Любимая Президента

Ульяна Соболева, 2021

Я начала жить сначала, я старалась изо всех сил забыть Его, я даже убедила себя в том, что и он больше никогда обо мне не вспомнит. Но такие, как ОН, никогда и ничего не забывают…ХЭ. Герой с огромной властью. Очень жестокий герой. Альтернативная Россия.В КНИГЕ МНОГО СТРАДАНИЙ!

Глава 3

Деньги дают власть. Огромные деньги дают огромную власть. Все остальное лишь иллюзия выбора народа. Страх — вот истинная эмоция, которая правит миром. Тот, кто заставляет вас его испытывать — владеет вашим разумом. Все это фигня насчет чувства вины. Ложь безграмотных заграничных психологов и пафос цитаток, которыми пестреют аккаунты напыщенных идиотов, возомнивших себя умниками.

(с) Отшельник. Ульяна Соболева

Да, он поехал к ней. Да, не выдержал, как последний идиот. Да, после того, как дал себе слово не искать, не трогать и забыть. Но как, бл*дь, забыть? Как? Его от одного ее имени трясет и швыряет в пот. От каждой мысли о ней под кожу впивается миллион адских иголок и режут, вспарывают ему плоть, текут по венам прямо к сердцу, чтоб впиться в него, просочиться внутрь и застрять там, чтобы вечно кровоточить.

Особенно после того, как она его убила…

« — Не смей…не смей делать из меня такую как ты. Я другая! Я в отличии от тебя не айсберг, а человек! Я не убийца!

— Убийца…Ты убийца, маленькая девочка Марина. Разве ты не такая? Ты лучше? Чище? Ты продажная сучка, которая пришла ко мне и раздвинула ноги за деньги. Из-за тебя погибли люди. Сколько? Ты знаешь сколько погибло из-за тебя? Ты хотя бы раз подумала о ком-то из них? Вспомнила из лица?

Нож в ее руке близко от его груди, но она старается держать его дальше.

— Ты их убил! Ты! Не вешай на меня свои преступления! Ты — чудовище!

— Моя девочка! Посмотри мне в глаза. Как в зеркало и узри там самое жуткое чудовище — саму себя! Это ты! Ты! Каждый раз их убивала ты!

Навис над ней и схватил ее за измучанное и истерзанное горло, напоминая о том, как чуть не задушил, вселяя панический ужас, заставляя вспомнить всю ту боль, что причинил ей…лишая себя и ее разума.

— Ты вкладывала в мои руки нож…как я сейчас в твои, и ты отдавала команду «фас». Ты провоцировала меня, заставляла ревновать, искать тебя, наказывать тех, кто смел тебя тронуть! Ты знала, что их ждет расплата и все равно продолжала их убивать! Ты убийца! Как бы тебе не хотелось это отрицать!

— Нет! Нееет! — закричала пытаясь вырваться. — Я не хотела! Я не желала никому смерти!

— Да! И сейчас тоже выберешь ты…или пойдешь со мной или…

Я не успел договорить, потому что она вогнала лезвие где-то там внизу, сбоку от моей правой руки. Вогнала и замерла, глядя мне в глаза, чувствуя, как по ее щекам текут слезы. Я медленно опускаю голову и хватаюсь рукой за бок, потом смотрю на свою окровавленную ладонь и снова поднимаю глаза.

— Молодец…, — очень хрипло, глядя на меня плывущим взглядом, чуть пошатываясь и зажимая свой бок ладонью, — а теперь БЕГИ!

Отшатнулся от меня, сползая на землю, а я от него и бросив нож в сторону

— Беги! Давай! Бегииии!

И побежала в сторону леса. Услышав где-то позади себя топот ног, голоса и мое истошное:

— НЕ СТРЕЛЯТЬ! Пусть уходит!»

Простить…нет, он не простил ни ее, ни себя. Нет в этом аду прощения, нет для этого ада никакого названия. Не любовь это, и не страсть, и даже не похоть. Это нечто очень темное, страшное и живучее, как тварь из преисподней. У него жена умирает в реанимации…у него сын погиб еще в ее утробе…а он, он тоскует до отчаянной боли по убийце, тоскует так неистово, что кажется, сойдет с ума, тоскует до изнеможения и готов…да, он готов приползти на коленях, чтобы вернуть ее обратно.

Ему звонят из реанимации, где борется за жизнь его жена, а он каждые пять минут названивает в другую больницу…где лежит она. Искалеченная им, вывернутая наизнанку. Она вся в синяках, а он рыдает, когда вспоминает, как ремень со свистом опускался на нежную кожу. И вздрагивает так, будто он вспорол ему тело. Он тогда сделал нечто ненормальное. Нечто чудовищное, больное для понимания человеческого мозга. Он избил самого себя. Разделся наголо, встал на колени, обнажил ремень и пряжкой по спине. Со всей дури. Так, чтоб до мяса, так, чтоб от боли искры из глаз сыпались, и с каждым ударом о ней… с каждым ударом размахнуться еще сильнее, чтобы наказать себя за нее. А потом валяться в собственной крови и чувствовать, как руки Райского отдирают его от пола. Чувствовать, как накладывают швы на лопнувшую кожу. И ни одна живая душа об этом не знает, кроме преданного друга. А у него конференции, у него поездки. И каждый шаг мешает дышать… а он дышит, он не смеет позволить себе расслабиться. Это кара…за то, что смог это сделать с ней. Это вечное напоминание о том, как убивал ее и себя.

И все же сломался. Нашел…позвал к себе. Готов был все забыть, лишь бы вернулась к нему. Лишь бы снова смотрела на него своими ведьминскими зелеными глазами и позволяла ласкать свое роскошное тело. Жалкий глупец был готов встать перед ней на колени. Сколько раз она говорила ему, что она его вещь. Нееет. Это он ее вещь. Это он ее преданный пес, он ее раб и ее безделушка, которую она швыряет вон и топчет ногами. За каждое ее ненавижу ему хочется вспороть себе вены. Каждый, кто смотрит на нее, а особенно тот, на кого смотрит она…должен умереть. Потому что ревность принимает чудовищные очертания и делает из Петра дикое и безжалостное животное.

— Вернешь ее, и вернутся проблемы. Откупись. Мы дадим ей много денег. Мы предложим ей жизнь за границей, недвижимость и перспективное будущее. Откажись и забудь.

Соглашался. Да, он кивал головой, он соглашался. А потом рычал по ночам и метался по своему опустевшему дому, и готов был вырвать себе глаза только потому, что они до слез хотят ее видеть.

Райский тогда приехал к нему поздно вечером. Привез дорогой виски и французский коллекционный шоколад.

— У нас проблемы, Петр. Серьезные проблемы с перспективой вырасти в огромные.

— Какие?

— Твоя бывшая пассия беременна. Только что мне сообщили врачи из больницы.

Дернулся всем телом и со стоном закрыл глаза.

— Бред. Мы предохранялись.

— Не бред. У меня на руках ее анализы. Заставь сделать аборт. Ты вообще представляешь, какой это скандал? Избитая тобой и злая сучка предъявит, что она беременна от самого президента. И за меньшее лишались головы.

Он говорит, а Петр сжимает руки в кулаки. Все сильнее и сильнее, кажется, кожа лопнет от натяжения на суставах. И те…мысли, которых не должно быть, которые нельзя, которые всегда не про него. Она с его ребенком…она на его кухне, она в его постели, а рядом колыбель….И он. Счастливый он. Впервые за всю свою жизнь счастливый. И тут же смести со стола все, что там лежит, и отойти к окну, распахнуть настежь, вдыхая ядовитый кислород мегаполиса, в котором он никогда счастлив не был и не будет.

— Она сделает аборт и вернется в мою постель.

— Мне насрать, что ты с ней будешь делать дальше. Заставь избавиться от бомбы с часовым механизмом, которая разнесет не только твою жизнь, но и мою тоже.

— Тон смени…насрать ему. Выбирай слова.

Рыкнул и отвернулся снова к окну. Безжалостно раскромсал все мечты о семье, о любви и о детях от нее. Одно только оставил — ее снова рядом. Подумал, разрешил себе и сошел с ума от дикой тоски. Хочет с ней быть. Хочет. Ценой всего, ценой своей гордости. Ценой жизни Людмилы, ценой жизни нерожденного младенца. Закроет глаза на ее подлость и на то, что она…она лишила его сына.

Прикоснулся и чуть не сдох от счастья, смял руками, губами и стонал от удовольствия, от бешеной радости, от схлынувшей неизвестно куда ненависти. И сам себе вторит…Останься со мной. Не бросай. Согласись на мои условия и давай все забудем. Я прощу тебя… я готов все простить. И себя прощу за то, что чуть не стал твоим убийцей.

— Ты вернешься обратно, ко мне, в мой дом и в мою жизнь. Мы сделаем вид, что ничего не было, и я осыплю тебя подарками, верну все деньги на твою карту и…ты больше не будешь вещью…только с одним условием…

И целует ее, как иссохший от жажды, как ослепший безумец.

— Условием?

— Да. Ты избавишься от ребенка, который каким-то идиотским образом появился в твоем животе вопреки всем моим запретам и предупреждениям, и мы продолжим дальше.

И она как омертвела, как будто вся жизнь разом ушла из нее, и все хрупкое тело наполнилось ненавистью. Он ощутил эту ненависть на физическом уровне и сам начал мертветь.

— Я не хочу к тебе обратно, и я никогда не избавлюсь от этого ребенка. Никогда, слышишь? Это мой ребенок. МОЙ. Понятно? Ты не имеешь к нему никакого отношения! Твои дети у тебя с твоей женой…а со мной, с никем у тебя никого нет!

Схватил ее за плечи и придавил к дереву изо всех сил. Чтобы заткнулась. Чтобы не дошли до точки невозврата. И этот страх в ее глазах доводит его до дрожи, до исступления. Даже ненависть не так страшна, как страх.

— Ты сделаешь аборт, и все будет по-прежнему, Марина! Я не буду припоминать тебе твои слова…хочешь быть кем-то — избавимся от недоразумения и пойдем дальше!

— НЕТ! Никогда и ничего не будет по-прежнему! Я проклинаю тот день, когда пришла к тебе, проклинаю свое предложение, проклинаю твои деньги и тебя проклинаю. Я ненавижу тебя так сильно, что порой, мне кажется, я дышу этой ненавистью. И это ты…слышишь, это ты недоразумение в моей жизни! Это от тебя я мечтаю избавиться! Оставь меня в покое! Оставь!

Это были удары ножа прямо в лицо, в сердце, в живот. Она стояла и кромсала его, она наносила ему рану за раной, и он чувствовал, как стоит и истекает кровью.

— Ты не представляешь, до какой степени я тебя ненавижу, как ты мне противен, как я боюсь твоих рук, как я не хочу ни с начала, ни с конца с тобой, и лишь мечтаю, чтобы больше никогда тебя не видеть…

— Думаешь, скажешь мне все это, и я просто так дам тебе уйти? М? Ты, правда, думаешь, что все будет так легко? Свободу нужно заслужить, Марина.

Погладил ее по голове…уже зная, что сделает. Уже понимая, что должен понять. Сегодня. Сейчас. Понять, сможет ли она…понять, насколько между ними все черное и страшное.

— А что ты сделаешь? Застрелишь меня в этот раз? Задушишь? Забьешь?

— Нет, зачем? Это слишком скучно и предсказуемо. Мы это уже проходили.

А потом бесконечно долго падать на колени и смотреть ей в глаза, чувствуя, как торчит под ребром лезвие ножа, и как внутри все корчится и горит от понимания — она его не любит и никогда не полюбит. А он…он не в силах убить ее и того, ради кого она его убивала. Ее ребенка. Его ребенка. Их ребенка. Она выбрала, и Петр выбрал. Выбрал их. Выбрал для них жизнь и свободу, и смерть и вечное заточение для себя.

Он крался, как вор. Как хищный зверь, который старается, чтобы его не заметили и не схватили.

— Рискуешь…на хрена туда едешь? Еще и без охраны? Без сопровождения!

— Надо мне. Дай своих лучших людей. Мне на пару часов.

— Потом приедешь опять черный как смерть.

Райский раздражал своим вечным надзором, своей гребаной заботой. Сейчас ему нужно было одиночество. Нужно было остаться одному наедине со своей тоской, со своими ранами, как внутри, так и снаружи. Вся спина изрыта шрамами от пряжки, а под ребром тоненькая белая полоска…он часто трогает ее пальцами. Чтобы напомнить себе — там никто его не ждет. Там ему желают смерти. Там его адски и смертельно ненавидят.

А ему надо. До дрожи, до ломоты в костях надо к ней. Просто издалека, как животное нюхать ее аромат, прислушиваться к шагам, всматриваться в силуэт.

Прокрался через деревья к тропинке. Еще пару шагов сделает, и она его заметит. Стоит там у воды, и ветер треплет ее длинные волосы, завязанные в скромный хвост на затылке. Ему видно ее профиль, видно пса рядом с ней, видно, как ее пальцы гладят его голову, а второй рукой она бросает уткам кусочки хлеба. А у Петра сердце сжимается и захватывает дух настолько сильно, что кажется, сейчас разорвет грудную клетку. И он завидует этому псу. Он бы мог сдохнуть за то, чтобы ее рука вот так же нежно гладила его волосы. Хотя бы раз. Один гребаный, проклятый раз дотронулась до него без ненависти и презрения. Любя.

Смотрит на нее, и сердце то бешено стучит, то замирает, и он еще никогда в жизни не видел ее такой красивой, как сейчас…с этим животиком. Его так хорошо заметно, и она, когда гладит его, невольно улыбается, и у Петра пальцы сжимаются в кулак, и ноют костяшки, ломит фаланги. Он хочет точно так же трогать ее живот. Хочет ощутить внутри толчки их ребенка, хочет прислониться ухом и чувствовать эти пинания, слышать их. Ничего подобного он не испытывал с Людмилой. Никогда. Ни с одним из своих детей. Он воспринимал ее беременность отчужденно, без лишних восторгов, без желания приблизиться к таинству. Но дочерей любил…очень. Потом. Лет с двух-трех. До этого скорее подчинялся инстинктам, и потому что «так надо» вести себя отцу.

А здесь увидел эту округлость, и внутри все перевернулось, расперло какой-то адской гордостью. Внутри нее его дитя. Пусть она его ненавидит…но там, в ее чреве проросла его дикая любовь и крепнет с каждым днем, чтобы увидеть жизнь и воплотить это безумие в человека. Когда отправил ее на аборт…скорее, больше слышал Райского, его убеждения, его панический ужас об угрозе карьере. Не понимал…а потом не смог и отпустил. Не смог заставить избавиться. Должен был. Обязан…

— Глупость это…оставить ей ребенка. Однажды этот ребенок перевернет тебе жизнь и снесет тебя с трона. И меня. Я слишком много трудился, чтобы ты оставался у тех высот, где ты сейчас. Ей можно устроить выкидыш. У меня есть связи в местной больнице. Вычистят аккуратно и без последствий. Могут даже стерилизовать под шумок и…потом вернешь ее обратно.

— Я сказал — ребенок родится, и точка! Она не станет разглашать! Она далека от этого! Свою Ирму стерилизуй. И дочек заодно!

— Все они далеки от этого. А потом, когда захочется денег, сожрет тебя и глазом не моргнет.

Вспомнил, как послал к ней Гройсмана и приказал дать денег на первое время…иначе знал — от него бы не взяла.

— У нас не Америка, а Марина — не Моника.

— И Людмила — не Хилари! Тоже молчать и глотать не станет…особенно после того, что твоя…девка сделала с ней и вашим сыном!

Обернулся к Райскому и резко схватил его за горло.

— Я уже говорил тебе, что ты слишком много разговариваешь и позволяешь себе. И не такие светлые головы слетали с плеч при других вождях, и не таких ставили к стенке. А с Людой будет развод! Все! Нас ничего больше не держит вместе! Трахать я ее больше не буду! У меня на нее не стоит, не лежит и не колышется!

— Это! Скандал!

— Срать! Я человек! Имею право на разводы, браки, болезни и смерти! Пойдешь к Милке и узнаешь, какие отступные она хочет! Развод состоится в любом случае… и скажи ей, если не согласится, пусть вспомнит участь Екатерины Арагонской. Я ей обеспечу местечко в психушке…если не в подвале. Вместо монастыря…так сказать.

— Она…жена твоя. Перед людьми, перед Богом…

— Я с ней не венчан…так что просто писулька и штамп. Легко поправимо.

И отпустил горло Райского, поставив его на ноги и демонстративно поправляя его пиджак.

— Давай. Займись делом. Покажи свою преданность и незаменимость…не вынуждай поискать более прытких и услужливых.

— Но не таких верных!

— У каждой верности есть своя цена. За твою я плачу более, чем достаточно…Как там твоя старшая Светочка? Вышла замуж за сына посла? М? Как дом, понравился? А машина? Где они сейчас живут… ах да, уехали в медовый месяц на Мальдивы…Напомни мне, какая у тебя зарплата официально?

— Я все улажу с Людмилой.

— И больше никогда не тронешь Марину! Если она поскользнется, упадет, у нее будет царапина, прыщ или просто плохой день — я с тебя лично три шкуры спущу!

И как сражалась она за малыша, как защищала. Людка из больницы, после того, как мертвый родился, и слезинки не проронила, укатила на курорт в Софию. А там с подружками по магазинам, по барам. Вечеринки устраивала. Как будто праздновала. А он…он из-за нее и малыша чуть Марину не убил. После родов труп отдали не сразу. Хоронил его Петр сам. Людмилы не было в стране. Посмотреть не решился…слишком больно и страшно. Нет, он не боялся мертвецов, не боялся никогда…но видеть мертвого старика или взрослого человека это естественно… а вот младенца — жутко. В заключении о смерти было написано, что плод умер от сильного удара в голову. И он сам чуть не сдох от боли и жалости…вот почему поехал к ней…вот почему выплеснул всю свою боль на нее.

А потом Люда выписалась из больницы и…уехала отдыхать.

Как же сильно они отличались с Мариной. Как будто пластмассовая жена, правильная, неестественная, и такая живая, настоящая, горячая Марина. Да…часто дура, часто неадекватная, сумасшедшая…но такая настоящая. Смотрит на нее издалека, и тоска его жрет отчаянная, дикая. И это понимание, что все. Конец. Что между ними апокалипсис, между ними триллионы световых лет пропасти.

Беременность ей к лицу. Она немного округлилась, черты лица стали нежнее, мягче, женственней. Прикрыл глаза и прикусил щеку изнутри до крови, чтобы не заорать ее имя. И перед глазами замелькали картинки, как хлестал ее ремнем, как вдирался в ее тело и полосовал его….и себя вместе с ней. Едва слышно застонал и выдохнул. Наверное, больше не нужно приезжать. Не нужно травить себе душу, не нужно продолжать сходить по ней с ума.

Наверное, где-то внутри ему хотелось, чтобы она страдала, как и он… а вместо этого он увидел ее совсем другой. Увидел свободной, одухотворенной и…даже счастливой, и от этого стало больно еще сильнее. Потому что все это не для него — и ее нежность, и ее улыбки, и ее красота.

Наверное, он подошел слишком близко…и его заметили. Пришлось быстро уходить, петлять вокруг деревьев и сходить с ума от понимания, что она бежит следом, от надежды, что…что подумала в этот момент о нем. Если выйти из-за кустов…если броситься к ней и…И ничего. Все. Между ними давно все. Заскочил в машину…отъехал на безопасное расстояние, смотрит издалека, чуть прищурившись и сжимая руки в кулаки, и, кажется, будто кожа сейчас слезет от внутренней борьбы и напряжения, от невозможной жажды прикоснуться к ней и прижать ладони к ее животу. Видит, как к ней подскочил мужик, как они говорят о чем-то…Потом она споткнулась и упала, и Петр чуть не выскочил из машины, но мужик помог ей подняться. Чертов ублюдок…касается ее рук, касается и стоит рядом. И она не возражает. Улыбается. Явно флиртует. Глаза налились кровью, и стало трудно дышать. Он какое-то время сидел и смотрел на них обоих. Бледный и покрытый холодным потом от бешеной ревности.

— Чтобы сегодня же занялись дорогами. Так, чтоб ровные были, как зеркало, и узнай мне, кто этот урод и что он делает рядом с ней! Все! Поехали!