Фаворские. Жизнь семьи университетского профессора. 1890-1953. Воспоминания

Т. А. Фаворская, 2019

Мемуары известного ученого, преподавателя Ленинградского университета, профессора, доктора химических наук Татьяны Алексеевны Фаворской (1890–1986) – живая летопись замечательной русской семьи, в которой отразились разные эпохи российской истории с конца XIX до середины XX века. Судьба семейства Фаворских неразрывно связана с историей Санкт-Петербургского университета. Центральной фигурой повествования является отец Т. А. Фаворской – знаменитый химик, академик, профессор Петербургского (Петроградского, Ленинградского) университета Алексей Евграфович Фаворский (1860–1945), вошедший в пантеон выдающихся русских ученых-химиков. Заметки о личной жизни преподавателей и их преданных учеников и последователей, бытописание будней в эвакуации, хроника мирной дачной жизни – все это ценнейшие свидетельства той истории, о которой редко пишут в учебниках, но которая очень важна для каждого из нас, для истории культуры и науки России. Для широкого круга читателей, интересующихся историей России и российской науки.

Глава 1

Территории детства: папиного и моего (1890–1908)

1.1. Род Фаворских. Отец, его детство, родители и семья. Учеба в Санкт-Петербургском университете

Отец мой, Алексей Евграфович Фаворский, родился 20 февраля (4 марта) 1860 года в селе Павлове Нижегородской губернии, ныне город Павлово. Отец его, Евграф Андреевич Фаворский, был благочинным^[82] села Павлова, настоятелем Троицкого собора, главной церкви этого села. Женат он был на Марии Григорьевне Добронравовой. Ни фотографии, ни портрета Марии Григорьевны не сохранилось, но, по словам Алексея Евграфовича, она была красива. Особой близости с матерью у него не было, характер у нее был довольно тяжелый, резкий и частенько сварливый, особой ласки и нежности к детям она не проявляла. Отца своего Алексей Евграфович горячо любил и уважал. Это был спокойный, выдержанный, справедливый человек, строго исполнявший свой долг. Он был любим и уважаем своими прихожанами. В любую погоду зимой и летом по первому зову ехал он иногда в довольно отдаленные деревни, входившие в состав его прихода. Общаясь с прихожанами, он не только проповедовал им слово Божье, но и беседовал с ними об их делах и нуждах, любил слушать народные песни и былины, записывал их. Некоторые из этих былин он послал в Академию наук, за что и получил от нее «признательность».

Евграф Андреевич оставил после себя небольшую памятную книжку, в которой были записаны краткие биографические сведения обо всех его родных, начиная с деда, Федота Михайловича Епифанова, жившего с 1748 по 1807 год. Отец Евграфа, Андрей Федотович, тоже носил фамилию Епифанова, а самому Евграфу и брату его, Максиму, при поступлении их в духовное училище была дана фамилия Фаворских, которая и перешла к потомкам.

Предки моего отца были священниками, обучались сначала в духовном училище, а затем в семинарии. Первым членом семьи, изменившим духовному поприщу, был дядя его — Максим Андреевич, профессор Медико-хирургической академии в Петербурге. Евграф Андреевич довольно подробно описывает в своей памятной книжке жизненный путь своего знаменитого брата. Максим Андреевич был старше его на пятнадцать лет, жил с 1806 по 1867 год, тоже обучался в духовном училище и в семинарии. Но в священники не пошел, а поступил в Московский университет на медицинский факультет, окончив который работал сначала в московском Лефортовском госпитале, а потом перешел в петербургский Артиллерийский госпиталь. У него с детства в результате сильной простуды болели ноги, а после сделанной ему операции он остался хромым на всю жизнь. В петербургском климате болезнь его — ревматизм — значительно ухудшилась, и Максим Андреевич отправился лечиться на минеральные воды в Аахен. Лечение ему помогло, но, боясь возобновления болезни, Максим Андреевич не торопился возвращаться на родину, а отправился в Париж, где провел несколько лет, в том числе и «исторический 48-й год», как пишет Евграф Андреевич. В Париже пополнял свое медицинское образование, слушал лекции лучших профессоров.

Вернувшись на родину, он решил держать экзамен на степень доктора медицины и хирургии. Чтобы иметь достаточно времени для подготовки к экзамену и написания диссертации, Максим Андреевич не поступил на государственную службу, а принял предложение нескольких донских помещиков, в том числе генерала Отечественной войны 1812 года Иловайского^[83], об устройстве в их имениях больниц и обучении для них фельдшеров. Устроив больницы, обучив фельдшеров и написав диссертацию, Максим Андреевич вернулся в Петербург, сдал экзамен, защитил диссертацию и получил искомую степень. Став профессором оперативной хирургии Петербургской медико-хирургической академии, он продолжил углублять и совершенствовать свои знания и с этой целью ездил в каникулярное время в Берлин, Вену, Лондон. Скончался он от удара шестьдесят одного года от роду. Максим Андреевич не был женат и завещал свои сбережения брату, для того чтобы все дети могли получить образование. Похоронен он на Волковом кладбище. В одной ограде с Максимом Андреевичем похоронен и Евграф Андреевич. В 1876 году он приехал из Павлова в Петербург показаться врачам, но здесь и умер.

Фото 1. Андрей Евграфович Фаворский

У Евграфа Андреевича было десять человек детей, из них предпоследним был мой отец. Старший сын — Андрей Евграфович — был на семнадцать лет старше Алексея Евграфовича (фото 1). В памятной книжке есть запись: «1843 года Декабря 10 дня в день моего Ангела, в час по полуночи родился первенец мой, нареченный в память незабвенного моего родителя Андреем». Окончив духовное училище, Андрей Евграфович поступил в Нижегородскую семинарию, но был исключен из богословского класса и стал гимназистом. По окончании гимназии поступил на юридический факультет Казанского университета, а потом перевелся в Петербургский университет тоже на юридический. Во время учения в Университете Андрей Евграфович жил на средства, которые посылал ему дядя, Максим Андреевич.

Фото 2. Антонин Евграфович Фаворский

Фото 3. Александр Евграфович Фаворский

Родившаяся после Андрея дочь Евпраксия умерла в младенчестве, после нее родилась дочь Енафа, а затем два сына: Антонин (фото 2) и Александр (фото 3). Енафа Евграфовна впоследствии вышла замуж за священника Александра Михайловича Прилежаева. Антонин Евграфович тоже вышел из духовного звания и был учителем в уездном училище в городе Сергаче. Александр Евграфович по окончании семинарии поступил в Медико-хирургическую академию, во время Русско-турецкой войны 1877–1878 годов студентом пятого курса был послан на фронт и погиб там от тифа.

Родившегося после Александра сына родители назвали Аркадием, ребенок вскоре умер, а когда родился еще один сын, его опять назвали Аркадием. И этот Аркадий прожил немного более года. После этого родился еще один мальчик, опять был назван Аркадием и опять умер через полтора года. Когда после третьего Аркадия родился еще один сын, родители опять хотели назвать его Аркадием, но тут взмолился сын Александр: «Не называйте его Аркадием, а то он опять умрет!». Родители послушались и назвали мальчика Алексеем. Через три года после этого родилась последняя дочь — Елизавета.

Фото 4. Дом в Павлово

Несмотря на большую семью, Мария Григорьевна управлялась с хозяйством одна, только изредка на помощь приглашалась старуха-нянька Петровна. На более длительное время ее приглашали после рождения детей. Целый день топчется старушка по хозяйству, устанет, а вечером младшие ребята просят: «Няня, расскажи сказку». Рассказывает няня сказку, а у самой глаза слипаются, и вдруг вместо сказки раздается легкий храп. Только две сказки Петровны запомнил Алексей Евграфович — «Сказку про Фитюлюшку-батюшку» и про «Лукшу и Першу» — и потом изредка рассказывал их мне.

Дом, в котором родился и вырос мой отец (фото 4) — бревенчатый, темный, двухэтажный, самой простой постройки, стоял на высоком берегу Оки, на круче. От дома Евграфа Андреевича шла довольно крутая дорога вниз к мосту через речку Тарку. По этой дороге зимой ребятишки катались на санках и на самодельных лыжах, это называлось «кататься от попа Евграфа». Около дома был небольшой сад и огород с самыми простыми овощами. В саду рос огромный вяз, а под его тенью была устроена небольшая дерновая скамья.

Уклад домашней жизни в семье Евграфа Андреевича был установлен раз и навсегда: строгое соблюдение постов, строго определенное время для обеда и ужина, за которыми должна была собираться вся семья. Когда дети подрастали, они должны были посещать церковные службы, мальчики пели при этом на клиросе. Посты соблюдали не только взрослые, но и дети. Самый тяжелый был великий пост, продолжавшийся семь недель, он был и самый строгий: за все семь недель только дважды было «разрешение вина и елея» (то есть масла). Еду составляли хлеб, квас, капуста, огурцы — ни молочного, ни рыбного не давали. Еду наливали в большую чашку и все по очереди опускали в нее свои ложки. Первым начинал есть глава семьи, если кто-нибудь из детей нарушал порядок, отец ударял его ложкой по лбу. В скоромные дни варили щи или лапшу с мясом, перед началом обеда Евграф Андреевич вынимал мясо из чашки, крошил его и складывал обратно в чашку; во время еды он следил, чтобы всем доставалось поровну. Рыбу ели главным образом соленую, которую запасали осенью на всю зиму. В детстве все кажется вкусным неизбалованному ребенку. Алексей Евграфович любил вспоминать, как вкусно они ели, какая была в те времена жирная говядина, какие вкусные соленые судаки, какая рассыпчатая гречневая каша…

Так как три мальчика, три Аркадия, родившиеся перед Алексеем Евграфовичем, умерли один за другим, то у отца в своей семье не было сверстника. Дружнее всего он был с братом Александром, хотя тот был на семь лет старше. Каждый раз Алексей с нетерпением ждал приезда братьев из Нижнего Новгорода на каникулы. Однажды зимой, заслышав скрип подъезжающих саней, на которых приехали братья, он так крепко прижался лбом к оконному стеклу, желая поскорее увидеть приехавших, что раздавил стекло и глубоко порезал себе лоб над самым глазом. Чтобы остановить кровь и дезинфицировать рану, ему засыпали ее толченым углем, благодаря чему у него навсегда остался синеватый рубец, пересекавший бровь. Вообще, домашние лекарства, применявшиеся тогда, были довольно своеобразны. Ребятишки летом бегали босиком, и вот однажды Алексей бежал по мосту через Тарку и наткнулся большим пальцем на острый сук, торчавший из доски. Недолго думая, он приладил на место отворотившийся лоскут кожи, замотал тряпочкой и побежал бегать и играть. Дня через два он почувствовал, что что-то щекочет ему палец под тряпкой. Когда он развязал ее, то увидел, что в ране ползают червячки. Он страшно испугался и побежал домой. Там ему промыли рану керосином, завязали чистой тряпкой, и все быстро прошло.

Ближе всех по возрасту к Алексею Евграфовичу была его младшая сестра, Елизавета Евграфовна, разница между ними была три года, но дружбы между ними не было. Отец предпочитал играть с мальчишками и лишь изредка снисходил до игры с сестрой и ее подругами, эти попытки общения обычно заканчивались для него плачевно. Так, например, однажды, в начале лета, отец предложил сестре съездить на лодке за Оку за щавелем и диким луком, в изобилии росшими на заливном берегу реки. Ему в это время было лет семь, сестре и ее подружке — года по четыре. Отыскав чей-то ботник (плоскодонную лодку), он усадил гостей и довольно успешно переправил их на ту сторону. Наевшись вдоволь щавеля и луку и набрав их про запас, путешественники отправились в обратный путь. За время довольно длительной стоянки старый ботник дал течь; несмотря на это, Алексей усадил девочек на скамейку и принялся храбро грести. Вода постепенно прибывала, пассажирки подняли крик и плач; когда ботник наконец причалил к берегу, все были по пояс мокрыми. Все в слезах, девочки побежали к матерям жаловаться, после чего отца постигла заслуженная кара. Обычно столь же печально кончались и другие попытки игры с сестрой: начав играть, отец очень скоро начинал ее тормошить, дразнить, она бежала к матери жаловаться, а та спешила его наказать, во-первых, как старшего, а во-вторых, потому, что младшая дочка была ее любимицей. Последнее, впрочем, вполне понятно: старшая дочь Енафа была уже замужем и жила в соседнем селе Копосове, и с матерью оставалась лишь младшая девочка, а ведь младших обычно больше балуют; к тому же считалось, что Елизавета Евграфовна похожа на мать (фото 5).

В те времена основным населением села Павлово были кустари, изготовлявшие всевозможные ножи и ножницы. Сами они жили очень бедно, так как сдавали свою продукцию за бесценок скупщикам. Среди их многочисленных босоногих ребятишек и нашел мой отец друзей детства. С одним из них, Михаилом Ляпуновым, он переписывался в течение всей своей жизни. Под его влиянием «Мишак Ляпунов» стал учиться, кончил учительскую семинарию и был сельским учителем. Своим детям он тоже дал образование, дочери его были учительницами, а сын — доцентом Педагогического института в Горьком, приезжал позже в Ленинград с целью поступления в аспирантуру в Академию педагогических наук.

Фото 5. Алексей и Елизавета Фаворские в детстве

Босоногая команда была настолько многочисленна, что оказалось возможным разбить ее на две армии, во главе которых находились два «императора», одним из них был Алексей. Вооруженные деревянными копьями и мечами и луками со стрелами, они устраивали настоящие сражения, объявляли войны, заключали мирные договоры. Во время перемирий они устраивали совместные набеги на чужие сады. В Павлове почти при каждом доме был хотя бы небольшой сад, но в своем саду родители не позволяли зря рвать вишни и яблоки, да, кроме того, известно, что запретный плод сладок. Такие экспедиции не всегда кончались благополучно: в богатых садах часто бывали караульщики, да и сами хозяева берегли свои сады. Дождавшись, чтобы все воришки перелезли через забор, хозяин, запасшись большим пучком крапивы, принимался за охоту: поймав одного из них, он без церемоний спускал ему штаны, накладывал в них крапивы, застегивал их и отпускал, задав на прощание несколько увесистых шлепков. Однако такие неприятности не останавливали маленьких мародеров, их было много, всех не переловишь, а крупные черные горбатовские вишни сладкие, сочные яблоки так вкусны!

Но больше всего радости и развлечения доставляла летом река. Пока отец был маленький, ему разрешали купаться только в присутствии старших братьев. Но вот как-то за обедом родители узнали, что Алексей купался один. В ответ на грозные упреки, Алексей со слезами воскликнул: «Да ведь я умею плавать!» Все удивились, когда это он успел научиться, была составлена комиссия из старших братьев для проверки этого факта. Результаты проверки оказались благоприятными, на отца тогда махнули рукой, все равно его было не удержать, и он стал целыми днями пропадать на реке.

Весь берег Оки в Павлове был заставлен несколькими рядами плотов. Вот с этих-то плотов и происходило купанье, с них же удили рыбу. Сидит рыболов с удочкой, терпеливо следит за поплавком, а солнце печет, комары кусают голое тело. Нырнет тогда рыболов в реку, поплавает, сгонит всех комаров, выберется освеженный на плот — и опять за удочку. Впоследствии, когда отец вырос, укусы комаров на него совершенно не действовали, он объяснял это тем, что в детстве его так много кусали комары, что организм его выработал какое-то противоядие, и теперь ему никакой комар не страшен.

Как известно, рыба лучше всего клюет рано утром и на вечерней заре. Большой помехой вечернему уженью было обязательное посещение церковной службы, отец в этом отношении был неумолим — сыновья знали: как только раздадутся первые удары благовеста к вечерне, так сматывай удочки и беги в церковь. В один жаркий июльский вечер особенно хорошо клевали ерши. Но вот в тихом воздухе раздались первые удары колокола. Пора идти… «Подожду еще немножко, успею, уж очень хорошо клюет». В азарте удачной ловли Алексей не заметил, что колокол перестал звонить. Опоздал! Ну, теперь уж все равно наказания не избежать, торопиться некуда, можно еще поудить, и он удил до тех пор, пока совсем стемнело. Пробираясь в темноте по скользким бревнам плотов, он поскользнулся и упал в воду. Весь мокрый выбрался он на берег. Что теперь делать? Он не пришел в церковь, не пришел к ужину, весь вымок; в окнах темно, может быть уже легли спать и заперли дверь? Страшась наказания, голодный и мокрый, Алексей не решился идти домой, он прошел в сад, улегся на дерновую скамью, свернулся клубочком, чтобы немного согреться, и весь в слезах заснул.

Отец, конечно, заметил, что Алексея не было в церкви, сердитый пришел он домой, собирался как следует отчитать лентяя, но тот не явился и к ужину; стемнело, а его все нет и нет. Родители заволновались, послали к соседям узнать у ребят, где его последний раз видели. Узнав, что он удил на плотах, решили, что он упал в воду и утонул. Всю ночь не спали и плакали родные, а чуть свет решили собрать народ искать его тело, но вдруг смотрят — робко отворяется дверь и входит пропавший сын. «Алешенька!» — раздался общий радостный крик. Всеобщая радость была так велика, что Алексея так и не наказали.

Вообще же детей воспитывали строго, взыскивали за всякую вину. О больших провинностях докладывали отцу, и он чинил суд и расправу: или задавал виновному порку, или читал ему нравоучение. Алексей Евграфович всегда предпочитал первое. Когда же отец начинал его отчитывать, увещевать, простые прочувствованные слова хорошего, справедливого человека глубоко проникали в душу мальчика. Алексей очень любил отца, и сознание, что он огорчил его, было ему тяжело.

Но мальчишки есть мальчишки, что только не взбредет им в голову за длинный летний день, который они проводят без всякого надзора на улице или на реке. Одна из их проделок могла окончиться очень плохо, но, к счастью, не имела никаких последствий. Каждый год в конце августа в Павлово приходили баржи из Астрахани и других городов Нижнего Поволжья, наполненные арбузами и дынями. Хоть они и были очень дешевы, детям редко удавалось ими лакомиться: матери были бережливы, и если покупали арбузы, то главным образом для того, чтобы солить их на зиму, а дыни вялили на солнце. Настал холерный год, бороться с этой болезнью по-настоящему еще не умели, но знали, что она передается через фрукты и всякую зелень. Власти распорядились запретить торговать с баржей арбузами; а баржи уже были нагружены и буксиры тащили их вверх по Волге и по Оке. Тогда вышло новое распоряжение: бросать весь груз арбузов и дынь в реку. Арбузы и дыни поплыли по рекам, некоторые прибивало течением к берегу, и они становились добычей мальчишек, но большая часть плыла по течению, и тут начиналась за ними охота.

Ребята уходили подальше от села, раздевались, входили в воду, подплывали к облюбованному арбузу или дыне и подталкивали их постепенно к берегу. В прибрежных кустах начинался пир; досыта наелись этим летом ребята запретными плодами, к счастью, это им благополучно сошло с рук.

Но не вечно лето. Наступает осень, дождь, грязь, сырость, босиком холодно, а до валенок еще далеко, кожаная обувь бережется для церкви. Приходится больше сидеть дома, придумывать себе занятия. Большим развлечением служили тогда Алексею Евграфовичу различные певчие птички, жившие у него в комнате. Тут были синички, снегири, зяблики, скворцы. Попадали они к нему различными путями: тут были выпавшие из гнезда птенчики, выросшие в доме и ставшие ручными, синичек он подкармливал, бросая разную еду через форточку на подоконник, они становились совсем ручными и сами залетали в дом через дверь или форточку. Для скворцов он уже ранней весной приделывал скворечники к старому вязу.

После смерти матери Марии Григорьевны, отец ее, Григорий Еремеевич Добронравов, поселился у дочери и прожил с ней и с зятем до самой смерти. У него был большой, толстый старый кот. Он был так стар и ленив, что совершенно не обращал внимания на птиц, свободно летавших по комнатам. По утрам, в солнечную погоду, кот любил лежать на полу, на который из окна светило солнце. Остальное время он проводил на печке. В феврале — марте больше бывает солнечных дней, и солнышко уже начинает пригревать. Раскинется кот, закроет глаза и нежится на солнце, а синичка тут как тут — дернет его за хвост и отлетит в сторону, а потом, расхрабрившись, сядет коту на спину, упрется ножками и давай таскать клочки шерсти из его широкой спины. Шерсть она таскала недаром: на большом фикусе она решила устроить себе гнездо. Любовь к птицам отец сохранил на всю жизнь, он хорошо их различал по голосу и по оперению, когда я была маленькой, у меня на окнах всегда стояли клетки с птицами, подаренные мне отцом.

Но и зимой не обходилось без шалостей и приключений. Старшая сестра отца, Енафа Евграфовна, была его крестной матерью. Она жила с мужем А. М. Прилежаевым в селе Колосове, в нескольких верстах от Павлова (фото 6). Отца как-то раз возили туда в гости, крестная ласково его принимала. И вот как-то зимой ему опять захотелось в Копосово, и так как никто их взрослых туда не собирался, он решил отправиться туда сам. Никому не сказавшись, после обеда он двинулся в путь. Он шел довольно долго, устал, стало темнеть; он сел отдохнуть в надежде, что кто-нибудь проедет мимо и подвезет его. Действительно, вскоре показалась лошадка с розвальнями, она тихонечко трусила рысцой, хозяин ее сидел закутавшись и дремал. Когда отец с криком «Дяденька, подвези!» бросился к саням, возница спросонья испугался, схватил кнут и давай настегивать лошадь, которая пустилась вскачь и вскоре исчезла из виду. Неудача совсем обескуражила отца; он устал, замерз, заливаясь слезами, уныло побрел дальше. Совсем стемнело, вспомнились волки, и стало страшно. Неизвестно чем бы кончилось его путешествие, если бы, к счастью, его не догнал А. М. Прилежаев, ездивший в Павлово и возвращавшийся домой. Он очень удивился и испугался, увидав Алешу: «Ты как сюда попал? Что здесь делаешь?» Алексей очень обрадовался неожиданной встрече, сразу повеселел и важно заявил: «Я к вам в гости иду». Александр Михайлович усадил гостя в сани, привез в Копосово, отогрел, накормил и сейчас же повез его обратно, как ни хотелось отцу погостить подольше у крестной. Александр Михайлович легко себе представил тот переполох, который царил в доме у тестя, когда обнаружилась пропажа Алеши.

Фото 6. Енафа Евграфовна

Но вот незаметно промелькнуло счастливое детство, пора приниматься за учение. Самое начальное обучение происходило у Алексея своеобразно: его отдали учиться к «черничкам». Это были две сестры, пожилые девушки, ходившие всегда в черном, хорошо знавшие Священное Писание и церковнославянскую грамоту. За неимением в селе начальных школ родители, желавшие обучать своих детей грамоте, прибегали к помощи черничек. Каждое утро бежал Алеша на другой конец Павлова на уроки. Начали с букваря; каждая буква называлась по-славянски, а за ее названием следовало несколько слов, начинавшихся с этой же буквы. Все это нужно было учить наизусть. Вот начало этого букваря:

А — АЗ, ангел, ангельский, архангел, архангельский, апостол, апостольский;

Б — БУКИ, бог, божество, богородица;

В — ВЕДИ, Владыко, владычица.

И так далее все буквы алфавита. Каждое утро все ученики хором «повторяли зады», а потом учили кусочек нового. После букваря читали Псалтырь и другие священные книги.

Все старшие братья Алексея Евграфовича учились сначала в духовном училище, а потом в семинарии, условия жизни и обучения в этих учебных заведениях правдиво и красочно описал Н. Г. Помяловский в его «Очерках бурсы». Братья Алексея Евграфовича испытали все прелести жизни «бурсаков», только последние годы, в старших классах, они жили на вольной квартире.

В 1867 году, как было сказано выше, умер Максим Андреевич Фаворский, и оставшиеся после него деньги решено было употребить на обучение двух младших детей — Алексея и Елизаветы — в гимназии. С семи до восьми лет Алексей обучался у черничек, а после них у дьячка Троицкого собора, который обучал его русской грамоте. Десяти лет его отвезли в Нижний и определили в приготовительный класс Нижегородской гимназии. Жить он стал с братьями в маленькой комнатке, которую они снимали у хозяйки. Антон кончал в то время учительскую семинарию, а Александр учился в последнем классе духовной семинарии. Братья хозяйничали сами: рано утром до занятий ходили на базар, варили щи и кашу. Главным поваром был Александр, отец был у него подручным. Какой вкусной казалась приготовленная собственноручно еда! Алексей Евграфович любил вспоминать, какую хорошую жирную говядину они покупали, какие наваристые были щи.

Что же касается преподавания, то в младших классах Нижегородской гимназии оно было поставлено достаточно плохо. Так, например, на уроках естественной истории учитель диктовал новый материал, который потом заучивали ученики. На уроках чистописания гимназистам давали списывать прописи, среди которых была, между прочим, такая фраза: «Талант питается хвалою». Учитель не потрудился объяснить малышам, что такое талант и как он может питаться хвалою. Алексей решил, что тут что-то напутано и написал: «Талант питается травою». На преподавание языков и математики обращали мало внимания. По немецкому языку он запомнил одно лишь стихотворение, которое учил в первом классе. Впоследствии он мог читать только научную литературу, и ту недостаточно свободно. Большего всего времени отводилось на преподавание латинского и — в старших классах — греческого языка.

Преподавание истории, географии, по-видимому, было неплохим. Отец на всю жизнь сохранил любовь к этим наукам, полученные им в гимназии знания прочно засели в его памяти. Из различных эпох истории больше всего времени отводилось на изучение древней истории, главным образом Греции и Рима, и русской истории. Когда я приступила к изучению истории Греции, отец подошел однажды к стоявшей в моей классной комнате черной доске, взял мел и с одного приема вычертил очертания Греции. В гимназии умение чертить карты Греции в целом и отдельных греческих государств, так же как и карту Рима, было обязательным. Алексей любил читать исторические романы, особенно Вальтера Скотта, жизнеописания великих людей древности Плутарха. Любимые книги перечитывал по много раз и некоторые знал почти наизусть. В течение нескольких лет он выписывал журнал «Исторический вестник».

Географические названия сохранились у него в памяти до глубокой старости. Когда я начала изучать географию в гимназии, мы с ним часто проверяли друг друга: то начнем перечислять правые и левые притоки Волги, то острова в Средиземном море или в Тихом океане, вершины различных горных хребтов, и все он помнил и знал гораздо лучше меня. С древними языками был не в ладу; правда, ни разу не оставался из-за них на второй год, всегда подтягивался к экзаменам, не желая огорчать отца, но в памяти у него эти языки не оставляли следа, кроме некоторых общеизвестных латинских изречений. Евграф Андреевич умер, когда отцу было шестнадцать лет; на следующий год, в седьмом классе, он еще больше пренебрегал древними языками, учитель заявил, что он его обязательно оставит на второй год. Но тут, к счастью для Алексея, старший брат его Андрей был сослан в Вологду за участие в деятельности группы лиц, старавшихся улучшить жизнь павловских кустарей^[84] организацией артели. Это должно было освободить их от тяжелой зависимости от скупщиков. История этого начинания описана В. Г. Короленко в «Павловских очерках». Алексей перевелся в Вологодскую гимназию и на следующий год благополучно ее окончил.

Лет через двадцать после этого он приехал в Нижний Новгород и встретил там упомянутого учителя латинского языка. Тот его узнал и снисходительно поздоровался с ним. «А, Фаворский, помню, помню, ты был старательным учеником, но способностей у тебя не было. Чем ты сейчас занимаешься?» — «Я сейчас живу в Петербурге, состою профессором Университета». — «Да?!» — глаза у учителя стали круглыми от удивления, и он ничего не мог больше сказать. Зато потом, как узнал отец, он всем своим знакомым рассказывал, что вот, мол, какой я учитель, мой ученик — профессор Университета.

После привольной жизни дома трудно было привыкать к суровой гимназической дисциплине — понятно, с каким нетерпением ожидалось наступление рождественских и летних каникул. От Павлово до Нижнего всего сто верст, но, кроме как на лошадях, других способов передвижения не было. Родители договаривались с кем-нибудь из павловских крестьян: нагрузив на розвальни тулупы и валенки, запрягали в розвальни лошадку, и путешествие начиналось.

Надевши валенки и закутавшись в тулупы, отправлялись братья в родное Павлово. Выезжали утром, к вечеру проезжали полпути и останавливались на ночлег на постоялом дворе. Проехать пятьдесят верст без остановки не шутка, не спасали и тулупы — мороз пробирал путешественников до костей. Но возница их, человек бывалый, чуть заметит, что кто-нибудь начинает замерзать, живо столкнет его с саней и начнет погонять лошадь. Хочешь не хочешь — беги, догоняй. Бежит мальчик, тулуп тяжелый, бежать трудно, пока догонит, даже пот прошибет. На постоялом дворе напьются горячего чаю, закусят присланными из дома припасами и улягутся спать на печи или на полатях. Изба полна народа, по дороге из Нижнего в Павлово и обратно всю зиму идут обозы с разными товарами, и постоялый двор, где останавливались мальчики, служил ночлегом и для извозчиков. Прежде чем заснуть, отец любил наблюдать, лежа на печи, как закусывают извозчики. Один ведерный самовар выпьют, другой требуют, а напившись чаю, начинают ужинать. В избе жарко, лица у всех красные, так и лоснятся. Затем укладываются спать на полу и на лавках. Ночью в избе такой воздух, что «хоть топор вешай», говорил отец. Утром, чуть свет, отправляются в дальнейший путь, не терпится скорее попасть домой.

Две недели промелькнут незаметно, пора собираться тем же порядком в обратный путь. Летние каникулы продолжались около двух месяцев. Когда Алексей стал постарше, он не сидел все лето в Павлове, а побывал во многих окрестных селах, в которых жили многочисленные родственники, бродил там по лугам и лесам, ловил рыбу и охотился. Среди родных было много охотников, и еще мальчиком пристрастился он к охоте. Увлечение это сопровождало его до глубокой старости. Сначала он присутствовал на охоте старших в качестве зрителя или в лучшем случае заменял охотничью собаку, вытаскивая из камышей упавшую туда утку. Позднее он уже сам бродил с ружьем и собакой по просторам нижегородских лесов. Один из его родственников состоял лесничим в громадном казенном лесу, простиравшемся на многие десятки верст. Это лес Алексей посещал особенно охотно.

Дом, в котором жил лесничий, стоял в самой глубине леса, во все четыре стороны ближе сорока верст не было никакого жилья. Отец так часто рассказывал мне про него, что я до сих пор живо представляю себе этот небольшой домик, расположенный на зеленой полянке, со всех сторон окруженный лесными великанами. В домике так уютно, лесничий и его жена такие радушные, гостеприимные, так рады гостю. На столе сейчас же появляются соленые грибки, хлеб с маслом, молоко, душистый липовый мед в сотах, чудесная круглая лесная земляника, поет свою песню пузатый самовар. Как сладко спалось на сеновале, на свежем, душистом сене! А как много там было птиц! Певчие птички распевали с раннего утра до позднего вечера, когда со всех сторон слышалось пение соловьев; были там и совы, и филины, различные ястребы и коршуны парили над лесом, высматривая добычу. А сколько там было дичи перистой и четвероногой! На охоту обыкновенно уходили не на один день, ночевали у костра; эти ночевки в лесу доставляли отцу не меньше радости, чем сама охота. Многому научился он, бродя по лесам со старым охотником: голосам и повадкам лесных обитателей, умению разжигать костер и безошибочно находить дорогу. Леса здесь главным образом лиственные, ель и сосна встречаются редко. Но вскоре, навещая брата, Алексей хорошо познакомился и с вологодскими хвойными лесами. Здесь тоже сошелся со многими охотниками и вместе с ними не раз охотился.

Приехав на жилье в Вологду, брат Андрей поселился в доме Дубровиных, туда-то к нему и приехал отец вместе с младшей сестрой, Елизаветой, которая теперь перевелась в вологодскую гимназию.

Фото 7. Наталья Павловна Дубровина

Дом стоял на набережной реки, а напротив, на другом берегу, возвышался старинный Духов монастырь. Хотя Вологда и была губернским городом, но представляла собой небольшой, довольно захолустный городок. На письмах, которые писались обитателям дома Дубровиных, стоял такой адрес: «Вологда, дом Дубровиных, против Духова монастыря» — и все, этого было достаточно. В этом доме Алексей познакомился со своей будущей женой, моей матерью, Натальей Павловной Дубровиной (фото 7). Отец моей матери, Павел Константинович Дубровин^[85], вырос в имении, расположенном недалеко от Вологды, под неусыпным надзором матери. Он очень рано лишился отца, кроме него, детей у его матери больше не было, она постоянно дрожала за его здоровье и вырастила его изнеженным, неприспособленным к жизни. Сама она была очень властная натура и, возможно, подавляла его индивидуальность. Она была неграмотна я, но обладала большим природным умом и большой житейской мудростью, впоследствии в семье сына она была главой дома и царила в нем как полновластная хозяйка. Кроме сына и невестки, все звали ее «бабинькой», я ее только под этим именем и знала, помню, что звали ее Елизаветой, а отчество ее забыла, я ее никогда не видала, но так много о ней слышала, что ясно себе ее представляю.

Павел Константинович женился на Олимпиаде Семеновне Паршаковой. «Бабинька» купила в Вологде дом напротив Духова монастыря и поселила в нем молодых. Павел Константинович стал работать в городской управе. У бабушки моей было восемь человек детей: старший сын, Константин Павлович, был талантливым художником, другом известного художника Константина Коровина^[86]. Он рано начал пить и умер довольно молодым. За ним следовала моя мать, потом дочь Ольга Павловна, которая потом вышла замуж за ветеринарного врача А. П. Крашенинникова. Следующей дочерью была Мария Павловна, она кончила бухгалтерские курсы. Замужем не была, и жила у нас с 1900 года до конца жизни. После нее родился сын Семен Павлович, врач, специалист по кожным болезням. Затем было две дочери — Елизавета Павловна и Александра Павловна, обе вышли замуж за ветеринарных врачей: А. А. Лебедева и В.П.Аляпринского. Самым последним был сын Николай, который умер еще маленьким.

Пожив некоторое время с сыном и невесткой, «бабинька» уехала обратно в имение. Когда дети немного подросли, мою мать и ее сестру Ольгу отправили жить в имение к «бабиньке», потом туда же отправили и Марию Павловну. Они прожили там несколько лет, пока не пришло время матери поступать в гимназию. Вместе с ними переехала в город и «бабинька». Скучая по любимому сыну и любимому внуку, «бабинька» решила постоянно жить в Вологде, поэтому она продала имение и переехала в город. Продав имение, она допустила большую ошибку. Для того чтобы быть гласным городской управы, нужно было иметь определенный имущественный ценз. Когда «бабинька» продала имение, дед лишился возможности работать в городской управе, где он общался с развитыми, культурными людьми, и принужден был перейти работать в уездную управу, где попал в плохую компанию малокультурных людей и вместе с ними начал пить.

Фото 8. Алексей Евграфович Фаворский

Дом бабинькин был бревенчатый, двухэтажный, простой постройки, около дома был двор и небольшой сад. Во дворе была баня. Второй этаж сдавали жильцам, в нижнем жили сами. Мать моя родилась 24 августа (6 сентября) 1863 года, была на три года моложе отца. Но в женских гимназиях было тогда семь классов, поэтому она окончила гимназию через два года после того, как окончил гимназию отец. Окончила она ее отлично, с золотой медалью, такая медаль присуждалась каждый год только одна. Несмотря на то что преподавание иностранных языков в казенных гимназиях обычно было плохо поставлено, Наталья Павловна хорошо знала французский язык, не только свободно читала, но и говорила по-французски.

Алексей Евграфович по окончании гимназии поступил на физико-математический факультет Петербургского университета (фото 8). Как уже говорилось, во время пребывания в гимназии отец жил и учился на средства, оставленные ему дядей. Когда он окончил гимназию, он отказался от своей доли оставшихся денег в пользу сестры, отдал их «на приданое Елизавете», как говорил он мне. Будучи студентом, он существовал на небольшие суммы денег, которые присылали ему Андрей Евграфович и Енафа Евграфовна, его крестная.

Судя по расписанию, занятий у Алексея Евграфовича было немного, посещение лекций было необязательно, лабораторных занятий было на первых курсах совсем немного. Немудрено, что живого, увлекающегося юношу после захолустной Вологды захватила, закружила свободная студенческая жизнь в столице. Скоро появились товарищи и, как тогда говорили, товарки: курсистки, слушательницы медицинских и бестужевских курсов. В гимназии у него близких друзей почти не было, ближе всего он был с Григорием Хрисанфовичем Херсонским, который впоследствии был в Москве директором гимназии^[87] (фото 9). С ним он всю жизнь поддерживал отношения, они и переписывались, и лично встречались в Москве или в Петербурге. В Университете у отца было больше товарищей: Вячеслав Евгеньевич Тищенко^[88], Сергей Сильвестрович Колотов^[89], преподававший потом химию в офицерских минных классах в Кронштадте, Владимир Робертович Тизенгольд, доцент Технологического института, Семен Петрович Вуколов^[90], профессор этого же института, Федор Яковлевич Капустин^[91], профессор физики на Высших женских курсах, Александр Маркелович Жданов^[92], профессор астрономии в Университете.

В 1879 году отец увлекся бильярдом и на втором курсе проводил за игрой много времени. Позднее он к нему охладел и предпочел отдавать свободное время театру, русской и итальянской опере. Посещение театров было уже более дорогим удовольствием, но Алексею удалось достать абонемент в итальянскую оперу на галерку около самой сцены. С этого места ему ничего не было видно, иногда только какая-нибудь балерина, выскочившая к самой рампе, попадала в его поле зрения. Несмотря на это, отец не пропускал ни одного спектакля, сам он обладал очень хорошим баритоном и хорошим слухом и с увлечением повторял дома любимые арии. Из русских певцов он особенно любил Мельникова^[93], когда он позднее слушал Шаляпина^[94], то говорил, что Мельников все-таки был лучше. Любимыми его операми были «Руслан и Людмила», охотнее всего он сам исполнял арию Руслана «О поле, поле» и Фарлафа «Близок уж час торжества моего». Любил он также «Русалку», ария мельника тоже часто им исполнялась. Охотно пел он также арию деда Мороза из «Снегурочки» и арию Мефистофеля из «Фауста». Пел он и разные романсы, одним из любимых его романсов был «Хотел бы в единое слово».

Фото 9. Алексей Евграфович Фаворский, Григорий Хрисанфович Херсонский, Д. И. Жбанков

Ни самого Алексея Евграфовича, ни его друзей не удовлетворяла та жизнь, которую они вели. На большинство лекций можно было не ходить, лабораторных занятий было мало, а учить к экзаменам большое число различных предметов при краткости и сухости тогдашних учебников тоже было неинтересно. Алексей переходил с курса на курс, ни на одном не задерживался, но такое учение большого удовольствия не приносило, и на него временами находили скука и хандра.

Когда отец был на третьем курсе, в Петербург приехала Наталья Павловна Дубровина и поступила учиться на Женские врачебные курсы. С ней приехала и Елизавета Евграфовна, которая поступила на Высшие женские курсы. Последняя недолго на них проучилась, она вышла замуж за только что окончившего врача Пантелеева и поехала с ним к месту его работы в земскую больницу. Поехали они зимой, в сильный мороз. Дорогой, после длительной езды на лошадях, они легли спать в жарко натопленных комнатах и угорели. Елизавету удалось спасти, а ее муж умер. Через несколько лет она вышла замуж за товарища Алексея — Вячеслава Тищенко, который давно ее любил. Наталья Павловна окончила Женские курсы и получила диплом женщины-врача.

В 1881 году, будучи на четвертом курсе, Алексей попал в лабораторию А. М. Бутлерова^[95] (фото 10). Из всех наук, которые он изучал в Университете, органическая химия привлекала его больше всего. Но в то время лаборатории были маленькие, они все помещались в главном здании Университета, и из оканчивающих студентов Бутлеров мог взять к себе в этом году только пять человек. Так как желающих попасть в эту лабораторию было больше, чем имелось свободных мест, была организована запись. Алексей успел записаться только седьмым. Не имея уже надежды попасть к Бутлерову, он устроился в лабораторию профессора Овсянникова^[96], который читал в Университете анатомию и гистологию. Отцу была поручена работа по отысканию нервных окончаний в легких лягушек. Но ему не суждено было стать гистологом. Один из попавших к Бутлерову студентов должен был уйти из лаборатории, так как оказался недостаточно подготовленным для работы в ней. Следующий за ним кандидат, не попав к Бутлерову, устроился к почвоведу Докучаеву^[97], был доволен своей работой и отказался переходить. Таким образом, очередь дошла до Алексея, и он с радостью бросил своих лягушек и стал работать в области той науки, которая его интересовала. Забыты были скука и хандра, среди игроков на бильярде не было видно больше Алексея Евграфовича, всю свою энергию и настойчивость он отдавал работе. Велика должна была быть любовь к своей науке, терпение, настойчивость и вера в свои силы, чтобы не бросить, не отчаяться, терпя неудачи в работе в течение первых трех лет.

Фото 10. Алексей Михайлович Бутлеров

Бутлеров в то время, когда Алексей попал в его лабораторию, уже сравнительно мало там работал, а в 1886 году^[98] совсем ушел из Университета. Бывая в лаборатории, он сам работал за своим рабочим столом, стоявшим в той же комнате, где работали и студенты.

Наблюдение за работой такого искусного экспериментатора, каким был Бутлеров, было, конечно, чрезвычайно полезно для начинающих химиков. К сожалению, тема, предложенная Алексею Бутлеровым, хотя и была очень интересна по замыслу, оказалась невыполнимой в то время, в тех лабораторных условиях и при существовавшем тогда оборудовании. Три года бился Алексей, стараясь получить желаемые вещества, но в результате получал лишь какие-то крохи. Помощник Бутлерова, ассистент Михаил Дмитриевич Львов^[99], предложил Алексею несколько изменить предмет его исследования, получить вместо одного ацетиленового углеводорода другой такого же типа. Тут все сразу изменилось, полученные результаты послужили основой для его магистерской диссертации. В 1884 году результаты эти доложены на заседании Физико-химического общества и принесли ему известность не только в России, но и за границей.

В 1882 году Алексей Евграфович окончил Университет и занял место лаборанта-химика в Первом реальном училище^[100]. В реальных училищах в то время древние языки не изучались, программы по математике и естественным наукам были значительно шире, чем в гимназиях, а преподавание химии не ограничивалось меловой химией, но сопровождалось практическими занятиями. Вот этими-то занятиями и должен был руководить Алексей. Молодые преподаватели, влюбленные в свою науку, обычно увлекают своих учеников. Так случилось и с Алексеем: по окончании обязательного практикума он прочел по просьбе своих учеников краткий курс органической химии, а один из них, Василий Яковлевич Бурдаков, занялся изготовлением органических препаратов и между прочим получил изопропилацетилен, нужный Алексею для его научной работы. Этот первый ученик Алексея Евграфовича был впоследствии профессором химии Днепропетровского горного института.

Все время, свободное от занятий в реальном училище, отец по-прежнему отдавал своей научной работе. В 1885 году^[101] он получил место лаборанта (по-нынешнему — ассистента) в Университете на кафедре аналитической и технической химии, которой в то время заведовал Дмитрий Петрович Коновалов^[102]. Вместе с местом он получил и казенную квартиру в Университете в небольшом трехэтажном доме, который стоит во дворе Университета и в настоящее время. До этого Алексей Евграфович снимал комнату у хозяек. Одно время он снимал комнату в немецкой семье. Он часто рассказывал потом про уклад жизни в этой семье, столь непохожей на жизнь русских семейств.

Став ассистентом и руководя занятиями студентов в лабораториях качественного и количественного анализа, отец по-прежнему все остальное время отдавал своей научной работе. Интересная область, в которой он работал, его экспериментальное мастерство, педагогический талант и творческий энтузиазм привлекали студентов, и у него сразу же появились ученики: Константин Ипполитович Дебу^[103], Константин Адамович Красуский^[104] и многие другие. Глядя на то, с каким воодушевлением работали его ученики, старшие товарищи говорили ему: «У вас будет много учеников». Действительно, Алексей Евграфович явился создателем одной из крупнейшей школы химиков-органиков. За своей научной работой и будучи студентом, отец постоянно напевал свои любимые арии. Он не знал нот и не играл ни на одном инструменте, но благодаря прекрасному слуху пел всегда совершенно верно.

Голос его к этому времени значительно окреп и превратился в очень приятный баритон, пел отец всегда очень выразительно. Слышавший его пение немного подвыпивший антрепренер какого-то опереточного театра настолько пленился его голосом, что не на шутку стал уговаривать его бросить все и переходить в его театр, обещая большой гонорар. «Да чем же ты занимаешься?» — воскликнул он, когда отец отклонил его блестящее предложение. «Ацетиленовыми углеводородами», — отвечал Алексей. «Ну, и дурак же ты, братец!» — с огорчением воскликнул антрепренер и махнул рукой на молодого человека, не понимающего своей выгоды и отказавшегося от блистательной будущности.

В 1887 году, 28 августа (старого стиля), отец женился на Н. П. Дубровиной, которая к тому времени окончила Женские врачебные курсы. Знакомы они были уже давно, с 1877 года. О своем романе с матерью отец мне никогда ничего не рассказывал, но по некоторым письмам, адресованным ей, которые хранились у отца и которые, возможно, и не были вручены матери, можно думать, что роман этот был длительным и не таким простым. Обаятельные внешние и внутренние качества отца привлекали к нему сердца многих девушек. Но в конце концов Алексей Евграфович и Наталья Павловна «почувствовали, что они друг без друга жить не могут», как сказала мне однажды мать, и решили пожениться. Свадьба состоялась в Вологде, приехавший на свадьбу старший брат матери, художник Константин Павлович, нарисовал красивое меню свадебного пира, меню это сохранилось до сих пор.

Родители мои прожили вместе двадцать один год. 23 августа 1908 года мать моя умерла от туберкулеза легких, которым она болела более пятнадцати лет. Что послужило причиной ее болезни, трудно сказать: плохие условия жизни в родительском доме и во время учения на курсах или тяжелое горе, выпавшее не ее долю. В июне 1888 года у них родился сын Евграф. Отец и оба его брата так любили своего отца, Евграфа Андреевича, что все трое называли в его честь своих первенцев. Из этих троих выжил только Евграф Антонинович, он дожил до преклонного возраста, работал в Москве на заводе «Красный пролетарий» в должности инженера. У Андрея Евграфовича Евграф умер еще совсем маленьким.

Мой брат Гранюшка, как его звали родители, умер, когда ему был один год и десять месяцев. Это был необыкновенно развитый для своего возраста мальчик. В этом возрасте он уже говорил, знал даже небольшие стишки. Веселый и ласковый, он целый день бегал по комнатам. Утром, как только услышит, что родители проснулись, он хватал со стола утреннюю газету, а со стула — юбку матери, выставленную для чистки, и вбегал в спальню, говоря: «Маме — юбки, папе — газету!» Нечего и говорить, что родители в нем души не чаяли. 19 апреля 1890 года он гулял с матерью вечером перед сном. Мать много рассказывала мне, как они гуляли и как Граня поднял голову, посмотрел на небо и сказал: «А мамы там нет!» На следующий день он заболел молниеносной формой скарлатины, его тотчас же увезли в больницу, так как мать через две недели ожидала рождения второго ребенка.

1.2. Мое детство. Главный человек — отец! Впервые в Европу… Наша жизнь в Петербурге и на отдыхе. Наши гости: родные и знакомые

Болезнь сына так потрясла Наталью Павловну, что роды начались у нее преждевременно, и уже 21 апреля (4 мая) она родила дочь, которую назвали Татьяной. Так как я родилась раньше времени, то была маленькая и худенькая, весила всего лишь два кило. На следующий день, 22 апреля, Гранюшка умер. Его похоронили на Волховом кладбище рядом с Евграфом и Максимом Андреевичами. О горе моих родителей не приходится и говорить, но жизнь не дает спокойно предаваться горю: нужно было работать, нужно было кончать диссертацию, а матери нужно было заботиться о новорожденной дочке. Молока у нее не было, пришлось взять кормилицу. Крестными моими были Вячеслав Евгеньевич Тищенко и Ольга Владимировна Фаворская, жена Андрея Евграфовича; они поженились в 1883 году и жили в Москве, где Андрей Евграфович работал помощником присяжного поверенного^[105].

Ольга Владимировна была дочерью художника Владимира Осиповича Шервуда, художественные способности передались от него детям: Ольга Владимировна хорошо рисовала, а сын его, Леонид Владимирович, был известным скульптором^[106] (фото 11). После умершего маленького Евграфа у Андрея Евграфовича и Ольги Владимировны родилось еще двое сыновей: Владимир Андреевич^[107], известный художник-гравер, и Максим Андреевич, ветеринарный врач. В год моего рождения Андрей Евграфович и Ольга Владимировна проводили лето с детьми в Пушкино под Москвой. Они пригласили моих родителей провести лето вместе с ними. Когда я подросла, я очень полюбила свою крестную. Ольга Владимировна по характеру несколько похожа на мою мать: добрая, мягкая, она была совсем непрактичная, то, что называют «не от мира сего». Говоря о них обеих, отец и Андрей Евграфович называли их почему-то странным названием «наши небесные курицы».

Фото 11. Ольга Владимировна Фаворская

Зима 189091 года была опять тяжелой для моих родителей: вследствие неправильной беременности мать должна была лечь в клинику Военно-медицинской академии, где ей делали серьезную операцию, после которой она очень плохо поправлялась. У нас в это время жила сестра моей матери, Мария Павловна, которая училась в Петербурге на бухгалтерских курсах. Весной отец снял дачу на берегу Волхова в районе Новой Ладоги. Мать перевезли туда, врачи рекомендовали ей солнечные ванны. Лето в тот год было исключительно жаркое, матери устроили на балконе солярий, и она за лето значительно окрепла, но, к большому огорчению и ее и отца, врачи объявили, что детей у них больше не будет. Таким образом, я росла единственным ребенком. Отец в это время с головой ушел в работу. Потеря любимого сына, болезнь жены сделали его более суровым и замкнутым. Магистерская диссертация на тему «По вопросу о механизме изомеризации в рядах непредельных углеводородов» была готова, и 15 (28) сентября 1891 года состоялась ее защита. Таким образом, Алексей Евграфович был вознагражден за свою настойчивость и терпение, он сразу выдвинулся из рядов своих товарищей, далеко опередив их.

Итак, с работой (и с научной, и с педагогической) все обстояло хорошо. Дома же не все было благополучно: Наталья Павловна чувствовала себя неважно, а я умудрилась где-то подцепить брюшной тиф. В то время никаких лекарств против этой болезни не существовало, приходилось терпеливо ждать, когда недуг кончится сам собой. Наталья Павловна, сама врач, следила за ходом болезни и позднее говорила мне, что у меня был классический брюшной тиф, протекавший точно по учебнику. Лечил меня и наблюдал за здоровьем матери старик-англичанин — доктор Дункан. Он был высокообразованный человек, очень интересовался химией и подолгу беседовал с Алексеем Евграфовичем о его работах. Раза два он приносил в подарок отцу бутылку старого английского портвейна.

Расходы в связи с болезнью жены и ребенка были большие, а лаборантское жалование было очень маленькое, поэтому и сам Алексей Евграфович, и многие его товарищи подрабатывали, делали различные анализы, используя для этого летние каникулы. Каникулы в Университете в то время продолжались три месяца — с июня по сентябрь, один месяц посвящали анализам, а два отдыхали. Дачи для семьи обычно снимали недалеко от города, и часть отдыха посвящали поездкам в город для работы. В 1892 году дача была снята неудачно. Ездить искать было некому, Алексей Евграфович снял ее по совету знакомых, которые прельстили его хорошей охотой. Когда же мы приехали на дачу, то оказалось, как говорил отец, что там все болото, болото, посреди болота плешь, и на этой плеши стоит наша дача. Лето было неважное, единственным развлечением отца были хождения за грибами с Марией Павловной. Возвращались они из этих походов мокрые до колен. К завершению удовольствия, в болотах водилось много змей. Однажды я играла на крыльце, няня стояла на улице, а взглянув на меня, она испустила дикий крик: на крыльцо не спеша вползала гадюка. Отец, бывший поблизости, вовремя подоспел с большой палкой и убил змею. Убитую змею он зарыл в большой муравейник и некоторое время спустя вытащил оттуда отличный скелет гадюки.

Вскоре после моего рождения отец получил новую квартиру на первом этаже главного здания Университета, в той половине его, которая обращена к Биржевой линии. Здания Физического института в то время еще не было, и днем в окна, выходившие в коридор, светило солнце. К одному из окон, выходивших в сад, из комнаты и из сада были приставлены низкие лесенки и, таким образом, из квартир можно было попадать прямо в сад. В это время получил там же квартиру и В. Е. Тищенко. Здоровье матери все не налаживалось: слабость после операции давно прошла, но зато появился кашель, и она стала временами температурить. Вот с этого времени постоянным помощником Натальи Павловны стал Петр Малафеев (лабораторный служитель Алексея Евграфовича). В химических лабораториях в то время не было уборщиц и вообще никакого женского обслуживающего персонала. Уборку лабораторий и всякую подсобную работу выполняли мужчины, которые назывались лабораторными служителями. Холостые служители или те, у которых семьи жили в деревне, жили в общежитии во дворе Университета (здание рядом с Физическим институтом). Большинство из них работало в лабораториях до самой старости. Хотя казенное жалование было невелико, многие из них прирабатывали, оказывая различные услуги профессорам и ассистентам.

Петр Малафеев каждое утро приносил свежие булки и хлеб к утреннему чаю. Алексей Евграфович обычно пил чай с московским калачом, утром завтрака горячего у нас не полагалось, а только пили чай или молоко с булками и маслом. Рано утром почтальон приносил всегда свежую газету, которую Алексей Евграфович читал за чаем. По своему здоровью матери трудно было ходить за покупками, и поэтому целый ряд закупок по ее поручениям делал Петр. Помню, как я примеряла черные башмачки на пуговицах, которые купил Петр; когда я начала кататься на лыжах, он же покупал мне валенки. Весной при переезде на дачу он нанимал извозчиков и перевозил вещи. Телефонов тогда не было, и за врачами ездил тоже Петр. Летом он присматривал за ремонтом квартиры и тому подобное. Петр Малафеев был небольшого роста, коренастый, с рыжими волосами и бородой. До поступления в лабораторию он отбывал воинскую повинность и ушел в запас бравым фельдфебелем. Когда отец возвращался с охоты, Петр чистил и смазывал его ружье, а когда зимой Алексей Евграфович привозил с охоты зайцев, Петр обдирал их, за что получал шкурку и переднюю часть зайца. За все эти услуги Петр получал ежемесячную плату. Петр любил маленьких детей, когда он приходил к нам после работы, то охотно играл со мной, я звала его Петей и любила с ним играть.

Лето 1893 года мы провели с семьей Тищенко в имении сестры Вячеслава Евгеньевича, Лидии Евгеньевны, бывшей замужем за помещиком Дейхманом. Имение их называлось Белое и было расположено в Витебской губернии, где-то около Себежа. Отца, как всегда, привлекла охота, а также дешевизна деревенской жизни. Ко времени жизни в Белом относится мое первое воспоминание об одном маленьком факте, о котором я помню сама, а не по рассказам взрослых. Я помню солнечный день, я сижу на траве на обочине полевой дороги, вдоль которой колышется ржаное поле, в нем так много васильков! Рядом со мной няня плетет мне из них венок.

Следующая зима была опять тяжелой для моих родителей, особенно для моей больной матери — я заболела дифтеритом. В то время еще не была изобретена сыворотка, и лекарств против этой болезни не было. Лечил меня доктор Дункан. Каждый приход его я встречала криками и плачем. Когда он смотрел на мое распухшее, покрытое пленками горло и вынимал ложечку, которой он придерживал мой язык, она всегда была в крови. Форма заболевания у меня была и на этот раз типичная. Доктор Дункан очень жалел меня и говорил: «Бедная девочка, борется с кокками». Когда мне стало лучше, осторожный доктор останавливал радость родителей и говорил, что до истечения шести недель с начала болезни все еще можно ожидать паралича сердца. Паралича не случилось, я поправилась, только в детстве и в юности у меня бывали частые ангины.

Алексей Евграфович, как я говорила, очень любил маленьких детей, и ему было очень тяжело смотреть на страдания любимого беспомощного существа. Когда мне бывало лучше, он старался развлекать меня, купил мне первые книжки. Хороших дешевых детских книжек для таких маленьких детей издавалось мало. У меня уже была одна книжка, которую мне подарила О. В. Фаворская, она называлась «Прочная книжка», в ней все страницы с хорошими рисунками и сказочками были наклеены на толстый картон. Она жила у меня в целости в течение нескольких лет, когда же я выросла, ее отдали моим двоюродным братьям Тищенко; не прошло и года, как от «Прочной книжки» остались одни лоскуты.

Алексей Евграфович купил мне одну или две небольшие книжки без переплета, в которых были собраны некоторые наиболее известные былины о русских богатырях. Когда я поправилась, я выучила эти книги наизусть, былинный язык мне, конечно, был малопонятен, и я перевирала трудные места. Например, то место, где «слетались на его чело хищные вороны», в моем изложении звучало «слетались на него челохичные вороны». Алексей Евграфович много смеялся над последней фразой, ловил меня, тискал и говорил: «Ах, ты моя, челохичная Титика!» (фото 12).

Фото 12. Татьяна Фаворская. 1895 г.

Несмотря на домашние огорчения и заботы, работа в лаборатории шла полным ходом, Алексей Евграфович заканчивал свою докторскую диссертацию. Вероятно, в связи с этим летом 1894 года мы никуда далеко не поехали, а проводили лето недалеко от Петербурга в деревне Лопухинки. Лето это было неудачное, отец отмечал каждый день погоду и насчитал за три месяца семьдесят шесть дождливых дней! На обратном пути в город мы, по-видимому, обедали в ресторане на вокзале, я первый раз была в таком учреждении, и мне показалось, что это какой-то дворец, меня поразили также блестящие никелированные вилки с четырьмя зубьями, дома у нас вилки были о трех зубьях с черными деревянными черенками. Плохо проведенное лето сказалось неблагоприятно на здоровье моей матери, всю последующую зиму она чувствовала себя плохо.

В 1894 году была закончена постройка здания новой химической лаборатории (теперешнее здание НИХИ). Помещения химических лабораторий в главном здании Университета уже давно не удовлетворяли ни по своему объему, ни по оборудованию возросших потребностей в связи с заметным увеличением числа студентов, желающих специализироваться на химии, и большим размахом научно-исследовательской работы (фото 13).

Фото 13. Закладка химической лаборатории

На первом этаже новой лаборатории помещались лаборатории неорганической химии и аналитической химии. На втором этаже — препаровочная, большая аудитория амфитеатром, занимавшая в высоту два этажа, библиотека Химического общества и лаборатория технической химии. На третьем этаже — большая химическая аудитория, над библиотекой — малая химическая аудитория и затем лаборатория органической химии. Помещения были высокие, светлые, в них вместо печного было устроено паровое отопление.

Жилой флигель с квартирами для профессоров и ассистентов был разделен на четыре этажа. На первом этаже были две квартиры для ассистентов, в них поселились справа от входа — Тищенко, слева — К. А. Красуский. На втором и третьем этажах были квартиры профессоров: на втором этаже жил Д. П. Коновалов, на третьем — Н. А. Меншуткин^[108]. На четвертом этаже опять было две квартиры: направо жили мы, налево — ассистент Меншуткина Алексей Алексеевич Волков. В подвальном этаже поселили лабораторных служителей: кочегара, швейцаров, гардеробщика; кроме того, там были кладовые и подсобные помещения. В подвале помещались водоструйные насосы, от которых шли свинцовые трубки в лабораторию органической химии, к ним присоединяли приборы для перегонки в вакууме; перегонять можно было на каждом рабочем столе.

В квартирах было печное отопление. Из каждой квартиры был выход на внутреннюю теплую лестницу, по которой в любое время можно было пройти в помещение лаборатории, не выходя на улицу. В нашей квартире было пять комнат: детская, спальня, столовая, кабинет, в пятой комнате почти всегда жил кто-нибудь из родственников: сестры матери или племянник Алексея Евграфовича Николай Александрович Прилежаев^[109], сын Енафы Евграфовны. Родители его умерли, сам он окончил духовную семинарию и поступал в Университет. Раньше можно было по окончании семинарии поступать в любой Университет, а потом начальство решило, что в семинарии подготовка хуже, чем в гимназии, и разрешило семинаристам поступать только в Варшавский университет. В этот университет поступил и Н. А. Прилежаев, он работал там у Егора Егоровича Вагнера^[110], по окончании университета он остался там ассистентом и часто приезжал к нам на зимние и весенние каникулы поработать в лаборатории Алексея Евграфовича и отдохнуть среди родных. Ванной комнаты в нашей квартире не было, отец ходил в баню, а для меня и для матери ставили на кухне большую железную крашеную ванну.

На парадной лестнице внизу, на площадке около квартиры Красуского, был устроен камин, который каждый день топил швейцар Василий Букинин. Рядом с камином стоял табурет, на котором он сидел, на его обязанности была уборка лестницы, которая всегда сверкала чистотой. На черной лестнице в стене были сделаны шкафы для провизии, у каждой квартиры дворники укладывали каждые три-четыре дня поленницу колотых дров. Все квартиры были казенные, и жильцы не платили ни за помещение, ни за дрова, ни за свет, платили только дворникам за колку дров.

Фото 14. Николай Александрович Меншуткин

Мы жили на четвертом этаже, а на одной площадке с нами жил А. А. Волков с семьей, детей у него не было, сам он был еще молодой человек, но с больным сердцем, он умер несколько лет спустя. Под нами жил Николай Александрович Меншуткин с женой и двумя сыновьями: Борис Николаевич^[111] учился в это время в Университете, младший был гимназистом (фото 14). Дети Меншуткина были мне совсем не интересны, а самого Меншуткина я боялась и не любила: он был очень важный, не позволял, чтобы над его квартирой бегали и прыгали. Как только я запрыгаю, меня сейчас же останавливают: «Тихо, тихо, Меншуткин будет браниться!» Зато на двух нижних этажах детей было достаточно. У Дмитрия Петровича (фото 15) и Варвары Ивановны Коноваловой, когда они приехали в эту квартиру, было пять человек детей. Это были четыре дочери: Елена, Олимпиада, Мария и Нина, самый младший был сын Николай, через год после переезда родилась еще одна дочка — Вера. На первом этаже у Тищенко в это время было трое сыновей: Андрей, Владимир и Николай, позднее родились еще два сына — Дмитрий и Евгений. Липа Коновалова и Андрюша Тищенко были моими друзьями и ровесниками, а вообще нас была большая компания ребят, которые вместе играли во дворе и в саду. В нашей прежней квартире в главном здании поселился геолог Борис Константинович Поленов^[112] с женой Марией Федоровной и двумя дочками — Натальей и Татьяной, последняя была на полтора года меня моложе, и мы с ней очень дружили.

Фото 15. Дмитрий Петрович Коновалов

В. Е. Тищенко в это время еще не защитил магистерской диссертации, средства его были ограниченны, а между тем каждые два года у них прибавлялось по сыну. Поэтому жили они скромно, специальной няни у них в то время не было, Елизавета Евграфовна справлялась с хозяйством и с детьми с помощью только помощницы, Вячеслав Евгеньевич целые дни проводил на работе. В квартире у них тоже было пять комнат.

С Меншуткиным и его семьей ни мы, ни Тищенко не были знакомы и не бывали друг у друга. С Коноваловыми мы бывали друг у друга на елках, на всяких детских праздниках. У них в квартире было восемь комнат, но такое помещение для них было мало, и им отдали еще одну очень большую комнату и одну маленькую. Варвара Ивановна была еще очень молодая и интересная женщина, она вышла замуж за Дмитрия Петровича пятнадцати с половиной лет в 1887 году, а в 1894 году у нее уже было четыре дочери и один сын. Несмотря на это, она выезжала в гости и устраивала приемы. Она была дочь богатого помещика Екатеринославской губернии, имела собственные значительные средства. У Дмитрия Петровича кроме профессорского жалования других средств не было.

Вернувшись домой из Лопухинки, отец много времени проводил дома, у себя в кабинете, писал свою докторскую диссертацию. Очень часто я потихоньку пробиралась в кабинет, садилась где-нибудь в уголке с тетрадкой на коленях и что-то усердно чирикала в ней. Это я «писала диссертацию». Когда мы переехали в новую квартиру, Алексею Евграфовичу пришлось покупать кое-что из мебели, чтобы ее обставить: он купил себе большой письменный стол, книжный шкаф, диван, по два мягких кресла и стула. Одно из этих кресел стояло потом около его письменного стола, и он проводил в нем почти все свое время, обдумывая результаты и планы работы. Алексей Евграфович не признавал никаких занавесок на окнах, говорил, что в них только разводится пыль; он очень любил комнатные растения, и у нас их всегда было очень много.

Я была единственной дочкой, родители меня очень любили, боялись меня потерять, но я не была центром внимания всего дома, кумиром, все желания которого выполняются в обязательном порядке. Главным человеком в доме был отец, на первом месте были его желания, его привычки, его удобства. Образ жизни, распорядок дня, устройство квартиры, меню обедов и завтраков, все устраивалось по его вкусу. Благодаря этому я не выросла балованной эгоисткой, этому же способствовало и разумное воспитание матери, которая с малых лет приучала меня к исполнению долга, учила всему доброму, хорошему. Причем лучше всяких наставлений и рассуждений действовал ее личный пример. Несмотря на развивавшуюся тяжелую болезнь, она всегда была спокойна, выдержанна, никогда не жаловалась и не причитала, всегда была занята. На меня она никогда не кричала, не шлепала меня. Она была со мной ласкова, но целовала редко, боясь передать мне свою болезнь, много читала мне вслух, пока я сама не научилась. Когда я хворала, она целые дни не отходила от моей постели, готовила мне какое-то необыкновенное прохладительное питье и подолгу читала.

Если Алексей Евграфович был недоволен матерью или мной, он не кричал и не бранился, а переставал разговаривать с ней или со мной на день-два, а иногда и на неделю. Такое его молчание было мне всегда очень тяжело и неприятно, мать тоже страдала от этого. Проснувшись утром, он любил, когда я прибегала к нему в постель, дурачился со мной, заставлял рассказывать ему сказки или говорить стихи. Родителей своих я очень любила, считала, что мама у меня самая хорошая, а папа всех умней, что он все знает лучше, чем все другие папы. С ним я всегда чувствовала себя в полной безопасности, с ним я ничего не боялась, он все может, от всего спасет.

Елизавета Евграфовна иначе обращалась со своими сыновьями: она и кричала на них, и наказывала, редко их ласкала, иногда высмеивала, когда они болели, она не сидела около них. Это, конечно, можно было понять, учитывая ее занятость. Но я, конечно, сравнивала свою мать с теткой и больше всего боялась, что вдруг мои мама и папа умрут и меня отдадут тете Лизе!

Зима близилась к концу, диссертация Алексея Евграфовича была написана и представлена к защите. Тридцати пяти лет Алексей Евграфович стал доктором. Научная работа его все ширилась, появлялись все новые ученики. Кроме Университета, он преподавал в 1891–1894 годах органическую химию в Михайловской артиллерийской академии и артиллерийском училище. В училище до него химия была в загоне, юнкера относились к ней спустя рукава. Когда же настало время экзаменов, Алексей Евграфович стал требовать от них настоящих знаний, а так как их не было, то он поставил двойки почти всему курсу. Юнкера подняли бунт: «Как, из-за какой-то органической химии получать двойки! Где это видано!» — и пошли с жалобой к директору. Директор был человек неглупый, он выслушал юнкеров, выслушал Алексея Евграфовича, понял, что последний совершенно прав и приказал всем в кратчайший срок ликвидировать двойки и впредь относиться к органической химии со всей серьезностью, так как для артиллериста эта наука является одной из важнейших. В следующие годы юнкера относились уже с подобающим уважением и к органической химии, и к самому Алексею Евграфовичу и двоек больше не получали. В Артиллерийской академии он приобрел учеников: Владимира Николаевича Ипатьева^[113], Алексея Васильевича Сапожникова^[114] и Николая Михайловича Витторфа^[115], которые впоследствии все были профессорами, а Ипатьев — академиком.

Путь от Университета до Артиллерийского училища и Академии, находившихся на Выборгской стороне, был не близкий, я помню, что в дни лекций отец вставал в семь часов, пил чай и уезжал. Он не пропускал этих занятий, даже когда был болен. Помню, что он ездил однажды на лекции больной ангиной, мы с матерью узнали об этом, только когда он поправился. В те времена он вообще не любил говорить о том, что ему нездоровится, и продолжал работать, не обращая внимания на болезни. В молодости я вспомнила такое поведение Алексея Евграфовича, оно мне очень импонировало, и я в этом отношении всегда старалась ему подражать.

Настало лето 1895 года. Здоровье матери настолько ухудшилось, что решено было везти ее за границу. Отец занял для этой поездки сто рублей у брата Андрея, и мы втроем поехали сначала в Берлин к Роберту Коху^[116], чтобы окончательно установить болезнь матери. При исследовании ее мокроты были обнаружены туберкулезные палочки. По совету докторов отец повез Наталью Павловну в Швейцарию, недалеко от города Веве, в местечко Mont Signal. Из Берлина мы сначала проехали в Гейдельберг, где в то время училось и работало много русских студентов, а некоторые окончившие химики совершенствовали свои знания в Гейдельбергском университете, у известных немецких профессоров. В Гейдельберге мы пробыли дней десять в пансионе фрейлины Керн, у которой жили преимущественно русские. Несмотря на многолетнее пребывание русских под ее кровом, Керн никак не могла научиться русскому языку. Она была очень ласкова с матерью и со мной, и все поражалась, что такая маленькая девочка так хорошо говорит по-русски. В Берлине и Гейдельберге мы заходили в пивные, и отец давал мне пробовать пиво, которое мне очень понравилось. Сидя за столиком, отец заговорился со знакомыми, оглянулся, а меня рядом на стуле нет! Смотрит, а я хожу между столиками, улыбаюсь и приветливо раскланиваюсь с немцами.

Как уже говорилось, Алексей Евграфович плохо знал немецкий язык, особенно разговорный, химические книги он еще читал, а говорить или понимать разговорную речь ему было трудно. Из-за этого с ним случались курьезы и неприятности. Как-то пошел он в булочную за белым хлебом и вместо Weissbrod (белый хлеб) стал спрашивать Weissbett (белую кровать). В каком-то городе нам надо было пересаживаться с поезда на поезд; отец спросил, сколько времени остается до отхода поезда, — ему ответили: «Funfzein minute», то есть пятнадцать минут, а Алексей Евграфович услышал: «Funfzig minute», то есть пятьдесят минут и не спеша пошел с нами на нужную платформу. Идем мы, вдруг видим — наш носильщик бежит бегом с нашими вещами, вталкивает нас в вагон, вещи пришлось бросать уже на ходу.

В этом возрасте я была очень храбрая и общительная: в поездах я выходила из нашего купе, заходила в другие и заводила там знакомства. У меня с собой была книжка «Веселые рассказы» Буша, я ее почти всю знала наизусть, вот с этой книжкой я и переходила из одного купе в другое и показывала картинки новым знакомым. Долгое путешествие все же утомило не только мою мать, но и меня. Особенно утомительны бывают длительные остановки, проводимые в вагоне. Раз как-то поезд наш особенно долго стоял в каком-то городе, как будто во Франкфурте-на-Майне, я устала, мне все надоело, я стала капризничать и просить у отца купить мне куклу. Никакие уговоры не действовали, Алексей Евграфович махнул рукой и отправился в город. В незнакомом городе с его знанием немецкого языка быстро найти игрушечный магазин было очень трудно. В какой магазин попал отец, не знаю, только спустя некоторое время он вернулся в вагон и принес мне фарфоровую статуэтку — девочку в кружевной фарфоровой юбочке. Я успокоилась и играла такой неудобной куклой, и даже привезла ее в Россию, только юбочка немного обломалась.

Но вот мы и в Швейцарии, в отеле «Signal». Здесь все говорят по-французски, так что здесь уже свободно объяснялась мама. В первый же день по приезде со мной случилось приключение: я храбро вышла из отеля, прошла по двору и завернула за угол. Там был молодой лесок, я зашла в него и пошла по дорожке, оглянулась, а кругом деревья, дома не видно. Заблудилась! Я бросилась бежать со слезами и криком «Батюшки, спасите!». Выбежала на лужайку, на которой росла громадная липа, к ней были приставлены лестницы, и мужчины и женщины собирали липовый цвет, который во Франции и в Швейцарии заваривают и пьют в качестве потогонного. Работники увидали, что к ним бежит маленькая девочка, плачет и что-то кричит на незнакомом языке. Они окружили меня, стали успокаивать и подарили большую ветку цветущей липы. В этот момент подоспел отец, который издали услыхал, как я кричала: «Батюшки, спасите!» — и бросился мне на помощь.

Я живо освоилась в отеле и в саду и не скучала, так как мне нашлась хорошая подруга, русская девочка Оля Вернер, шести лет, приехавшая со своей матерью и тетей. Все звали ее не Олей, а Зайкой. Мать ее была полная, краснощекая, трудно было поверить, что она больна туберкулезом. Когда отец ей это сказал, она ему ответила: «Ничего-то вы не понимаете!» — и, как мы потом узнали, она умерла вскоре после возвращения в Россию. Зайка осталась круглой сиротой, и ее воспитала тетя. Мы с ней встретились лет через восемь и потом бывали друг у друга. Она окончила географический факультет Университета и работала на кафедре климатологии, где мы с ней вновь случайно встретились в начале 30-х годов и крупно поспорили из-за какой-то аудитории. Больше я ее не видала.

Но тогда, в Швейцарии, она была веселая, бойкая девочка, и мы с ней очень хорошо проводили время. Однажды мы с ней сильно провинились. В нашем отеле было много пансионеров — и больных, и здоровых, разных национальностей: немцев, французов, англичан. Был старик-англичанин, который не мог ходить, и его катали в кресле. Он, по-видимому, любил детей, всегда здоровался с нами, приветливо нам улыбался и иногда угощал нас конфеткой или шоколадом. Мы часто устраивались играть неподалеку от него и во время игры погладывали на него. Как-то утром после завтрака его повезли кататься, мы и раньше любили сопровождать его, побежали с ним, никому не сказав. Вернулись мы с этой прогулки только к обеду, никто не видел, что мы с ним ушли, родные наши переволновались, не могли понять, куда пропали девочки. Когда мы вернулись, нам здорово досталось.

Не знаю, насколько помогла моей матери Швейцария, во всяком случае, она стала чувствовать себя лучше. Когда пришло время возвращаться на родину, решено было, что отец один вернется в Петербург, а нас с матерью оставит погостить в Витебске, у гимназической ее подруги Е. И. Кузнецовой, по мужу Андреевой. В том году лето в Швейцарии было жаркое, но жара не была утомительной, так как почти каждую ночь шли дожди. Чтобы не повредить окрепшему здоровью матери резкой переменой климата, и решено было пожить нам в Витебске. Мне у Андреевых было очень весело: у них в то время было трое детей: Вера, которая была старше меня года на три, Павел, старше меня на год, и Глеб, мой ровесник. Позднее у них родилась еще одна девочка. Мальчики оба умерли, еще перед Первой мировой войной, а Вера Павловна жива до сих пор. Она окончила Высшие женские курсы по историко-филологическому факультету и много лет преподавала в Университете русский язык иностранцам и народам Севера, сейчас она на пенсии. О жизни в Витебске у меня осталось мало воспоминаний: помню, как мы гуляли по бульвару и собирали желтые и красные кленовые листья, которыми была усеяна дорожка. Помню еще, что у Андреевых была няня, которая рассказывала очень страшные сказки про разбойников. Как-то вечером Андреевы с матерью пошли к кому-то в гости, и я очень боялась, что без них на нас нападут разбойники.

Мы прожили в Витебске, должно быть, месяца полтора и вернулись домой. Я рада была вернуться к своим игрушкам и книжкам и к своим друзьям — Андрюше Тищенко и Тане Поленовой. Еще прошлой зимой мы с ними начали заниматься французским языком. Учительница француженка приходила к нам, к нам же приходили и Таня с Андрюшей. Начинались занятия, должно быть, часов в десять, кончались в двенадцать часов. Таня Поленова была здоровая, толстая, она еле выдерживала до двенадцати часов, начинала повторять: «Хочу домой, котлетку хочу».

Фото 16. Андрей Тищенко. 1895 г.

По приезде из Витебска занятия наши возобновились, к весне мы уже знали порядочно слов и пели хороводные песенки. В двенадцать часов за Таней приходили и уводили ее домой, а Андрюша обыкновенно оставался. Он приходил к нам почти каждый день и уходил домой уже вечером. Если он уходил раньше, я вцеплялась в его куртку и кричала: «Не уходи!» И я, и родители мои его очень любили, у него были очень оттопыренные уши, и отец звал его не по имени, а «Вислоухий». Он был тихий, спокойный мальчик (фото 16), добрый и справедливый, он никогда не участвовал ни в каких нехороших шалостях, я его считала гораздо лучше себя, тем более что и мать всегда ставила мне его в пример, я искренне огорчалась, что не могу быть такой хорошей, как он, — не слушаюсь, шалю, стараюсь скрыть свои проступки, как-нибудь вывернуться, а он всегда честно признается, если в чем-нибудь провинится. Мы с ним очень дружили, ему у нас было хорошо, дома братья были моложе, следующий за ним Володя был большой шалун (фото 17). Тетя Лиза была недовольна, что его так тянет к нам, дразнила его, называя «Фаворский сын», и доводила его до слез.

Фото 17. Андрей, Владимир, Николай и Дмитрий Тищенко. 1898 г.

Наступила весна, когда надо было думать, куда ехать летом. Врачи рекомендовали повезти мать куда-нибудь, где теплее. Старинные знакомые отца Митропольские ехали на Украину, или, как тогда говорили, в Малороссию, в Полтавскую губернию в город Гадяч, там они жили прошлым летом в слободе на берегу Псёла и собирались снова туда поехать. «Приезжайте, остановитесь у нас и поживите, пока не найдете себе помещение», — говорили они. Родители рискнули. Оказалось, однако, что найти подходящее помещение нелегко: в хатах комнаты низенькие, душные, а матери нужен свежий воздух. Наконец, нам указали на краю слободы большой рубленый дом с садом, хозяин которого переехал в город. И дом, и сад оказались хорошими, мы очень удобно устроились. Когда мы снимали дачу под Петербургом, мы возили с собой домработницу, сюда же мы ее не повезли, дорога была дорогая. К счастью, нам порекомендовали местную стряпуху Явдоху, которой мы остались очень довольны. Она жила у нас со своим пятилетним сыном Ванько.

У Митропольских мне не было подходящих товарищей, я об этом не жалела, мы с Ванько прекрасно проводили время. Мать сама не купалась, меня же она водила купаться на Псёл каждый день; с нами, конечно, бегал и Ванько. Он купался только до Ильина дня (20 июля старого стиля), хотя вода и после этого была еще очень теплая. Мы с ним играли или в саду, или во дворе, где упражнялись в прыгании с высокого помоста или играли с дворовой собакой. У нас было много знакомых слободских ребят, с которыми мы играли на широкой, поросшей травой улице слободы. Это лето мы провели хорошо. Погода была большей частью хорошая, но бывали и грозы.

Я запомнила одну грозу, которая случилась ночью: бушевал ветер, лил дождь, я проснулась и видела, что в комнате было светло от непрерывно следовавших одна за другой молний, беспрерывно раздавались страшные удары грома. Наутро со всех сторон слышались рассказы о поваленных деревьях и сорванных крышах.

Мы с матерью часто делали недалекие прогулки, я раньше никогда не видела такого изобилия шиповника различных цветов — розового, малинового, желтого, белого; мы сушили эти цветы в толстом французском словаре, но, к сожалению, цвет лепестков нам не удалось сохранить. Украина славится своими вишневыми садами, но нам не повезло, в это лето был неурожай вишен. Вообще же зелени и всяких продуктов там было изобилие, и Явдоха нас очень вкусно кормила. Между прочим, в большом ходу были жареные голуби, их продавали на базаре наравне с курами. Мясо у них очень нежное, немного сладковатое. К концу лета я стала понимать украинский язык благодаря постоянному общению со слободскими ребятишками. Вечерами мы часто слушали, как «спивали» девчата в слободе. Я-то, конечно, не понимала, но отец говорил, что у них у всех от природы поставленные голоса, во всяком случае, пели они очень хорошо задушевные украинские песни. С длинными лентами в косах, в вышитых рубашках и пестрых плахтах, они были очень живописны. Мать купила там плахту^[117]. Она долго служила у нас вместо коврика. Плахты эти очень красивы и очень прочны. Мы накупили также глиняных игрушек местного изготовления для подарков «тищенятам», как Алексей Евграфович называл своих племянников, и детям Андреевых, так как мы опять собирались заехать ненадолго в Витебск. В Витебске на этот раз мы прожили недолго.

Алексей Евграфович вернулся в Санкт-Петербург один, с 1 сентября 1896 года он стал профессором Университета по кафедре аналитической и технической химии. Вскоре и мы с матерью вернулись домой. Когда мы возвращались с дачи, нас всегда встречал Петр Малафеев. Для нас бывала уже приготовлена карета (извозчика не брали из-за боязни, чтобы мать не простудилась в открытом экипаже), а для багажа, которого всегда бывало много, Петр нанимал ломового и сам с ним приезжал во двор. Карета въезжала с набережной во двор, в конце двора отец высовывался из окошка и командовал: «Налево, а потом направо», — и мы подъезжали к нашему подъезду, я сразу же бежала в детскую, к своим игрушкам, которые казались особенно милыми и интересными после трехмесячной разлуки. Радостно было встретиться с петербургскими друзьями — Андрюшей и Таней, снова стали мы заниматься французским языком, играть и бегать во дворе и в Ботаническом саду.

Мама занималась хозяйством, руководила приготовлением обеда и завтрака, сама она не могла стоять у плиты, но давала точные указания кухарке. Алексей Евграфович любил хорошо покушать и был очень требователен относительно стола, поэтому у нас в семье больше обращалось внимания на еду, чем на одежду. Отец шил себе костюмы редко, носил их аккуратно. Гардероб у него был небогатый: костюм зимний, костюм летний, сюртук и брюки к нему. Фрак он сшил себе в 1887 году к свадьбе и больше, мне кажется, фрака и не шил. Носил он крахмальные рубашки со стоячим воротничком и черным галстуком бабочкой, белый галстук надевал только с сюртуком или фраком на Новый год, на Пасху или торжественные заседания. Летом он носил русские рубашки из сурового полотна, вышитые по подолу, вдоль ворота руками матери. Мне мать шила все сама — и белье, и платье, сама же шила белье и себе с отцом. Первого числа каждого месяца Алексей Евграфович давал матери определенную сумму денег на расходы, сюда включались и еда, и одежда, плата домработнице и за мои уроки. Дополнительная выдача денег производилось очень редко, в случае необходимости какой-нибудь крупной покупки.

Когда Наталья Павловна хорошо себя чувствовала, мы с ней ходили гулять или за покупками. В то время не принято было ходить с сумками или сетками, все покупки заворачивались, завязывались или с петелькой, или с деревянной круглой палочкой, чтобы удобней было нести. С плетеными из травы сумками или корзинками ходили только домработницы за провизией. Магазины, в которые мы с матерью ходили, почти все были расположены на 1-й линии Васильевского острова. Там был мануфактурный магазин Матвеева, где мы покупали все нужные нам материи, магазин Герша с аптекарскими товарами, магазин Балясова с писчебумажными товарами, гастрономический магазин Баскова и тому подобное. Деньги мать берегла, где можно экономила. Помню, она часто покупала к чаю печеную смесь, но не в коробке, а лом: вкус был тот же, вид был не такой красивый, зато оно было дешевле.

Отец много курил, он покупал табак и гильзы в магазине Асмолова на Невском и сам набивал себе папиросы. Собираясь на охоту, он набивал себе патроны; в одном из ящиков письменного стола у него хранился охотничий порох, дробь разных калибров, патроны и пыжи, там же лежали патронтаж и сетка для дичи.

Из-за болезни матери родители редко ходили в гости, но у нас гости бывали довольно часто. Многие приходили навещать Наталью Павловну, милый и кроткий характер которой привлекал к ней сердца многих знавших ее. К Алексею Евграфовичу приходили его товарищи, друзья его старшего брата Андрея Евграфовича, часто приезжали в столицу по делам московские родственники. Чаще других бывали Орест Нилыч и Елизавета Ивановна Петропавловские. Орест Нилыч был товарищ Андрея Евграфовича, который вместе с ним устраивал в Павлове артель^[118] кустарей. Затем Валентин Львович и Клара Андреевна Бианки, жившие в здании Академии наук, где Валентин Львович был сотрудником зоологического музея. Сам он постоянно ворчал и брюзжал, а жена его, немка родом, была милое и тихое существо. У них было трое сыновей: Лев, Анатолий и Виталий; первый был немного старше меня, остальные были меня моложе, все они бывали у нас на елках и детских праздниках. Виталий Валентинович стал потом известным писателем^[119].

Часто бывала у нас Лидия Алексеевна Вуколова, жена товарища Алексея Евграфовича, иногда она приходила с дочкой Ольгой, года на два меня старше, мы с матерью тоже иногда у них бывали, у них было еще двое младших детей: Елизавета и Владимир, последний был крестником моей матери. Часто навещал нас морской врач Федор Васильевич Смирнов. В бытность свою врачом на судне, стоявшем на Кронштадском рейде, он свел знакомство с местными химиками, заинтересовался этой наукой, стал читать химическую литературу. Работы отца привлекли его внимание, он попросил разрешения поработать в лаборатории. При этом так увлекся, что проводил в лаборатории все свободное от службы время. Результатом явились две статьи, напечатанные в «Журнале Русского химического общества» в 1905 и 1906 годах. Он стал бывать у нас дома, стал нашим домашним врачом. Он очень хорошо относился к Алексею Евграфовичу и Наталье Павловне и был у нас дома своим человеком. На мои именины и дни рождения он дарил мне хорошие детские книги. Со всеми своим бедами мы обращались к нему: заболею ли я, надо ли устроить в больницу домработницу, нужно ли порекомендовать врача-специалиста. Федор Васильевич много плавал на военных кораблях, совершал и кругосветные путешествия, лично наблюдал угнетение порабощенных колонизаторами народов. Он был во владениях многих европейских народов и говорил, что самыми жестокими колонизаторами являются англичане. Сам он был в высшей степени гуманным человеком, сцены жестокости, которые приходилось ему наблюдать во время путешествий на суше и на корабле, глубоко возмущали его. К. М. Станюкович, очень его любивший, описал его в своем произведении «Вокруг света на “Коршуне”» под видом доктора Федора Васильевича. Глубоко образованный, веселый, остроумный, он был интересным собеседником и обаятельным человеком.

Из Москвы часто приезжал по делам в Петербург Андрей Викентьевич Адольф^[120], женатый на Надежде Владимировне, сестре моей крестной, О. В. Фаворской. Он всегда привозил мне подарки, большей частью коробки с набором для какого-нибудь ручного труда: для плетения корзиночек из стружек, металлические формочки из проволоки для обматывания их окрашенной в разные цвета длинной шелковистой травой и тому подобное. Не могу сказать, чтобы я особенно была рада таким подаркам, так как никогда не была рукодельницей; готовые, приложенные для образца корзиночки я использовала в своих играх, а материал для дальнейшей работы оставался лежать нетронутым в коробках. Один раз Андрей Викентьевич привез две книжки: «Дружба с природой» Кайгородова^[121]и «В царстве черных» Стенли^[122], одну для меня, другую для Андрюши Тищенко. Мы решили с ним разыграть эти книги, и мне досталась книга «В царстве черных». Я помню, сначала была недовольна: обложка, на которой был отпечатан африканский материк и рядом с ним фигура негра, ничего мне не говорила, так как я еще не имела понятия о географии и сочла изображение Африки просто за орнамент. Впоследствии, однако, эта книга была одной из самых моих любимых книг; я так часто ее перечитывала, что до сих пор помню многие картинки и подписи к ним и некоторые фразы из нее, так же как и имена всех действующих лиц. Я очень жалела, когда впоследствии эту книгу зачитал один знакомый мальчик.

Иногда Андрей Викентьевич привозил мне подарки, которые присылала мне Ольга Владимировна, крестная. Иногда он передавал их через Андрея Евграфовича, который время от времени тоже приезжал в Петербург. Сама она тоже изредка навещала нас. Ее подарки бывали совсем другого рода: обычно она посылала материи мне на платья. В то время шелковые платья надевали только в театр или на большие вечера; детям вообще таких платьев не шили. У моей матери я не помню ни одного шелкового платья, у нее бывали только шелковые блузы, которые она носила по праздникам. Москва славилась своими хлопчатобумажными материями, и Ольга Владимировна присылала мне обыкновенно какие-нибудь нарядные красивые ткани для летних платьев, иногда вместо московских изделий она посылала заграничные ткани, чаще всего английские.

Довольно часто заходил к нам живший в Петербурге брат Ольги Владимировны, Леонид Владимирович Шервуд, никому еще не известный в то время скульптор. Жил он в то время очень бедно, как обычно жили в те времена начинающие художники; обыкновенно он приходил к обеду. Думаю, что отец оказывал ему и более существенную помощь. Один раз во время его посещения произошел такой инцидент. Леонид, будучи еще молодым, любил возиться с детьми. Он поймал меня, взял за руки, и мы стали с ним кружиться по комнате все быстрее и быстрее. Не знаю, как это случилось: хотел он меня бросить с размаху на диван или просто мои руки выскользнули у него из рук, — только я с размаху упала на пол и стукнулась головой так сильно, что потеряла сознание. Очнулась я на диване, все хлопотали около меня, по лицу у меня текла холодная вода, на голове лежала мокрая холодная тряпка. Леонид Владимирович был страшно смущен и расстроен. К счастью, падение мое не имело никаких последствий, только потом я долго не соглашалась, когда мне предлагали кружиться.

Как я уже писала, я не была рукодельницей, не любила ни шить, ни вышивать, и так за всю жизнь этому не научилась. Зато очень охотно я помогала матери в предпраздничной уборке. Каждый год к Рождеству и Пасхе производилась уборка квартиры, ее убирали еще раз в августе перед нашим возвращением с дачи, но этой уборки я не видела. Зимой же и весной я наблюдала весь процесс уборки: для этой цели приглашали поденщицу, которой помогала наша домработница. Все столы и шкафы в комнатах покрывали простынями, на половую щетку навязывали тряпку и обметали все потолки, потом мыли окна, двери, печки, полы. Полы мыли только крашеные, для уборки паркетных полов ходили полотеры, которые раз в месяц натирали полы с мастикой, а каждую неделю — без мастики. Медные ручки у дверей и печек и листы перед печками натирали до блеска, натирали также медную плевательницу — медный тазик с песком, который стоял в углу кабинета отца, хотя я никогда не замечала, чтобы отец или кто-либо туда плевал, но очевидно, тогда полагалось иметь в квартире такой предмет.

Перед тем как натирать полы перед праздником, мы с матерью занимались тем, что мыли цветы: на пол в столовой расстилали газеты, на табуретки ставили тазы с теплой водой, мы вооружались маленькими губками и тщательно протирали каждый листок каждого цветка. Кроме мытья цветов мы еще чистили серебро: зубным порошком мы протирали серебряные ризы у икон и серебряные столовые и чайные ложки.

Отец иногда брал меня с собой в лабораторию: дверь нашей кухни выходила на внутреннюю теплую лестницу, по ней мы проходили в препаровочную^[123], затем в полутемную большую аудиторию, освещенную через большие окна светом дугового фонаря, горевшего во дворе и, наконец, попадали в лабораторию. Как только открывалась туда дверь, мне бросался в нос запах различных органических веществ, казавшийся мне необыкновенно приятным. В 1896 году Алексей Евграфович стал профессором кафедры аналитической и технической химии^[124] и в 1896/97 учебном году читал уже соответствующий курс лекций^[125].

Летом 1897 года по чьей-то рекомендации мы поехали в имение одной обедневшей помещицы в Орловскую губернию, которая брала нас на полный пансион. Жили мы на втором этаже большого помещичьего дома, питаться спускались на первый этаж, на большую террасу. Я провела это лето очень хорошо, у меня опять был очень хороший товарищ, внук нашей хозяйки Юшик (Юрий), очень милый пятилетний мальчик. С Юшиком мы жили душа в душу, он называл меня Танечкой и говорил мне «вы» и не соглашался говорить иначе. С утра мы убегали с ним в сад; кроме небольшого цветника перед домом, остальной сад был запущен, бродя с ним по тенистым аллеям, мы собирали с ним прямые палки, валявшиеся в траве. У меня был небольшой перочинный ножик, этим самым ножиком мы с Юшиком стругали наши палки, освобождая их от сучков. Это были наши лошадки, на которых мы потом целыми днями разъезжали. У каждой лошадки был свое имя, у каждого из нас была своя конюшня.

Хотя имение и было запущено, в нем все же велось хозяйство, был птичий и скотный двор и конюшня с рабочими и выездными лошадьми и каретный сарай с экипажами. Самая быстрая лошадь была рыжая с белой отметиной на лбу. В имении был и запущенный фруктовый сад, в котором росли старые вишневые деревья. Лето было очень жаркое и сухое, когда вишни поспели, их долго не собирали из-за недостатка рабочих рук, и они буквально пеклись на солнце. Нам с Юшиком было разрешено залезать на деревья и рвать вишни, что мы с увлечением делали.

По территории имения протекала река довольно широкая и глубокая, которую там все звали Неруч. Мы с Юшиком ходили купаться и весело плескались на мелководье у берега. Часто с нами ходил купаться отец, иногда он брал меня с собой: сажал меня к себе на спину и плавал по глубоким местам. Кроме купания, река доставляло другое удовольствие — ужение рыбы. Отец, как известно, был заядлый рыболов и с детства приохотил меня к этому виду спорта. Он сделал нам с Юшиком маленькие удочки, и мы вместе терпеливо следили за поплавком и таскали маленьких окуньков и плотвичек, отцу попадались и более крупные экземпляры.

Отец стремился сделать из меня товарища по своим прогулкам и всяким занятиям и с малых лет брал меня на купанье, на ловлю рыбы, а летом 1897 года мы с ним занялись энтомологией. Дело в том, что В. Л. Бианки занимался изучением лесных клопов и просил Алексея Евграфовича собрать ему коллекцию клопов, живущих в Орловской губернии, и вот мы с ним осматривали все деревья, кустарники и травы и собрали за лето богатый урожай этих насекомых. Приближался конец августа, надо было собираться домой. Юшик очень огорчился моим отъездом. Сквозь слезы он спрашивал меня: «Танечка, а вы лошадок своих с собой возьмете?» — и немного утешился, когда я сказала, что всех лошадок оставлю ему.

1.3. Моя учеба на дому. Лето в Безо. Крымские впечатления. И снова Безо! Учение и развлечения

1897/98 учебный год ознаменовался двумя событиями: Алексей Евграфович занял пост заведующего кафедрой органической химии в Технологическом институте (фото 18), стал читать там первый большой курс органической химии и поставил там на должную высоту научную работу. Вторым событием было то, что я начала систематически учиться русскому языку, арифметике, Закону Божию и другим предметам. М. Ф. Поленова, очень энергичная женщина с сильно развитой общественной жилкой, видя, что в зданиях Университета живет целая группа детей одного возраста с ее младшей дочерью, предложила родителям этих детей организовать совместное обучение, организовать небольшую школу. Родители охотно согласились. Преподавать в этой школе должны были родители учащихся. Занятия должны были проходить в квартирах родителей по очереди, первый год школа помещалась в квартире Поленовых. В число школьников вошли следующие дети: Таня Поленова, Андрюша Тищенко, Липа Коновалова, Таня Фаворская, Нина Каракаш, Коля Егоров и Настя Александрович. При помощи Настиного отца (экзекутора^[126] Университета) были заказаны школьные парты, черная классная доска. Занятия начинались в девять часов и продолжались до двенадцати часов, было каждый день по три урока с двумя переменами по десять минут. Закон Божий преподавала Елизавета Евграфовна Тищенко, русский язык — Вера Ивановна Каракаш, она же преподавала и пение, так как у нее самой было хорошее контральто, и она иногда выступала публично на концертах, арифметику преподавала моя мама. М. Ф. Поленова преподавала рукоделие. Матери, способной преподавать рисование, не нашлось среди родителей, поэтому для этих уроков была приглашена учительница со стороны.

Фото 18. Здание Технологического института

Мы с большим удовольствием бежали по утрам в нашу школу, на переменах бегали и играли в разные игры. После школы мы завтракали и шли гулять в сад и во двор. Этой зимой в занятиях моих произошла еще одна перемена: у нас дома поселилась Mademoiselle Valerie, молоденькая швейцарка из Французской Швейцарии. Она занималась со мной, Андрюшей Тищенко и Таней Поленовой, когда мы возвращались после прогулки. С них же она получала деньги, а со мной она занималась за стол и комнату. Очень милая девушка эта стала скоро членом нашей семьи и благодаря общению с ней я делала большие успехи во французском языке. Мы все ее очень полюбили, и она очень привязалась к нам. Иногда мы ходили с Mademoiselle Valerie гулять. Весной мы брали книжку и сидели в университетском ботаническом саду на скамейке под большим серебристым тополем или под другим каким-либо деревом. Сад этот содержался тогда в большом порядке, в нем и в оранжерее работал большой штат садовников. Заведовал им бойкий еще старичок, немец Ниман, у него была квартира в том здании, в котором теперь помещается кафедра генетики. Мы, дети, его очень боялись. У него в течение многих лет жила собака, белый шпиц под названием Крошка. В этом же доме жил его помощник, поляк Коржело, молодой, высокий человек, его мы боялись еще больше. Таня Поленова почему-то окрестила его Косой черт, хотя он совершенно не косил.

В саду было много больших тенистых деревьев, в том числе большой пробковый дуб, много цветущих кустарников, вокруг пруда росли различные сорта ив. Много было клумб с летними цветами. В той половине сада, которая расположена между оранжереей и нашим домом, росли многолетние цветы и травы. В другой части сада был сделан маленький прудик, поблизости от него росли влаголюбивые растения. В обоих частях сада зимой все дорожки расчищались. Помню, в одну снежную зиму дорожки превратились в снежные коридоры, когда я гуляла по ним с матерью, высота стенок превышала мой рост. Летом многие растения выставлялись из оранжереи и вкапывали их в горшках и в кадках в землю в специально отведенные для этого места. Пруд тоже доставлял нам много радостей: зимой снег на нем разметали, и по нему было очень хорошо кататься на коньках. Около пруда была большая искусственная горка, в которой был сделан грот, обложенный туфом, с нее можно было далеко катиться на санках и лыжах. Осенью мы ловили в пруду колюшек. Вместо удочек нам служил росший по берегам пруда тростник. Мы привязывали червяка верхним листом тростника и закидывали «удочку» в пруд, надо было быстро вытаскивать, чуть только колюшка клюнет. Иногда пруд промерзал до дна, весной льдины отставали от дна и поднимались наверх, получались плоты большей или меньшей величины, достаточно прочные. Первый раз я увидала, как на таких льдинах катались чужие мальчишки с большого университетского двора, и рассказала об этом дома матери как пай-девочка, которая такими вещами не занимается. На следующий день в сад пришла вся наша компания и стала кататься на льдинах, не утерпела и я и благополучно покаталась. Таня же Поленова, залезая на льдину, оступилась и провалилась до колен в воду. Когда она пошла домой, ребята провожали ее с криками «Утопленница, утопленница!». Кататься было интересно, но идти домой и признаваться в том, что нарушила запрещение, было не очень приятно.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

82

Благочинный — в православной церкви административная должность священника, при назначении на которую он становится одним из помощников епископа в части надзора за порядком в определенном церковном округе в составе епархии, называемым благочинием.

83

Под такой фамилией известен ряд генералов и полковников — участников войн с Наполеоном. См.: Сапожников А. И. Войско Донское в наполеоновских войнах: кампании 1805–1807 гг. М.; СПб.: Альянс-Архео, 2008. С. 280 и след.

84

Кустарь — тот, кто занимается штучным или мелкосерийным производством на дому или в небольших мастерских, ремесленник.

85

Дубровин П. К. — в 1870–1887 гг. губернский гласный Сольвычегодского уезда, член Сольвычегодского уездного училищного совета от земства, член вологодской городской управы, мещанский староста вологодской мещанской управы, член вологодского сиротского суда.

86

Коровин К. А. (1861–1939) — живописец, театральный художник, педагог и писатель.

87

Херсонский Г. X. (1859–1927) — математик, директор 7-й мужской гимназии в Москве, затем профессор математики в ряде высших учебных заведений.

88

Тищенко В. Е. (1861–1941) — химик-органик, академик, профессор Петербургского университета.

89

Колотов С. С. (1859–1916) — химик, выпускник Петербургского университета, служил в Минных офицерских классах в Кронштадте и в Петербургском университете.

90

Вуколов С. П. (1863–1940) — химик, эксперт в области взрывчатых веществ, работал в ГИПХе, Военно-морской академии, преподавал в Ленинградском университете, Технологическом институте.

91

Капустин Ф. Я. (1856–1936) — профессор, преподавал физику на ВЖК, автор учебных пособий.

92

Жданов А. М. (1858–1914) — российский астроном, геодезист, профессор.

93

Мельников И. А. (1832–1906) — русский певец (баритон), солист и режиссер Мариинского театра.

94

Шаляпин Ф. И. (1873–1938) — русский певец (бас).

95

Бутлеров А. М. (1828–1886) — химик-органик, создатель теории химического строения, академик Петербургской АН.

96

Овсянников Ф. В. (1827–1906) — физиолог, профессор Санкт-Петербургского университета, академик Петербургской АН.

97

Докучаев В. В. (1846–1903) — русский геолог, минералог.

98

В 1885 г. А. М. Бутлеров отчислен из штатных профессоров с оставлением при Университете.

99

Львов М. Д. (1848–1891) — химик-органик.

100

Официально — с 22 апреля 1883 г.

101

Официально — с 1 июля 1886 г.

102

Коновалов Д. П. (1856–1929) — химик, государственный деятель, академик АН СССР с 1923 года. Согласно тексту книги Т. А. Фаворской, А. Е. Фаворского пригласил другой профессор кафедры химии — А. Н. Меншуткин (Фаворская Т. А. Алексей Евграфович Фаворский (1860–1945). Л., 1980. С. 24).

103

Дебу К. И. (1865–1941) — сын петрашевца И. М. Дебу, химик-органик, профессор ВЖК, Петербургского университета, Сельскохозяйственного института.

104

Красуский К. А. (1867–1937) — химик, чл. — кор. АН СССР, приват-доцент Петербургского университета, профессор Харьковского университета, Азербайджанского политехнического института.

105

Присяжный поверенный — адвокат в Российской империи при окружном суде или судебной палате. Звание существовало в период с 1864 по 1917 гг.

106

Шервуд Л. В. (1871–1954) — советский скульптор, заслуженный деятель искусств РСФСР. Был в числе первых скульпторов, осуществлявших ленинский план «монументальной пропаганды».

107

Фаворский В. А. (1886–1964) — график, мастер портрета, книжной графики, искусствовед, сценограф, живописец-монументалист, педагог и теоретик изобразительного искусства, академик Академии художеств, народный художник СССР, лауреат Ленинской премии.

108

Меншуткин Н. А. (1842–1907) — химик, автор трудов по кинетике органических реакций, профессор Петербургского университета и Петербургского политехнического института.

109

Прилежаев Н. А. (1877–1944) — российский химик-органик, чл. — кор. АН СССР, член АН БССР.

110

Вагнер Е. Е. (1849–1903) — российский химик-органик, открыватель так называемой камфеновой перегруппировки первого вида.

111

Меншуткин Б. Н. (1874–1938) — химик, историк химии, профессор Петербургского политехнического института.

112

Поленов Б. К. (1859–1923) — окончил физико-математический факультет Петербургского университета, приват-доцент Петербургского университета. В 1904–1913 гг. — профессор Казанского университета. В 1916 г. был командирован в Пермский университет, где возглавлял кафедру геологии, в 1920–1921 гг. был проректором Пермского университета.

113

Ипатьев В. Н. (1867–1952) — химик, военный инженер, академик Петербургской АН (с 1917 г. — РАН). Организатор российской нефтехимической промышленности.

114

Сапожников А. В. (1868–1935) — химик, профессор Михайловской артиллерийской академии, Института инженеров путей сообщения и других учебных заведений.

115

Витторф Н. М. (1869–1929) — химик-неорганик и металлограф, профессор Михайловской артиллерийской академии.

116

Кох R (1843–1910) — немецкий микробиолог, один из основоположников бактериологии и эпидеомиологии.

117

Плахта — кустарная украинская шерстяная или хлопчатобумажная ткань, полосатая или клетчатая.

118

Артель — добровольное объединение людей для совместной работы или иной коллективной деятельности, часто с участием в общих доходах и общей ответственностью на основе круговой поруки.

119

Бианки В. В. (1894–1959) — писатель, автор многих произведений (предназначенных прежде всего детям) о живой природе.

120

Адольф А. В. (1857–1905) — педагог, переводчик и филолог. Был директором знаменитой московской 5-й гимназии.

121

Кайгородов Д. Н. Дружба с природой. СПб., 1897.

122

Стенли Г.М. В царстве черных: Сцены из жизни и природы Средней Африки. СПб., 1899.

123

Препаровочная — помещение, где изготовляются препараты или производится препаровка.

124

Официальное название кафедры, которую с 1896 по 1907 г. занимал А. Е. Фаворский, — кафедра технологии и технической химии.

125

Курсы аналитической и технической химии А. Е. Фаворский читал с 1891 г., органической химии — с 1902 г.

126

Экзекутор — в Российской империи чиновник, ведавший хозяйственными делами учреждения, наблюдавший за порядком в канцелярии.