Ничья его девочка

Ульяна Соболева, 2018

Такие, как Захар Барский, никого не любят. Только используют, отнимают, втаптывают в грязь и жестоко казнят… Так же он поступит и со мной. Он – хозяин этого города, он старше меня вдвое, у него своя семья, а детдомовская оборванка, как я, никогда не стала бы ее частью. Если бы не страшная тайна… и не запретная страсть. В оформлении обложки использована фотография автора Tverdohlib ресурс depositphotos. Лицензия #135341576 и фотография автора EugenePartyzan ресурс depositphotos. Лицензия #118964500 Издание содержит сцены насилия и жестокого обращения. Содержит нецензурную брань.

Глава 1

Было очень холодно. Так холодно, что у меня зуб на зуб не попадал, а дырявая куртка ни черта не грела. Ужасно хотелось курить. Не просто потому что хотелось, а от голода. Иногда покуришь, тошнить начнет, и есть не так хочется. Особенно сейчас, когда со всех сторон доносились запахи праздника, и вокруг меня домашние дети жрали сладкую вату, чавкали хот-догами, шаурмами, шелестели обертками шоколадок, и мой желудок сводило болезненными спазмами, а на глаза слезы наворачивались. Нет, не от зависти. Нас напрасно завистливыми считают, не завидуем мы, все гораздо хуже — мы отнять хотим и отнимаем, если можем. Те, кто посильнее, выдирает зубами с мясом. А слабые так и шатаются от голода или дохнут. Думаете, официально озвучивают — сколькие из нас коньки отбрасывает по детдомам? Эпидемиями гриппа прикрываются, врожденными болезнями, родителями наркоманами и плохой наследственностью, пороками сердца. А мы дохнем совсем от другого, и никому до нас нет дела. Я вот не помню себя в детстве. И нет, у меня не амнезия. У меня какая-то серьезная психологическая травма, и я специально не хочу ничего вспоминать. Так говорит наша психолог, при этом забывая доложить куда надо о том, что у меня на руках синяки и губы часто разбиты. Не так с педагогами разговариваю. Хамлю, не подлизываюсь, сбегаю. За это меня можно бить в воспитательных целях. И не только меня. Нас всех. И жаловаться некому. Я как-то пригрозила, что сбегу и расскажу, что тут творится, так меня в лазарет отправили и к кровати привязали. Сказали, что сама головой о стены бьюсь и, если так продолжится, отправят в психушку. Одна уже там побывала, теперь улыбается все время и молчит. Ее, правда, больше не бьют… но я лучше битой буду.

Обернулась назад, натягивая серую пацанячью шапку на уши и всматриваясь в толпу — видать, не заметили, как я смылась. Им не до меня, там мелких куча. Вывезли убогих в центр на День города погулять и подарки от мэра получить, речь его умную послушать с песенками и плясками. Раздадут всем кулечки и под зад коленом. Что-то вроде три конфетки, три вафельки и печенька. Нате — жрите, не ревите. Подачку с барского стола… С Барского. Как в тему звучит. Захар Барский — наш мэр и по совместительству самый богатый человек в городе. Я, конечно, плохо во всем этом разбираюсь, но точно знаю, что он миллионер и его все боятся. Даже заведующая наша, Марфа Степановна, когда его имя говорит, то всегда тише, чем обычно, и всегда хвалебные оды напевает. Так что впечатление создается, что он не мэр, а сам дьявол, который за одно неверное слово утащит ее в преисподнюю. Вроде как он нашему детдому средства жертвует. Его руководству, разумеется. Степановна ж недавно дачу достроила, и сыночек ее в университет поступил. Она фотками весь свой кабинет обвесила. Гордится наворованным. Интересно, почему фотки мертвых воспитанников не вешает на долгую память?

Я на руки замерзшие подула, пытаясь отогреть, и в карманы спрятала. Нос покалывает от холода, и я точно знаю, что он сейчас красный. Да и вообще страшная я в куртке этой облезлой, джинсах на два размера больше и рожей конопатой. К Барину нашему меня точно не подпустят и на пушечный выстрел. А мне надо. Очень надо к нему. Пусть знает, что я живая, пусть больше не спит спокойно, и мне страшно становится, а вдруг этот дьявол прибьет меня потом на хрен? Кто он и кто я? Только слишком хорошо ему живется, пусть делится, пусть хоть немножко и мне даст. Чтоб я с этого ада сбежать смогла и жить где-то далеко, учиться, умной стать и тоже деньги зарабатывать. Я, может, книги писать хочу или дизайнером одежды быть. А не в училище да в общежитие. Мне сказали, что мама моя дизайнером была, а отец… у отца свой бизнес был, очень крутой бизнес, с самолетами связанный. Только никто этого не знает… я и сама не так давно узнала.

Снова по сторонам осмотрелась, на меня какая-то девка уставилась в шмотках дорогих, сотовый в руке сжимает, губы накрашены, волосы блестят под пушистой шапкой. Бесит, когда так пялятся, с жалостью и каким-то снисхождением. Типа я зверушка бездомная. Я, может, счастливее ее в тысячу раз. Не в шмотках и бабках счастье.

«А в их количестве, Назарова, запомни!»

— Че смотришь, дура лупатая?

Исподлобья на нее, и она тут же глаза отвела. Шавка трусливая. Они нас, детдомовских, всегда боятся, аура у нас такая злая, голодная. Старше мы всегда выглядим, умнее, выживать привыкли. На большой уличной сцене кто-то постучал в микрофон, по бокам площади включились большие мониторы. О, шоу начинается. Сейчас всем расскажут о процветании родного города, о достижениях, о том, сколько улиц отремонтировано, памятников покрашено. Ублюдки. Лучше б рассказали о том, сколько денег на детские дома выделяется и как там жрать нечего, и как в овсяной каше с утра личинки и черви плавают, как детей воспитатели линейками по спине и по голове бьют. Как мешками еду выносят, а нас баландами кормят и заварку трехдневную в чай кладут, она плесенью воняет. Зато у заведующей грамоты висят, награды за успехи детского дома №15. Не за ее успехи, а наши.

Снова запахло хот-догом, и у меня громко в животе заурчало. Чееерт, как же есть хочется. Даже больно становится внутри, жжет как будто. Рядом со мной баба какая-то стоит — крашеная блондинка, ребенка на руках держит, а тот шариком размахивает. Она в сапожках красных блестящих на каблуках, белом пальто, от нее духами пахнет и другой жизнью. Мне такая не светит даже во сне. Я вообще сны редко вижу, а если и вижу, мне еда снится. Много-много еды. Я ем и никак не могу наесться. Так что я не на ее сапоги и пальто смотрю, а на сумочку кожаную, чуть расстегнутую сбоку так, что краешек кошелька выглядывает. Снова на ребенка посмотрела, он шариком махнул и мне улыбнулся во все свои два передних зуба. Людей я не люблю, а детей да, дети мне нравятся. Маленькие. Честные они, настоящие. Это потом из них вот такие равнодушные вырастают, брезгливые.

Я на монитор снова взгляд перевела. Не буду сегодня ничего тырить… не нужно. Потом подарков барских поем. Там и конфеты будут, и вафли. Но как назло кто-то рядом постоянно чавкал, шелестел, хрустел, и урчание в животе становилось невыносимым. Я сама не поняла, как тот кошелек достала и сразу пошла сквозь толпу на выход.

— Мой кошелек! Там права! Там… она украла. Девка! Вон она — в шапке серой!

— Ах ты ж сучка! Эй! Держите девку в черной куртке, она кошелек у женщины украла.

Твою ж мать! Я начала расталкивать толпу, бежать вперед, оглядываясь на преследующего меня борова с красной рожей. За ним еще парочка активистов увязалась. Так интересно, когда детей педофилы в кусты утягивают, женщин насилуют, так активистов днем с огнем не сыщешь, а на меня мелкую целая толпа. Че? Я ж самый страшный ужас улиц, меня скрутить в два счета можно и стать великим героем.

— Держите воровку! Вон она, рыжая гадина! Кошелек украла!

Ну все. Шапка, зараза, свалилась с головы, и теперь я сверкала на всю площадь своими ярко-рыжими космами. Прям движущаяся красная мишень. Твари. Ну что им неймется. Всегда ж по хер всем. А с моим счастьем прям отряд Робин Гудов образовался. Я на ходу кошелек открыла, деньги быстро достала и отшвырнула его, пнула ногой. Думала, отвяжутся, но нет, за мной все равно гнались. Даже мент откудова-то*1 выискался и теперь сверкал желтым жилетом поверх формы, пузатый, как шарик, но, гад, не отстает, руками размахивает. Этот если сцапает, будет худо, может и дело завести, а потом Степановна места на мне живого не оставит и в подсобке на неделю с тараканами запрет. Тараканы — это жесть. Тараканов я боялась очень сильно. И она, сука старая злобная, это прекрасно знала.

Каким образом я выскочила с другой стороны сцены, прямо за тремя огромными машинами и выкатилась под ноги охраны Барского, я так и не поняла, но меня толкнули в спину, и я, проехавшись на животе, ободрала щеку об асфальт и клюнула в него переносицей. От боли потемнело перед глазами, и я шмыгнула, втягивая кровь, но она все равно под носом размазалась.

— Держи воровку! — кто-то проорал сзади. Видимо, тот мент, но его ближе не подпустили. А потом голос и вовсе стих. Правильно, к дьяволу близко подходить нельзя. Даже ментам.

Меня тут же схватили за шиворот и подняли в воздух. Но я уже ничего не слышала и не видела…. потому что ОН совсем рядом стоял, с кем-то говорил по сотовому. На красивых крупных пальцах поблескивало кольцо. А на широком запястье — диск часов. На возню в толпе даже не оборачивался, а у меня сердце так заколотилось внутри, что дышать нечем стало. Впервые так близко увидела и даже ошалела от этого. Не таким он мне представлялся. Другим. Страшным, старым, противным. Зло ведь не бывает вот такое… Оно должно выглядеть, как зло! И я напротив этого зла пышущая праведным гневом стою, говорю кто я, и оно растворяется, исчезает. А сейчас не просто страшно стало, а я вдруг уменьшилась ростом, размерами и вообще в козявку превратилась. Потому что зло имело реальные черты и оказалось намного ужаснее именно своей холодной отстраненностью. Оно излучало тяжелую ауру опасности, и от страха начинало дрожать все тело.

— Отпустите! Отпусти-те-е-е-е! Ничего я не брала! Врет он!

Изловчилась и укусила охранника за руку, тот невольно разжал пальцы, а я вперед рванула прямо к Барскому, и тут же меня снова схватили, руки за спину заломили и наклонили вниз, лицом к асфальту, удерживая заодно и за волосы. Коса расплелась, и лапы красномордого зарылись мне в космы, причиняя адскую боль. Кровь капнула вниз, и я потянула носом. Отчего-то стало стыдно, что я такая жалкая, захотелось смыться. Я передумала что-то говорить. К своим хочу. Подарки получать и ни о чем не думать. Я даже согласна, чтоб меня отхлестали линейкой.

— Отпуститеее! Сейчас же! Уродыыыы! Больнооо! — завопила так громко, что Барский все же обернулся. А я замерла. Меня глаза его ввели в ступор. Очень красивые и в то же время — страшные глаза. Волчьи. Не знаю, почему именно это сравнение пришло на ум. Они у него очень светлыми оказались, бледно-голубыми. Холодного цвета. Ледяные какие-то. Взгляд неподвижный, и, кажется, даже воздух покрывается инеем, замерзает почти невидимыми тонкими паутинами. Брови слегка на переносице сошлись, и губы сочные чуть брезгливо поджаты, седина на висках поблескивает, запуталась в темно-каштановых волосах. Не красивый, нет, но я отчего-то пошевелиться не могла и даже моргнуть.

На нем пальто стального цвета, воротник голубой рубашки идеально отутюжен, бордовый галстук контрастирует с темно-серым пиджаком. И я не знаю… не смыслю ничего ни в моде, ни в том, насколько стильно он одет. Я вообще это слово из телевизора выцепила, но я точно знаю, что шикарно, особенно вот та золотая полоска на галстуке. Так шикарно, что я бы побоялась коснуться его пальто своими грязными пальцами. Но тут же захотелось это сделать. Схватиться за него и оставить следы. Пусть корчится от гадливости. Наверное, именно тогда я и влюбилась в него… ужасно влюбилась, намертво.

— Уберите это отсюда. — и отвернулся, собираясь сесть в шикарный серебристый джип.

Это?! Он назвал меня ЭТО. Злость была столь сильной и ослепительной, что казалось, меня живьём подпалили. Слезы на глаза навернулись. Я бы не осмелилась… да, шла за ним, но не осмелилась бы сказать то, что хотела, а сейчас словно черт в меня вселился, и я заорала что есть мочи.

— Не Это! А Есения Назарова! Помните такую? На-за-ро-ва!

Темные брови нахмурились еще больше, и мощные челюсти сжались. Стало страшно втройне, даже мурашки вдоль позвоночника пробежали, и поджались пальцы на ногах. Если в природе и существует жуткий и тяжелый, как камень, взгляд, то я впервые его увидела вживую.

Где-то в подкорке мозга прозвучало его голосом «расстрелять», и послышалась автоматная очередь, я даже увидела себя, падающую на землю с красными дырками в груди. Но меня это не остановило…

— А Сергея Назарова и жену его Людмилу помните? Или память у вас такая же недолговечная, как и ваши обещания?!

Охранник отвесил мне пинка сзади и дернул за волосы еще сильнее.

— Заткнись, шваль! Хотите утоплю сучку наглую? Зубы ей повыбиваю?

Назаров спокойно осмотрел меня с ног до головы, настолько спокойно, что от этого спокойствия у меня дух захватило и дышать стало больно от страха, потом поднял такой же жутко-спокойный взгляд на охранника, словно меня здесь не было, или я какая-то грязь, не достойная даже слова:

— Не хочу. В машину ее, пусть не орет тут, и вези сам знаешь куда. Да так, чтоб журналисты не видели. Давай, быстро.

Боров красномордый потащил меня за волосы к машине, накрыв мне рот ладонью, я брыкалась и вырывалась, но против него казалась себе бесполезной и беспомощной гусеницей. Боже! Зря я это сказала! Зря! Выждать надо было, как Аська говорила, умно надо было, а не вот так. Сейчас пришибут, и все… он может. Он много лет назад смог и сейчас сможет. Закопают в лесу, и не найдет никто. В этом городе каждая тварь ему ноги целует, ковриком стелется. Дура, Сенька, ты дура. Не отомстишь ты за родителей, никогда не отомстишь. Потому что идиотки мстить не умеют, идиоток быстро убирают, и они вечно молчат.

*1 — здесь и далее слова и словосочетания, свойственные манере речи героев (прим. автора)