Иресиона. Аттические сказки

Фаддей Зелинский, 1922

Созданный более 100 лет назад сказочный цикл Ф. Ф. Зелинского «Иресиона», который автор называл своим единственным «беллетристическим опытом», впервые полностью печатается на русском языке. До настоящего времени в России были известны менее половины текстов, входящих в цикл. О причинах столь долгого пути к отечественному читателю подробно рассказывается во вступительном очерке О. Лукьянченко. Внутренний сюжет и единство сборника определяются выстроенной хронологически цепочкой легендарных афинских царей – от Пандиона I до Тесея; события в сказках развиваются непредсказуемо и перенасыщены приметами жанров, именуемых в наши дни терминами «триллер» и «хоррор». В формате a4.pdf сохранен издательский макет книги.

I. Кубок обиды

I

У северного подножья Пентеликона — там, где речка Эразин, сбежав с горы, прорывается меж двумя склонами к Марафонской равнине, лежал хутор бедного крестьянина Икария. Даров Деметры земля ему не родила, однако его предкам удалось упорным трудом построить террасы по обоим склонам. Южный усажен был маслинами, из их плодов верный заветам Паллады Икарий давил душистое масло, которое сбывал затем в Марафоне и других городах Четырехградия^[1]. Северный зеленел вязами; к ним со всех сторон тянулись гибкие ветки ягодных кустов, дающих плоды необыкновенной сладости. Гроздья этих ягод Икарий сушил и употреблял в пищу вместо меда, а излишки продавал.

Жену он потерял еще в молодости, оставшись с единственной дочерью Эригоной. Как и отец, она целыми днями работала. Главным ее делом было — пасти коз на южном склоне, следить, чтобы они не переплыли через Эразин и не повредили нежных веток ягодника. Помогала ей в этом верная собака Мера: лежа под деревьями, она стерегла дом и одновременно бдительно следила, чтобы ни одна из коз, приходящих пить к ручью, не пересекала его русло.

Ближайшая деревня находилась довольно далеко от хутора, поэтому свои дни Эригона проводила почти в полном одиночестве. В играх и плясках ровесниц в честь Артемиды участия не принимала: не могла надолго оставить хозяйство — и ограничивалась тем, что в дни весеннего ее праздника приносила в жертву кровь козленка, а также пела песни, которым научила ее бравронская жрица, иногда гостившая в хуторе.

Общество девушки составлял только ее отец; но и с ним говорила она не часто. Икарий после смерти жены стал чересчур молчаливым; дочь не считал себе ровней; девушка чувствовала, что ее собака Мера, а также любая из коз и даже ручная галка, прыгающая по брусьям стены, были ей ближе, чем родной отец. Мысль эта наполняла ее грустью, казалось, что и его тоже, но такое положение не менялось к лучшему. Оба работали не покладая рук, хотя толком не знали — ради чего. Радость как будто позабыла дорогу к хутору Икария под Пентеликоном.

II

Стоял жаркий летний день. Сорванные недавно янтарные гроздья устилали крышу и увешивали все обращенные к солнцу стены дома; немало их лежало и на столе перед очагом. Икарий и Эригона сидели за столом. Точнее, сидела только Эригона, Икарий же, согласно обычаю, который уже укоренился в те времена, лежал, опираясь на левый локоть. Они изредка обменивались короткими фразами, но думали каждый о своем.

Вдруг за дверями послышался лай Меры, который тут же сменился протяжным испуганным воем. Затем двери отворились, и вошел путник, человек почтенный, но вида необычного, похоже, прибывший из дальних стран. На нем был длинный плащ восточного покроя с фалдами, свободно спадающий с плеч на его дородную фигуру; длинная и широкая борода также как бы стекала душистыми янтарными волнами на грудь. Длинные волосы были заколоты и покрыты венком из плюща.

— Здравствуй, гость, — сказал Икарий. — Утоли с нами голод и жажду, а потом расскажешь, кто ты такой и что тебя к нам привело.

Тот приблизился к столу и занял место на складном табурете, который подвинула ему Эригона, покрытом, в знак уважения к гостю, козьей шкурой. Попробовал хлеба, отпил козьего молока, но, видно, больше для того, чтобы не обидеть хозяина; он не выглядел ни голодным, ни страдающим от жажды. Зато рассказам его не было конца — о чужих странах, их жизни и обычаях, о богах и героях, о мудрости предков, о сотворении мира и загробной жизни. Заслушавшись, Икарий и Эригона и сами забыли о еде и питье; оба были очарованы рассказами гостя.

— А теперь, — сказал тот, как бы подводя разговор к завершению, — я хотел бы отблагодарить вас за гостеприимство. Икарий, нет ли у тебя какого-нибудь желания?

Лицо Икария стало печальным.

— Есть. Но исполнить его невозможно.

— Что же это за желание?

— Я хотел бы, — тихо сказал Икарий, — чтобы вернулась моя жена, которую боги забрали у меня в молодости, а за что забрали, так и не знаю.

— Твоя жена воскреснет, можешь не сомневаться, но воскреснет для иной, лучшей жизни. Однако, — загадочно сказал гость, — можно воскресить ее уже сейчас в твоем воображении, и она предстанет перед твоим внутренним взором так же отчетливо, как если бы была живою.

— Могучая Геката! — испуганно воскликнул Икарий.

— Оставь в покое Гекату, — усмехнулся гость. — Она тут не нужна. Я сказал, что это дело возможное. Скажу больше: есть два способа его осуществления, но один из них — только для посвященных.

Пришелец мечтательно запрокинул голову.

— Когда скованная морозом земля почувствует сквозь зимний панцирь первую ласку нового солнца; когда леса Пентеликона днем зазвучат пеньем перелетных птиц, а ночью — криками восторга наших товарищей: о, стократ благословенны будут те, которые получат тогда благую весть о новом боге и его чудесах! Не поддадутся они смерти, не поддадутся уничтожению: познав, что есть душа и что она бессмертна. Но это дело будущего, хотя и недалекого, — продолжал он спокойным голосом. — Вторая же возможность существует для всех, и — тебе суждено поведать о ней людям.

Потом, как бы меняя тему разговора, взял лежащую перед собой гроздь ягод и, попробовав их, заметил:

— Дивно сладкие плоды. Что ты с ними делаешь?

— Сушу, — ответил Икарий. — Это ведь не ягоды Афины, ни на что другое они не годятся.

— Ошибаешься, дружище. Я покажу тебе, что можно из них сделать, и эта наука станет моим обещанным тебе даром. У тебя есть давильня?

— Да, я давлю в ней маслины.

— Проводи меня к ней и захвати с собой три большие бочки. Ты же, девушка, принеси нам туда самые крупные грозди. Давайте-ка займемся делом.

III

Когда они управились с работой, уже наступил вечер. Бочки, наполненные сладким соком, поставили на сухом открытом месте, где Эразин своими разливами намыл песчаный вал. По указанию гостя сосуды с соком закопали в песок; когда все было закончено, гость поднялся на гребень песчаного вала — Икарий с Эригоной поняли, что он собирается сказать им что-то очень важное. Настала торжественная тишина.

— Я стою на могиле, — тихо молвил он. — Мы погребли в ней сочные осенние плоды, где они проведут всю зиму. Но будьте уверены: когда сквозь зимний панцирь земля почувствует ласку молодого солнца, она вернет вам то, что вы ей доверили, но вернет в преображенной и одухотворенной форме. Глубокая мысль содержится, друзья мои, в том, что я сказал. И ваши тела окажутся когда-нибудь в материнском лоне земли, и вам суждено воскреснуть к новой жизни в преображенной и одухотворенной форме. Передавайте мои слова всем, дорогие мои, поймет их тот, кто способен будет понять. А поняв — уверовать. Уверовавши же, познает мои тайны и найдет спасение. Вам, однако, я поручаю иную науку. Запомните, запомните, дорогие мои: воскресший воскрешает. Воскресший сок этих ягод вы будете отныне называть вином, а плоды — виноградом, как и саму лозу. Имена эти даю вам для всех народов и на все времена. И как только младенец заиграет в лоне Матери-Земли, отворите ее и пейте его кровь. Ибо кровь эта станет эликсиром воскресения и бессмертия. Но узнайте также, как надлежит его пить, чтобы не стал он для вас напитком смерти и проклятия. Помните, что совершенство содержится в числе три: на одну меру вина, мои дорогие, три меры воды. Вот сочетание, которое я вам устанавливаю. Такого разбавленного водой вина, после того как отзвучит праздничный пеан, вы можете выпить три кубка. Три, не больше! Первый — в честь Зевса Олимпийского; ибо от него идет всякое начало. Ему возлейте несколько капель, а потом пейте сами. Второй — в честь героев и душ умерших, им тоже пожертвуйте несколько капель. Будет это кубок воскресения, ибо, повторяю: воскресший — воскрешает. Тем, кто молод, этот кубок не нужен — для тебя, Эригона, и одного будет достаточно. Но тому, кто много пережил, многих потерял, второй кубок вернет его прошлое. Третий же — в честь Зевса Спасителя, ибо с Зевсом начинает и с ним же заканчивает все дела тот, у кого есть разум. После этого отправляйтесь отдыхать, и сон ваш будет легок, а сновидения радостными. К четвертому же кубку — не прикасайтесь, ибо, — закончил он громовым голосом: — Четвертый кубок — это Кубок Обиды!

Гость замолчал.

С восторгом и страхом смотрели на него, стоящего на возвышении под усеянным звездами небесным сводом, Икарий и Эригона. Все трое долго молчали. Наконец Икарий, желая выслушать дальнейшие указания гостя, несмело прервал торжественную тишину:

— Верю, гость мой, что не без воли богов навестил ты нашу страну. Но не будешь ли ты любезен рассказать, кто ты, откуда явился и почему именно нам решил передать свою науку?

Гость указал рукой на ту часть небосклона, где сияло созвездие Большой Медведицы.

— Родина моя там, — сказал, — в краю скованных льдом рек и шумящих боров. Нога ваша еще не ступала на землю той страны. Но скоро эллины ее для себя откроют. Вместе с дарами Деметры принесут они туда и мой дар. Но не к добру они достанутся тамошним народам. Ибо страна Большой Медведицы это край дикой необузданной воли. Не зная олимпийских богов и небесной Правды, храня свои непоколебимые обычаи, эти слепцы осмеливаются даже дары Деметры тратить впустую, святотатственно добывая из них подобие моего дара. И, ясное дело, не отказывают себе в Кубке Обиды: сын может глумиться над прахом старого отца, а мать — продать свою молодую дочь. И отобрано будет у них то добро, которым они не могли распорядиться с толком.

Затем гость направил руку к противоположной стороне небосвода, где восходил горящий пламенем Орион.

— А там, — продолжал он, — лежит страна обожженных солнцем гор и летучих песков; в подражание самому Ориону, этому алчному и похотливому охотнику, и страна его это край безудержной похоти. И ему не на пользу пойдет мой дар; мудрым будет тот законодатель, который запретит его полностью и навсегда. Вы же, эллины, счастливы потому, что живете посредине между тем и другим народом. Страна ваша — это край разума и умеренности. Поэтому именно вам приношу я свой дар радости и воскресения. Если же спросят вас, кто был вашим гостем, скажите, что был это Дионис, сын Зевса и Семелы.

Через минуту плащ с фалдами и длинная борода пришельца растворились в синей ночи: в свете восходящего месяца перед отцом и дочерью предстал юноша божественной красоты с глубокими темными очами и румянцем на лице. Не успели они опомниться от изумления, как он приложил руку к устам и звонко выкрикнул:

— И-о! И-о!

Все вокруг ожило.

— И-о! И-о! — прозвучало в ответ.

— Эвоэ, Вакх! Вперед, вакханки! Вперед, вакханки! В горы, в горы! Эвоэ!

Замелькали факелы среди вязов на северном склоне, среди маслин на южном, в олеандровых зарослях на Эразине. Зароились дивные фигуры: юноши в козьих шкурах, девушки в оленьих, наброшенных на плечи и стянутых змеиным поясом. Все кружились, плясали под оглушительную музыку, в которой трели флейт сплетались с грохотом бубнов и звоном меди. Все ближе, ближе подступала обезумевшая толпа, песчаный вал был окружен уже ею со всех сторон.

Икарий и Эригона стояли как зачарованные, не понимая, что с ними происходит. Уже не только люди кружились в танце — плясали горы, деревья на горах и звезды на небе; все сплелось в головокружительном хороводе; казалось, по всему свету разливается неудержимой волной этот дивный, неумолкающий оглушительный клич:

— Эвоэ!

Все выше и выше вздымалась волна. И вот среди толпы юношей и девушек появилась повозка, запряженная какими-то невиданными дикими зверями. Сидела на ней госпожа царственного величия и дивной красоты. Повозка направилась прямо к песчаному валу.

— Сюда, сын мой! Ко мне!

Дионис занял место рядом с той, которая его позвала, и милостиво попрощался с Икарием и Эригоной, помахав им рукой. Затем повозка двинулась в сторону Пентеликона, восторженная толпа последовала за ней. Все исчезло как сон, и лишь восклицания: «И-о! Дионис! И-о! Семела! Эвоэ! Эвоэ!» — доносились время от времени с горных лугов, но и они наконец рассеялись в ночной тишине.

IV

Наступила зима, морозная и ясная. Для жителей хутора на Эразине прошла она так же, как и прежние, Однако, когда блеснул над ними свет четвертого полнолуния, Икарий сказал дочери:

— Пора выполнить наказ нашего божественного гостя.

На следующий день, закончив работу, они отправились к песчаному валу и откопали одну из трех бочек; принесли домой, отлили немного в пузатый жбан, добавили три меры воды и наполнили полученной смесью два кубка.

Пообедали как обычно; Икарий взял свой кубок, но не сразу поднес его к губам.

— Дионис велел, прежде чем выпить, спеть пеан. Кто ж нам его споет?

— Я спою, — ответила Эригона.

— Ты? Да разве ты умеешь?

Эригона встала и запела, набожно вознося руки к небу:

Слушай, Зевс!

Коль имени этого звук

Выбрал себе ты,

Так мы тебя и зовем.

Тщетно кружит мысль:

С кем же сравнить тебя,

Кроме тебя самого, чтобы с души своей сбросить

Тяжесть праздных дум.

Сгинул, исчез

Тот, кто могуч был

Мощью военных сил;

Память о нем угасла с ним…

Другой покорил весь мир —

Но третий его сразил…

Кто Зевса победу сердцем радостным славит,

Мудрости клад обрел.

Икарий в немом удивлении слушал слова песни. Дочь неожиданно предстала перед ним в новом свете. «Как же, оказывается, мало я ее знаю!» — мелькнуло у него в голове.

— Кто научил тебя, деточка, этой песне?

— Певец из Элевсина, отец.

— Спой еще раз.

Эригона повторила пеан.

Икарий вслушивался в глубокомысленные слова песни и вполголоса сам себе пояснял:

— Да, да, это правда. Зевс един для всех народов. Мы зовем его Зевсом, другие — иначе, как кто умеет. Да, предвечным богом был Уран, бог безудержного оплодотворения; утратил он свою силу, с тех пор как землю заселили его потомки. Да, вторым богом был Кронос, бог блаженного животного существования, лишенного цели; он уступил место Зевсу, который подарил нам разум, справедливость и закон. Да, деточка, все это правда…

Он окропил землю несколькими каплями и сказал:

— Зевсу Олимпийскому!

Эригона последовала его примеру.

После возлияния оба отпили вина из своих кубков и сразу почувствовали, что это какой-то новый напиток, не похожий ни на один из им известных. В нем была и сладость, и свежесть, и крепость, и аромат ласковой летней ночи — при этом оба испытывали какую-то удивительную расслабленность.

Пригубили еще. Первое удивление прошло, уступив место привыканию. От новых впечатлений мысли возвратились к пеану элевсинского певца. Икарий понимал его по-своему; для его дочери в этом было много нового, раньше она не знала о трех поколениях богов. Внимательно вслушивалась она в слова отца, иногда прерывая его каким-нибудь замечанием или вопросом. Да, это был совсем не такой разговор, как раньше, когда он кратким словом поручал ей нарвать клематиса для коз, после чего снова погружался в свои мрачные думы.

«Как же мало знала я своего отца», — подумала Эригона.

В скором времени Икарий осушил свой кубок до дна. Подвинул его дочери, и та наполнила его второй раз. Снова пролил несколько капель:

— В честь героев и умерших душ! — Потом, обращаясь к Эригоне, добавил: — В память о твоей матери, которую ты, бедная, совсем не знала.

И он пригубил вино.

— А какой она была, моя мать? — спросила Эригона, и ей показалось удивительным, что она впервые в жизни задала этот вопрос.

Икарий отпил еще, потом посмотрел на дочку: глаза ее блестели, кровь румянцем играла на смуглых щеках. Да, и та была такой, когда он впервые увидел ее пляшущей в свите Артемиды среди птелейских девушек. Начал рассказывать, как это было, как она стала его женой, как счастливо они жили — до горестного дня, когда та самая Артемида невидимой своей стрелой погасила свет ее очей. Сколько любви, сколько нежности и ласки таилось в душе этого человека — а она ничего о том не знала!

Опустел и второй кубок. Эригона налила отцу третий.

— В честь Зевса Спасителя! — произнес он, возлияв несколько капель. — «Слушай, Зевс!..» — повторил он задумчиво. — А скажи мне, дочка, много ты знаешь таких песен?

Эригона сразу повеселела.

— Из божественных знаю еще песнь о Палладе: Да славится дочь Громовержца, которую царь Пандион велел исполнять на празднике Панафиней; потом — Деметра, царица непорочных мистерий, услышь меня… Потом еще Артемида, свет ночи… А еще о Дионисе.

— О Дионисе? А кто ж тебя мог ей научить, если он никому еще до сих пор не объявлялся, кроме нас двоих?

— Сама сложила.

Икарий посмотрел на дочку с любовью и восторгом.

— А еще какие знаешь?

— Плясовые: Выйди-выйди, ясно солнышко… Быть бы мне лирой, звучной, узорной… и Где ж вы фиалки, где розы мои?..

— А любовные знаешь? — спросил он с улыбкой.

— Знаю и любовные, — усмехнулась она, — но петь их не буду.

Он заглянул в свой кубок — оставалось лишь несколько глотков. Жаль было заканчивать питье. Казалось, только теперь почувствовал он весь вкус вина. Но приказание бога было непреклонным.

— Ну так они мне и не нужны, любовные, — сказал он весело. — На закуску спой мне благодарственную в честь Диониса, которую сама сложила.

— Спою только один куплет, — сказала Эригона, ласково глядя на отца, — он только что пришел мне в голову.

Она встала и запела:

Бога тешит звук беседы

Любит он веселья час,

Но особо рад Ирине,

Что приносит мир для нас.

Одинокий, встань, отшельник,

Сбрось ярмо забот, тревог:

Ведь вражду и рознь людскую

Дионис наш превозмог.

Икарий встал, обнял дочку и нежно-нежно поцеловал. Оба почувствовали, что этот поцелуй стал им наградой за годы отчужденности и одиночества, что только теперь стали они воистину отцом и дочерью.

— Спи сладко, доченька, — сказал он, пожелав ей доброй ночи. — А завтра… О! Завтра начнется новая жизнь.

V

Однако сам Икарий спал беспокойно. Мысли о дочери гнали сон от его век. Другие девушки ее возраста плясали в хороводах в честь праздника Артемиды; там на них смотрели молодые люди, выбирая себе невест. Ее же красота расцветала в одиночестве, и так, в удаленном хуторе, ей и предстояло отцвести.

Такое положение нужно изменить; пусть и она общается со своими ровесницами из Марафона, Птелея, других городов Четырехградия. Но что станется с хозяйством? Придется нанять работника из Марафона или — еще лучше — купить рабыню. Нанять, купить… Да, конечно, но для этого нужны деньги, а где их взять? Поведай, Дионис!

Да… Но ведь не для того объявился ему Дионис, чтобы он, Икарий, держал его дар в тайне. Он пойдет по Аттике как его посол, как некогда ходил Триптолем с посольством Деметры. Учить он будет, разумеется, бесплатно, но свое вино, свое добро он может продать, в этом не будет греха. А у него, как-никак, есть еще две непочатые бочки, да и третья почти полна.

На следующий день, едва зарумянилась заря, встретила его на пороге другая заря — Эригона.

— Здравствуй и сразу прощай, дочка, — сказал ей Икарий.

— Пойду к людям с вестью о боге, благодетеле нашем.

— Как? Уже сейчас?

— Да, дочка. Там указывает мне бог. Принеси два козьих меха, перельем в них то, что осталось в открытой вчера бочке, погрузим их на осла — и в путь!

Эригона скрепя сердце выполнила распоряжение отца; ей не хотелось отпускать его одного.

— Отец! Сердце мне вещует что-то недоброе. Вспомни: ведь Триптолем едва не погиб от руки скифского царя, которому принес свой дар!

— Так то скифы, дочка, а ведь и там не оставила его Деметра. Я же иду к эллинам, своим землякам; чего мне бояться?

Однако и Мера разделяла беспокойство своей хозяйки. С недовольным выражением на морде следила она за сборами, и ее укоризненный взгляд как бы говорил Эригоне: как же ты решилась его отпустить? Когда же Икарий, попрощавшись с дочерью, погнал осла вдоль Эразина, собака снова вопросительно посмотрела на хозяйку. Эригона кивнула утвердительно — и Мера, с жалобным поскуливанием, побежала вдогонку за своим хозяином.

«Беги, беги, моя дорогая, будешь ему помощницей, — подумала Эригона. — О, Дионис, Дионис! Только вчера узнала я, какое золотое сердце у моего отца — и сразу разлука! Что ж, придется работать за троих, — она усмехнулась: — За него, за себя и за Меру. Теперь, мои козочки, я уж вам никак не позволю щипать побеги нашей виноградной лозы».

VI

Икарий быстрым шагом шел вдоль долины Эразина, в эту пору года щедро залитой водой. Заметив, что Мера следует за ним, попытался ее отогнать, но убедившись, что его угрозы и даже пинки напрасны, махнул рукой.

Эразин в той местности долгое время течет между двумя рядами холмов к северо-востоку; потом, достигнув равнины, резко поворачивает на юго-восток, образуя Марафонское болото, то зловещее болото, в котором спустя много веков сгинет персидское войско. Оттуда видна уже голубая бездна моря, и все чаще встречаются тут знаменитые заросли камыша, так называемого флеоса, из которого рыбаки плетут свои неводы.

Дошедши до излучины реки, Икарий остановился. Может быть, направиться в Марафон? Таким было его первоначальное намерение, но под наплывом вчерашних воспоминаний он решил дар свой прежде всего преподнести родному городу его жены — Птелею, где не был ни разу после ее смерти. Покинув долину Эразина, он двинулся на северо-восток.

Вскоре дошел он до пригорка с вязовой рощей, которая дала имя городу: Птелей значит Вязовник. Помнил он эту рощу прекрасно — именно там он впервые увидел свою будущую жену в хороводе Артемиды. Роща осталась такой же; но… Что это? Или ему послышалось? И хоровод тот самый: звуки флейты, девичий смех, песни. Он оставил осла под охраной Меры и потихоньку, прячась за уступами холма, подкрался к роще.

Там действительно пели и плясали девушки. Они то делились на два полухория, то соединяли голоса, то каждая пела по отдельности. Видимо, торжественная часть богослужения уже закончилась, теперь молодые почитательницы Артемиды просто забавлялись. Укрывшись за стволом дерева, Икарий мог отчетливо слышать песнь одного из полухорий:

Гордо блестит Филомелы взор:

«Молода, прекрасна, прелестна!»

Златой короной сверкает коса,

Облегая голову тесно.

Точно царица она!.. Но нет!

Ифинои щеки облиты

Румянцем ярким светлой зари —

Греет их жар Афродиты.

Тут второе полухорие дало знать о себе:

Шутки долой! Смотрите сюда:

Есть ли кто в мире краше?

Кто бы сравниться мог красотой

С Антианирой нашей?

Так нас Гелиоса слепит блеск,

Застав посреди равнины.

Но рядом с ней, как лунный свет,

Яснее прелесть Коринны.

После полухория вразнобой зазвучали отдельные голоса:

А что же другие? Скажите нам:

Как упустить из виду

Гладкие щечки Никандры,

Стройный стан Никориды?

А разве погас Андротимы взгляд?

Разве не тешат нам взоры

Каллисто дородная стать,

Лебединая шея Пандоры?

Наконец, соединившись в общий ладный хор, они благочестиво вознесли руки к небесам и запели:

Все они прекрасны, все — но

Ни одна не может сравниться

С Артемидой-Девой — наших лесов,

Полей и лугов царицей.

О Богиня! Воззри на нас,

Заботой вечной лелея,

И с высоты небес охрани

Поля и народ Птелея!

VII

Икарий в немом восторге дослушал песнь до конца: ему казалось, что он помолодел на двадцать лет. Когда умолкли последние голоса, он вышел из-за дерева, за которым скрывался, и громко произнес:

— Красавицы, а кто из вас мне подскажет дорогу до птелейской лесхи? Спешу туда по делу всенародной важности.

Девушки испуганно взвизгнули, но быстро успокоились при виде почтенного крестьянина с сединой в волосах и бороде, учтиво им улыбающегося. Филомела, которая, как дочь демарха, считалась главной в этой компании, отважилась даже на укоризненное замечание:

— А разве прилично гостю, нарушая эллинский обычай, подсматривать за служительницами Артемиды и подслушивать, как они поют?

— Пусть лишит меня своей благосклонности могучая дочь Зевса, если я сделал это умышленно! Нет, мои красавицы, я невольно загляделся на вас: у меня у самого дочка вашего возраста, и я все время думал о том, как хорошо было бы ей петь и плясать вместе с вами.

Филомела сразу сменила гнев на милость:

— И мы будем рады ей, гость, если она так же учтива, как ты.

— А скажите мне, девушки, по какому случаю совершаете вы эти божественные обряды?

Теперь Антианира, предводительница второго полухория, решив, что их старшая уже достаточно себя проявила, вмешалась в разговор:

— Ну как же, гость? Разве ты не знаешь, что в этом году через четыре месяца нас ждет праздник Артемиды Бравронской? Все города Аттики посылают в Браврон своих девушек, чтобы там они стали святыми «медведицами» здешней богини и получили от нее благословение на замужество. Так что и мы не хотим оказаться последними.

— А еще говорят, — добавила черноглазая Андротима, — что сама царица Зевксиппа приедет в Браврон и будет раздавать венки. Правда, Браврон не принадлежит афинским царям, но ради общего согласия град Артемиды намеревается таким образом оказать почет городу Паллады.

— Пусть же богиня почтит вас своей милостью и даст вам победу над дочерями Браврона и над всеми иными.

— О, не так-то легко будет этого добиться, — вставила свое Коринна. — Они очень хорошо обучены. Зато трикорифянок надеемся разбить наголову!

Все рассмеялись.

— Врите себе что хотите, комарихи трикорифские, а нас вам не превзойти.

Икарий усмехнулся. Трикориф был ближайшим соседом Птелея. Это обстоятельство усиливало соперничество между городами. Расположенный среди болот, он особенно страдал от комаров, но, по правде говоря, и Птелею от них доставалось.

— А кто же, — спросил Икарий, — сложил вам эту веселую песнь? Видно, не из чужих он краев, если так хорошо вас всех знает?

— Это ее отец, — ответила Филомела, указывая на Ликориду, — поэт Феспид, житель нашего города. Не приходилось слышать о нем? Он известен всему Четырехградию, а возможно, и всей Аттике.

— Рад буду с ним познакомиться, благородные медведицы, а потому еще раз прошу, чтобы какая-то из вас проводила меня до птелейской лесхи.

— Почему нет, охотно, — ответила Филомела. — Девушки, кто проводит гостя к нашим отцам?

Обращалась она ко всем, но смотрела при этом на Ифиною. Ифиноя была, несомненно, самой красивой из них и уступала первенство Филомеле лишь потому, что та была дочерью демарха; сама же происходила из бедной семьи, отца ее звали Филохор. В других обстоятельствах не попала бы она в хор Артемиды уже по той простой причине, что не имела нужных нарядов. Однако подруги очень ее любили и за красоту, и за добрый характер и потому не только одевали ее за свои деньги, но и выкупали у отца, когда он в праздничные дни требовал, чтобы она работала. Такие услуги со стороны подруг ставили Ифиною в зависимое положение, и она прекрасно это понимала.

— Я готова, — просто ответила она.

Икарий, попрощавшись с девушками, направился в сопровождении Ифинои к птелейской дороге, у которой оставил осла и собаку.

«Итак, с дочерьми договориться удалось, — подумал он. — Послушаем же, что скажут отцы».

VIII

Между тем в лесхе дела шли неважно. Жрица Артемиды Птелейской, жена Феспида, потребовала через мужа, чтобы богине были возвращены ее священные луга, которые по небрежению ее предшественницы постепенно превратились в местное пастбище. Возникли по этому поводу жаркие споры: община не хотела терять доходы, но в то же время опасалась гнева богини. Эврикрат, отец знакомой нам Антианиры, посоветовал обратиться за решением в Дельфы, к Аполлону. Но шутник Филохор возразил, что это равносильно проигрышу дела: «Ясно как день, — сказал он, — что брат не пойдет против сестры». Феспид, яростно стукнув кулаком по столу, потребовал, чтобы Филохора вывели вон: «Если будем слушать безбожников, нас всех ждет погибель!»

Филохор занимался плетением веревок из флеоса и на этом основании называл себя ремесленником. За счет своего красноречия добился места в совете; тем не менее все считали его проходимцем. Некоторых его веселые остроты забавляли, однако последняя выходка настроила всех против него, и Филохор струхнул не на шутку.

В эту минуту в лесху вошла его дочь Ифиноя в сопровождении Икария.

— Привела вам гостя, — громко объявила она.

Хозяевам в тот момент было не до гостей, кто-то даже буркнул, что незваный гость хуже кентавра. Но Феспид его прервал:

— Мужи птелейские! Помните об общеэллинском законе! Слово имеет демарх.

Демарх Стесахор счел уместным сказать прибывшему:

— Да благословят тебя боги, пришелец, мы угостим тебя немного позже: сейчас мы заняты сложным и срочным делом.

— Приветствую птелейских мужей! — сказал Икарий. — Я пришел не за угощением, а с гостинцем для вас, по божьему повелению. Не помешает он вам в вашем деле, а напротив — поможет быстрее его решить.

Слова «по божьему повелению» и почтенный вид гостя привлекли к нему всеобщее внимание.

— Отлично! — поспешил отозваться Филохор, довольный тем, что от него все отвернулись. — Богов всегда нужно слушаться. Но где же этот твой гостинец?

— За дверями. Но к нему еще нужны: большой жбан, вода и столько кубков, сколько вас тут присутствует.

Разумеется, за всем названным отправился Филохор. Когда все было доставлено, Икарий развязал один из своих мехов и положил перед собой на стол.

— Начало от Зевса! — объявил торжественно. — Кто из вас исполнит пеан?

— Я спою, — сказала Ифиноя.

И начала:

Зевс направил людской род

На дорогу разума: «Терпи

И терпением учись», — сказал.

Тишина вокруг —

Спишь, но не спит память о грехах

В темной сердца глубине…

Себе вопреки

Справедливым должен стать.

Лаской подарит бог, это его

Могучая рука

Держит святой руль мира.

Икарий был удивлен.

— Откуда ты знаешь эту песнь? — шепотом спросил он у певицы. — Тот же ритм, та же мелодия, что и у моей Эригоны.

— Так я же от нее впервые и услыхала, — тоже шепотом ответила девушка. — Была однажды у нее, чтобы продать веревок за меру маслин и вдобавок получила эту песнь.

Сказав это, она ушла. Икарий, приготовив предписанную смесь, наполнил кубки.

— Зевсу Олимпийскому, — сказал, совершив возлияние. — Возлияйте и вы, друзья!

Все исполнили сказанное. Вкус вина так поразил их своей новизной, что после первого кубка не было разговора ни о чем другом. Все быстро осушили свои кубки, а быстрее всех Филохор.

Пришел черед второго кубка.

— В честь героев и душ умерших! — провозгласил Икарий, снова разливая вино по кубкам. И добавил: — Вечная память жене моей Клеаристе. Она была вашей землячкой, птелейские мужи.

— Это моя сестра! — радостно воскликнул Эврикрат. — Приветствую тебя, зять! Сразу не узнал, ведь двадцать лет не виделись. Заходи в гости, хотел бы показать тебе твоих племянников — Ферекрата и Антианиру.

— Буду рад их увидеть. С Антианирой, кстати, я уже познакомился и горжусь такой племянницей. Она бы составила отличную пару моей Эригоне.

Завязался разговор о былых временах. Остальные начали поминать своих покойников. Послышались восклицания: «Вечная память Кедону!», «Вечная память Эвбулине!», «Вечная память Эразиниде!»

— Не пора ли все же вернуться к нашему делу, друзья? — заметил Феспид. — Артемида ждет нашего решения. Ты, Филохор, напоследок какую-то глупость ляпнул, шальная голова!

Все только рассмеялись, от прежнего гнева не осталось и следа.

— Но я совсем не об этом хотел сказать, а вот о чем. Устами Аполлона, несомненно, вещает сама Правда; только бы жрец в Дельфах в угоду жрице слов его не исказил.

— Верно говоришь, — отозвался Каллий, отец Каллисто.

В этот момент демарх стукнул ладонью по столу.

— Вечная память Андробулу, моему отцу! Мудрый он был советчик; я не достоин даже развязать шнурки на его башмаках. Но в этот миг его душа как бы ожила во мне. Послушайте, птелейские мужи, какой я дам вам совет. Давайте возьмем две примерно одинаковые свинцовые таблички; на одной нацарапаем «вернуть», на другой — «не возвращать». Таблички эти скрутим и, перемешавши, опустим одну в золотую, а другую в серебряную чашу, зальем воском, запечатаем и поставим в храме Артемиды. Аполлону же пошлем такой вопрос: какую нам выбрать чашу — золотую или серебряную?

— Что ж, я не возражаю, — с явной неохотой ответил Феспид, однако у всех остальных это предложение вызвало полный восторг, особенно у Филохора.

— Вот это действительно мудрый совет! — воскликнул он. — Да здравствует демарх Стесахор! И да сохранится вечная память Андробула!

Все осушили свои кубки. Икарий наполнил их в третий раз.

— Зевсу Спасителю! Пейте, мужи; это третий и последний кубок.

— Слава Зевсу Спасителю! — возгласил Стесахор. — Этот кубок еще вкуснее двух предыдущих.

Одним глотком он до половины опорожнил его.

— И вот что я вам скажу, мужи: хоть вам и понравился мой совет, сам я, обдумав дело глубже, решил иначе. Вижу я, Феспид, что согласился ты со мной помимо своей воли, а на твоем внутреннем чувстве сказалась воля богов. И теперь я думаю так: не следует нам вступать в спор с Артемидой, защитницей нашей. Возвратим ей луга, которые посвятили богине наши предки, она же да благословит земли, которыми мы владеем.

— И в самом деле — давайте вернем! — подхватили все. — С богами лучше жить в согласии.

…Но особо рад Ирине,

Что приносит мир для нас, —

пропел вполголоса Икарий.

— За мир обязательно нужно выпить, — осмелился вставить Филохор. — Давай-ка, гость, наливай по четвертому кубку!

— Нельзя, мужи! Четвертый — это Кубок Обиды!

— Какой там еще обиды! Обидно будет нам, когда в горле пересохнет.

— Говорю — нельзя! Да и жбан уже пуст.

— Так наполни его!

— Я уже все вылил из меха.

— Ах ты обманщик! У тебя ведь еще один есть. Я своими глазами его видел, когда ходил за посудой.

Икарий смутился. Понял, что присутствующие не на его стороне и смотрят на него как на преступника, пойманного с поличным.

— Тот мех не для вас. Я должен отвезти его в Трикориф.

— Что? Трикорифян собрался потчевать? И это говорит наш родич! Нет, брат, коли уж ты наш, ты нас и угощай, а трикорифяне пусть хлебают из своего комариного болота!

Птелейцы разразились грубым хохотом. Филохор же, получив поддержку, выбежал из лесхи и вскоре вернулся с мехом в руках, бурно приветствуемый всеми, кроме демарха, Феспида и Эврикрата.

IX

Демарх ударил кулаком по столу. Ссориться со своими он не хотел, тем более что и сам был не прочь выпить еще, но допустить беззакония не мог.

— Послушайте меня, мужи птелейские! Не полагается отбирать силой чужое добро. Икарий угостил нас по-родственному, и спасибо ему за это. — Он развязал пояс и достал из кошелька серебряную тетрадрахму с изображением совы. — Кто хочет вина, пусть последует моему примеру.

Все так и сделали, кроме Феспида, Эврикрата и, разумеется, Филохора. Раздались одобрительные возгласы:

— И правда: зачем человека грабить, разве мы кентавры?

Перед Икарием выросла целая горка серебра.

Но он покачал головой:

— Нет, вы меня не поняли. Я охотно угостил бы вас и без всякой платы, но поверьте — не могу: бог не велит.

— Ясно: одной тетрадрахмы тебе мало, — с досадой и нетерпением сделал вывод демарх. — Добавим еще по одной, раз ты такой жадный.

Горка серебра перед Икарием выросла вдвое; Икарий с тайным удовольствием наблюдал, как совушки Афины громоздились одна над другой, подобно курам на насесте. Подумал об Эригоне. Теперь будут у нее наряды, пляски, женихи, развлечения… Однако запрет Диониса не давал ему покоя. Но что поделаешь — так или иначе, они своего добьются. Силой возьмут.

Махнул рукой:

— Будь по-вашему, раз уж так настаиваете. Давайте жбан!

Но Филохор, довольный своим успехом, предложенным не удовлетворился:

— Зачем нам жбан? Мало, что ли, воды нахлебались мы в жизни? Разливай сразу по кубкам!

— Конечно, — подтвердил демарх. — Неразбавленное, поди, еще вкуснее будет.

— Лей, и до краев!

С тяжелым вздохом Икарий повиновался. Другие также протянули к нему свои пустые кубки.

Когда он их наполнил, все принялись пить, не принося жертвы. Крепкое вино жидким огнем разлилось по их жилам. Смотрели они друг на друга, смотрели на Икария, но взгляды их были теперь не такими, как прежде, скрывалась в них какая-то беспредметная подавленная злоба. Видно было, что они только ищут повода, чтобы дать ей выход.

Повод помимо воли подал Феспид.

— Друзья, — сказал он, — не пора ли нам принять окончательное решение? Предлагаю поручить писарям вырезать его на двух табличках: одну поставим на городской площади, а другую — в храме Артемиды.

— Что тебе не терпится? — возразил Каллий. — Позволь уж это дело обдумать как положено.

— Что тут еще обдумывать? Всё ведь уже решили.

— Ничего не решили. Поступило только предложение.

— Точно — только предложение, — подтвердил демарх. — Но разве я тиран? Все мы тут равны.

— Вот именно. Да здравствует равенство!

Выпили еще. Жидкий огонь сильней забурлил в жилах и выступил румянцем на щеках.

— Ты, Феспид, не пьешь с нами, так и помалкивай!

— Не соглашаемся на возврат лугов. Зачем они Артемиде? Мало ей, что ли, цветов на склонах Олимпа?

— Верно!

— Ну что ж? Тогда отложим дело, — тяжело вздохнув, сказал Феспид.

— Поглядите на него! Сам требовал поскорее решить, а теперь — «отложим»!

— Зачем откладывать? Заканчивать так заканчивать. Бабе твоей — фигу! Пусть так писарь и запишет!

— И конечно, на двух табличках.

— Ха-ха-ха!

— А теперь выпьем в знак нашего согласия. Икарий, наливай!

И, не дожидаясь его ответа, у Икария из рук вырвали наполовину опорожненный мех. Вина хватило каждому еще по кубку. Оставшееся забрал себе демарх и никого к меху не подпускал. Он грозно ударил кулаком по столу:

— Я — демарх! Кто против меня?

— Вот тебе и равенство!

— Что??

Он обвел присутствующих взглядом вытаращенных, налившихся кровью глаз. Икария охватил страх: ему показалось, что он видит перед собой разъяренного быка. Подумал, что хорошо бы поскорее уйти, но его удерживала горка серебра, лежавшая перед ним. В кошелек не уместится, а если оставить здесь — разграбят. А может, попросить о помощи Эврикрата или Феспида? Но на этих двух и так все смотрели исподлобья. Нет, лучше не привлекать к себе внимания.

Филохор, слегка шатаясь, подошел к демарху.

— Истинную правду ты поведал! Чем Пандион является для Афин, тем ты для нас. — И, подставив свой пустой кубок, добавил: — Все цари награждают своих верных слуг!

— Поди прочь!

Но у Филохора уже не было сил, чтобы отойти. Он чувствовал огонь в своих внутренностях, чувствовал, что его нужно залить, и не помышлял ни о чем другом.

— Отец мой, спаситель мой, бог мой! Наполни мой кубок! Забери все мое имущество, только налей!

— Все твое имущество, вот так удивил! Что ж у тебя за имущество кроме твоих веревок? Оставь их при себе, а то не на чем будет даже повеситься.

Оба рассмеялись, но большинство уже потеряло способность соображать.

— Всё забирай…

— Да что ж там забирать?

— Жену забирай…

Понимал ли он, что говорил? Скорей всего нет. Ничего для него не существовало, кроме желания любой ценой залить неугасимый жар внутри.

Но демарх еще сохранил рассудок. Он загоготал во все горло.

— Это старуху-то твою? Нет, дорогой мой, оставь ее себе. Это — та же петля. И даром не взял бы. — И вдруг словно осенила его молниеносная мысль: — А знаешь что?.. Уступи мне свою дочурку. Сейчас — и навсегда!..

Стесахор был человеком справедливым и рассудительным. Ифиною любил по-отечески и охотно видел ее в обществе своей дочери Филомелы. Но теперь и его пожирал внутренний огонь. В свете того огня девушка мгновенно предстала перед ним во всей своей красе, такою, какой он видел ее недавно, когда она пела пеан Эригоны, — и этот образ разбудил в нем самую низменную страсть. Да, раньше он этого не понимал — и только теперь понял: он жаждет обладать этой девушкой, должен получить ее любой ценой, получить немедленно. Он взглянул на Филохора своим взглядом разъяренного быка.

— Ну, что? Отдаешь дочку?

Если бы Филохор ответил «нет», тот наверняка убил бы его.

— Ифиною? — пролепетал несчастный, пятясь назад.

На миг очнулись в нем остатки отцовского, гражданского, человеческого достоинства. Но только на миг. Беспомощно переводил он взгляд то на зверскую физиономию демарха, то на мех в его руках, и наконец решительно подставил кубок:

— Согласен. Лей!

— Приведешь ее ко мне сегодня же. Поклянись!

— Клянусь. Наливай!

Демарх наполнил его кубок вином. Филохор жадно поднес его к губам, но в этот момент чья-то ладонь выбила у него кубок из рук. Перед ним стоял Феспид.

— Филохор, ты что — ума лишился? Боги таких клятв не принимают. А тебе, демарх, стыдно пользоваться слабостью человека, потерявшего разум.

— Что? — прорычал тот, ударив кулаком по столу. — Я демарх. Кто смеет мне противоречить?

Но его перекричал Филохор:

— Моя собственность! Что хочу, то и делаю. Я ее породил, не ты! Мне она и принадлежит! Захочу, так даже…

И безумец понес такие непристойности, что Феспид, заткнув уши, направился к выходу. По пути наткнулся на Эврикрата.

— Постарайся выпроводить Икария, — сказал ему. — Он твой шурин. Я же пойду предупрежу свою Ликориду — пусть приведет Ифиною к нам. В случае нужды соберу людей. Не для того избрали мы демарха, чтобы он наших гражданок срамил; хвала богам, не во Фригии живем!

Эврикрат стал пробираться к Икарию. Это оказалось нелегким делом.

Филохор, взбешенный тем, что ему не дали выпить, набросился на хозяина злополучного меха. Он с трудом выговаривал слова, его душила злоба.

— Злодей, разбойник! Смотрите, сколько сов заграбастал!

— Ну, твоих-то тут негусто, — заметил кто-то.

Другие, однако, подержали Филохора:

— Ну и что с того? Все они наши!

— Я о народе беспокоюсь, — подтвердил Филохор. — Я всегда с народом! Злодей. Разбойник! Отдай, что награбил!

Он протянул руку к серебру, но, потеряв равновесие, свалился на глиняный пол и растянулся недвижный как колода.

Все оцепенели: никогда ничего подобного не видели.

— Что с ним? Никак умер?

— Действительно умер.

— Эй, демарх! Филохор умер!

Демарх, который только что допил остатки вина прямо из меха, с трудом поднялся с места.

— Я демарх! — тяжело выдохнул. — Кто против меня?

Он хотел подойти к лежащему Филохору, но ноги отказывались ему служить. Он пошатнулся.

— Что творится, мужи! Знать, и мне умирать пора.

— И нам! И нам! — послышались крики. — Мы все отравлены!

— Отравитель! Отравитель!

Демарх, сильный как бык, вырвал из столешницы мраморную плиту, всю залитую вином; другие вооружились палками. Все бросились на Икария.

Кубок Обиды взял свое.

X

Эригона сидела на своем обычном месте за прялкой. Все ее мысли были об отце.

«Его там чествуют как вестника божьей милости и божественной Ирины! О Дионис, да будет благословен твой приход! Как теперь расцветет хутор на Эразине!»

Тут ей показалось, что кто-то скребется в дверь снаружи. Она прислушалась: звук повторился, и послышалось жалобное скуление.

Бросилась отворять дверь. Мера! Что это значит?

Понуро поджав уши и хвост, продолжая поскуливать, верная собака подползла к ногам своей хозяйки.

У Эригоны подогнулись колени.

— Мера! Где отец?

Собака указала мордой на выход.

— Что ж, раз надо идти — идем.

Она вышла, оставив дверь открытой. Спустившись к Эразину, пошла вниз по его течению. Шла словно в каком-то забытьи, с опущенной головой. Потом, подняв голову, увидела солнце, окруженное тучами.

— Гелиос, скажи! Мой отец жив?

Тучи еще сильнее сгустились вокруг солнца, а затем и полностью закрыли его.

Тогда она обхватила руками голову и заголосила. Прохожие, пентеликонские угольщики, посмотрели на нее с тревогой: это был протяжный стон. Но постепенно он стал облекаться в слова:

Не плещите,

Волны Эразина,

Не глушите

Боль мою и жаль.

На людей и их оклики она не обращала внимания.

Дойдя до излучины, где речка поворачивала на юго-восток, Эригона зашагала в ту же сторону, невзирая на лай Меры, которая пыталась повернуть ее в противоположную. Она была уверена, что отец первым делом отправился в Марафон.

Не дойдя до города, она застряла в толпе незнакомых крестьян и крестьянок, которые заметили, что девушка разговаривает с кем-то, для других невидимым. Но Мера чуяла его присутствие и тихо скулила.

— Спасибо, милостивец! — благодарила кого-то Эригона. — Я знала, что ты обо мне не забудешь. А его там нет? Есть? А душа его у тебя? И душа матери тоже? И я увижу их обоих?

— Глядите, улыбнулась! — шептались окружившие ее люди. — А глаза, глаза! В какую-то даль смотрят, нет, скорее — внутрь себя. А на лбу печать… Дети, дети! Это печать той, чье имя даже вымолвить страшно.

Эригона повернула обратно, вверх по течению Эразина, к его излучине. Снова запела:

На полянах Диониса

Среди ночи благодатной

Под тимпанов громких звуки

Светлых душ сияет рой…

Толпа поначалу следовала за ней, но постепенно рассеялась. У речной излучины Мера снова звонко залаяла. Эригона пошла за ней.

Когда они подходили к Птелею, уже смеркалось. Никто им не встретился. Прошли по главной улице. Город казался вымершим. Перед большим домом с закрытыми дверями Мера залилась отчаянным лаем; потом, как бы опомнившись, жалобно завыла и побежала дальше. Эригона пела на ходу, ни на что не обращая внимания.

У трикорифской стены встретили ее две девушки; узнав, боязливо сдвинулись в сторону.

— Ликорида, милая, что с ней? Эригона ли это, или дух Эригоны?

— Окликни ее, Ифиноя, тогда узнаешь.

— Эригона, Эригона!

Но в ответ они услышали только слова песни:

Не плещите,

Волны Эразина…

— Могучая Геката! — в ужасе воскликнула Ифиноя. — Так она — мертвая?

— Нет, — ответила Ликорида, — живая. Но ты видишь печать на ее лбу?

— Какую печать!

— Печать Персефоны, — прошептала Ликорида. — Люди с такой печатью долго не живут. Пойдем, расскажем обо всем отцу.

Эригона тем временем шла дальше. Вслед за Мерой она пересекла болото и поднялась на пригорок, где рос одинокий вяз. Там Мера остановилась и глухо завыла. Почва под вязом была рыхлой, видно, над ней недавно поработала лопата. Сверху лежал камень, на котором чья-то нетвердая рука нацарапала: «Икарий».

Эригона перестала петь.

— Ты снова со мной, милый? — спросила кротким, неземным голосом. — Зовешь меня к себе? К нему, к ней — и к себе? Я мечтала когда-то о том, кому выпадет развязать мой девичий пояс. И вот ты пришел. Предаюсь твоей воле.

И она потянулась к своему поясу.

XI

На следующее утро девушки снова собрались в вязовой роще Артемиды, но не для того, чтобы петь и плясать. Все пугливо жались к Антианире, Филомела же, прежде гордая и высокомерная, была до такой степени пристыжена и унижена, что своим видом вызывала жалость.

— Все здесь? — спросила Антианира.

Коринна оглядела присутствующих:

— Двух нет — Ликориды и Ифинои.

— Их ждать не будем. Феспид велел им не появляться на людях: опасаются, чтобы с Ифиноей…

Оборвала себя, встретив умоляющий взгляд Филомелы.

— Антианира, дорогая, расскажи, как все это случилось, — сказала Каллисто. — От отца моего ничего узнать невозможно: ничего, говорит, не помнит. И очнулся он только вчера вечером, когда мы с матерью и рабом Ксантием принесли его из лесхи до дому.

— Что тут рассказывать, — неохотно пробурчала Антианира. — Пили напиток Икария, пили — и до того напились, что, обезумевши, убили его самого.

Филомела подняла голову.

— Отец говорил, что убили его за дело: в напитке была отрава, и от нее все обезумели.

— Твоему отцу лучше бы помолчать, да и тебе тоже, — начала было дочка Эврикрата, но тут же пожалела о сказанном, увидев, что Филомела залилась слезами… — Поверь, дорогая, я не хотела тебя обидеть, но ты ведь знаешь, что Икарий мой дядя. Не был он отравителем: дал им столько, сколько было можно, а остальное они у него отняли. Его убили, а сами легли вповалку. Только они-то потом встали, а Икарий уж не встал. И только что отец мой с Феспидом похоронили его за трикорифской стеной, на пригорке под вязом. Так-то, мои дорогие, — продолжала она, — кровь зависла над нами, родная кровь. Трудно будет смыть это пятно. Не придется нам теперь участвовать в бравронском празднике Артемиды.

Девушки расплакались.

— Но что же теперь делать? Что делать?

— Именно это решают сейчас наши отцы на току за городом. Посмотрим, не найдет ли Феспид какого-нибудь выхода.

Разговор был прерван появлением двух отсутствующих. Обе были не в себе. Ифиноя тряслась как в лихорадке, Ликорида же, тоже бледная и взволнованная, тщетно пыталась успокоить подругу.

— Ох, девушки, ох, милые, не ходите, не ходите туда! Хватит того, что я там побывала. А собака все воет и воет. Она качается, а собака воет.

— Что такое? Что такое?

Ликорида жестом подозвала Антианиру.

— Так что случилось? — спросила та.

Ликорида пожала плечами.

— Я побежала. Что мне оставалось делать? За стену трикорифскую. Где эта собака выла. Ну и — увидела.

— Что увидела?

Ликорида шепнула ей на ухо:

— Дочка Икария повесилась над его могилой. Я не видела, а Ифиноя видела. А по дороге узнала и о других вещах, о которых ей знать не положено. И вернулась, как видишь, с печатью Персефоны на лбу.

Ифиноя услышала последние слова.

— Печать Персефоны? Глупость! Это совсем не то! Ты ведь знаешь, Филомела! Мой отец продал меня твоему за кубок вина!

— Замолчи, ненормальная! — прикрикнули все на Ифиною, заметив, что Филомела близка к обмороку.

— Почему я должна молчать? Нет, я пойду к демарху. Мы бедные, но честные. А теперь станем и богатыми. Демарх своего кошелька не пожалеет. Прощайте, подружки, нет мне больше места среди вас: я теперь не свободная гражданка, я теперь…

Но на нее уже никто не обращал внимания: все переживали за Филомелу. Та через некоторое время пришла в себя и спросила:

— Где эта несчастная?

Теперь только вспомнили об Ифиное. Кто-то вспомнил ее слова: «Пойду к демарху». Но Филомела покачала головой.

— Не может быть. Но все-таки пойду ее поищу.

И пошла, взяв с собой Андротиму. Прошел час. Вернулись они бледные, не говоря ни слова.

— Ну так что? Где Ифиноя?

Филомела продолжала молчать. Андротима, под напором подруг, наконец ответила:

— Погасла звездочка Птелея.

— Где?

— Над могилой Икария.

— Девушки, идемте домой! — воскликнула Антианира. — Спросим, как быть, у наших матерей. Пусть соберутся у жрицы Деметры!

Она взяла под руку Ликориду и пошла по дороге. Остальные двинулись за ними.

Филомела и Андротима остались вдвоем.

Первая подняла глаза на подругу и слегка улыбнулась.

— И тебя она позвала?

— Да.

Печать Персефоны легла на обеих.

XII

Словно обрушился свирепый мор. Едва успели похоронить Эригону рядом с отцом, как пришлось погребать Ифиною. Затем обнаружили Филомелу с Андротимой, которые повесились одновременно. А теперь печать Персефоны легла и на остальных, кроме Антианиры и Ликориды. Матери стерегли их, не выпуская из дому, но так не могло продолжаться вечно. По совету Феспида, который выполнял обязанности демарха, решили послать гонца в Афины, к царю Пандиону. Отправили Филохора, который был известен как лучший скороход. От Птелея до Афин было около сорока пяти километров, но Филохор, выйдя перед рассветом, на закате уже вернулся.

Все ожидали его на току.

— Ну, что?

— Царь Пандион рассказал, как нужно поступить: девушкам связать руки и держать каждую по отдельности до самого его приезда. А приедет он после того как встретит возвращающуюся из Дельфов феорию, которую он отправил туда для получения божьего совета. До его приезда ничего не предпринимать.

Дней десять прошли в тревожном ожидании. Наконец, конные гонцы объявили о скором приезде любимого богами царя Пандиона. Царь прибыл вместе с царицей Зевксиппой и двумя афинскими экзегетами дельфийского бога. Царица приказала сразу же привести к ней Антианиру и Ликориду. Она приласкала девушек и поручила обойти всех матерей и заверить их, что все будет хорошо, новых жертв в городе не появится.

Царь же приказал созвать всех граждан на луг Артемиды. Когда все собрались, он обратился к ним с такими словами:

— Мужи энойские!

Все были ошеломлены. Что значит это обращение?

— Мужи энойские! — повторил Пандион с нажимом. — Первое, что велел передать вам бог, так это то, что ваш город лишается оскверненного имени Птелей, которое обрекается на вечное забвение. Отныне называться он будет Эноя (Виноградник) в память о том, что первым получил дар вина из рук Икария, посла и вестника новоявленного бога, благословенного Диониса.

Поднялся глухой ропот. Пандион заметил это и продолжил:

— Да, благословенного! Икарий, передавая вам его дар, научил вас, как этим даром пользоваться, и предупредил, что существует Кубок Обиды. Мужи энойские, запомните мои слова: легче бывает отказаться от какого-либо наслаждения, чем пользоваться им в меру. Искусство меры отличает свободного человека от раба. Мы, эллины, гордимся тем, что рождены для свободы, а не для рабства. Поэтому и дар вина был доверен нам. Но вы не исполнили божий наказ. Выпив больше предписанной меры, вы упились, в пьяном виде совершили порочные действия и в конце концов убили избранника и посланца Диониса. Совершили вы это в пьяном виде, но не думайте, что управляло вашими действиями вино. Думать так могут только рабы. Согласно же эллинским представлениям это обстоятельство только удваивает вашу вину. Эллинский законодатель установил такой закон: кто совершил преступление в пьяном виде, тот подлежит двойной каре: и за само преступление, и за пьянство. Вы не только убили посла Диониса, но и свели тем самым в могилу его дочь Эригону, возлюбленную Дионисом. За это обрушился на вас божий гнев: бог наслал на дочерей ваших смертную тоску. А теперь Аполлон моими устами объявляет вам, как вы можете смирить его гнев. Мужи энойские! Милость богов достигается чистотой сердца и добрыми делами; много значат в нашей жизни молитвы и обряды, действующие на наши чувства и на проявление нашей воли. Не пренебрегайте обрядами — глубокое кроется в них содержание. С этого дня Икарий и Эригона станут для вас — героями. Их прах вы перенесете к истокам Эразина, где находится их хутор; там построите им часовню и ежегодно будете совершать в ней жертвоприношения. Со временем там возникнет селение, которое в память о герое получит имя Икария. А чтобы избавить девушек от смертной тоски, изготовьте для них безопасные петли вместо тех смертоносных, на которых повесились их подруги. Кто из вас умеет плести веревки?

Выступил вперед Филохор:

— Я, великий царь!

Пандион внимательно посмотрел на него:

— Это ты приходил ко мне в Афины?

— Я, милостивый государь.

Пандион посовещался со своими экзегетами. Потом сказал:

— Филохор, велик твой грех перед богом; но ты искупил его и горем своим, и делом своим. Бог принимает твою услугу. Иди и принеси нам десять толстых веревок по девять-десять локтей каждая.

Филохор удалился, чтобы исполнить приказание, а Пандион тем временем продолжил свою речь:

— Тому, о чем сказано, вы, мужи энойские, положите только начало; затем вся Аттика последует вашему примеру; однако каждый должен высечь в своей памяти — нужно опасаться Кубка Обиды. И как цветок вырастает на могиле, так со временем из вашего преступления, повлекшего столько несчастий, произойдет веселый праздник Сельские Дионисии. Те песни скитаний, которая пела Эригона, когда искала своего отца, необходимо восстановить из отрывков, которые слышали прохожие; это святые песни, они любы Дионису. Утерянные строки дополнит Феспид, которому я поручаю стать основателем нового обряда. Ваши девушки будут их петь на праздничных гуляньях. Вам же, мужи, во искупление совершенного греха надлежит сделать следующее. Молодым вином, которое созреет к празднику Сельских Дионисий, наполнить козьи меха, смазав оливковым маслом их и без того гладкую поверхность, — тут царь усмехнулся, — и проводить вот какие состязания. Пусть участники их запрыгнут одной ногой на козью шкуру. Будут они шататься, спотыкаться — пусть. Кто дольше других удержится на мехе, тот станет победителем. Это веселое шутливое качанье и спотыканье убережет вас от постыдного пьяного шатания под ошеломляющим действием напитка, принятого сверх меры.

И долго еще объяснял добрый царь сельчанам особенности и смысл нового праздника; но вот со стороны городка показалось шествие. Впереди шла царица Зевксиппа рядом с женой Феспида, жрицей Артемиды; за ними Антианира и Ликорида. Дальше шли девушки с завязанными руками: Коринна, Никандра, Пандора, Каллисто и другие в окружении своих матерей; сбоку шли их младшие сестры. Замыкал шествие Филохор в сопровождении юношей с веревками в руках.

По команде царя веревки привязали к рядом стоящим деревьям — получилось десять качелей.

— Дети, — обратился царь к девочкам, — покачайте своих кукол.

Кукол привязали к качелям, и девочки принялись их баюкать, передавая одна другой, с визгом и шиканьем. Когда развлечение было в разгаре, царь приказал подвести к качелям девушек со связанными руками — всего их было десять. Поначалу они настороженно отнеслись к происходящему, но постепенно радость юных стала передаваться и им: печать Персефоны исчезла с их лиц.

— Развяжите им руки! Красавицы, покачайте ваших сестер!

Приказ исполнили. Видно было, как жизнь возвращается к девушкам, на щеках их заиграл румянец.

— А теперь покачайтесь на качелях сами!

Это распоряжение было выполнено еще охотней. Снова зазвенел серебристый девичий смех, как в тот прекрасный день, когда песни в честь Артемиды звучали в этой самой роще.

Ликорида подошла к качелям и запела:

Не плещите,

Волны Эразина…

Не глушите

Боль мою и жаль.

Смех умолк, печаль пришла на смену веселью, слезы заблестели в глазах девушек. Но это были добрые, очищающие слезы. И долго еще под звуки пения Ликориды взлетали вверх и опускались вниз спасенные девушки под зеленым сводом зеленой рощи.

Когда качели остановились, девушек подозвала к себе царица, расцеловала каждую и сказала:

— Ну что, красавицы, через четыре полнолуния состоится праздник Артемиды в Бравроне, и я приеду туда раздавать венки. Вы там будете?

— Будем, милостивая царица. Все будем, если бог позволит.

— Так не забудьте же — уже и так долго ожидает вас ваш венок.

Все собрались было расходиться, но царь снова подал голос:

— Мужи энойские! Ваше право выбирать себе демарха остается в силе. Конечно, ни один из тех, кто причастны к пролитию крови Икария, не сможет приносить за вас жертвы бессмертным богам. Поэтому демархом вашим станет Эврикрат, а его ближайшим советником — любезный богам Феспид. Но это еще не всё. Ферекрат, сын Эврикрата, и Ликорида, дочь Феспида, подойдите сюда.

Юноша и девушка подошли.

— Ферекрат, у истоков Эразина остался хутор, принадлежавший бедняку Икарию, твоему дяде. Хутор невелик, но его ждет великое будущее — из него вырастет селение Икария, освященное покровительством Диониса. Там ты поселишься, взяв в жены дочку Феспида. Надеюсь, ты станешь ей хорошим мужем… Нет, еще не сейчас, — добавил он, заметив, что девушка покраснела до самых ушей. — До того пусть она в свите медведиц послужит Артемиде и своим усердием добьется ее покровительства. Феспид не имеет потомства по мужской линии, так пусть же его имя станет священным в вашем роду. И подсказывает мне мое сердце, что наступит пора, когда Феспид из Икарии посвятит афинскому празднику Диониса такое творение, которое прославит и его и нас на все времена среди всех народов. Мужи энойские, солнце скрылось за Парнетом, и над морем заблестели первые звезды. Расходитесь с миром по своим домам вместе со своими дочерями — им больше ничто не угрожает. Мы же с царицей просим тебя, Феспид, оказать нам гостеприимство на эту ночь.

Примечания

1

Четырехградие — местность к северу от Афин, где находились 4 города: Эноя, Марафон, Пробалинф и Трикориф.