моего имени. Я же этого добиваюсь. Чую, нас в покое не оставят.

— Хорошо, но теперь главное. По закону ваше товарищество должно быть зарегистрировано в торговом реестре и в налоговой инспекции. При этом я опускаю другие пункты, — Буххольц вздохнул. — При постановке на учёт обязательно требуется внести фамилию, имя, дату рождения, место жительства всех партнеров, сумму взноса в товарищество и заверенные у нотариуса подписи всех. Устраивает?

— Scheiße! (Дерьмо!)

— Теперь другой вариант. Вы организуете анонимное товарищество. Вернее, организует твой приятель, а не ты. Такое возможно, и ты вступаешь в него как негласный компаньон. Причина? Разная. Например, кто-то хочет сохранять свое богатство в тайне или не хочет быть замеченным как источник денег. Негласный компаньон никогда не виден в акциях компании, его имя нигде не проявляется. На самом деле он участвует в деле только как финансист.

— Так я же тебя именно об этом просил! — воодушевился Кон.

— Ты подожди. Здесь свои пороги. Многое зависит от договора. Скажем, право видеть документы. Как правило, это позволяется негласному компаньону один раз в конце коммерческого года. Можно, конечно, обговорить условия в договоре, но надо сперва найти дураков, которые на это согласятся. Обанкротится предприятие, и весь твой депозит пропал. Согласен?

— Ммм…

— Погоди мычать. Есть два типа молчаливого партнёрства. Первый тип, как я понял по мычанию, ты исключаешь. Второй тип. Он даёт тебе право в результате подобной регистрации на расширенную ответственность, следовательно, корпоративный риск при разделении прибыли и убытков, сотрудничество и право на принятие решений. Это, как мне кажется, то, на что ты рассчитывал со своим приятелем. За исключением опять-таки «мелочи». Он должен хотеть организовать такое товарищество. Разве что ты выложишь за него часть капитала. Думай!

Домой Симон Кон вернулся в расстроенных чувствах. Рассуждения Буххольца давали химерическую надежду. А на что он надеялся? Весь немалый предпринимательский опыт говорил ему, что он в тупике. Было ещё упование на счастливый случай, который приходит нежданно. Не надо торопиться и торопить события! Случай сам выбирает время.

Наступил апрель. Бернхард вернулся из имения довольный, но озадаченный. Он отдал Кону денежный долг, но начать с ним важный разговор Кон не решился. А потом миновал сентябрь, пришёл и ноябрь 1935 года, и семья Кона перестала быть гражданами государства. Они в один миг превратились из граждан в подданных немецкого рейха. Кон пытался ещё шутить при встрече на лестничной клетке с соседом, на которого ещё недавно так рассчитывал.

— Ах, Берни, в мои шестьдесят семь лопнули все мои надежды жениться на молодой арийке, — говорил он с саркастической усмешкой. — Я ведь теперь к тому же только подданный…

На что Краузе удручённо покачал головой:

— Симон, если что, в нашем имении найдётся место для вашей семьи.

Он тоже пока ещё не думал, что всё это серьёзно, и с иронией добавил:

— По поводу бракосочетания — о новом порядке слыхали? Теперь жених и невеста обязаны обследоваться медицинскими работниками. Предписано: «Чтобы свет увидели только здоровые люди!»

— Это что же, вам со Штеффи… — Кон в изумлении замолчал.

Симон Кон получает тревожное письмо и едет в графство Шаумбург-Липпе

В конце августа 1937 года Йеттка встретилась с Ильзе Адлер по её просьбе. Ильзе с мужем Юлиусом Шолемом ещё в 1928 году переехали в Берлин, но на лето ездили гостить в Обернкирхен к родителям Ильзе. Ильзе привезла и передала Августе письмо от Альфреда Кона, родственника семьи Симона. Альфред родом из чешской Либедице. Это село Либедице было заселено больше немцами, чем чехами. Здесь Симон Кон также заказывал у еврейских портных лёгкую верхнюю одежду для своего магазина и мог предложить её дальше другим продавцам как поставщик.

Альфред стал успешным купцом в Эссене. Его жена Эльсбет Лион была родом из Обернкирхена. У Эльсбет или, как её звали дома, у Эльзы, было три сестры: Юлия, Хелена и Мета. Мете с её мужем Германом пришлась по душе сионистская идея, они быстро разобрались в политической ситуации, терять им было мало что, и они ещё до 1933 года перебрались в Палестину. Альфреду было что терять, тревога день и ночь терзала его сердце, и он никак не мог найти правильного решения. Умом он был не очень силён. Тревожными фактами и мыслями о своих терзаниях он и поделился с родственником, надеясь на поддержку.

Йеттка вошла в комнату Симона, молча положила письмо на стол и тихо вышла. Открыл его Симон только вечером. Альфред писал:

«Дорогой Симон, пусть тебя не удивляет, что после долгого молчания я вспомнил о тебе. Дела у меня идут плохо, да разве только у меня! Моя Эльза недавно побывала у родственников в Обернкирхене, чтобы помочь Хелене переселиться к нам в Эссен. Волосы дыбом встают от того, что она рассказывает. Наверно, тебе известен врач доктор Вольрад Марк. Затравили парня, и он покончил с собой. А ведь даже по их понятиям (ты понимаешь, о ком речь) доктор Марк не был полным евреем. И до чего же он был любим в народе! Думаю, тебе это хорошо известно. Филипп Адлер окончательно закрыл свой текстильный универмаг. Банкротства ему едва удалось избежать совместными усилиями родственников. Та же проблема у Пауля Адлера. В универмаге Штадтхагена у Элиаса Лиона дела обстоят не лучше. Из-за потери продаж ему приходится смириться с сокращением дохода вдвое. С 1933 года он из-за бойкота потерял значительную часть постоянной клиентуры, а это были, главным образом, государственные служащие, портные, которые больше не решались покупать материалы от Лиона.

И вот теперь то, что, на мой взгляд, касается тебя лично. Ты ведь у Лионов один из главных поставщиков! Я думаю, тебе надо…»

Кона бросило в жар. Читать далее не было смысла. Вот и его догнали неприятности. Он понял, что имел в виду Альфред, и был с ним согласен. Надо, больше не откладывая, ехать в Шаумбург-Липпе. Да, у него приятельские отношения с партнёрами, но есть договор. Правда, от очередной партии тканей, которую он собрался было им привезти, придётся отказаться, следовательно, и машину нанимать не надо.

В четверг 9 сентября Симон Кон ехал в вагоне второго класса на Запад в направлении Ганновера. Он даже не сказал Йеттке о смерти доктора Марка. Ещё успеет расстроиться. Что касается Лионов, то они, несомненно, откажутся от поставок. Надо урегулировать по крайней мере финансовые вопросы, а правовые… При нынешних законах?!

Кон задумался. Сколько же достаётся его народу на протяжении столетий! Жизнь под прессом. Ему вдруг пришла в голову мысль: не в этих ли условиях причина его талантливости? Нас сначала любят, а потом ненавидят. Не любят? Ну не любят, но вначале уважают, потому что нуждаются. А потом гнетут, давят, притесняют, законодательно ограничивают… Они нас терпят, если им от нас становится хорошо. Но завидуют, когда становится хорошо нам! И здесь, из-за этих проблем давления и долготерпения расцветают изобретательность и изворотливость, пока не вырывается из подсознания неожиданный ход, изобретение, предложение, приносящее пользу всем. Тогда наступают вновь равновесие и сосуществование. И так вся наша история, как морская волна: прилив и отлив, прилив и отлив. И вновь прилив… Выделяются из массы немногие. Конечно, есть и очень успешные, но отвечать за них, если они вытесняют местных, приходится всем. Нет, не может быть чтобы не было выхода, чтобы у фашистов это получилось! А собственно, чего они от нас хотят? Денег? Для нас деньги вовсе не идеал. Идеал для нас — Бог! А деньги — только средство, когда нет других средств. Или когда нам не позволяли использовать другие средства к существованию, например, покупать землю для ведения сельского хозяйства. Таков путь почти двух тысяч лет изгнания.

Кон прервал свои размышления. Берни просил по пути, если сложится возможность, заглянуть в имение. Витцман давно собирался уехать из Германии, но до сих пор всё ещё здесь. Он, Бернд, не против, но всё же с имением надо решать. Пусть Симон присмотрится. Может быть, возьмёт на себя труд управляющего? У него, мол, организационного опыта достаточно. Здесь нужен всего-то надзор и учёт. Кон ухмыльнулся. Что ж, на обратном пути он заедет к Витцману. Еврею с евреем стоит поговорить в любом случае.

* * *

Лучшего места для встречи с коллегами и даже для деловой встречи, чем синагога, у евреев не существует. Поэтому в Обернкирхене Кон направился сразу туда. Как раз заканчивалась дневная молитва и можно было обговорить с людьми и своё пребывание, и новости. Ясно было, что его поселят в одной из комнат общинного центра при синагоге на Струллштрассе. Он всегда ночевал там. Это его устраивало.

От вокзала, небольшого двухэтажного строения, до извилистой Струллштрасе было около километра пути, но наступал мягкий осений вечер, и Кон решил прогуляться. На улицах было пусто. Только в кафе и булочных сидели завсегдатаи, а в ресторане, мимо которого он шёл, гремела бравурная музыка.

В общинном центре, весь вечер, лёжа в постели, он тяжело думал. С прекращением поставок значительная часть его средств существования исчезает. На свой небольшой магазин в Берлине особых надежд он не возлагал. Ему с двумя сёстрами многого не надо. Но есть ещё старшая сестра Берта. Она рьяная польская патриотка и свой Ястров, когда он предложил ей перебраться в Берлин, покидать не собиралась. Гордилась Пилсудским, который в 1926 году наконец даровал евреям гражданство. И что это за польское гражданство? Предложение премьер-министра, а заодно и министра религий Казимежа Бартеля отменить ограничения для евреев в области экономики, культуры и религии так и не было осуществлено. Пилсудский отменил лишь царские дискриминационные законы против евреев. Но он всячески стремился избавиться от еврейского населения. Традиционного антисемитизма он не отменил, да и кто может это отменить? Декретом? К тому же налоговая политика разоряла еврейских торговцев и ремесленников. А это, в свою очередь, влияло на посредников. Властям были важны «свои» коммерсанты, «свои» кооперативы.

У Берты трое детей, муж Луис. Как жить им дальше? Симон, вспоминая её, мысленно улыбнулся. Он называл Ястров по-немецки: Ястроу, а сестра сердилась. «Ястрове», — говорила она.

Город этот то польский, то немецкий. Политика. Городок небольшой, но промышленный. Там всегда жили евреи. Есть там большая табачная фабрика, основанная евреем Саймоном, есть ещё много чего, а главное — ещё три важные для его семьи фабрики — по производству тканей, обувная и картонажная. Ещё покойный Карл, муж Йеттки, имел деловые связи с картонажной фабрикой, а он, Кон — с тканями и обувью. Хороши польские товары и дёшевы. И что теперь будет с Бертой? Она в деле. А дети? Да, дети. У них, кажется, иная судьба. Старший сын Берты врач, и он уже в Аргентине, а Фрида, дочь Йеттки, нацелилась на Бразилию. Ей срочно нужны деньги.

Утром Кон проснулся с предночной установкой. Сомнения и колебания отброшены. Нужны деньги, и он должен их потребовать. Он имеет право на неустойку…

Собрались в общинном центре. Пришли коммерсанты по текстилю Леопольд и Элиас Лионы. Приехал и штадтхагенский Элиас, владелец текстильного универмага «Элиас Лион». Немного позже подошли Филипп и Пауль Адлеры. Явился, видно, любопытства ради, и торговец лошадьми Мориц Шёнфельд. За ним пришёл Бендикс Штерн, которого друзья звали Бенно. Когда все расселись, Леопольд Лион, старейшина синагогальной общины, взял слово первым. Он похлопал Кона по плечу и начал с успокоительной фразы:

— Можешь не сомневаться, Симон, ты был для нас хорошим, можно сказать, главным поставщиком, но оглянись вокруг!

— Что значит был, — возмутился Кон, — ты хочешь сказать, что вы расторгаете договор?

— Давай разберёмся, — Леопольд Лион достал и развернул бумаги…

* * *

А тем временем, пока компаньоны и коллеги разбирались в синагоге с бумагами, в квартире местного лидера НСДАП стоматолога Эриха Буххольца проходило совещание.

— Хайль Гитлер, партайгеноссен! — войдя в гостиную, приветствовал членов своей партийной команды Буххольц.

— Хайль Гитлер, геноссе Буххольц! — хором ответили своему лидеру сподвижники.

Буххольц с симпатией обвёл взглядом ведущий отряд молодых и мотивированных товарищей: плетёнщика корзин Фридриха Мёллера, стеклодува Генриха Роуза, кожевника Вилли Каргера, торговца лесоматериалами Генриха Фогта, администратора Рудольфа Хофмайстера, торгового служащего Генриха Бура, его брата Альберта и доктора Шульце-Нолле.

— Прошу садиться.

Жена Буххольца внесла на подносе и поставила на стол кружки с пивом. Когда все устроились, Буххольц продолжил.

— Нам оказано особое доверие партии. Вы помните октябрь 1934 года, когда из всех округов именно нам в Обернхкирхене была предоставлена честь проведения окружной партийной конференции. Наш великий фюрер питает особенную склонность к нашему региону, и мы всегда были с ним. Мы были с ним и в 1932 году, когда он выступал в Ганновере на Шютценплатц, и зимой 1933 года в Бёзингфельде. И хотя нас отделяло лишь двадцать километров, вы знаете, как нелегко было туда пробиться из-за блокады левых. Это была битва прорыва, так её и будут называть в истории, и мы были в её передовых рядах. Партайгеноссен, вы теперь ясно знаете, кто наш враг! Мы ведь не против рабочих. Против них наши доморощенные коммунисты, агенты Москвы.

— Это верно, — зашумели за столом. — Долой коммунистов!

— Фюрер объяснил нашему народу, что их партия, этот московский наёмник, не за рабочих борется, а за интересы международного еврейства. Еврейско-большевистская опасность — опасность не только для немцев, но и для всех свободолюбивых народов. — Буххольц открыл тетрадку с конспектом.

— Я только вчера вернулся из Нюрнберга, где был на митинге. Послушайте, чему учит нас доктор Геббельс, и что мы обязаны беспрекословно принять: «Еврейство, признанный и разоблаченный носитель большевистской мировой революции, по существу представляет собой антисоциальный и паразитический элемент среди культурных народов. В большевизме оно нашло подходящую почву и может здесь процветать».

Альберт Бур поднял руку, намереваясь что-то сказать.

— Чего тебе, партайгеноссе Бур? — нетерпеливо спросил Буххольц.

— Я служил у одного еврея в магазине, Эрих, так хозяин до того ругал большевизм, что аж красным становился, как варёный рак. Слышать о нём ничего не желал. Вообще скажу вам, не дурак был.

— Все евреи дураки, партайгеноссе Бур, — с чувством превосходства произнёс Буххольц. — Тебе, Альберт, недостаёт политической грамотности, как, впрочем, всем нам, — он полистал тетрадку и, остановившись на важной странице, прочитал: «Я всегда придерживался мнения, что есть разные расы: умные, очень умные, менее умные и совершенно неразумные. Я всегда считал наш немецкий народ очень умным, и я всегда считал еврейство самым неинтеллигентным, если не сказать, самым глупым в мире». Кто это сказал? Это сказал Адольф Гитлер. Хайль Гитлер, партайгеноссен!

— Хайль Гитлер! — со взволнованными лицами хором ответили присутствующие.

— А теперь думай, Альберт, — рассудительно продолжил Буххольц, — если всё мировое еврейство глупое, то может какая-нибудь его часть быть умной?

— Логично, — согласился хор. Альберт Бур расстроенно крякнул и почесал затылок.

— Да кто такой, собственно, еврей? — запальчиво вступил до того молчавший доктор Шульце-Нолле. — Это враг мира, уничтожитель культур, паразит среди народов, сын хаоса, воплощение зла, фермент разложения, пластичный демон распада человечества!

— Браво, Александр! — воскликнул Фогт.

— Да нет, — скромно потупился Шульце-Нолле, — доктор Геббельс…

— Вернёмся к нашим делам, — Буххольц отложил тетрадку и смочил губы пивом. — Мы должны отчитаться за прошедший период. Давайте подведём некоторые итоги. И я должен, к сожалению, нелицеприятно указать сразу на наших товарищей. На некоторых из присутствующих.

— Да он врёт, этот сержант! — закричал с дивана Генрих Бур, догадавшись, куда гнёт шеф.

— Есть протокол сержанта полиции Эккардта, — сухо возразил Буххольц. — В нём сказано, что в ночь на воскресенье, 28 июля 1935 года, около 2 часов ночи в магазине Элиас Лион & Со были выбиты оконные рамы. Звон услышал не только сержант, но и торговец сигарами Беккер, который живёт через дорогу и в это время не спал, а также семья Пипер в гостинице «Штадт Кассель».

— И что из этого? — возмутился по-бычьи наклонивший голову Каргер.

— А то, Вилли! Сержант освещает фонарём дорогу, и что он, паршивец, видит? Он видит, как в два часа ночи не идут, а крадутся у ворот совершенно трезвые и уважаемые граждане города Генрих Фогт, Вилли Каргер и Генрих Бур. Поймите, партайгеноссен! Мне наплевать на еврейские оконные рамы, как и на всех наших евреев. Но мне не наплевать на их имущество! А партия не потерпит дикие и неспланированные акции. Тогда, перед олимпийскими играми в Берлине, нам досталось сполна от зарубежных шавок. Международное еврейство не спит, не дремлет. Но я успокою вас. Это дело, Вилли, я замял. Его закрыли за недостаточностью улик, — Буххольц хихикнул. — Оно над нами больше не висит. Но есть ещё два постыдных для партии события, и я обязан за них тоже отчитаться.

Буххольц перевёл дух. Партийцы устроились поудобней на своих местах.

— Не партия, а мы и наша местная организация порой теряет контроль над тем, кого мы принимаем в наши ряды. Я, — Буххольц перешёл на покаянный тон, — несу личную ответственность и принял меры к тому, чтобы этот факт не оставался для партии скрытым. И вы в своё время тоже справедливо возмущались. Я приведу вам мнение из доклада нашего уважаемого рейхсляйтера Ганса Франка о национал-социалистической расовой политике.

Буххольц вновь порылся в своей тетрадке.

— Вот, слушайте: «Знаменитые Нюрнбергские законы гарантировали германский тип немцев как единственного представителя своей судьбы и творца власти этой империи на все времена. Еврей является представителем народа, совершенно чуждого расовой субстанции Германии. Он не мог и не может быть носителем или соавтором немецкой судьбы». Это значит, — сделал вывод Буххольц, — что членом НСДАП может быть только ариец. Нет нечистых арийцев. Есть нечистые евреи и мишлинги^[5] разных степеней в том числе.

— А разве не было известно, что Зеловски мишлинг? — уточнил тему, поняв о ком речь и намёк, Шульце-Нолле.

— Проблема в том, что этот молодой человек Готфрид Зеловски окрестился и женился на дочери обернкирхенского стеклодува Ахилла, — вступил в разговор Альберт Бур. — Он прихожанин лютеранской церкви, которая до сих пор не решила, стоит ли ей и как держать святые руки над её новообращенными, тем более крещёными евреями. Хотя Прусский конфессиональный синод, собственно, подтвердил святость крещения.

— Но наша партия не церковь, Альберт, — заметил с усмешкой Шульце-Нолле.

— Согласен, Александр. Этот Зеловски служил начальником одной из производственных ячеек (НСБО) Национал-социалистической организации. Кроме того, он работал в офисе Германского трудового фронта, — добавил, как бы извиняясь, Бур.

— А это противоречит «Закону о восстановлении профессионального чиновничества», по которому не может быть чиновником ни один человек, у кого хоть один прародитель был евреем, — подчеркнул Фогт.

— До чего же нагл этот Зеловски, — вновь возмутился Каргер, — знал, как проскользнуть в партийную организацию и тут же в НСБО — черта, присущая этой расе.

— Мои слова, — Буххольц потянулся за газетой «Обернкирхенер Анцайгер», лежащей на полке буфета, нашёл страницу и стал читать: «Еврейский юноша, Готфрид Зеловски, из-за наглости, присущей его расе, сумел проникнуть в партийную организацию, в НСБО. По моим инструкциям он был взят под стражу, и у него будет несколько месяцев подумать о своей наглости в концлагере», — закончил цитату Буххольц и, отложив газету, продолжил:

— В самом деле, Зеловски еврей, а то, что он был крещён только в 1930 году, скрыл.

— А что мэр? — спросил Генрих Бур.

— Конечно, мэр Герцог не посмел мне противоречить, он арестовал его, — амбициозно заключил лидер местной группы НСДАП.

Все, удовлетворённые, рассмеялись и застучали пустыми кружками.

— Эй, женщина, пива! — крикнул Буххольц и продолжил. — Моя совесть не позволяла мне поступить иначе. Кроме того, руководство запросило достоверные доказательства арийского происхождения особенно государственных служащих. В августе Зеловски освободили, но я поставил ему условие Обернкирхен покинуть.

— Ну, Эрих, ты спас партию от общественного возмущения, — подтвердил Шульце-Нолле, — насколько мне известно, он согласился, но просил оставить семью здесь, пока не подберёт квартиру.

— Да чёрт с ней, пусть остаётся, — выругался Буххольц, — наши стервы тоже должны почувствовать, что значит спать с жидом. Но у нас ещё одна проблема, которую я обязан решить, запротоколировать и закрыть. Я имею в виду этого психа Вольрата Марка. Мы не имеем права быть сентиментальными, когда у каждого из нас есть свой еврей, — Буххольц слегка поперхнулся и, откашлявшись, продолжил. — Наш великий учёный и врач партайгеноссе Герхард Вагнер, я цитирую, учит нас: «Мы должны отказаться от осуждения нашего расового законодательства лишь потому, что оно может быть неудобным для отдельного человека. Мы также должны отказаться от отрицания наших расовых принципов из-за чьей-то индивидуальной судьбы».

— Этот доктор, — не называя имени, мрачно вступил Хофмайстер, — был моим преемником, руководителем нашей группы Стального шлема, ассоциации бывших фронтовиков. Вообще-то его уважали.

— Об этом и речь, Рудольф. У каждого из нас есть свой еврей, и с этим надо кончать, — подчеркнул Буххольц. — Да он, собственно, не наш. Он из Бад-Вильдунгена, где практиковал его отец, тоже Вольрад Марк. Странно. Впрочем, то были веймарские времена, и в этом городе почему-то одна из улиц носила его имя. Мне оттуда позвонили. Оказалось, папаша — еврейский полукровка первой степени. Само собой разумеется, улицу переименовали. Конечно, и мне пришлось принять меры в соответствии с законом. Еврей не может лечить ариев. Я шприц в руки ему не клал. Так вы поняли установку партии относительно «своих евреев»? На будущее…

Буххольц уткнулся в тетрадку, что-то там высматривая. Но повестка дня была исчерпана. Поговорили ещё с полчаса, попили пива и, довольные собой, разошлись.

Симон Кон, не решив проблем, возвращается в Берлин

Симон Кон в этот свой приезд не узнал Обернкирхен, как и весь район в целом. Как будто он приехал в чужую страну с непонятным народом, с незнакомой психологией. К политике он был всегда равнодушен. Наша политика закончилась с разрушением Храма, говорил он, имея в виду Иерусалимский храм. Красные, коричневые — большая ли разница? И те и другие антисемиты. Куда уж было ему понять, что происходит в стране, которую он полюбил. Не понимали головы и покрупнее его.

А происходило всё слишком стремительно для времени жизни одного человека. И происходило это в местах, в которых он обитал.

Здесь, в Обернкирхене, со значительной долей среди населения рабочего класса, напряжение началось особенно на стыке 1932/33 годов. Как во всём Шаумбург-Липпе, так и по всей стране с шестью миллионами безработных тема занятости не сходила с повестки дня политических партий. Безработица сдвигала не только настроения, но и политические предпочтения.

Его партнёры разъяснили ему, почему претерпела существенные потери розничная торговля. О какой покупательной способности могла идти речь, если у рабочих, а они и были преимущественными клиентами, заработная плата сокращалась законодательно? И что предпринимает Бергамт, то есть горнодобывающее учреждение государственного надзора, который призван не только контролировать, но и охранять труд? Он предлагает шахтёрам старше пятидесяти лет подавать заявления о выходе на пенсию.

Разумеется, НСДАП использует недовольство масс. Нюх у неё слишком хорош.

Правда, Обернкирхен всё ещё остаётся «красным», несмотря на политические просчёты коммунистов и социалистов. Город всё-таки рабочий. На прилегающей территории разрабатываются песчаник, каменный уголь. Есть стекло-фабрика, мебельное производство.

Первых нацистов в городе встречают насмешливо. Местное население Обернкирхена окрестило их «мартовскими кроликами». Эти «кролики» — около 60 новых членов НСДАП. Муниципальные выборы пока обеспечивают левым большинство мест. Однако попытка объединения в едином фронте против правых отвергается социал-демократами. Это стало роковой ошибкой! Более того, в самой СДПГ растёт раскол, когда становится известно, что мэр города и член городского совета доктор Хенкельман подаёт заявление на вступление в НСДАП. Конформизм это или действительная смена убеждений?

Ещё до 30 января 1933 года, когда Гитлер получил власть из рук Гинденбурга, НСДАП делала успешную ставку на деревню. А после 30 января поддержка населением нацистской политики становится лавинообразной. Если не антипатии, то равнодушие населения к надоевшим и бесплодным идеям СДПГ и КПГ открывают нацистам дорогу к расправе над теми и другими. В Шаумбурге арестован Карл Абель, глава КПГ провинции. Эта участь ждёт и остальных.

— Они топтали меня до тех пор, пока не вышла моя прямая кишка, — напишет он позже о методах работы СА и СС. Стекловар Рудольф Вилкенинг арестован на улице за «подготовку к измене». Его преступление: он продавал членские марки КПГ.

Мэры городов, высшие органы полиции получают секретное радиосообщение с приказом: «Все коммунисты, которые выдвинуты кандидатами в рейхстаг и ландтаг, должны быть арестованы и доставлены в Берлин общественным транспортом». В Обернкирхене у городского фонтана национал-социалисты разыгрывают представление: сжигаются флаги Единого фронта, КПГ и СДПГ, и их молодёжных организаций. Сжигается имперское знамя, флаги профсоюзного картеля и оппозиционного Красного Союза. Еврейское население города в полной растерянности. Старые знакомые перестают узнавать их на улице. У обывателя тоже хороший нюх.

По всей стране чрезвычайным указом ограничивается свобода собраний и печати. Неважно, член ли ты профсоюза или социалистической рабочей молодёжи, входишь ли ты в рабочий спортивный клуб — ты предмет охоты и преследования. Охвачены все уровни оппозиции. Если не получается «привести в соответствие» церковные молодёжные группы, спортивные и хоровые группы, они распускаются. Сортируются учителя и государственные служащие на верность линии партии. Старая прусская юридическая норма, так называемая защитная опека, которая позволяла с целью защиты общественности 24 часовой, то есть временный, арест, теперь открывала полиции, СА и СС возможность произвольно арестовывать людей на любое время без судебного на то приказа. На фоне привычного до того бездействия такая энергичная деятельность создавала у обывателя иллюзию чего-то значительного.

Далее следуют аресты как мера пресечения с длительным задержанием. Уже есть первый концентрационный лагерь в Дахау и возможность потренироваться в школе убийц. Кроме того, «по просьбе трудящихся» переименовываются улицы, парки, спортивные арены. Им присваивается имя Адольфа Гитлера. Города наперегонки объявляют фюрера своим почетным гражданином.

Наконец оппозиция изолирована. Но это на первых порах. После этого можно взяться за евреев, гомосексуалистов, синти и рома, свидетелей Иеговы, а также за неугодных священнослужителей других вероисповеданий. Сначала идеологически: против «мировой угрозы еврейства». К пропагандистским акциям подключаются известные деятели крупного бизнеса. Они тоже «за», им это выгодно. Горный асессор Трейс как директор завода в своей вступительной речи говорит с убеждением, которое вполне в духе идеологии партии: «К сожалению, марксистская еретическая идея классовой борьбы смогла создать глубокий раскол между работниками и работодателями, которые в любом случае зависят друг от друга. Открытие новой эры, вызванное нашим народным канцлером Адольфом Гитлером, смело ошибки прошлого, как освобождающий порыв ветра»… О содержании этой речи, как и о аналогичных выступлениях рассказал Адлерам знакомый инженер…

* * *

В общинном центре Леопольд Лион отложил в сторону бумаги. На мгновенье задумался и резко сменил тему разговора.

— Симон, — с досадой сказал он, — неужели ты не понимаешь, что происходит здесь с нами и что может, не дай Бог, произойти с тобой? Мориц, — обратился он к Шёнфельду, — расскажи ему.

— Оставь, Лео, — вступил Пауль Адлер, — этот ветер подует-подует и утихнет. Подумаешь, сотня нацистов на тысячу жителей города! Большинство в их акциях не участвует. Кому надо, всё равно покупают и покупать будут. Можно и через заднюю дверь. Пока. Будет снова хорошо! Помнишь, как потешались над нашим клиентом Хехевега, когда он патрулировал магазин? Говорили: «Стоит у Лионов и стережёт свои долги».

— Оптимист, — усмехнулся Леопольд и потянулся к подшивке «Шаумбургер цайтунг», отыскал номер и прочитал в нём фрагмент. — «Еврей Мориц Шёнфельд-старший вчера был взят под стражу. Причиной ареста стала дерзость со стороны этого еврея, для которого солидные побои могли бы стать лучшим наказанием. Мориц осмелился выносить свой еврейский приговор правительству Гитлера».

— Слышите, — подчеркнул Леопольд Лион, — «еврейский приговор», не меньше. Мы теперь все по их терминологии «вредители народного тела» и должны из страны исчезнуть. И это был у нас только первый арест еврея! А потом был ещё один. Кого? Опять же его. За что? За несдержанность языка. Ну расскажи, Мориц, что ты молчишь?!

— Пусть критиковал, — отозвался, упорствуя, Шёнфельд, — не стрелял же! И вообще, какие-то третьи лица донесли. Прямой поклёп! Всегда критиковали власть. А национал-социалисты не критикуют?

— Филипп, — повернулся Леопольд к Адлеру, — теперь объясни Симону, почему ты закрыл свой универмаг. Сорок тысяч рейхсмарок дело не спасли, хотя все твои родственники помогали своими кредитами.

— Лео, ты не прав, — возразил Филипп Адлер, — бойкот бойкотом, не спорю, но тогда рабочие просто не имели чем платить, мы же широко отпускали им в кредит. Кто, кроме евреев, это делает? Их долг составлял 26470 рейхсмарки, и его невозможно было востребовать. Меня удивляет, какой «любовью», нет, каким признанием они нам платят теперь! У Пауля было то же самое, поэтому он и продлил лицензию на развозную торговлю. Другое дело, когда люди Шульце-Нолле блокировали вход в текстильный магазин Elias Lion & Co. На Курцештрассе. Аналогично они поступали в Ринтельне, Ольдендорфе, Бюккебурге, Штадтхагене… Короче, бежали впереди паровоза.

— Даже своих однопартийцев предупреждали, — добавил Пауль, — любой, кого поймают на покупке, может ожидать немедленного исключения из движения.

— Холуй стремится быть праведней своего хозяина, — вставил Мориц Шёнфельд. — Там наверху не очень обрадовались здешнему насилию, потому что не хотели терять лицо перед олимпийскими играми в Берлине. А наших холуёв особенно волнует чистота расы. Помнишь, Лео, шум вокруг листовки в Хессиш-Олдендорфе? Там призывали повесить бедного Манхаймера на виселице за то, что он якобы сексуально оскорбил 15-летнюю немецкую ученицу.

— При том, — подтвердил Леопольд, — что прокурор позже уличил девушку во лжи и разоблачил обвинение. Однако шар пущен по кегельбану, его не остановить. Там же в Ольдендорфе их пропагандист, некий Карловиц (он, кажется, учитель) целый час рассказывал о расовоосквернительном насилии еврея Манхаймера, что стало достаточным основанием для погрома еврейской собственности.

— О, эта еврейская собственность, до чего она им мозолит глаза! — воскликнул Эли. — Но эти молодчики избивали почти всех евреев в Роденберге, кто попадался им на пути, а Вилли Лемана избили за то, что он, мол, имел отношение к «медхеншандеру», то есть «осквернителю девушек» Манхаймеру. Совместное купание в бассейне ариев и евреев — тоже расовое осквернение. И общественные бани забудьте!

— А как там насчёт общественных туалетов? — риторически спрашивает злой на язык Мориц и сам же отвечает. — Ну как же, как же, осквернение немецкой крови и особенно чести! Её надо от еврейских задниц защищать. Я вам скажу, хаверим^[6], что после этих листовок стоит призадуматься. На эту мысль меня наводит содержание одной из них. Хотя она формально и конфискована полицией, но в оборот запущена. Там такой призыв ко всему населению: «Мы не успокоимся, пока Обернкирхен не станет свободным от евреев, пока мы не избавимся от всего „избранного“ народа». Не избавиться ли и нам от высшей „избранной“ расы?

— В смысле уехать? — вступил до этого молчавший и внимательно слушавший Кон. — Это не так просто, — он вздохнул. — А что произошло с доктором Марком? Я так толком и не понял.

— Тебе кто-то об этом написал? — спросил Леопольд и стал объяснять. — Вольрад Марк был вполне консервативным, можно сказать, даже националистом. На войну в 1914 он записался добровольцем. Но как практикующий врач был неутомим и самоотвержен. Поэтому снискал большую популярность именно среди рабочих. Он помогал их жёнам при родах и особенно целенаправленно заботился о рождённых детях, лечил их при заболеваниях. Его зелёный «опелёк» можно было видеть в городе в любое время суток. Первый удар он получил с переименованием улицы, которая в его родном городе носила имя отца, и вполне заслуженно. Отец был медицинским советником, ему принадлежит фундаментальное исследование «Бад Вильдунген, его минеральные источники и их особое лечебное значение при болезнях мочевыводящих путей». Благодаря этому труду, как вы понимаете, чрезвычайно возросло значение курорта, что дало и экономические выгоды. Диагнозов болезней мочевыводящих путей в стране хватает. В честь его отца даже смотровая башня в городе была названа «Доктор Марк». Затем последовал второй удар. Поскольку оклеветать его, как оклеветали Зеловски в выманивании должностей, было невозможно, то действовали тихой сапой в полном соответствии с Нюрнбергскими законами. В одночасье из заслуженного немецкого солдата, любимого и уважаемого врача, верного сторонника национального дела он превращён в расово низшее существо, в нацвредителя. Врачебную лицензию у него отобрали, офис в Обернкирхене закрыли, из «Стального шлема» изгнали! Всё это за одну ночь. И никаких публичных комментариев! Кто из нас поступил бы иначе? Он выбрал смертельную инъекцию. Для всех нас это огромная потеря, потому что доктор Марк был специалистом широкого профиля и в критических случаях его диагноз и заключение были решающими. После всего этого убитая горем и позором бедная жена продала офис и уехала в Бад Вильдунген.

На пару минут в комнате воцарилась гнетущая тишина. Непонятная и не предсказуемая сила могильным холодом повисла в синагоге над головами людей. Леопольд Лион вновь потянулся к деловым бумагам и тускло произнёс:

— Давайте жить дальше.

И обратившись к Кону:

— Не знаю, как там у вас в Берлине, но что творится у нас, ты теперь знаешь.

Симон Кон сидел подавленный.

— Симон, ты не единственный наш поставщик, а решать нам придётся со всеми, значит, и с тобой. Предполагаю, что бойкотом дело не закончится, но и его достаточно, чтобы нас полностью разорить. Де-факто мы не в состоянии вести торговлю дальше, де-юре вопрос стоит о расторжении договора на поставки.

— Мне это ясно, — рассердился Симон, — но ведь я в деле не один! Как я рассчитаюсь с поляками, с транспортом? А налоги? Вы думаете, государство не сунет сюда свой нос? Не мне, а делу наносится ущерб расторжением договора, и… — он несколько смутился, но закончил, — и ущерб должен быть компенсирован. В комнате переглянулись.

— Поэтому мы и хотим оформить всё полюбовно и юридически, — сказал Филипп Адлер.

— Никто не собирается тебя обманывать, — утешительно произнёс Леопольд. — Давай договоримся без суда, у нас пока ещё есть свой нотариус, то есть не еврей, но человек честный, законник.

— Это мне интересно узнать, — заметил Кон. — Внеочередное прекращение договора предполагает наличие важной причины. И тут мы заявляем нотариусу и вносим в протокол, что этой важной причиной является бойкот и травля со стороны НСДАП?

— Подожди, Симон, — с теплом в голосе продолжил Леопольд, — ты был всегда хорошим товарищем и не торопил с выплатами. Ты поставлял нам нужные товары, в нужном количестве, правильного качества, по справедливой цене, в нужное время и в нужное место. Порой ты даже допускал скидки. Но и мы выполняли свои обязательства!

— Я этого не отрицаю, — подтвердил Кон.

— Мы не объявляем банкротство, все невыплаченные суммы по поставкам ты получишь сегодня же. Теперь суди сам. Закон допускает расторжение договора в случаях чрезвычайных. Мы же продаём, и ты поставляешь товар в соответствии с текущей модой, то есть наш договор имеет сроки, и он заканчивается автоматически, если товар больше не соответствует моде. А в моде, причём не только на готовую одежду, но даже на ткани, уже теперь мы замечаем что?

— Политическое давление, — вставил Мориц Шёнфельд.

— Правильно, Мориц, — продолжил Леопольд, — ткани коричневых цветов, пожалуйста, всех оттенков для всех. Чёрных — тоже для бравых парней. Униформа для мужчин, обязательные передники для женщин. Уже выставлены образцы текстильных коллекций. Экономии ради такие ткани, как шёлк и бархат, должны быть заменены материалами-заменителями, например, выгорающим бархатом, люрексом или вискозой. И кругом скромность, скромность, скромность… Не для госпожи Геббельс, конечно! Деньги нужны для других целей. Симон, ты можешь обязать поляков шить роскошные формы для эсэсовских офицеров? Сможешь их нам привозить? И будет ли нам позволено их продавать?

— О, могу себя представить рожу Шульце-Нолле, на которого еврей примеряет форму, — горько ухмыльнулся Бендикс Штерн.

— Отношения с Польшей пока как будто нормальные, — не обращая внимания на реплику Бенно, заметил Кон. — Хотя… Что же ты предлагаешь, Лео? — понурившись, вполголоса спросил он.

— Вот именно, пока. Сам не веришь. Пиши нам коммерческое предупреждение.

Леопольд достал листок и прочитал образец предупреждения: «Настоящим в предусмотренный срок я, Симон Кон, прекращаю договор поставок с 15 сентября 1937 года по чрезвычайным обстоятельствам с немедленным вступлением в силу в связи с отказом иностранных производителей шить по немецким стандартам».

— Мориц отвезёт тебя в Бюккебург, там отправь нам письмо с местного почтамта. Остальное мы провернём с нотариусом. И ещё… Поскольку эта горькая чаша общая наша беда, мы, конечно, соберём для тебя энную сумму и внесём в протокол как факт компенсации.

Кон поднялся со стула и протянул Лиону руку. Это уже было что-то.

Через день из Бюккебурга он отправился в имение «Вилла Краузе» к Витцману. Его взял как попутчика в машину знакомый торговец, и они направились по местным дорогам мимо Хессиш-Олдендорфа вдоль спокойной реки Везер с её заросшими густым кустарником берегами через город Хамельн и далее по первой государственной дороге до Коппенбрюгге. Природа была настолько идиллической, всё вокруг так пело и ликовало, что трудно было себе представить: эти радости из-за наступивших забот больше не для евреев. Кон немного вздремнул, а через час с небольшим он уже дружески обнимал Витцмана.

В гостях Кон пробыл два дня. Он восхищался Витцманом, его мастерством. «Боже мой, — думал он, — и здесь еврейский гений творит чудеса! И это после двух тысяч лет запрета владеть землёй и производить сельскохозяйственную продукцию». Но лично для него двух дней было достаточно, чтобы понять свою полную непригодность заниматься сельским хозяйством и притом обеспечивать Краузе сносным доходом. К тому же он поставил бы в затруднительное положение семью Витцмана, глава которой был добросовестным арендатором и хотел передать хозяйство в надёжные руки, прежде чем покинет своё дело. Кон мог бы взять с собой большую корзину с фруктами, но не хотел обращать на себя внимание так как возвращался в Берлин поездом.

Будущее рисовалось ему тревожным и проблематичным.

Никлас и Тим объясняют друзьям, кто такие «соколы»

Сбор был объявлен на полпятого у дома номер шестнадцать на Заарштрассе. Для Тима и Кристины это всего-то дорогу перейти, а Лидия сидела дома и размышляла, во что бы ей лучше одеться. На календаре 21 апреля 2016 года. Порывы ветра были достаточно свежи, а если учесть, что ночью было ещё минус три, то стоило одеться потеплей. Закладка кубоидов всё-таки будет на улице. Но днём распогодилось и температура поднялась до 15 градусов тепла. Наконец она решилась на пальтишко, которое похвалил Давид. Оно было из твида пье-де-пуль со стоячим воротничком, приталенное, с большими чёрными пуговицами. Пальто стройнило и без того элегантную фигуру девушки. Ещё подсознательно, но ей хотелось большего внимания со стороны парня.

Давид Сандлер, студент факультета юриспруденции из университета имени Гумбольдта, предложил Лидии взять с ними своего приятеля Влада Вайсмана. Влад учился у профессора по классу скрипки Фолькера Якобсена в Ганноверской высшей школе музыки и театра, но перевёлся в Берлинскую высшую школу музыки имени Ганса Эйслера. Берлин всё-таки предоставлял музыканту больше возможностей концертной деятельности.

Его родители жили в местечке Лауэнау, муниципалитете района Шаумбург в Нижней Саксонии. Бывшие киевляне, они эмигрировали в 1991 году и поначалу жили в общежитии для беженцев, устроенном в замке Хасперде, в местечке между городами Бад-Мюндер и Хамельн. Затем перебрались туда, где быстрее можно было снять жильё и начать какую-либо трудовую деятельность.

Давид считал, что Владу должно быть это интересно. По натуре он общественник, а поскольку в Шаумбурге тоже закладывали своим бывшим гражданам эти памятные камни и наверняка будут закладывать ещё, Влада можно подключить к делу. Кроме того, он приобщится к их коллективу. Коллектив — это всегда множество разных мероприятий, а не только закладка камней. Можно и в поход вместе сходить, и в кино.

Лидия, конечно, не забыла просьбу Никласа. Но в еврейской общине ей разъяснили, что участие, в том числе и членов общины, в благородном проекте Демнига только добровольное, а закладка и надзор за камнями преткновения дело совести коренных немцев.

Сегодня приготовили кубоиды в память семьи Равич, депортированной нацистами в Освенцим. Встретиться решили у входа в торговый центр «Форум Штеглиц» в четыре часа. Когда же подошёл Никлас Вальтер, переборчивый и не очень церемонный толстячок Влад Вайсман после знакомства спросил его:

— Ваша организация — это вроде скаутского движения?

— Нет-нет, — ответил Никлас. У нас, конечно, есть с ними и общие, например, гуманитарные цели. Скауты объединяют и молодёжь, и взрослых без различия пола, происхождения, расы или вероисповедания, хотя что касается пола, то у них всё-таки есть две параллельные организации: бойскауты и гёрл-гайдинг для девочек. Это неполитические организации, которые обращают особое внимание на физическое и духовное развитие мальчиков и девочек, но всё это преимущественно с элементами игры. Мы же организация гуманитарно-политическая и исключительно молодёжная. У нас свои особые интересы, которые должны быть учтены и вплетены в реальную политику взрослых. Это значит — в политику немецкого правительства во главе с нынешним канцлером Ангелой Меркель.

— А разве плохо, когда и взрослые, и дети в организации объединены одной педагогической целью? — вмешалась в разговор Лидия. — Ведь так можно решать исторический конфликт отцов и детей.

— Да кто говорит, что плохо? Мы существуем параллельно и не мешаем друг другу, скорее дополняем. Но наши идеалы политические, — ответил Никлас. — Я бы сказал так: скаутинг — это программа предотвращения возможного инфантилизма в характере детей. Программа становления порядочных активных взрослых людей.

— Понятно. А можно подробней о «соколах?» — не унимался Вайсман.

— Сейчас могу только коротко, — ответил Никлас. — После передачи камней общественности приглашаю всех в Штеглицкий парк. Там есть небольшой уютный ресторанчик. Он, пожалуй, уже к сезону открыт, и там поговорим подробней. Идёт?

— Можно, — как-то робко ответил Давид, взглянув на девушек и прикидывая содержимое кошелька. Он никак не мог привыкнуть, что приглашение по-немецки вовсе не означает, что за вас будут платить. Каждый платит за себя, зато довольствуется приятным обществом.

Ребята перешли дорогу и направились по Райнштрассе к намеченному объекту.

— Нас иногда считают молодёжной организацией при Социал-демократической партии Германии. Это не так, — продолжил Никлас разъяснения на ходу. — В начале двадцатых прошлого века мы были социалистической рабочей молодёжью, и уже тогда некоторые называли себя «красными соколами». В Австрии существовали группы, которые занимались правами детей, они создавали детские республики. В это время название закрепилось. Когда Гитлер пришёл к власти, «соколы» были запрещены. Многих посадили в тюрьмы, немало из тех, кто остался, участвовали в сопротивлении, значительной части удалось бежать за границу. После войны организация была восстановлена, и на первой конференции ассоциации «Соколы» два её бывших руководителя были выбраны на равных правах председателями.

— Совсем неплохое демократическое начало, — заметил Вайсман.

— Никакой абсолютистской власти для председателя, — пошутил Никлас и, вдруг помрачнев, добавил. — Я пропущу мрачную страницу преследований, тюремных заключений и расстрелов наших ребят Народной полицией ГДР.

Давид и Влад понимающе переглянулись. Никлас заметил, кивнул и продолжил:

— В Федеративной республике два фактора — студенческое движение Запада в 60-х годах и югославская модель рабочего самоуправления вместе с разрывом со сталинизмом — влияли на поиски «соколами» альтернатив социализму. Поэтому они в конце концов ещё больше отмежевались от классических позиций СДПГ. Конфликт усилился в начале нового тысячелетия из-за позиций по Афганистану и Косово. Сейчас мы впервые имеем председателями и женщину, и мужчину, Джозефину Тишнер и Иммануэля Бенца. Так что, Влад, демократия у «соколов» продолжается.

Тем временем ребята за разговором подошли к дому на Заарштрассе 16. Гунтер Демниг приступил к закладке четырёх кубоидов. Вокруг него, кроме членов команды «соколов», собрались зеваки; с неприязнью смотрел на действия Демнига жилец дома с балкона второго этажа. Чей-то глухой голос из заднего ряда зевак с намеком на нацистское время прогудел: «А назад оглянуться не хотите?!» Ребят передёрнуло. Физически крепкий и горячий Тим ринулся было на голос, но его перехватила Петра Фриче, руководитель инициативной группы.

— Мне уже два письма пришло с угрозами, — сказала она язвительно в адрес голоса. — Уверена, что от неонацистов. Они организовали так называемый «Проект по борьбе с камнями преткновения». Как же им не распетушиться, когда существуют такие правые новообразования как «Патриотические европейцы против исламизации Запада» (ПЕГИДА) и «Альтернатива для Германии» (АдГ). Только в феврале серой краской были замазаны 36 памятных камней, но их по Берлину около шести тысяч. Захлебнутся! Меня лишь удивляет, ужасает и возмущает очевидная неспособность и нечувствительность полиции и власти к защите памятных мест и людей, выступающих против неонацизма и забвения преступлений нацистов.

Демниг побрызгал жидкостью и протёр тряпкой медные таблички. Он встал, вытирая с лица пот и разминая спину. В плоскости тротуара засветились имена: «Здесь жил Альберт Равич, год рождения 1890. Депортирован 29.1.1943. Убит в Освенциме». «Здесь жила Полина Равич…» «Здесь жил Гюнтер Равич…» «Здесь жил Манфред Равич…»

Из дома номер 16 и из ближайших домов стали выходить жильцы, явно заинтересованные тем, что закладывается у их порогов. Тогда Петра Фриче обратилась непосредственно к ним.

— Дамы и господа, «соколы», друзья! — начала она традиционно, обращаясь к присутствующим. — Наш принцип таков: если забыто имя человека, то забыт и сам человек. Тем более не станем мы забывать людей, наших граждан, которые здесь жили и ушли из жизни не по своей воле. Мы работаем с архивами, разыскиваем родственников, мы восстанавливаем биографии не кинозвёзд или героев, это биографии простых людей. Именно в этом доме жила обычная семья по фамилии Равич. Отец, Альберт, был обыкновенным коммерческим служащим. Он полюбил женщину. Её звали Полина Зильберман из Фриденау. Как и у других пар, у них родились дети, близнецы Манфред и Гюнтер. Семья жила по этому адресу примерно до 1940 года, жила в достатке, имела — что было тогда редкостью — личную телефонную связь в квартире. Затем их принуждают переехать на Гросгёршенштрассе, а после ещё раз на Дальманштрассе 2 в качестве субарендаторов, — Фриче сделала паузу, пережидая шум громыхающего по дороге грузового автомобиля. — Гюнтер и его родители были депортированы в Освенцим 29 января 1943 года. Транспорт прибыл туда 30 января 1943 года. Из находящихся нём тысячи человек двести восемьдесят мужчин и женщин были отправлены в лагерь в качестве заключенных, остальные семьсот двадцать человек были немедленно убиты в газовой камере.

Предположительно в газовой камере погибли Полина, Альберт и Гюнтер Равичи. Манфреда депортировали в Освенцим 12 марта 1943 года. Федеральные архивы называют датой убийства Манфреда 16 мая 1943 года. 18 летнему юноше оставалось жить еще два месяца.

Петра Фриче остановилась, охватывая взглядом толпу. Кто-то из женщин вытирал платочком глаза, мужчины стояли насупившись, хамивший прохожий исчез. Фриче предложила высказаться жильцам дома, но люди молчали.

Далее по программе должен был состояться для молодёжи семинар-поминовение в общинном доме евангелистов Базилике Розария.

Давид тронул Никласа за рукав куртки:

— Ник, мне бы хотелось продолжить тему Холокоста, которую ты начал, но уже поздно, нам с Владом пора домой. В парк мы не пойдём. Я предлагаю встретиться двадцать четвёртого в «Зелёной лампе» на Уландштрассе. По воскресеньям у них бранч с десяти часов до полшестого.

— Это ресторан?

— Да, русский. Блюд навалом, лопай до отвала, и стоит, смотря по времени, от 9 до 12 евро с гостя. Даже красную икру выставляют. Нас семеро, можно ещё кого-нибудь пригласить. Позвоню, закажу двойной столик. Согласны?

Посовещавшись, решили встретиться в воскресенье прямо у входа в час дня. Алкоголь не заказывать, даже если хозяева будут настойчивы.

В воскресенье Никлас взял с собой Мишель, а Лидия — новую знакомую на случай танцев для баланса мужского и женского пола. Ввосьмером компания молодых людей устроилась в закутке ресторана подальше от входной двери и таким образом, чтобы дискуссией не очень мешать другим посетителям, а те — не совали нос в их дела.

Когда ребята немного утолили голод, Давид решил взять быка за рога:

— Ники, — начал он, — в Центре европейско-еврейских исследований имени Моисея Мендельсона при Потсдамском университете я нашёл том радиоархива, в котором известный гитлеровский нацист, медик Герхард Вагнер, в речи на партсъезде НСДАП утверждал, что расистские идеи и немецкий социализм являются нераздельным единством. Вы, «соколы», считаете себя социалистами. Что ж, бывают разные формы социализма, но основа у них одна. Иначе говоря, разные течения социализма как бы братья?

— Это ты меня провоцируешь, Давид? Или хочешь на чём-то поймать? Отвечу тебе сразу. Для нас фашизм — это не мнение, а преступление. Тем более нацизм. Мы исходим из конечного результата, а не из болтовни. Ещё важно понять, как однажды написал наш товарищ Эрих Фрид: «Фашист, который не что иное, как фашист, является фашистом. Антифашист, который является всего лишь антифашистом, не является антифашистом». Как видишь, Давид, «соколы» не парламентские болтуны. Для нас быть антифашистом значит действовать.

— И как вы действовали в последнее время? — поинтересовалась подружка Лидии?

— Ой, простите, — вспохватилась Лидхен, — забыла вам представить: София или просто Соня, говоря по-русски. Она сама себя представит, как принято у нас в Германии.

Все с любопытством уставились на новенькую, ожидая её объяснений.

— Да. Я София Левин, — сказала она, — приехала с родителями из Москвы в 1997 году двухлетней, закончила гимназию в Берлине, сейчас изучаю социологию в «Свободном университете», и интересует меня анализ процессов глобализации европейских стран. О «соколах» мне рассказала Лидия. Любопытно.

— Очень приятно, Софи, — заинтересовался чернобровой среднего роста девушкой Тим. — Могу ответить на ваш вопрос. Мы отдаём себе отчёт в том, что объект наших действий — это молодые люди, и особенно дети, у которых взгляды ещё не сформированы. Поэтому они легко поддаются воздействию всяческих взглядов. Мы хотим их перехватить. Стало быть, наши действия имеют прежде всего педагогический характер.

— «Воздействию всяческих взглядов», — повторила Софи, — в том числе расистских и антисемитских от своих же родителей?

— Или правоэкстремистских организаций, которые почему-то не запрещены в Германии, — поддержал Софию Давид, явно подготовленный к встрече. — Вот откровенная фраза и суть нацизма из выступления Геббельса в Берлинской опере 25 ноября, то есть через несколько дней после «Хрустальной ночи», перед так называемой профсоюзной организацией «Сила через радость» и Имперской палатой культуры: «Национал-социализм — антисемитское движение». Разве у неонацистов другое мнение, если они даже не произносят этого вслух? Почему не запретить такую партию?

— Мы считаем запрет партий и организаций не эффективным, — продолжил Тим. — Те довольно широкие слои населения, у которых ещё сохраняются расистские или антисемитские предрассудки, вовсе не организованы, тем более эти люди не члены партий. Как это запретишь? Да и запрет не ведет автоматически к изменениям индивидуальных ценностей. Это мы обсуждали ещё в ноябре 2001 года. Открытая пропаганда фашистских идей должна законодательно преследоваться, а что делать с индивидуальным мнением? У нас тем лицам и организациям, которые осуществляют просветительскую работу, предлагается крепить солидарность граждан в сохранении базовых ценностей демократического общества. Поскольку правоэкстремистские идеи подспудно циркулируют в обществе, то мы и ведём идейную борьбу. Наши идеи против их идей, если мы уверены в силе своих. Мы добиваемся большинства. Наш девиз: измени мир воспитанием!

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Документальные факты повести имеют своим источником следующие материалы: Judenverfolgung und jüdisches Leben unter Bedingungen der nationalsozialistischen Gewaltherrschaft. Band 1. Tondokumente und Rundfunksendungen 1930–1946. Zusammengestellt und bearbeitet von Walter Roller unter Mitwirkung von Susanne Höschel.

Band 2/2. Tondokumente und Rundfunksendungen 1947–1990. Verlag für Berlin-Brandenburg. Potsdam.

Die Schaumburger Friede. Ein Projekt der Schaumburger Landschaft in Zusammenarbeit mit dem Landkreis Schaumburg. Bückeburg. Dezember 2010.

Jüdisches Leben in der Provinz. Schicksale jüdischer Familien in Schaumburg seit 1560, erzählt und dokumentiert. Rolf-Bernd de Groot. Mit einem Dokumentanteil über den jüdischen Friedhof in Obernkirchen von Günter Schlusche Familienblätter, Interviews: Siegfried Bönsch. Ellert & Richter Verlag.

Sozialistische Jugend ‒ die Falken ‒ Landesverband Berlin и журнал „Aj ‒ die andere Jugend“.

Stolpersteinprojekten und Initiativen „Stolpersteine“ verschiedenen Städten.

Центральная база данных имен жертв Холокоста Yad Vashem.

2

Миньян — кворум из десяти взрослых мужчин, необходимый для общественного богослужения в синагоге и для ряда религиозных церемоний.

3

Морг (нем. Morgen) — устаревшая единица измерения площади земли, равная приблизительно 0, 71 гектара.

4

Хачшара (ивр. подготовка, обучение, тренинг).

5

Мишлинг — одно из расистских определений людей в гитлеровской Германии прежде всего еврейского происхождения.

6

Хавер (ивр. товарищ. Мн. ч. хаверим). Термин имеет ритуально-историческое значение в иудаизме.