Родом из шестидесятых

Федор Федорович Метлицкий, 2020

Время шестидесятых годов прошлого века в восприятии современников, с их надеждами, тяготами и несчастьями. Выпускник университета, работающий в министерстве, мучительно переживает неразделенную любовь к жене, жалеет сослуживцев, прозябающих в запертом пространстве Системы. Спасается в кругу литературных приятелей-"шестидесятников", живущих новыми тенденциями в искусстве. И только с маленькой дочкой может дышать свободно. Но вскоре приходит настоящая трагедия.

2

Первая любовь не забывается. Во мне до сих пор сохранилось ощущение благородства и правдивости высокой и тонкой девушки с бледной аристократической кожей лица, с длинными тонкими руками, которые она естественно элегантно заламывала в такт словам.

Казалось, я не был способен на любовь, которая потрясла бы все мое существо. Во мне стыла некая"замороженность"души, не знаю откуда. Как будто боялся открыться, так безопаснее. Видимо, не от жизни одиночки — я совсем не одинок. По-моему, во мне была некая крестьянская закрытость, от моих предков, крестьян-единоличников, которых разорили и загнали в колхозы или раскулачили и изгнали куда-то в Сибирь, и они привыкли быть суровыми к себе и другим, с жертвенностью на месте сердца. Могли так же сурово вкалывать и работягами, повинующимися понуканиям партии перевыполнять задания, и председателями колхозов, выбивающими трудодни, и вертухаями в лагерях.

Во мне явно были гены предков, которые меня направляли. Отец был счетоводом, мнившим себя интеллигентом, мать домохозяйкой, всю жизнь вкалывающей, чтобы прокормить семью. Хотя дети померли — от голода после войны, кроме меня и брата. Никаких препятствий, чтобы жить, я не видел. Не думал, что власть виновата в драме народа, и не было желания изменить мир, смотрел на все по-телячьи. Виновата человеческая природа, рок, то есть наша история, которая вся шла в войнах, небрежении к человеку. А нынешняя власть — лишь частица этого продолжающегося небрежения к человеку.

Отсюда желание заострить отношения — посмотреть, каков я, люди, на самом деле.

Я увидел ее на филфаке университета. И слегка обалдел — от ее гибкого тела, с голой полоской талии под заламывающейся кофточкой, исходило голубое сияние. Может быть, это сияла белая кофточка и голубая плиссированная юбка, не знаю. Она шла, с сумочкой через плечо, похожая на учительницу, в больших очках в тонкой оправе, которые ей очень шли. Я сразу узнал абстрактную грезу юности. Все мои наивные увлечения показались вторичными. Она затронула ту часть моей души, что, еще до"замороженных"генов предков, была чиста и невинна. Значит, в нас заложена природой такая дивная встреча? Как мог прожить без этого чуда раньше?

Она из семьи партийного деятеля, после университета стала работать редактором в рекламном издательстве. Она казалась такой женственно серьезной, независимой, что я бы поверил каждому ее слову.

Что могло ее привлечь во мне, иногороднем нищем студенте? Может быть, моя провинциальная невинность? Впрочем, тогда не было резкого разделения на богатых и нищих. Мы стали встречаться с ней у ее подруг.

Она не хотела большой свадьбы. Я тоже не любил открываться большому числу людей в этом стыдном деле. Нищему студенту жениться, что подпоясаться.

Свадьбы не было, мы просто расписались в загсе. Начали жить в ее квартире (родители разменяли квартиру, оставив свою в честь ее поступления в университет), где я и стал «примаком».

В двухкомнатной квартире стоял старинный черный рояль, и была библиотека от ее предков. Тома классиков. «Всемирная новь» 1910 года — о смерти Льва Толстого, смерти сиамского короля и благородстве премьера Франции Бриана, который подавил забастовку железнодорожников, о «новомодных» фасонах платьев до пят и закрытой шеей; рассказики из жизни графов, сражениях и рыцарском благородстве аристократических героев, полет на дирижабле, переезд на автомобилях, похожих на экипажи. Издание Лермонтова 1892 года с безапелляционными утверждениями в предисловии: «… по происхождению шотландец», и о страданиях его убийцы Мартынова. Листал его стихотворения и вспоминал, как жил ими в детстве. Даже в первом дневнике торжественно начертал эпиграф:"Каждый день/ Я сделать бы хотел, как тень/ Великого героя, и понять/ Я не могу, что значит отдыхать". Старые листы, старый мелкий шрифт с «ятями». У меня разное восприятие текста, если шрифт разный.

Нашел запретный ржавый томик Гоголя"Выбранные места из переписки с друзьями"1900 года, где он меня поразил, что не знает общество и хочет"пощупать"его, выпустив"заносчивую, задирающую книгу","встряхнуть всех"и с помощью их мнений исправить книгу. За что и кляли его современники.

Родители Кати жили своей жизнью, хотя издалека опекали дочь.

____

Собрались подруги Кати, еще со школы, поступавшие вместе в университет, и по рекламному издательству, где она работала редактором.

Уверенная в жизни Галка, дочь репрессированного начальника стройки — ее с трудом пристроили редактором рекламного агентства, принесла бутылку"Лидии". Она болтала:

— Зашла в ювелирный магазин и удивилась. Раньше этого золота-серебра, мехов — полно было, и никто не брал. А теперь очереди за кольцами — толпами, да не по 100 рублей, а по 500 и больше. Давка!

— Лучше люди стали жить, обеспеченнее, — благостно сказала модно худая Валя. Она пришла с мужем, кандидатом наук из космического НИИ, с обожженной щекой. Тот вел себя развязно, пил и читал"левые стихи", пел про американских шпионов"с припевом:"И покажем им кузькину мать".

— Я люблю это вино, могу пить, как воду, — закричала Галка.

Валя, вялая, как рыба, покрывала ладонью рюмку.

— Не наливай, не пью. Как чуть выпью, так глаза болят — сосуды расширяются.

— Я не тебе, сама выпью

Красавица Елена, работающая диктором на телевидении, говорила:

— Сын стихи пишет, о зиме: уцепилась за сучки, снег развесила клочки.

Галка ляпает:

— Она не хочет из него поэта делать. Хочет — математиком. У самой двойки были по математике, вот она и считает, что математика — самое важное.

Валя — ко мне, счищающему кожу с балыка, из принесенной халявы валютного магазина:

— Какая у тебя жена, красивая, благородная. Смотри, не изменяй ей.

Моя любимая посуровела, ее коробило от лицемерия подруги.

Еще одна подруга, сослуживица из рекламного агентства Наташа, некрасивая и носатая, помалкивала в чужой компании.

Вспоминали студенческие годы, куда школьные подруги поступили вместе. Катя смеялась.

— В институте собрались перед экзаменом, пересказывали друг другу произведения. У всех каша в голове. Сдавали госы. У меня была юбка с большими карманами — мода тогда была. Галка говорит:"Принеси юбку". Они там ее по очереди надевали, чтобы шпоры прятать. Галке не повезло — заел замок на кармане, а в нем шпоры.

— А Катька подошла к одному парню, — засмеялась Галка, — и хлопнула его по плечу:"У тебя шпоры есть?""Есть, есть. А у тебя?"Катька поворачивается, а это экзаменатор!

Катя подключила к разговору Наташу, подругу по работе.

— Как Томский, выздоровел?

— А что ему? Такой же бабник, хоть росточком не вышел. У нас девки говорят: сухое дерево в сук растет.

Я видел его, их сослуживца в рекламном отделе. Сын председателя профсоюзов СССР Томского, покончившего с собой после разговора со Сталиным, обещавшим ему не трогать семью, Юра был арестован в 16 лет и просидел до разоблачения культа. Вышел из лагеря весь какой-то разболтанный, с виляющей походкой, пугливый и в то же время гордый. «Сломали Юрия Михайловича, — говорила Наташа. — Сидел в одной камере с Бонч-Бруевичем. Когда вызвали без вещей, все понял — на расстрел, и отдал свои вещи Томскому».

Наташа переменила тему, заговорила презрительно:

— А шеф-то наш солидный — как не стыдно! — поехал за границу рабочим, с гвоздями и молоточком — вынимать и снова закладывать макеты. Правда, я бы и судомойкой поехала. Подруги говорят: мы-то хаем, а сами того же своим мужьям желаем.

Жена моя морщится.

— Да, шеф тряпочник. Не люблю я это. Может и остаться за границей. Ты бы осталась? Я нет. Не из каких-то патриотических причин, а просто — здесь корни.

Красивая Елена сказала моей жене:

— А вот Веня твой поехал бы за границу не из-за тряпок, а понять что-то.

— А он такой, как я, — развеселилась Катя. — Надоело протирать юбку, редактируя всякую патриотическую дрянь. Хочется большего. Вот, тебе, Лена повезло.

— Внешний блеск, — усмехнулась Елена. — На самом деле талдычу ту же дрянь.

— А я бы поехала из-за тряпок, — горячо возразила Галка, обернувшись ко мне. — Брось ты свои поиски чего-то! А жену обеспечивать, и самому быть обеспеченным — мало? Это тоже неплохо.

Худая Валя, принимающая все, как есть, не соглашалась:

— Э-э, не осталась бы за границей… Кто знает.

— Ха-ха, — загоготала Галка. — Нет, бараны же вы, не знаете, зачем живете.

— Мне нужно самое простое, — говорит Валя, — нормального человека и нормальной жизни.

И вздохнула:

— Да, нам бы заиметь трехкомнатную квартиру, да муж бы за границу поехал, больше ничего не нужно!

Ее муж, бесцеремонно поглощенный едой, поднял голову и прикрикнул на нее:

— Иди сюда, надаю сейчас!

Насытившийся и пьяный муж Вали лез ко всем дамам, с бесцеремонной мужской уверенностью обнимал и пытался целовать взбудораженных женщин. Я понимал этого козла, лапающего всех баб, но когда он облапал мою Катю, хотелось дать ему в морду.

На кухне Галка говорила Вале:

— Ну и домострой тебе попался.

Та прятала глаза.

— Я его люблю.

На кухне Наташа жаловалась: конечно, возьмет ребенка от родителей на свою новую квартиру. Какое имею право на их шее сидеть? Ведь, ребенка родила я, он не их, как ты говоришь.

Я не понимал, кто здесь, зачем они говорят что-то не обязательное, и хотел и боялся остаться с Катей наедине, в нашем счастливом сне. Светлым пятном была только красавица Елена. Несмотря на мое окончательное успокоение в Кате, мне та нравилась, тем более она глядела на меня с несомненно женским интересом в темных глубинах ее еврейских глаз. Ничего здесь нет такого — мужикам, глубоко запавшим на одну, могут нравиться и другие.

Следующим вечером раздался звонок. Катя схватила трубку, и вся покрылась испариной.

— Я вышла замуж.

И разговор быстро свернулся.

Я спросил:

— У тебя кто-то был?

Она смутилась, и твердым голосом сказала:

— Был.

Я ужаснулся, боясь спросить: как долго?

Повернулся, оделся и пошел. Словно мне в волшебном сне нанесли удар ножом.

Она бежала за мной босиком по освещенной улице.

— Тогда я тебя не знала!

Вспоминаю, я тогда в ревности не различал ее прошлое и настоящее. Убыстрил шаги, и она отстала, рыдая.

Шел и воображал, как ее ласкает другой. Наверно, любила, с ума сходила. А он бросил ее, а теперь захотел продолжить секс. И, может, делала аборт от него.

Я накручивал себя."Изменила мне, пусть и раньше".

Она любит не меня, — проносилось в моей голове. — Вышла не по любви, нашла во мне тихую гавань после бурной жизни. Сколько лет она отдавала любовь другому? И наверно, еще любит. Любят лишь один раз. Я — лишь сожаление о той первой любви. Подруги, наверно, все знают о ее отношениях.

Вспомнил приятеля Тамарина. «Люблю я молоденьких девочек. И знаешь, у меня кавказский характер. Если кто есть у девчонки — ухожу, не могу. У них всегда еще кто-то есть. Но не могу.

Что во мне за кровь? Кавказская? Нет, русская, часть хохляцкой, и даже джурдженей (у дальневосточной прабабушки по матери, по легенде, был любовник джурджень)?

И я буду изменять ей, отомщу! Хотелось встретиться с тем, первым, изуродовать его.

Прекрасное тело ее казалось для меня проклятым. Измена — вне времени. Я стал понимать средневекового инквизитора, ненавидевшего женщин, исчадие греха.

Где моя чистая любовь? Теперь ее никогда не будет. Как я мог? Так нелепо испортить жизнь!

Меня корежила мука разрушения самого сокровенного, что хранил в душе. Наверно, все мое существо ждало того единственного света, что излечил бы меня от"замороженности"предков. Я впервые беззащитно открылся до конца, той первозданной чистотой, еще до вселения в меня замороженных генов предков, и словно в чудесном сне вдруг нанесли удар ножом.

Как мог так открыться, ведь в реальной жизни не бывает того идеального, для чего был рожден.

Что это за боль? Что такое потерянное счастье? Загадка.

Бродил всю ночь, разжигая себя, и думал о неудавшейся жизни.

Наверно, дело не в измене. Дело в том, что моя судьба потерпела крах. И чтобы это объяснить, понадобится рассказать обо всей моей жизни.

Вдруг опомнился, представил ее, босиком. Где она бродит, или вернулась домой?

И повернул назад.