Стокгольмский синдром

Федор Метлицкий

Герой повести попадает в психиатрическую больницу после знакомства со странным босым стариком в белой тунике, «с взглядом античного пророка во впадинах глаз», словно он явился из ветхозаветного времени в наш миллениум, ужаснулся тем, что творится на Земле, и проповедует новое Откровение. Оказалось, что древние знали о нравственности больше, чем мы. В психушку попал и старик, и другие, кто общался с ним. Но больницу захватывают террористы. Странно повели себя и старик, и больные.

1

В коридор отделения полиции, в зудящем неоновом свете, легко ступил седобородый старик в белой тунике и в сандалиях на босу ногу, с нездешним взглядом античного старца во впадинах глаз. Его держали за руки двое полицейских.

Поджарый капитан в мятом мундире, с неподвижным длинным лицом, недовольно заслонился, как от яркого солнца.

— Бомжа привели. Странный какой-то.

— Почему странный?

— Шел по улице и бормотал что-то, вроде: видел все и уразумел, что видел, но не для этого рода, а для родов отдаленных, которые явятся.

Капитан поскучнел.

— Кто такой?

— Я писец правды, — спокойно ответил старик. — А кто вы, добрая стража, совсем не похожая на ту, что видел?

Менты гоготнули.

— Мы писцы обвинительных протоколов.

В глазах капитана мелькнул интерес.

— Постой, ты не монах? Жил где-нибудь в скиту? Или бомж?

— Я прибыл оттуда, куда не проникнет, даже через игольное ушко, ваш род стражей.

Нет, это не бомж. Старовер?

Второй полицейский, держащий старика, ухмыльнулся.

— Он тут известен. Проповедует любовь к врагам.

— Из радикалов?

Их много пришлось гонять на митингах, хотя капитан против них ничего не имел. Приказ, ничего личного.

Он представил вереницу тупых алкоголиков и воришек, что прошла за двадцать лет службы. Это была тяжелая возня с запахом блевотины, пьяным матом и тут же, после наручников, рабским заискиванием. Их запахом пропахла вся ментовка. Жалел их, безвольных, трусливых, с мгновенными вспышками ярости, внимательных к чужому добру. И задиристых «радикалов», с которыми не знал, что делать. Подозревал, что люди готовы на все, и был противостоянием этой бездне. Жалел, но считал, что их надо бить палкой по голове. А этот тип занятный.

Старик пронзительно смотрел на него.

— Тьма тем лет прошли, а бич еще не стал божьим бичом. Остался бичом демонов.

— Ты о чем?

— Мне ведомы твои мысли, стражник. Они, как черви, копошатся в твоей голове. Из семени вашей сети стражников произойдет источник чистых и справедливых охранников порядка.

Один из полицейских поднял дубинку-«демократизатор». Капитан, неизвестно отчего, почувствовал острое раздражение, переходящее в недоброжелательство, как обычно перед неуступчивыми «радикалами».

— Как ты смеешь!

— Сегодня ты встал с похмелья, с тупой головой, и только пресс-секретарь Олечка возбудила в тебе радость.

Капитан изумился: и правда, вчера нажрались с соседом, а красавица Олечка — эх, как бы я с ней!.. Откуда это старик?

— Надо тебе изменить все. Увидеть то, что забыл.

Капитан понял, что здесь дело необычное.

— Это о тебе, старик, ходят разные слухи? Будем готовить бумаги. Посидишь за агитацию.

Старика схватили за руки. Он засмеялся.

— Ты не такой. У тебя дома есть полка книг-писаний, открывающих мир, и дочерь твоя светлая — свет в окошке, и Олечка волнует тебя невозможным. А ты тешишь себя тщеславием власти, превратил свою должность в доходное дело, и не знаешь ничего другого.

Капитан оторопел. Он был обычным ментом, как их по привычке величал народ, со своей мятой формой, как бы отлитым однообразной службой. Опасный старик! Наверно, умеет расковырять душу. И почему-то подумал о невыносимости своей работы. Вранье, что на страже людей. Ничего, кроме усталого равнодушия, она не дает. И увидел свою ментовку — однообразные кабинеты с потертыми желтыми стенами, тюремным запахом, — с каким-то опричным порядком.

Лязгнули замки камеры предвариловки, с решеткой впереди для постоянного обозрения задержанных. Менты ввели туда не сопротивлявшегося старика.

Старик сидел в камере неподвижно, сложив ладони вместе. Его лицо подобрело, словно оградили от внешних опасностей.

Наутро отделение полиции переполошилось. В камере старика не было!

— Куда ты его дел? — кричал капитан на заспанного дежурного.

— Замки закрыты, я не открывал.

Капитан был испуган, как будто рушилась его карьера. Это было ЧП. Об этом проколе узнают — очередной провал в полицейской машине. Да еще с мистическим уклоном. Известная личность. Явно гипнотизер. Сколько вреда окажет, если не поймать!

* * *

Многие видели необычного старика, мелькавшего на улицах. В отрешенном взгляде его была сосредоточенность, словно искал что-то над суетой вокруг.

Он остановился перед обшарпанным кирпичным зданием некоего института, заполненным несметным числом фирм и фирмешек, арендующих здесь площадь.

Старик радостно шагнул в вестибюль. Ему преградили дорогу аккуратно одетые демоны с крепкими руками. Их руки сомкнулись в пустом месте, где должен быть старик. Он уже был у спасительно открывшегося лифта.

Помещение моей общественной организации было грязным, на потолке висели пласты штукатурки, углы завалены журналами и газетами. Ярким пятном на стене выделялась картина, подаренная какой-то бабкой-художницей. Мы организовали ее выставку, и она не желала брать деньги за свой подарок.

Ремонта не делали — не было денег, да и зачем: не свое, могут выгнать в любую минуту. Сотрудники подняли головы от компьютеров.

Старик остановился, осветив странной улыбкой, что-то в нем было располагающее.

— Я писец правды, кому открылись очи.

Все увяли. Очередной предсказатель? Были тут разные безумцы, которым открылись чакры, и грозящие концом света, и приближающейся кометой, и последней битвой народов, и грезящие воскрешением мертвых и эликсиром бессмертия…

— Спустился к вам в это странное место на земле, где оказалось так много небывалого и полезного для людей.

Я утомленно слушал того, кому открылись очи. Явно больной.

— Ваш мир шествует в небесное пространство благожелательности друг другу, которое откроется после часа последнего суда. Слышал, что вы чистые. Хочу через вас передать писание руки моей грядущим родам.

И передал мне свиток — рулон от факса. Мой зам засмеялся.

— Идите в другое место, в патриархию. Там вас примут.

Старик возмутился.

— Разве желание видеть мир близким распределено по отдельным местам?

Мой верный заместитель, грузный и бесцеремонный, схватил старика за плечи.

— Иди, иди.

Старик легко освободился, к удивлению зама. Меня что-то останавливало.

— Ты что? — уставился на меня зам, который всегда был весел и не знал печали, и потому привлекал. — Уж не хочешь ли его поддержать?

Старик повернулся ко мне.

— Ты устал от борьбы за твое благое дело. Когда пытался пробиться среди недоброжелателей, чьи кланы основываются на богатстве, и вера их относится к богам, сделанным их же руками.

Я опешил.

— А еще что знаете обо мне?

— Ты писец стихотворного слова и страдаешь, словно не можешь выйти на волю.

Что за чертовщина — откуда он знает? Захотелось продолжить разговор.

Моя общественная организация, как и другие подобные сообщества, наконец обрела свою маленькую нишу, востребованную на узком рынке. Мы нестабильно жили за счет организации конкурсов и конференций. Наша программа внедрения нравственных форм в общество потребления почему-то этим обществом не поддерживалась. Как все новое, перешла к другим, более прытким, превратилась в форму прикрытия интересов, мало что прибавив жизни. И все забыли авторов. Такова неблагодарность цивилизации, присваивающей результаты бессонных трудов и лишений одиночек, забывая их при жизни.

Больше того, нас как собаки терзали налоговая инспекция, контрагенты, поставщики услуг и прочие кредиторы. Но мы все еще представляли всем свою организацию мощной и всепроникающей — от страстного желания выжить и преуспеть, а на самом деле едва сводили концы с концами. Наше воображение бежало впереди фактов. И верило в собственную иллюзию.

Мне действительно чего-то не хватало. Отлегало, когда смотрел на бабкину картину — нелепо яркие краски деревенского пейзажа. Не знаю, было ли это искусство, но я понимал, что такое счастье.

Трагедия судьбы — избенки нищей.

Великое терпение и глад,

Где вырвали родное — в то огнище

Ушел — пресветлым утром! — муж-солдат.

Там бабы Любы время отшумело.

А нынешние — пуст и чужд их взгляд.

Кого б рядком — для слова, не для дела,

Ведь ей не много надо — был бы рад.

Какое ей богатство — серебристый

Туман над речкой, где стояла с ним,

И травы изумрудные, и чистый

Зеленый гнется лес — из той весны!

И снова силы юные, как прежде,

И страшной пустоты как будто нет,

И краски ль это, или взлет надежды

В последней и томящей тишине?

Понимал, что в любое время, и в старости можно открыть талант, даже гениальность. Нет в природе не гениев. Но все, что я делал здесь, не могло удовлетворить, казалось припыленным. Многим мешал творить тоталитаризм, мне же — земное притяжение, неумение додумать до конца, скорее всего из душевной лени.

Странная вещь! Меня снова накрыла серая пелена. В повседневности забываю, что за ней может открыться новый простор. Часто не помню элементарных достижений мысли, чувств — смотрю на свой пройденный этап как на чужое. Нутро человечье заскорузлое. Войти в то прежнее состояние что-то мешает: никак не вспомню, что меня возносило. Все та же привычка, правда, освобождающая, без каких-либо помех, мою целеустремленность на работе. Почему вдруг исчезает даже память о тех мгновениях, когда был счастлив, что мог видеть метафорами — проводниками в подлинное видение, в невероятный смысл? Что это за свойство духа — черстветь, не узнавая недавнего усилия, настроя на цель, — косность внутри? Как вытащить себя за волосы, вознестись в иные состояния души, туда, где мне все близко, и откуда моя работа кажется игрой, проиграть которую совсем не страшно? Как излечиться, спастись?

Моя скрипка часто разлажена, и сколько трудов надо, чтобы настроить себя на «пронзительный» лад, прорвать серую пелену! Мой дневник — череда уточнений-подпорок, записи-заклинания откуда-то из глубин младенческих воспоминаний или видения самого любимого, исцеляющего.

В процессе умственной дремы добирался до некоего света, где мог быть полностью искренним, и все вспыхивало в озарении. Появлялось ощущение времени, судьбы. В этот миг леса подпорок убирались. Но утром они линяли, измельчались, исчезал смысл, и снова видел мир фотографично. Приходилось подходить с другого боку, снова искал новые подпорки, старые уже не действовали.

И хотелось снова взглянуть на картину бабки, чтобы настроить мою скрипку.

Откуда-то донесся голос старика.

— Ты приближаешься к блистающему свету, но с двояким сердцем. Ты из тех немногих смертных, кто совершает усилие. Но некая болезнь тянет в болото.

Я удивился.

— Иногда могу прорвать эту пелену.

— Ты узко понимаешь свет. Так держатся секты. Но то не узкий луч. Нельзя им заменить всю жизнь, со всем ее чудом.

Я и раньше догадывался, что здесь исток моего одиночества.

Я остался один со Стариком (так мы его назвали), чтобы договорить.

— Где живете?

— Везде, где мой дух свободен.

— Значит, бомж? И, наверно, болен.

— А что, есть здоровье? Ты, ведь, тоже нездоров.

— Интересно, откуда вы знаете?

— В головах людей каша — причина заболеваний духа. Все вы не нашли путь.

Мы разговаривали о странной болезни людей, и вдруг я увидел, что один, разговариваю сам с собой.

* * *

На самом деле о Старике давно ходили слухи, его видели шагающим по городам и весям в белом балахоне, с развевающейся седой бородой. Он нес в своих проповедях что-то легкомысленное — призывал к душевному усилию растворить душу и тело в некоем грандиозном сознании. Любопытные слушали его, и… что-то в них менялось. Оставались теми же, но поневоле поступали не так, как свойственно им. Вдруг понимали, что жить душно, и как отвалить камень? Где оно, единственное исцеление души? Называли это синдромом Старика. Говорили о новом колдуне, привораживающем словом.

После его посещения в организациях и людях стали совершаться странные вещи.

Один мелкий банк вместо кредита выдал на доверии небольшие беспроцентные суммы малым предпринимателям без расписки, что спасало их отчаянное положение. И странно, банку стали возвращать полученное, и даже появились спонсоры.

Кто-то организовал спортивные состязания инвалидов, создал театр, где они играли Чехова.

А где-то организовалась служба безвозмездной помощи: передавали от богатых неимущим одежду «second hand», кормили бездомных, развозили по домам пьяных, помогали боязливым гастарбайтерам, обитающим в рыночных подвалах и норах, тушили пожары. Старушка-нищенка собирала на паперти милостыню, чтобы поставить памятник погибшим солдатам.

Некоторые стали отказываться от установленных норм жизни. Известный литератор перестал писать и уединился где-то в провинции, навеки скрыв свое лицо. Бородатый ученый, сделавший открытие мирового значения, отгородился от пристающего мира, не пришел получать премию, уединившись у себя на даче, и во время официального чествования уехал на рыбалку. Даже сознание, что в любой момент может стать богатым и знаменитым, не прельщало его. Общество потешалось, и было оскорблено немыслимым: как можно отказаться от миллиона евро?

Качество товаров ряда фирм, лихо рекламируемых в телевизионных роликах, действительно стало соответствовать: покупатели всерьез поверили, что их продукты без генетически модифицированных добавок; цельное молоко на самом деле цельное, а порошковое стыдливо называли «молочным напитком»; хлеб стал вкусным, чудесно пористым.

Некоторые олигархи (странно, после знакомства со Стариком) стали покупать за границей увезенные за границу ценности и дарить их государству, обещали отдать свои миллиарды на благотворительность, правда, после смерти. Благотворительность становилась престижной.

Впрочем, было бы нелепо приписывать Старику все хорошее, что стало происходить на свете, хотя его видели во всех этих местах. Скорее всего, он был наблюдателем, Смотрящим от Единого, как видно из его рукописи на рулоне для факса, оставленной в нашей организации.

«Я послан увидеть начало третьего тысячелетия, когда наступит конец света (здесь считают от рождества Сына Человеческого, как было предсказано), если человеческий род не сумеет найти пути к Золотому веку всеобщей близости и доверия, и это свершится в сороковом колене.

Мне пришлось ходить и на запад, и на восток, и до пределов земли, и было тяжело мне, спасавшему мир моей неистовой верой, когда ходил по земле с окровавленными стопами, голодный, в лохмотьях, учил добру и любви, слыша проклятья и побиваемый камнями, и посылал осуждения грешникам и восславлял праведных, за кого молил перед суровым Господом Мира.

И дано было видеть и наблюдать, что изменилось с тех пор, как люди были оставлены и предоставлены самим себе. Как с крутых стен монастыря на высокой горе, открылось сокровенное на земле, что было сокрыто в мое время, небывалый искусственный мир, как будто человеческий род в похоти ума залез на небесную лестницу. Это превосходит любые сказания в мое время.

Народы расселились везде, куда только проникает взгляд, застолбили свои земли и сидят по своим углам. Видели мои очи места новых жилищ: от знакомых маленьких домиков до великих и широких одинаковых домов с ячейками-пещерами, где живут скопища людей, и возвышенных стеклянных храмов избранных, отражающих голубое небо и облака, и качающихся в вышине вавилонских башен-«небоскребов», высоту которых люди внизу перестают замечать. Их формы, освобожденные от мистического квадрата — земли, и круга — неба, стали гибкими и плывущими.

И небо, и почва, и недра стали полностью существовать для живущих на земле, так как они расплодились, и стало мало пищи для них. Везде я видел полезное, что делается людьми для людей. Здесь распределили всю природу по специальным устройствам-уловителям. Черную горючую жидкость заключили в трубы, и от нее малая часть сынов человеческих, как в старое время посланцы богов, получает огромные богатства. Всю землю опутали паутиной дорог из железных полос и каменных покрытий, по которым ездят железные повозки; проволочной сетью прирученных людьми молний, которых раньше не могли ничем удержать; и везде массы света, и они блестят для облегчения жизни и услащения глаз. Само небо приручили железные птицы, подобные свергнутым с неба ангелам-демонам Азазелю и другим, и их начальнику Семьязе.

Увидел и узнал то, что мне доступно, что наспех заметил и усвоил из книг и экранов с живыми тенями, такие чудеса и изменения, и много таких сотворенных слов, что невозможно было предвидеть ни одному смертному, зревшему будущее в пределах моей эпохи, закрытой пеленой, за которую не удалось выйти никому, кроме меня.

Здесь устраивают олимпийские игры, триумфы побед в войнах, празднества Диониса: дни смеха, фестивали, «фабрики звезд», аукционы, разные «тусовки» — веселье любви, мирные состязания, приносящие победителям деньги.

Конец ознакомительного фрагмента.