Родом из шестидесятых

Федор Федорович Метлицкий, 2020

Время шестидесятых годов прошлого века в восприятии современников, с их надеждами, тяготами и несчастьями. Выпускник университета, работающий в министерстве, мучительно переживает неразделенную любовь к жене, жалеет сослуживцев, прозябающих в запертом пространстве Системы. Спасается в кругу литературных приятелей-"шестидесятников", живущих новыми тенденциями в искусстве. И только с маленькой дочкой может дышать свободно. Но вскоре приходит настоящая трагедия.

4

На работе мне было легче, так как, слава богу, мог не открываться своим сокровенным, — никто бы и не понял. И они не хотели бы открыться, чтобы не плюнули в святой колодец.

Наш отдел находился в подвале, в длинной комнате под высоченными круглыми сводами. Наши эксперты проверяли во всех районах страны качество партий различных товаров, производящихся в Советском Союзе и за границей. Здесь был особый канцелярский дух новой власти, уже устоявшейся и привычной.

Вдоль стен — столы сотрудников. У двери, загороженная шкафом, смиренно сидела полная, хищно красивая Ирина, консультант. У нее чудесная прическа, не похожая на «халы» наших сотрудниц, что-то под западных актрис.

Татьяна Прохоровна, начальник отдела, сидящая впереди как бы во главе столов, крупная женщина с ярко накрашенными губами и по-девичьи веселая, отчитывала эксперта:

— Так нельзя, Пантелей Власович! Я, как юрист, говорю: надо иметь мужество признать ошибки… Мы защищаем с вами неправильную экспертизу. Эксперт должен записывать в акт то, что видел. Если гвозди — 100 мм, значит, так и пиши. Повторная экспертиза подорвет наш авторитет.

Она встречала меня как сыночка.

— Какой ты худенький!

И, опекая, причитала.

— Что ты у меня бледненький такой?

Кадровик и секретарь партбюро Злобин, громыхая дверцами металлического несгораемого шкафа, добродушно приговаривал:

— У Венюши слишком юное лицо, хотя окончил институт. На нем ничего плохого не отражается.

Он тоже опекает меня.

— Я его тяну. Старики говорят, молод еще, мало работает. Ишь, за него тут, а он бездельник. Ленив ты, Веня, ох, ленив! Я говорю шефу — первый пункт у нас тут Венюша не выполняет: «Никогда не опаздывай, когда приглашают!» Остальное всегда выполняет, особенно когда выпить приглашают. И не читай за столом… Эх, ты, это же для тебя лучше — за границу легче поехать. Если бы ты был экспертом по качеству, хоть завтра бы тебя оформил…

— Я знаю больше, чем вы думаете, — подыгрывая, ворчал я. — Премии-то мне вы, вы не дали. За то, что не веду общественную работу. А у меня большая нагрузка, я главный редактор стенгазеты.

— Мм… Да ты… в рабочее время ее выполняешь.

— Как все.

— Вот-вот. Да еще личными делами занимаешься. Кстати, будешь моим заместителем по комсомолу?

Я думал: да, в раба превратит. К такому — лучше подальше, затыркает.

Напротив меня — с горделиво поднятой головой насмешливая Лариса, схватив руками плечи:

— Я страшная трусиха! Кошмары снятся. Хотя в детстве не хотела быть девчонкой, до 15 лет стриглась наголо. Мне подруги доверяют все тайны, я такая — не выдам.

— Брось, — робко говорил я. — Тебя самую боятся.

Вначале она мне нравилась. Но та вглядывалась в меня.

— В тебе, между прочим, есть что-то лисье, в нижней половине лица. А выше — хорошее лицо.

— Неправда, — засмеялась Прохоровна. — У него и моего сына затылки одинаковые, виноватые.

Лариса разоблачала меня:

— Раньше ты казался интереснее, но уважения было меньше. Почему? Натянут, напряжен с людьми. Ну, поговоришь с тобой, ты мне любопытен, узнать человека хотелось. А отойдешь, и с облегчением. Я равнодушна к тебе, нет желания видеться. Впрочем, не люблю, когда привыкаю к людям. Чувствую себя хорошо, сама собой, когда люди новые.

Мы были разной крови — она презирала меня, якобы, за мой похотливый взгляд на нее, и я оскорбленно презирал ее, не знаю за что. Она не понимала, почему я так неуклюже, что ли, разговариваю."Мой Борис толково говорит, и очень округленно, плавно".

Сидящая сзади меня Лида, подруга Ирины, затаившейся за столом у двери, при первой встрече год назад показалась мне злой."Ты, наверно, порядочный". Я подтвердил."Все вы, мужья… Трудно с вами женщине. Такая природа, что ли?» «Мы разные» — сказал я. «Да, конечно, мы разные".

Она, еще привлекательная, с интеллигентной внешностью, закрывая шарфом шею вполголоса передавала мне сокровенное, когда никого не было рядом (я был ее доверенным лицом):

— Да, жизнь… Ждешь, ждешь, а счастья нет. Вышла замуж, так, не по любви. Развелась.

Она вздыхает.

— Развелись давно, он женился. И все ко мне приходит. Не могу, говорит, от тебя отвыкнуть. Я ему: «Подонок, не нужен ты мне, чего ходишь?»

Внезапно, с тусклым взглядом и опущенной бессильно душой. Я жалел ее.

— Ты что-то скрываешь. Видно, еще не все кончено у вас.

— Да нет. Из-за него настроение такое бывало, что жить не хотелось. Соседи даже послали заявление в милицию. Меня вызвали: муж бьет? Я испугалась, все-таки милиция. «Да нет, бывают ссоры, так что ж такого…». В общем, выручила. У меня характер такой — всех жалко. А вдруг он в тюрьму сядет?

Она пригорюнилась.

— Всю жизнь так. Был один, идем в кино, вдруг кто-то из знакомых навстречу: «Лидка, ты?» И руку на плечо. Он же не знает, что у меня новый. А тот начинает: ты такая сякая… Думала, вот придет счастье — полюблю кого-нибудь, и будет тогда жизнь, а это"пока" — временно. Прожила долгую жизнь, и поняла: и там потеряла, и тут ничего нового не пришло. Хочется встретить человека, который бы понимал… Моя мечта — боготворить кого-то, изумительного, единственного. Все-все могу отдать, всю себя.

— Ну, допустим, мечта осуществилась, — скрыто иронизировал я. — А дальше?

— Всю жизнь буду боготворить.

— И все?

В ее глазах непонимание.

Вслух, при всех, она объявляла:

— Верчусь, вот, на общественной работе. Кружки у меня — ужас работы. Я талантлива во многом, но за что взяться, не знаю. Купила краски, буду снова писать. Или петь. Но — не пробьешься. Перешла в эксперты. Нет, не совсем то, о чем мечтала. Да-а, так все…

Прохоровна осаживала ее.

— Болтаешь, а надо действовать. Вон, Лариса — у нее ребенок, а — язык выучила. А Лиля — консультантом стала, так как занималась, работала.

Рядом со мной стол Лили. Когда мы знакомились в первый раз, она спросила: «Вы пьющий?» И зарделась — сморозила. «Как вы догадались?» — спросил я. Она показала мне книжечку о психологии алкоголика. «А знаете, вы не кажетесь начитанным», — и в краску. У нее манера: говорить правду, тут же пугаясь откровенности, и собеседник теряется.

Она с красными от слез глазами. У ее деда желтуха, а с ним ее ребенок. Что делать, оставить некому. Шеф следит за всеми, чтобы не уходили раньше.

— Тяжело с родителям. Они с дедом — обвиняют меня. Саша похудел — не кормишь. Саша потолстел — что-то нездоровое. Во всем меня обвиняют. Неужели все такие?

Я бегал к шефу просить за нее. Та вслед:

— Шеф каждого вызывает поодиночке, и поручает следить за приходом сотрудников на работу.

Тот встал, и сурово:

— Я сам у Президиума отпрашиваюсь. Это Прохоровна на вас отрицательно влияет.

Сзади стола Прохоровны, около меня, тянулась к ней крепенькая фигурой Лидия Дмитриевна, доверительно говорила ей:

— На всю жизнь предубеждение против грузин. Без очереди лезут, говорят: «Нам сзади женщин стоять нельзя, мы темпераментные».

И вздыхала.

— Встречалась с Семеном Моисеевичем, из канцелярии. Чуть замуж не вышла. Если бы он не был евреем!

— А что так? — спрашивала Прохоровна.

— Они трусы. Предадут. Без души. В концлагере, в Польше, спровоцировали восстание, а сами в сторонке дрожали. А кто был в партизанах Белоруссии? Не они. Они-то у своей кучки золота. Или банкет устроил Хайм, на какие деньги? Ясно, за всю жизнь такие деньги не заработаешь. Все — аш-баш. А в американскую войну…

Глазки ее загорелись.

— Один — окончил школу генерального штаба нашу, герой Советского Союза. Сейчас — начальник штаба войск Израиля. Методы — фашистов, а тактика военная — наша. Теперь строжайшее секретное распоряжение правительства — евреев не допускать в военные академии, и воздерживаться пускать за границу. Я не антисемитка, но такой у них характер.

Ее не любили, но спастись от нее в коллективе было невозможно. Как-то я спросил Прохоровну:

— Как вы можете с ней разговаривать?

— А что? — удивилась та. — Она жестока, но с ней интересно разговаривать.

Она напомнила виденную мной следовательницу, которая с удовольствием трепалась с пойманным бандитом и разбойником.

Эксперт Федоренко вмешался, булькающим голосом, от которого хочется прокашляться:

— А арабы — как намаз, так ружья бросают, подходи и бери их. А по воскресеньям офицеры с оружием — домой, к своим четырем женам. Попробуй, заставь остаться в окопах! А вы — дисциплина. Фанатики. Сам Насер молится, его по телевизору показывают, и весь народ молится.

____

На обеденном перерыве разговаривали о недавно введенной пятидневной рабочей неделе.

— Все женщины говорят, что стало еще хуже: муж пил один раз в неделю, теперь — два раза.

— А жена работала одна по хозяйству — шесть дней, теперь — семь.

Прохоровна охала, в заботах об учебе сына. Наняла учителей.

— Скажут — руку отрежу для него. А какой он был маленький! «Миканчик, хочешь сделать плюшку?» У него — колокольчик.

Мечтала о его будущем. Потом говорила о муже, стесняясь его невзрачности и маленького роста. Раньше жила все время с мыслью, что с ним — временно, полюбит другого — и уйдет. А сейчас смиряется, он с юмором. Ночью приснилось — умер, и плакала. Утром ему рассказала — он любил ее. Он на 10 лет старше, и, как к старшему, привыкла к нему. Ну и потому, что уйти свободно нельзя, ни даже остаться у подруги.

Она намеренно восхищалась своим маленьким и коротеньким нелюбимым мужем, чтобы оправдать себя в глазах других. О себе же говорила откровенно:

— А-а, ничего не приобрела. Никаких духовных интересов. Порастеряла только… Сын, вот, двойки домой приносит. Почему, не пойму. Слабенький, трудно ему. И не верит ни во что. Говорит: зачем все это мне?

— Надо его заставлять, — говорил я, не зная, что сказать.

— Да, заставлять… Как я его заставлю? Самое страшное, никто не виноват. Сама, только сама.

У нее покраснели глаза.

— Вот так, для себя любишь человека, а вырастает…Надо, вот, учебник ему достать. У тебя нет?

— Почему вы? Он сам не может достать?

— А-а…

У женщин в нашем отделе сложная жизнь. Поражало обилие мужских измен и отчаяние брошенных женщин. Я и сам чувствовал себя виноватым перед женщинами.

Странно, я почему-то льну к несчастливым. Или их больше, чем счастливых? Или счастливые в наших условиях — сомнительны?

Но и мужики не блистали счастливой семейной жизнью. Набившийся мне в приятели начальник отдела Игорек, одутловатый, с бегающими глазами, ныл под ухом:

— Спрашиваешь, почему ссоры? Мне сорок — возраст, ой как, дает о себе знать, был разведен, и снова разводиться? Хочу преданную, чтобы за мной куда угодно.

Его жена уходит от него с ребенком, потому что он, по его словам, пропадал у больной матери.

Мы с ним часто бродили после обеда в Кремлевском саду. Рассуждали о любви.

— Есть у меня одна…

И он замолк, испугавшись чего-то.

Он осторожен, опасается раньше положенного идти обедать. Ест по пословице: завтрак съешь сам… Не берет первое, чтобы отечности не было, в общем, чувствует возраст, когда уже понимают меру.

Все вокруг меня — в сущности одинокие или зацикленные на семейных несчастьях, любви и измене. Мне становилось легче в этом другом мире, где каждый занят своими заботами, и не знает ничего о моих переживаниях, и я им не нужен. Ощущение моего одиночества с другими одиночествами как-то скрашивает существование.

Биографии моих сослуживцев были почти одинаковыми. Все из благонадежного трудового народа, потомки оторванных от земли выходцев из деревень и сел, пославших детей учиться в город, чтобы те не стали такими же неудачниками, как они сами. Вот дети и выросли отщепенцами деревни, новыми городскими людьми, живущие в"хрущобах", «образованцами», еще не укрепившимися в культуре.

Никто еще не знал, что это тяготящее существование не окончится с обрушением системы в бездну хаоса. По мнению моих приятелей, народу был нанесен большевиками невосполнимый урон, закрыв ему мировую культуру и «опустив» до примитивного опрощения убеждений. Пришедшая из лагерей армия реабилитированных пополнила озлобленных людей.

У меня все же есть свойство писателя — жалеть одиноких, несчастных в любви, чьи судьбы, известно, ничем не кончатся. Таких, как Лида, Лиля. И не любить уверенных, убежденных в своей конечной правоте, как Лариса или Лидия Дмитриевна…

Вошел старик — эксперт.

— У вас душно так. Фуу…

И помахал папкой перед лицом.

____

Собрались в кабинете шефа на совещание. Шеф, массивный и солидный, в хорошо сидящем костюме, слишком озабоченный, чтобы терпеть легкомысленное отношение, сурово говорил:

— Мы своей работой должны выражать недоверие, поймите. А сами неаккуратны в работе, грубы в письмах, недоделки оборачиваются бюрократической перепиской, нужна полная загрузка себя, и не перекладывать своего дела (мол, не могу решить) на руководителя. Меня настораживает, когда с какой-нибудь базы звонят: «Пришлите эксперта Иванова, никакого другого». Снюхались? А вот когда в актах экспертиз пишут:"в результате небрежной носки" — обидно покупателю.

Обсуждали претензии румынских экспертов. Они в своих мебельных проспектах объявили:"Просим советских граждан покупать нашу мебель с доставкой к месту". И перевели свои цены на советские рубли. Оказалось — сервант стоит 24 рубля, а у нас — 280. Посыпались заявки покупателей. Но стали задерживать. Внешнеторговое объединение разослало письма: для покупки румынской мебели обращаться в наши валютные магазины. Это — как с английскими лакированными туфлями.

Обсуждали методику контроля за забоем животных в стране. Это начиналась позже нашумевшая история, когда в рязанской и других областях поголовно забивали домашних животных.

Прохоровна была встревожена.

— Забивают даже худых, третий сорт. Что делать?

Молодой эксперт из региона сказал:

— Всех коров свели. А у нас грудной ребенок. Жена прямо ревет, не знает, что делать. Я к директору колхоза:"У вас же молочная ферма, дай для ребенка". А он:"Не могу, план надо выполнять по мясу. Выкручиваемся. Сухое молоко достали.

— Что делать? — строго, с натугой сказал шеф. — Подходить строго. Ведь мы нейтральная организация, зачем нам шишки нужны?

Эксперт по домашнему скоту сипло сказал:

— Там обязательства на себя брали.

— Вы эти идеи бросьте. Что там за установку дают? Немедленно созвонитесь и разъясните. Нечего прикрывать тех, кто виноват в сплошном забое.

— Это государственная программа, — сказала Прохоровна. — Требование выполнить план по мясу. Вот на местах и выполняют план любой ценой.

Все замолчали.

Шеф проворчал:

— Преувеличиваете трудности, как всегда.

После совещания Прохоровна осторожно вытирала платком заплаканные глаза.

— Если хорошо сделаешь, скажут: партбюро поработало, если плохо: это Прохоровне поручили, а она подвела.

Она вытерла глаза.

— От Сталина осталась — безответственность. А-а, мол, много ли мне надо. Предложи начальству, сверху до низу, свое — так они выбросят, и по своему. А как надо? Предложил? Пожалуйста, делай. Но ответишь, если плохо. Вот как надо.

____

Меня назначили редактором стенгазеты. Это была отдушина, я мог хоть что-то делать свободно, упражняться в исследовании крошечного участка системы, выпавшего из цензуры, — одного «гадючника», то бишь коллектива. Само собой придумался сквозной сюжет — бог Меркурий обходит отделы и филиалы Управления. Выбирал смешные цитаты-афоризмы из объяснительных записок, актов экспертиз:"Оцените мою шубу, ее только что украли","Рукава вшиты в зад","Дыра цвета и запаха не имеет","Рубашка оказалась брачной","Эксперту предъявлена подмоченная литература"… Даже высказывания кадровика, например:"Смотрел кино: такая порнография — чуть не уснул!"Писал сатирические заметки,"дружеские"эпиграммы, И удивлялся, что пишу не на свои темы, и получается. Это оттого, что, как сын среды, писал для среды, которую это интересует, задевает. Там есть мое отношение, часть существа, изнутри.

Скоро должен был быть смотр стенгазет министерства. Я сомневался: сделай газету конкретной, объективной, страстной, — и скажут: что-то ты… того… убрать бы… Как в газете к 8 марта, когда члены партбюро крутили носами:"Голая женщина у вас там… чужие нравы". Особенно начинают тупеть, когда в газете много юмора — нет ли там намека на тех, выше? Привыкли читать передовицы газет. Я старался все писать сам, чтобы избегать словесных шаблонов, и для яркости привлек чудесного художника из министерства.

Мои друзья бы поиздевались моими упражнениями в стенгазете — я неожиданно увлекся сатирическим взглядом бога торговли Меркурия, обозревающего наше экспертное хозяйство. Писал юмористические заметки с какой-то веселой усмешкой, от желания надерзить. Даже заметку «Как я был экспертом» писал с ликованием — как будут читать. Тогда еще не совсем понимал выражение А. Блока: «Обычная жизнь — это лишь сплетня о жизни», и нужно переключение из личного переживания в историческую глубину.

____

В курилке Ирина, затянувшись, хмурится.

— Хороша твоя Прохоровна! Строит из себя аристократку. И откуда это у нее? Ее, ведь, Геня-коротышка воспитал. Он ей очень много дал — все ее лучшее от него. Сам он интересный и остроумный.

— Не знаю, — колебался я, глядя на ее полные губы и на что-то волнующее голое у выреза мохеровой кофты. — Вижу ее недостатки, иногда стыдновато — строит из себя девочку. Но ко мне хорошо относится, и я к ней тоже. При ней меня тянет на юмор, и состояние такое…

Она тушит папиросу.

— Ну и мальчик ты!

Ее, видимо, тянуло ко мне, и меня к ней тоже. Она рассказывала:

— Я раньше отпрашивалась у Прохоровны. Она все время: «Вы где ходите?» А теперь ухожу, когда надо, и ничего не говорю. Они все такие — чуть поддашься, сядут на голову. Тут — или она, или я.

Она помолчала.

— Я иногда говорю грубо. Люди, которые не по мне, для меня не существуют. Не умею скрывать своей неприязни. Раньше была чистенькой, как, вот, Лиличка, стеснялась. А потом как-то все изменилось. С женщинами не могу разговаривать. И правильно мужчины делают, что не уважают баб. И не надо их уважать.

Что я любил в ней? Естественно, тип независимой прямой женщины. И в ней было нечто, что отвергало нашу надрывную жизнь.

Когда все с нетерпением уходят с работы, мы с Ириной как бы собирая документы, задерживаемся. Она чем-то похожа на Ольгу Ивинскую, жену Пастернака, я видел ее на его людных запретных похоронах.

Отбросив книгу, она в смущении говорит:

— Читаю дневники Веры Инбер: «Уф! Сегодня сочинила самую трудную строку. Была там-то. Очень интересно!» Этот маленький женский восторг, стиль обыкновенной старушки, осознающей себя живым классиком, так как ей в годы культа внушили, что она классик.

Муж у Ирины в ЦК комсомола. Она хмурилась.

— Ненавижу этот ЦК комсомола. Здание его модерновое, диваны, скоростные лифты. Сидят и пишут: вкалывайте, давай бетон по две смены, романтика… Захребетники в шикарных условиях. Один из приятелей мужа побывал в Америке, прибарахлился, а потом в книжке облил страну помоями. Я понимаю — они нас, мы их. Но зачем орать, что они лживы, а правда за нами? Что порядок и модерн в отелях стандартизован и однообразен, лишает индивидуальности.

Она шептала мне:

— Смотрю на твою голову с милым затылком, и радуюсь, что ты есть.

Я не знал, что сказать.

— Нестриженым.