Завтра вновь и вновь

Том Светерлич, 2014

2058 год. 10 лет назад Америка пережила чудовищный теракт. Миллионы жертв. Люди пытаются жить дальше, но для многих эта жизнь – лишь дни после конца. Страна погрузилась в навязчивую рекламу и бесконечные телешоу, смакующие секс и насилие. Доминик – архивариус, он отыскивает в Архиве записи, сделанные бесчисленными устройствами, вживленными в мозг людей. Работа приводит его к мертвой девушке, что становится началом расследования цепочки бесчеловечных убийств. Жизнь Доминика, и даже его память о дорогих людях, под угрозой уничтожения.

Оглавление

  • Часть 1. Вашингтон
Из серии: Fanzon. Наш выбор

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Завтра вновь и вновь предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Tom Sweterlitsch

Tomorrow and Tomorrow

© 2014 Thomas Carl Sweterlitsch

© Н. Рокачевская, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

* * *

Соне и Женевьеве

Бывает — заглотила боль

Все бытие до дна,

Но бездну она спрячет под собой,

Чтоб память перешла.

Так в оторопи человек

Легко проходит там,

Где зрячему дороги нет

И упокой костям[1].

Эмили Дикинсон

Часть 1. Вашингтон

23 августа

Ее тело лежит в речушке Девять Миль, наполовину зарытое в ил. Временна́я отметка — конец апреля. Наверное, тело вымыло из земли дождем. Или наоборот, река взбухла после ливней, и на труп нанесло грязь течением. Временна́я отметка — 18.44, сквозь ветви деревьев струятся косые солнечные лучи, покрывая почву на поляне рябью пятен. Там, куда падает свет, вода мшисто-зеленая, но в тени она темно-бурая, почти черная. Я размышляю об этой земле, об истории местности, насколько она свыклась с огнем — крутые склоны холмов у реки некогда были отвалами шлака со сталелитейных заводов, осыпающимися грудами расплавленного пепла, но когда я впервые познакомился с этим местом, все уже было реконструировано и покрылось зеленью. Здесь сделали городской парк.

Когда временна́я отметка достигает 19.31, становится слишком темно, и я корректирую световые фильтры. Деревья и тело светлеют в тошнотворно бледном искусственном свете. Я четко вижу ее ступни — белые, как шляпки торчащих из почвы грибов. Я помечаю тело и покидаю ее, уже в полной темноте иду обратно через парк по беговой дорожке.

На парковке, куда приводит дорожка, я устанавливаю время на 18.15 — за полчаса до того, как я ее найду. Тьма светлеет до синеватых сумерек. Я иду по петляющей через парк беговой дорожке, пока не спускаюсь к клубку корней и ежевики, где хватаюсь за тонкие ветки, чтобы удержать равновесие. Я здесь уже бывал. Изучаю подлесок на предмет отпечатков ног, признаков борьбы или клочков одежды — хоть чего-нибудь, но не обнаруживаю никаких следов, пока не утыкаюсь в ее тело: бледный изгиб спины и волна волос, из-за грязи значительно более темных, чем на фотографиях, — там они медово-русые. Я опускаюсь рядом с ней на колени. Рассматриваю ее, пытаясь разобраться, что случилось, пытаясь понять. В 19.31 становится слишком темно что-либо разглядывать.

Я возвращаюсь. На парковке в конце дорожки я переставляю время на 18.15, и темнота вновь отступает. Тело там, внизу, наполовину зарытое в ил. Я иду по беговой дорожке, изучая парк в поисках следов. Девушку я найду через двадцать минут.

21 октября

Люди часто спрашивают нас, как умерли их близкие, ожидая услышать нечто экстраординарное или предполагая, что те испытывали страшные муки, и я вспоминаю стихотворение Одена «Музей изящных искусств»[2], потому что, за редким исключением, смерти, которые мы расследуем, банальны — люди ели, открывали окно или просто шли по улице. Ничего необычного, хотя выжившие часто вспоминают, какой был прекрасный осенний день, почти летний. Конец наступил быстро, это совершенно точно, и никто не страдал — за исключением выживших. Жизни пятисот тысяч человек закончились в ослепительной белой вспышке. Обычно помимо подробностей мы отвечаем интересующимся, что их родные не страдали и умерли в точности так же, как и жили. Даже этот кошмар шел своим чередом.

Двадцать первое октября…

Десять лет после конца.

Во вторник я в последний раз принял экстази. В то утро я даже ради приличия отправил сообщение Куценичу, мол, подхватил вирус и не приду, но он заявил, что я уже исчерпал запас больничных и отпусков, а другим архивариусам надоело меня покрывать. Мне могут снизить зарплату или даже установить испытательный срок. Уже поступали жалобы, так он сказал. Он сам перезвонил через несколько минут, и я пялился на фотку его профиля: снежно-белая борода и добрые голубые глаза; Начинка хвастливо выставлена напоказ — переплетение серебристых проводов пронизывает череп под кудрявыми волосами. Я сидел в кофейне «Трист», звонок прошел через местный вай-фай. Моя Начинка — дешевка, работает с непостоянной частотой кадров и показывает допы с дерьмовой задержкой в долю секунды. Образ Куценича висел перед моими глазами прозрачной пленкой, а за ним — меню кофейни с выбором кофе латте, эспрессо, мокко и так далее, на каждом пакете с кофейными зернами бежала надпись: «Справедливая торговля и органическая продукция». Куценич спросил, все ли в порядке, и я заметил легкий рассинхрон между движениями губ и словами.

— Все в норме, — ответил я. — Это просто носовые пазухи, видимо, подхватил инфекцию.

— Ты расследуешь убийство, — напомнил он.

— Завтра мне полегчает.

— Я доверил тебе дело о возможном мошенничестве и убийстве, — сказал он. — Мы должны придерживаться расписания, есть и другие дела.

— Ее тело в плохом состоянии.

Неловко обсуждать труп в оживленном кафе, но за ближайшими столиками все были погружены в собственные потоки дополненной реальности, болтали с невидимыми собеседниками или сгорбились над своим кофе, забывшись в личных фантазиях. Никто не обращал на меня внимания.

— Запрос № 14502, Ханна Масси, — сказал Куценич. — Ты отметил, что ее записи в Архиве повреждены.

— Кто бы ни пытался скрыть убийство, это сделано топорно, — ответил я. — Повреждения Архива — как отпечатки пальцев, но отпечатков пальцев миллионы, и нужно время, чтобы в них разобраться.

— Ты себя погубишь. Понимаю, сейчас у тебя тяжелый период, и я тебе сочувствую, честно, но хочу быть уверен, что ты занят делом. Прошло несколько месяцев с тех пор, как ты ее обнаружил. Пора с этим разобраться. Тебе нужна помощь? Можешь взять неоплачиваемый отпуск. Мы перераспределим твои дела.

— Не нужен мне отпуск, — отрезал я. — Я не могу позволить себе отпуск.

— Что говорит твой врач?

— Давай не будем вмешивать сюда личное. Не надо сворачивать на личные проблемы.

— Ты занимаешься сложной работой, — сказал он, слегка смягчившись. — Ты всегда тщательно ведешь расследование, но в твоем отчете есть пробелы. Существенные пробелы. Что насчет родителей жертвы? Друзей? Ты даже не описал ее последние часы.

— Последних часов пока нет. Я проследил ее до места исчезновения, но умерла она не там. Она была в колледже, на лекции по психологии, о взаимодействии человека и компьютера. После занятий она пересекла студенческий городок и вошла на нижний уровень парковки на Пятой авеню, на углу с Морвуд-авеню. Там нет камер слежения. Оттуда ее и забрали.

Я свернул изображение Куценича и уставился в кофе, на его поверхности мерцали сведения о питательной ценности. В Архиве обнаружился пробел с того времени, когда она вошла на парковку, и до момента, когда я обнаружил ее тело у реки. Камеры слежения установили на парковке только через несколько недель после ее исчезновения, полно записей из нижних уровней через несколько недель и месяцев, на них охранники объезжают территорию на карах, но уже слишком поздно.

— Надо как-то ограничить рамки твоего расследования. Страховой компании «Стейт фарм» нужно лишь знать, как она умерла, — сказал Куценич. — Задокументированная причина смерти, только и всего. Резюме на страничку. А когда мы будем уверены, что имеем дело с убийством, я зарегистрирую ее смерть в ФБР — если мы не поступим как полагается, это повлечет за собой неприятные последствия. Нужно придерживаться расписания. Я не могу позволить, чтобы ты несколько дней или даже недель не показывался.

— Я нашел ее тело, — напомнил я, подумав о весенних дождях, размывших неглубокую могилу. — Именно я.

— Слушай, Доминик, если ты собираешься и дальше заниматься этой работой, научись видеть общую картину. Нельзя просто зарыться в расследование и забыть обо всем остальном. Ты должен понять, что, когда я встречаюсь со страховой, ее люди могут быть в восторге от наших находок, от проделанной тобой работы, но первым делом зададут вопрос: «Почему вы не сказали нам, как она умерла?» Эти сведения для них стоят денег, а они пекутся о деньгах, а не о девушке. Ты должен думать о том, каким выглядит эффективный результат в их глазах.

— Им плевать, кто ее убил, а нужно лишь знать, что ее убили, — сказал я. — Разве не так? Хочешь, чтобы я не занимался тем, как это случилось? Я так не могу, Куценич. Уже несколько недель стоит мне закрыть глаза, и я вижу ее.

— Все эти образы — не реальность, — напомнил он. — Ты погружаешься в Архив, и если не будешь осторожным, то забудешь, что это не реальность. Ты слишком много времени посвящаешь наблюдению за смертью людей, это может на тебя повлиять. Ничего страшного, если сейчас ты не способен продолжить расследование, если не можешь работать.

— Что значит «забудешь, что это не реальность»? Все это произошло в реальности.

— Загрузи несколько часов и поработай с ними, — велел он. — К вечеру мне нужно что-нибудь новое.

— Ладно, ладно, — заверил я его, но все равно весь день отлынивал от работы.

Погрузился я в библиотеке Маунт-Плезант, подключившись к их публичному вай-фаю из высокого кресла в зале правительственных документов и оставшись невидимым для библиотекарей за стойкой. Здесь я в полном уединении, никто меня не побеспокоит. Дурь продают в пластиковой упаковке, серо-коричневыми семиугольниками, при погружении я принимаю одну порцию. Я проглотил таблетку не запивая. Потом закрыл глаза и утонул в сладкой истоме, дыхание стало глубже.

Я загрузил Город. Я был вместе с женой. Еще целых десять часов я был рядом с ней. Библиотекари выгнали меня перед закрытием, и потому всю ночь я проспал на парковке, у живой изгороди. Проснувшись, я был еще подключен, но время Города уже истекало. Утренние новости рекламировали «Любителей наживы», беспрерывно крутились промо-ролики четвертого сезона сериала «Только один шанс», платных стримов «Замочной скважины» и «Групповушки», а также предлагались скидки, если я проголосую за участниц шоу «Суперзвезда криминальной сцены» — убитых около ночного клуба «Шерсть» девушек. Смотрите и голосуйте, блондинка против рыжей — в стриме демонстрировались тела мертвых подростков на месте преступления.

* * *

Доктор Симка диагностировал у меня депрессивное расстройство, наркотическую зависимость и посттравматический синдром. Он прописал золофт и предложил заниматься физическими упражнениями, к примеру бегать в парке при хорошей погоде или тренироваться для участия в марафоне. Это очистит мою кровь от токсинов. Он говорит, я набираю вес, и это его тревожит.

— Возможно, нам обоим стоит сбросить вес, — сказал я ему, но он лишь похлопал себя по брюшку и засмеялся.

Офис Симки располагается в районе Калорама, на пересечении Двадцать первой и Флорида-авеню, в здании с ярко-красной дверью. Доктор наполнил комнату ожидания мебелью ручной работы, здесь стоят архаичные кресла из темной вишни, журнальный столик и полка с ранними изданиями трудов Лакана[3] по психоанализу. После очередного часового сеанса два раза в неделю я чувствую себя так, будто сдал в ломбард испорченную вещь, мой случай наверняка повредит его рейтингу успешности. Я упоминаю об этом, когда доктор заполняет мои бумаги, но он лишь улыбается, кивает, приглаживает кустистые усы и говорит:

— Для победы необязательно лезть из кожи вон.

Я научился доверять доктору Симке. Говорю с ним о Терезе, о моих воспоминаниях. Мы обсуждаем, сколько времени я провожу в питтсбургском Архиве, навещая ее. Пытаемся очертить границы и поставить цели. Симка не верит в виртуальную терапию и предпочитает общаться с пациентами лицом к лицу, а потому я расслабляюсь на его мягкой кожаной кушетке, и мы беседуем. О чем угодно — что приходит мне в голову и какие мысли я пытаюсь из нее изгнать. Я рассказываю ему о работе с Куценичем, об архивных расследованиях. Это конфиденциальная информация, но я вываливаю на Симку все свои проблемы. Я рассказал ему и о запросе № 14502, той девушке, чье тело я нашел.

— Возник спор, — объяснил я. — Держательница страховки, женщина из Акрона, запросила деньги за смерть сестры и троих ее детей, но страховая оспорила требования в попытке частично избежать выплаты, заявив, что достоверно подтверждена гибель от взрыва бомбы лишь двух детей.

— И вашу фирму наняли для подтверждения их смерти, — сказал Симка.

— Куценич получил это дело вместе с другими, выиграв в тендере, и передал его мне, — ответил я. — «Стейт фарм» наняла нас для поиска доказательств, чтобы она могла победить в споре, а если мы обнаружим, что все трое детей погибли от взрыва, то должны подготовить рекомендации для соглашения.

— В любом случае, вы ищете мертвого ребенка.

— Первую смерть я нашел без труда. Мальчик был в школе. Там куча камер, полно записей для реконструкции. Я находился с ним в классе, когда мальчик погиб, заметил белую вспышку в окне, записал время, когда он сгорел. Второму было всего несколько месяцев от роду. Тоже мальчик. Я загрузил несколько часов из дома клиентки страховой компании, его матери. Почти весь день она сидела дома, смотрела «Верную цену», пока сын ревел в кроватке. Время от времени я брал его на руки и укачивал, даже не знаю почему. Я понимал, что это не играет роли, ведь мальчик давным-давно мертв, а плач — всего лишь запись с веб-камеры. Но я держал его на руках и напевал, пока он не успокоился, хотя в ту же секунду, когда я положил его обратно, Архив перезагрузился, и ребенок снова стал надрываться от плача в кроватке. Он так и плакал в момент смерти. Каждому ребенку я посвятил отдельный отчет.

— А третий? — спросил Симка.

— Ханна, — ответил я. — Девятнадцать лет. Ее записи в Архиве испорчены, огромные куски ее жизни удалены. Страховая обратила внимание на эти пробелы при первичном рассмотрении, вот почему она выставила дело на тендер, ее люди так и не нашли девушку.

— А вам это удалось?

— Я полностью погружаюсь в расследование. «Стейт фарм» не располагает нужными людьми. Когда из Архива что-то удаляют, генерируется отчет об ошибке, потому что изменяется код. В конкретной временно́й отметке можно получить тысячи страниц этих отчетов, и приходится попотеть, чтобы разобраться в случившемся. Умные хакеры подменяют стертое чем-то другим, похожим, и при определенной ловкости можно удалить информацию и вставить подделку так, что сообщение об ошибке вообще не возникнет. Но тот, кто удалил Ханну, действовал не слишком умело, я могу восстановить ее жизнь по отчетам об ошибках, читая код. Просто на это потребуется немало времени. Это как следовать за кабаном, когда он ломится через подлесок.

— И где вы ее нашли? — спросил Симка.

— Я нашел ее тело в реке, наполовину погруженным в ил, в парке, созданном на месте бывших отвалов у реки Девять Миль. Обнаружил по записям факультета экологии университета Карнеги-Меллона. Тело закопали, но дожди размыли почву, и оно обнажилось. Тот, кто уничтожил ее историю, не догадался стереть университетские записи или не знал, что они тоже входят в Архив. Когда я нашел тело, оно уже раздулось. Трудно даже опознать.

— Похоже, ее смерть вас как-то по-особенному тронула. Вы ведь постоянно имеете дело с чем-то подобным.

— Вам бы тоже понравилась эта девушка, — сказал я. — Она училась на психолога. И играла в комедийной труппе под названием «Виски с содовой». При виде таких девушек люди оборачиваются вслед, очень яркая. Но я даже не опознал тело, увидев его в той записи. Всего несколько минут записи — белая кожа в иле, часть спины и ступни. Пришлось доказывать, что это она, с помощью отчетов об ошибках.

Почти каждую смерть оспаривают, как и почти каждый уничтоженный дом. Миллиарды и миллиарды долларов в судебных тяжбах. Мой отчет — всего лишь одна запись среди многих, но я рассказал Симке, что эти трое детей до сих пор не дают мне спокойно спать. Симка внимательно слушал, он всегда слушает мои истории, словно важные новости. Я признался, что часто воспроизвожу смерть детей, иногда даже трудно разобрать, делаю я это с помощью Архива или по памяти. Я прошу его помочь мне перестать это вспоминать. Он делает заметки в желтом блокноте и не прерывает меня слишком частыми вопросами. Позволяет говорить мне. А когда говорит сам, то кучу времени расспрашивает о «Битлз», что означают те или иные слова песен.

— Битлы закидывались кислотой и психотропными препаратами, когда творили, — говорю я, — и как у специалиста по психическим заболеваниям, у вас лучше получится интерпретировать их стихи, чем у меня.

— Что верно, то верно, — отвечает он, — но я могу упустить литературные аспекты, которые вы умеете находить. Знаете, я гораздо больше узнал о Бодлере из разговоров с вами, чем из сети, так что, возможно, мы вдвоем способны разобраться в Abbey Road.

Он предложил мне вести дневник. Просто записывать дату наверху страницы и строчить дальше, что придет в голову, и это поможет. Поставил мне ультиматум — я должен хотя бы попробовать вести дневник, иначе он больше не будет подписывать мои документы. Я не поверил в угрозу, но он все-таки купил блокнот — из настоящей бумаги, кажется, — и подарил мне его, одновременно загрузив приложение под названием «Метод интенсивного журнала Прогова». Симка говорит, я должен писать от руки, это поможет сосредоточиться, а диктофонные приложения оказывают совсем не тот успокаивающий эффект.

Симка — цельная личность и верит, что во мне уже существуют блоки для строительства здоровой и продуктивной жизни, но я должен научиться складывать их в новом порядке. Он предложил мне слушать классическую музыку, чтобы улучшить способность концентрироваться. Клипы и стримы фрагментируют сознание, говорит он. Попробуйте послушать Джона Адамса как минимум двадцать минут без перерыва, без обмана, не отвлекаясь на дополненную реальность. Он мурлычет мелодию, которую моя Начинка тут же определяет как «Музыку для пианолы». Клик — она добавлена в библиотеку iTunes.

Каждый вечер я принимаю золофт, но каждую ночь просыпаюсь из-за сна о жене. В четыре утра или в шесть. Радиочасы установлены на 99,5 FM и играют поп-музыку, но я лежу в полном оцепенении и слушаю, желая, чтобы кровать затянула меня в воронку и я как-нибудь умер. Радио играет до полудня и дольше, когда я наконец-то собираюсь с силами его выключить и вылезаю из постели. Я набиваю живот печеньем, крекерами и шоколадками. Вечером в пятницу ко мне заглянул Гаврил — узнать, как мои дела, и обнаружил, что я завтракаю сникерсом и кофе. «Неудивительно, что ты все время так паршиво себя чувствуешь», — сказал он и дыхнул на меня запахом эспрессо и сигарет, смешанным с ароматом мятных пастилок, которые он постоянно жует.

Несколько лет назад Симка закончил сеанс словами: «Доминик, рыба гниет с головы».

Он предложил мне заняться личной гигиеной. Как бы плохо мне ни было, станет только хуже, если я не приму душ. И я принимал душ, и это помогало. Я брился каждое утро. Широкие мазки бритвой по шее, скулам и черепу. Там, наверху, сплошные синяки и разводы, черные и фиолетовые. Лабиринт Начинки, похожий на встроенную в голову карту незнакомого города. Я гляжусь в зеркало и следую по линиям проводов, словно они могут куда-то привести, куда-нибудь в другое место.

Симка велел мне найти какое-нибудь место, где удобно писать. Он обрисовал мне свой домашний кабинет в Мэриленде, с дубовым письменным столом и окном, выходящим в сад. Моя квартира находится в городе, но в здании есть площадка у пожарного выхода, с видом на ближайшие крыши, кондиционеры и служебные входы. Тут холодрыга. Цветы в горшках на соседней площадке давным-давно засохли при первых же морозах, но все равно торчат там, побуревшие и угловатые.

Я потягиваю кофе и кутаюсь в халат, еще на мне треники, серая толстовка с капюшоном и теплые носки. Розовеет рассветное небо, оно прекрасно. Тишина. По идее, здесь должен ловиться вай-фай, но роутер уже три года как сломан. Я слышу хлюпанье щелчков, когда Начинка пытается подсоединиться, как будто кто-то щелкает пальцами у правого уха, приходится снова и снова сбрасывать предупреждения о низком уровне сигнала, хотя я и просил никогда меня об этом не предупреждать. Каждые пять минут раздается щелчок и на периферии зрения крутится иконка соединения с сетью, а потом вспыхивает значок низкого уровня сигнала.

— Сбросить, — говорю я.

Проходит пять минут, и снова. Щелк! С этим ничего не поделать.

Ну так вот, это он и есть: день из моей жизни. Хроника для доктора Симки.

Тереза. Тереза-Мари.

Даже писать ее имя — все равно что расчесывать давно отрезанную ногу.

* * *

Я езжу на автобусе, потому что продал свой «Фольксваген» несколько лет назад, когда понадобилась наличка. Почти все места заняты, и я сажусь за водителем, у потертого стекла с рекламой стероидов и порновидео. Ближе к району Дюпон-Сёркл Начинка автоматически подсоединяется к государственной сети, и новые стримы звенят в голове, на несколько секунд затемняя видимость, прежде чем зрение перезагружается, подключаясь к дерьмовым приложениям и допам, в основном халявным, и как только я задерживаю взгляд на чем-то одном, другие затухают, но вспыхивает столько рекламных баннеров, что рябит в глазах.

По центру автобуса висят данные с навигатора, карта маршрута и расписание поездов метро — предполагается, что в реальном времени, но автобус на полчаса опаздывает, а на карте показан уже несуществующий маршрут из Силвер-Спринга. Пассажир по ту сторону прохода таращится в потолок и хихикает, пуская слюни на свой плащ — совсем забылся в виртуальной реальности. Он шлет запросы на дружбу всем кому ни попадя, но мой профиль в соцсети закрыт, чтобы меня никто не беспокоил. Я пялюсь в окно и фокусируюсь на заголовке CNN:

Покупай, Америка! Трахайся, Америка! Продавай, Америка!

Заголовок «Покупай, трахайся, продавай» сопровождается утекшей в сеть записью сексуальных утех президента Мичем. Десятилетняя годовщина питтсбургской трагедии потеснилась перед желтыми новостями. «Президент Мичем была потаскушкой в студенческом общежитии! Сиськи Мичем в скандале с подростковым сексом!»

Поток новостей и рекламы захлестывает мою купленную с рук Начинку, я нашел ее несколько лет назад на доске объявлений, прежний владелец из Мэриленда уже спалил кое-какие провода, а мне не сказал. Хилфигер, Серджио Таччини, Нокиа, Пума. Президент Мичем тех дней, когда она была Мисс Юность Пенсильвании, опускается на колени посреди автобуса. Подлинная запись, утверждает CNN, не симулятор, не компьютерная графика. Она ласкает себя, а диктор комментирует: «Американцам предоставляют выбор между любовью и развратом, и они все как один выбирают разврат». Только американская «Аль-Джазира» показывает главной новостью Питтсбург, со спутниковыми видеозаписями того первого солнечного дня после конца, обугленной земли у подножия Аппалачей, похожей на черный язык.

Остановка по требованию, нажмите на кнопку.

Гаврил живет в Айви-сити, в обновленном лофте на углу Фенвик и Оки, рядом возвышаются склады и заброшенные дома, на углу — «Старбакс» и закусочная. Дом Гаврила размалеван граффити, заляпан листовками с рекламой концертов группы «Кафка», давным-давно прошедших, и фотографиями грибовидного облака над Питтсбургом. А также предлагают секс с мужчинами и дешевые номера в отелях на час. Надпись краской: «Погибший на пути Аллаха становится мучеником». По ВВС играет американский гимн и показывают былой Питтсбург и нынешний, вид сверху: радиоактивный бурьян и черное нутро зданий. Но стрим дергается и перезагружается, потому что сбоит система безопасности моей Начинки. В большей ли мы безопасности сейчас, чем десять лет назад? Я нажимаю на звонок квартиры.

— Kdo je to?

— Это Доминик.

— Минуточку.

Каждый раз, когда я прихожу, тут полно подружек Гаврила и студентов, поэтов и нюхающих кокаин политиков; на диванах валяются фотомодели; редакторы и деловые партнеры бесцельно слоняются по квартире; актеры делают на кухне бутерброды. В общем, бог знает что за публика, здесь вечно негде сесть, постоянная тусовка. Гаврил — мой двоюродный брат, сын маминой сестры. Он вырос в Праге и к семнадцати годам стал подающим надежды художником, даже выставлялся на ярмарке в Базеле, но после случившегося в Питтсбурге бросил все, чтобы быть рядом со мной в Штатах. Я люблю его за это, да и вообще за все. Приехав сюда, он забросил искусство и стал фотографом-фрилансером в индустрии моды. И неплохо преуспел.

Дверь открывает одна из девушек Гаврила, грациозная блондинка ростом почти с меня, такая белокожая и худая, что кажется прозрачной. Сколько ей? Двадцать? Двадцать один? На ней футболка «Манчестер Юнайтед» размера XXL, подпоясанная как платье, и больше ничего, сквозь тонкую ткань просвечивают розовые соски.

— Что это за фигня с Фростом[4]? — спрашивает она.

— Ты англичанка, — отмечаю я, и она закатывает глаза.

Ее профиль — явная фальшивка: Твигги, родилась 19 сентября 1949 года. Профессия — инфокоммуникации. Но спонсорство от American Apparel подлинное, на профиле красуется защищенный копирайтом лейбл.

— Я задала вопрос, — говорит она. — Фрост? Ты что, прикалываешься?

— Ты наверняка поэтесса. Гаврил упомянул, что ты можешь здесь оказаться.

— Он говорит, что читает Фроста ради поиска вдохновения для рекламной кампании Anthropologie. Я сказала ему, что если нужны пасторальные образы, то лучше уж Вордсворт[5], чем Фрост, но ты все равно подсовываешь ему не то чтиво.

— Вордсворт? Господи Иисусе, не забивай ему голову этой ерундой. Ты студентка?

— Джорджтаун, — говорит она. — Степень по американскому модернизму двадцатого века. Специализация — Сильвия Плат[6].

— «Любовная песнь безумной». Мне нравится это стихотворение.

— Жаль, что у нее не было Начинки, — говорит Твигги, — отвлеклась бы от того дерьма, на котором зациклилась. Она была эффектной девушкой, ей отлично бы подошла модификация «Мадемуазель».

— «Я закрываю глаза, и все рождается вновь», — перевираю я цитату.

— Гаврил так и говорил, что я тебе понравлюсь.

Никогда не заканчивающаяся вечеринка сегодня утром какая-то вялая, только квартет тусовщиков перекидывается картишками за кухонным столом, курит и ест яичницу. Твигги присоединяется к еще одной девице, брюнетке, играющей в «Удар Майка Тайсона». Мебель сдвинута к стенкам, Тайсон подскакивает, набычившись. Брюнетка в обтягивающем костюме и высоких гольфах энергично боксирует и взмахивает ногами, она настолько по-модельному тощая и долговязая, что выглядит как дергающийся в припадках смеха скелет.

— Ни хрена ты не умеешь, — говорит Твигги девице, вставая перед Тайсоном. — От апперкота нужно уворачиваться.

В моем поле зрения зависает диктор ВВС:

«…казнь террористов, одним росчерком пера Мичем снесет головы тысяче джихадистов, тысячам тысяч…»

Гаврил — в дальней комнате, которую называет «темной комнатой», хотя ничего там не проявляет, предпочитая цифровую фотографию на своем Маке, даже не оттиски и не голограммы. Стены украшены увеличенными снимками — девушки, которых он находит на улицах, выглядят на его фото просто роскошно, хоть сейчас в модный каталог. Гаврил в тренировочном костюме и улыбается, увидев меня. Он обнимает меня, а потом дважды ударяет кулаком мне по ладони, но я промазываю, и он смеется. Комната пропахла им — запахом яблочного шампуня и одеколона «Клайв Кристиан». В пустых кофейных кружках тлеют сигареты. Когда он только приехал в Штаты, то был жилистым и напряженным, а сейчас раздобрел на хорошей еде и всегда улыбается, но по-прежнему крепок от футбола и секса. Носит он только пижамы или спортивные костюмы, я никогда не видел на нем что-либо другое.

— Джон Доминик, — говорит он.

— Гаврил.

— Что за хрень? Ты со мной через переводчик разговариваешь, что ли? Ты вообще понимаешь, о чем я говорю?

— Через переводчик, — признаюсь я. Приложение неплохо справляется, когда он говорит по-чешски, но говорит он при этом, как в дрянном дублированном фильме.

— Я же сказал, что хочу выучить английский для вдохновения, читать Роберта Фроста в оригинале.

— Я и рассказываю тебе о Роберте Фросте.

— Я ожидал прочесть про деревья, заснеженные леса и все такое, а что получил? Какой-то парень отрезает себе руку и понимает, что всем насрать.

— Его отвели к врачу, — говорю я.

— Бога ради, — говорит Гаврил, — мне нужны лошади, леса, заснеженные поля и амбары, а не это дерьмо.

— Я знаю, что тебе нужно.

— Ага, непроторенные дороги, — говорит он, и на периферии моего зрения вспыхивает спам с поэтического сайта: Жми сюда! Бесплатно! Бесплатно! Бесплатно!

— До этого мы еще доберемся. Как дела-то?

— Дела хорошо, — отвечает он. — Слушай, если хочешь подзаработать, мне бы пригодились рекламные ролики для кое-каких задумок.

— Конечно. Скинь мне на имейл.

— И еще пошлю фотки Твигги. Что думаешь, а? Расскажи.

— Ты о той девчонке? Боже, Гаврил…

— Слушай, — говорит он. — Я как раз готовлюсь к съемке зимнего каталога для Anthropologie в Новой Англии, и тут на меня как снег на голову сваливается предложение от American Apparel. Говорят, их фотограф слинял в последний момент, кстати, я никогда о нем не слышал, а они должны запустить интерактив, в общем, спросили, не могу ли я взяться за эту работу. Предложили двойную ставку, ну, и я, конечно, согласился. Их единственное условие — что я буду снимать тех девушек, которых они пришлют. Им нужны были непрофессионалы, а Твигги выиграла интернет-конкурс фотомоделей «Красотка по-соседству», кликай и голосуй. Так что ты о ней думаешь, а? Фигурка что надо, двадцать один год, сиськи торчком. Ее настоящее имя Вивиан, она из Англии… Эй, Доминик, это и есть работенка для тебя, брательник. Искать моделей…

— Нет-нет, это не для меня.

— Могу найти тебе девушку, Доминик. Это вылечит депрессию гораздо быстрее, чем твоя дерьмовая терапия. Сведу тебя с агентством. Отправят тебя в Исландию или в Бразилию, а тебе всего-навсего придется работать с камерой. Ты же умеешь?

Начинка показывает портал Anthropologie. Девушки в цветастых платьях во французской сельской местности, среди заброшенных амбаров — летний каталог Anthropologie выглядит так пасторально, что я почти забываю, где нахожусь — в этой квартире, в этом городе и в этой жизни. Я выуживаю десять банкнот и выкладываю их на стол. Гаврил пересчитывает их и сует в карман, а мне протягивает упаковку экстази. Мы делаем это как бы между прочим, молча.

— Так что думаешь? — спрашивает он. — Насчет Твигги. Она сказала, что хочет познакомиться с какими-нибудь поэтами, и я упомянул тебя, как лучшего из тех, кого я знаю. Она заинтересовалась.

— А я нет.

— После Питтсбурга прошло десять лет, — говорит Гаврил. — Это целая вечность, брательник. Ты зациклился на Питтсбурге, но тебе нужно его забыть. Нужно отвлечься. Если хочешь, будешь моим помощником, пока я снимаю этих двух девушек. Могу снять вас всех втроем в группову…

— Как поживает моя тетя? — спрашиваю я.

— Я серьезно, Доминик. Тебе нужно развеяться. Хоть немного повеселиться. Еще не поздно начать жизнь сначала.

— Я не могу. Не могу.

— У твоей тети все отлично, — говорит он. — Все время проводит в своей студии, занимается трафаретной печатью. Она счастлива, но волнуется за тебя. Я показал ей позавчерашнее фото, и она сказала, что ты выглядишь так, будто наткнулся на медведя. Она считает, что тебе нужно взять отпуск, провести некоторое время в Домажлице, на природе. Немного расслабиться. Она скучает по племяннику.

— Я ее навещу, — обещаю я. — Может, выезд на природу — неплохая идея. Подальше от всего.

— Всем насрать на отрезанную руку. Амбары и лошади, Доминик. В следующий раз мне нужны лошади и амбары. Мой проект для Anthropologie по Роберту Фросту. Амбары и лошади…

— У тебя нет планов на ужин? — спрашиваю я.

— Я к тебе заскочу, — говорит он по-английски. — На этой неделе у меня довольно плотное расписание. Сходим в «Приманти» за сэндвичами.

— Только не туда.

— Будь на связи в сети.

— Ладно, ладно, — говорю я по пути к двери.

В гостиной Твигги уделывает Тайсона комбинацией ударов, и перед глазами боксера кружатся звездочки. Увидев меня, она отвлекается от игры.

— Можно с тобой поговорить? — спрашивает она.

Она утаскивает меня в сторонку и спрашивает, чем я закидываюсь.

— Да так, ничего серьезного, — объясняю я. — Просто экстази.

— Любишь стимуляторы, значит?

— Просто иногда помогают сосредоточиться.

— Хочу тебе кое-что предложить, — говорит она, открывает сумочку — золотистый тубус, куда едва поместятся губная помада и ключи от машины — и выуживает оттуда таблетку в форме сердца, в пластиковой обертке.

— Что это?

— Валентинка, — говорит она, засовывая таблетку мне в рот. — Глотай, а потом попробуй свою дурь.

Я разгрызаю таблетку, на вкус она отдает вишней. Твигги посылает мне запрос на дружбу, и ее контакты записываются в мою адресную книжку.

— Если понравится, могу достать еще, — говорит она. — А если как-нибудь захочешь поболтать о Сильвии Плат или позависать в клубе…

Когда она возвращается к своей игре, я смотрю на нее на секунду дольше, чем следовало, с каждым ударом по цели ее трикотажное платье приподнимается, и Начинка наполняется рекламой эскорт-услуг, онлайн-компаньонок и девиц в нижнем белье, желающих со мной познакомиться. Ее таблетка начинает действовать. Я спешу покинуть квартиру, прозрачная реклама нелегального секса заполоняет поле зрения, и я чуть не спотыкаюсь на лестнице. Девушки в рекламе выглядят так натурально, что я отхожу в сторонку, давая им пройти, но это всего лишь картинка, мираж, всего лишь свет. «Мне это не нужно», — бормочу я, но реклама лучше знает, чего я хочу, и шеренги девушек ожидают моего одобрения, все они похожи на Твигги, сотни блондинок заполняют вестибюль здания, пока я не выхожу наружу, и тогда они топчутся на тротуаре, шагая в ногу, как зеркальное отражение зеркального отражения, тысячи Твигги мерцают в пространстве, куда ни посмотри.

* * *

Неподалеку есть двухуровневый ресторан KFC. В очередях толпится народ, просто кишмя кишит. Мое внимание переключается на меню, на котором вспыхивают хрустящие куриные грудки и бедрышки. Оригинальный соус, французский или острый! Нужно успокоиться. Не хватало еще, чтобы дежурящие в KFC копы в штатском решили, что я под кайфом, и вызвали наркослужбу. У прилавка я беру упаковку с хрустящей курицей и ключ от туалета. На втором этаже у них есть закрытые кабинки. Я ставлю курицу на стол и иду в туалет. Кто-то моет руки. Некоторые кабинки заняты.

Я запираюсь в дальней кабинке и разрываю упаковку экстази, заглатываю таблетку. На языке остается пленка послевкусия — горечь и известка. На двери нацарапано: «Господи, спаси мою душу». Кто-то нарисовал полковника Сандерса[7] пускающим радугу из огромного члена.

Глаза наливаются тяжестью. Экстази в смеси с валентинкой Твигги бьет по нервам бурным потоком, и все вокруг купается в свете. Весь туалет пульсирует. Полковник Сандерс выглядит как живой — объемный и подлинный, с похожими на комок ваты волосами, а радуга переливается восхитительными оттенками. Бесконечный поток струящейся воды и вереница моющихся рук. Я выхожу из туалета, бреду прочь из KFC, на улицу, и пинаю камушки на тротуаре. Я думаю о Городе.

Питтсбург.

Зрение фокусируется на приложении Архива, треугольной иконке с тремя волнистыми линиями. Я загружаю Город, и зрение затуманивается, а потом в нем появляется черно-желтый герб Питтсбурга — с орлами и башнями замка над ними.

Я внутри.

— Джон Доминик Блэкстон, — говорю я, стараясь произносить слова разборчиво.

Разрешить автозаполнение форм? Да. Запомнить пароль? Да.

Кажется, я слышу сутолоку Дюпон-Сёркла, гул клаксонов и крики. Кто-то спрашивает, как я себя чувствую, и когда мне пытаются помочь, уводят с проезжей части на тротуар, в панике стряхиваю незнакомые руки. Кажется, я упал на асфальт. Я слышу новые звуки, чьи-то голоса, шум Дюпон-Сёркла, а в это время герб Питтсбурга блекнет, и блекнет Вашингтон, а меня окружает Город, летние сумерки западной Пенсильвании кажутся реальными, как любой сон.

Серое, как лунная пыль, шоссе из аэропорта; окружающие холмы усыпаны темнеющими в сумерках деревьями. Таким было шоссе во время конца, слишком узкое для этого количества машин. Фары встречного транспорта слепят глаза, габаритные огни похожи на рубиновые полосы. Я здесь. Я помню. Торговые центры и заправки, сверкающие на тенистых холмах рестораны. Я ходил за покупками в эти торговые центры. Перекусывал в этих забегаловках.

Под ржавым железнодорожным мостом дорога начинает подниматься и расходится на несколько дуг, затем спускается и ныряет к холмам, в туннель. А вот и сам туннель — квадрат яркого света в склоне горы. А в нем — туман флуоресцентных фонарей и керамических плит, эхо гудящих двигателей и ветра, а на другом конце туннеля вокруг бурно расцветает Город из стекла и стали. Я охватываю взглядом горизонт. Свет небоскребов мерцает на паутине дорог, связанных золотистыми мостами, призрачный образ Города отражается в черном зеркале рек. Боже, боже мой, я помню. Это все, чего я хочу, все, чего я когда-либо хотел, все, что я хочу помнить.

* * *

Я здесь.

* * *

Я здесь.

— Оплачивайте поездку при выходе…

Немолодой чернокожий водитель автобуса прихлебывает из термоса. На нем форменная куртка и брюки. Мне даже хочется к нему прикоснуться, дотронуться до его руки и почувствовать, насколько он реален, но я сажусь сзади и довольствуюсь запахами потных тел, спертого воздуха и виниловых сидений. Это маршрут 54С в Окленд. В автобусе есть и другие посетители Архива. Мы отличаемся от иллюзий — немного светлее. Мы переглядываемся, гадая, кого потеряли.

Водитель едет по Карсон-стрит, и несколько таких же, как я, сходят и прогуливаются среди света и людей, чтобы вспомнить, каково здесь было субботним вечером. Сегодня посетителей в Архиве больше обычного — в десятилетнюю годовщину выжившие окунаются в воспоминания. Бары набиты людьми, нежащимися в синеватом освещении от плоских экранов — показывают матч по американскому футболу. Это повторный показ, но зрители радуются, как в первый раз, будто не знают, кто проиграл. На Карсон-стрит плотная толпа, как обычно, но я остаюсь в автобусе и смотрю на проплывающую мимо улицу, гляжу на знакомые заведения, куда мог бы зайти и встретиться с друзьями, словно ничего не случилось, словно они еще живы, еще здесь. «Накама», паб «Пайпер». Около Семнадцатой автобус останавливается, и входят новые пассажиры. Настоящие люди, другие выжившие. Мы переглядываемся, гадая.

Я еду по маршруту 54С дальше на восток, между развилкой рек, до Шейдисайда. Иду по Эллсворт-авеню мимо особняков и ухоженных лужаек — это дома мертвецов, все их жильцы мертвы. Тенистые деревья, вереница машин, стоящая перед светофором на Негли-авеню. И сразу за перекрестком указатель на супермаркет «Юни-март». Я покупал здесь молоко. На полках — слишком дорогие крупы, растворимый кофе, печенье и аспирин.

Здесь продавали «Плейбой» и «Пентхаус», уже после того, как стало трудно найти настоящие журналы, но в «Юни-март» они лежали в пластиковых сетках, вместе с журналами о моде и знаменитостях, журналами с фотографиями девушек и автомобилей, все обернуты в целлофан. Мне бы хотелось их полистать. Побродить по проходам, вдохнуть запах истекающих соком хот-догов и вонь хлорки в туалетах, посмотреть, как с шипением вытекает из бумажного стаканчика ярко-красный лимонад… Но не сейчас, не сейчас.

Многоквартирный дом в георгианском стиле, с черными чугунными воротами. Здесь я жил. Новый слой записи. Пахнет свежепокошенным газоном и автомобильными выхлопами, жареными блюдами из ресторанов в нескольких кварталах отсюда, на Уолнат-стрит. Я здесь. Еще один слой записи. Каждое дерево снабжено табличкой: «вяз американский», «тополь белый», подсвечена табличка «береза повислая», а у земли — «лилия», «тюльпан», и так подписан каждый цветок, со ссылками на Википедию, академическую базу знаний и ботсад. На насекомых тоже движущиеся смарт-теги, чуть дальше — муравейник со ссылками на статьи.

Я здесь…

На Эллсворт тротуар усыпан листьями гингко, растоптанные ягоды превратились в склизкую кашу. Я вбегаю во двор дома, вдоль дорожки стоят каменные скамейки, двойную входную дверь обрамляют колонны. Новый слой. Запах ярко-розовых пионов, цветущих в больших кашпо в греческом стиле. Пол в вестибюле покрыт черно-белой плиткой, висят латунные почтовые ящики для каждой квартиры, еще здесь декоративный камин с резной каминной полкой. Все так реально. В зеркале над камином — мое отражение, но мне не хватает смелости посмотреть. Турецкий ковер на главной лестнице потерт и пропах сигаретным дымом. Скрипят лестницы и половицы. Пожарные выходы и коридоры тускло освещены. В дальнем конце коридора светится значок «Выход», там окно с тюлевыми занавесками. Я здесь. Квартира двести восемь.

Я здесь…

Перед дверью в квартиру часть стены покрыта смарт-тегами, мелькают лица прежних жильцов двести восьмой, фото из водительских прав и студенческих билетов, данные из переписи населения и ссылки на профили в «Фейсбуке».

Блэкстон, Джон Доминик и Тереза-Мари.

Смарт-теги исчезают, загружается мой профиль. Я шагаю в прихожую своей прежней квартиры. Кремовые стены и сверкающие полы из светлого дерева. Узкая встроенная кухня и маленькая ванная, в ней покоцанная плитка и раковина с отдельными кранами для горячей и холодной воды. Радиаторы кашляют и гудят. Я снимаю пальто и ботинки. Мебели у нас было немного, только диван из «Икеи», книжные полки и пара деревянных икеевских стульев, которые мы покрасили в красный. Полки заставлены поэтическими сборниками и рукописями, которые мне прислали на рассмотрение. Я так их и не прочел, да уже и не прочту.

Футах в пятидесяти от дома в ложбине проходит железнодорожная ветка. Когда мы только въехали, то ненавидели поезда, но потом привыкли к железной колыбельной качающихся вагонов, проезжающих под окнами каждую ночь. Я скучаю по ним, боже мой, как же я по ним скучаю. Спальня обставлена скудно — только матрас с подушками и изголовьем, простыни скомканы в беспорядке. Два комода, купленных по дешевке в детском отделе. Телевизор с DVD-плеером. Я раздеваюсь. Ложусь рядом с ней, обнимаю ее и жду усыпляющую песню поездов. Я вдыхаю запах ее волос. Спускается ночь.

17 ноября

— Меня зовут Доминик… Я здесь из-за проблем с Начинкой и всякое такое. Я пережил Питтсбург. Я пытаюсь усилить ощущения при погружении, поэтому оказался здесь еще и из-за наркотиков, но это считается вторичной проблемой.

— Здравствуй, Доминик, — говорят все хором.

Руководитель группы сидит под часами. Стены тошнотворно зеленого цвета. На доске написано: «То, что позади нас, и то, что впереди нас, пустяк по сравнению с тем, что находится внутри нас. Ральф Уолдо Эмерсон»[8]. Остальные сидят полукругом на складных стульях, уставившись на меня, под флуоресцентными трубками их лица выглядят белыми, с резкими тенями. Некоторых уже начинает корежить, они теребят в потных ладонях сигаретные пачки и зажигалки.

— Доминик, твоя очередь выступать. Можешь говорить свободно все, что у тебя на уме. Расскажи нам о своем горе. Как ты справляешься? Вставать необязательно.

— В основном я на экстази. Пробовал разные стимуляторы, метамфетамины, аддерал, дексидрин и ЛСД, но они хуже, из-за них при погружении у меня иногда случаются приступы паранойи.

Я невзначай стал спецом по стимуляторам, знаю, как упороться так, чтобы иллюзия выглядела реальностью, и ненавижу себя за это, ненавижу, с какой легкостью перечисляю все дерьмо, которым закидывался, и как быстро могу каталогизировать его эффекты. Я никогда таким не был, то есть раньше никогда таким не был, Тереза не узнала бы человека, в которого я превратился.

— Могу описать свой позавчерашний день, — говорю я. — Я принял экстази в KFC в смеси с таблеткой под названием «валентинка» и потерял над собой контроль. Полиция подобрала меня, когда я бродил по Дюпон-Сёрклу, а я даже этого не помню. Из-за меня образовалась пробка, я нарушил общественный порядок, уже в пятый раз. Меня арестовали и доставили в больницу. Там мне очистили кровь. Сделали диализ с допаминовыми стимуляторами и проапгрейдили Начинку, чтобы скорректировать мои навязчивые желания.

«Принудительная помощь», так это называется. Там два десятка коек и медбратья с крепкими руками, способные утихомирить буйных. Пациент на соседней койке блевал сгустками крови, бог ты мой… Меня опутали трубками, подсоединили к аппарату. Я сдался, прекратил сопротивляться. По моим венам разлились лекарства. Я не чувствовал процедуру диализа, только слышал жужжание аппарата, очищающего мою кровь и направляющего ее обратно к сердцу. Я осмотрелся. Больница. Со мной что-то случилось? А пока героин из валентинки Твигги выходил из тела, я еще смаковал последние обрывки воспоминаний о Терезе и Питтсбурге. Начинка перезагрузилась, и вся моя личность обнулилась, все настройки учетной записи слетели к чертям. Медбратья впрыскивали лекарства и измеряли мои реакции, настраивая Начинку, пока я не стал чувствовать себя как положено. Я излечился от пагубных пристрастий.

— Абсолютно здоров? — спрашивает руководитель группы.

— Абсолютно здоров, но из-за героина меня обвинили в злоупотреблении наркотиками и приговорили к восьми годам тюрьмы, хотя исполнение приговора отсрочили в обмен на включение в программу по реабилитации в коррекционном центре. Я потерял работу.

— Почему?

— Моему боссу выкрутили руки из-за обвинения по тяжкой статье. Но думаю, он все равно уже терял терпение. Он позвонил и сказал, что я больше у него не работаю. Я пытался возражать…

— А теперь ты с нами, в группе по поддержке тех, кто пережил потерю в Питтсбурге, людей с посттравматическим расстройством.

— Комиссия коррекционного центра постановила, что я должен сменить врача и пройти годовую программу коррекционного центра, прежде чем мое дело будет пересмотрено. Клиника была переполнена, так что я записался в амбулаторную группу.

— Надеюсь, мы сумеем помочь тебе двигаться к поставленной цели.

— Раньше у меня не было таких головных болей, — сетую я. — Не могу сосредоточиться.

— Это от проводки, — говорит другой пациент — кажется, Джейсон. Или Джейден. Никак не могу вспомнить его имя. — Если у тебя не АйЛюкс, она горит и поджаривает мозги. — Он почесывает собственный исполосованный хирургом скальп. — В мозгу появляются опухоли…

— Спасибо, но никаких перекрестных разговоров на встречах, — прерывает его руководитель группы.

Он коротышка с лицом землистого цвета и прилизанными гелем редеющими волосами, не способными скрыть извивающиеся червями белые шрамы Начинки. Здесь все ему подчиняются. Когда он улыбается, глаза остаются бесстрастными. У него тихий голос. Во время встреч Начинка не работает из соображений приватности, руководитель включает брелок с файрволом, блокирующим соединение с сетью. Мы можем доверять друг другу, заверили меня.

— Доминик, расскажи немного о себе, — просит руководитель группы. — Где ты был, когда — узнал?

Мне трудно об этом говорить, особенно здесь, в окружении незнакомцев. Все они — мужчины, их глаза кричат о собственных проблемах. Один зевает, и это неуважение, неуважение к ней. И тут происходит непредвиденное — меня накрывают воспоминания. Клетки линолеума на полу, свет с потолка… Я не хочу думать о конце, не хочу думать о ней. Только не здесь, не среди этих людей.

— Ох… Вот черт. Простите…

— Ничего страшного, можешь поплакать, — говорит руководитель. — Выпусти эмоции. Поговори с нами, поделись своей историей. Когда мы слушаем истории других людей, это помогает понять, что мы не одиноки. Когда это случилось, мы все были вдали от друзей и родных. Мы потеряли все. Не только нам суждено страдать.

— Простите, — только и говорю я.

— Пожалуйста, расскажи, что произошло, — повторяет руководитель группы.

Он старше меня на несколько лет, может, на десяток, но у него мальчишеское лицо, а ясные глаза смотрят снисходительно, он как будто ставит мне диагноз, даже когда сочувствует. Он кривит тонкие губы. Я плачу и понимаю, что остальные теряют терпение. Я встречаюсь взглядом с руководителем группы, молча молю отпустить меня с крючка, но он лишь наблюдает и ждет, качая головой, как отец, готовый поверить в слаженную ложь ребенка. Остальные тоже наблюдают. Ну, хотя бы некоторые.

— Когда это случилось, я был в Колумбусе, штат Огайо, на межуниверситетской конференции по литературе. МУКПЛ, так она называлась. Я представлял работу по «Сновидческим песням» Джона Берримана, о субъективизме и смене точки зрения рассказчика, толком уже не помню подробности. После утреннего заседания мы сделали перерыв на обед. Новости мы услышали в спортбаре на Хай-стрит. Кажется, я закричал и рухнул. Я помню крик. Помню запах ковра в баре — он пах пивом, сигаретами и старой тканью. Остальные мои коллеги, с которыми я познакомился только накануне, просто смотрели на меня. Все было как в тумане. Никто точно не знал, что случилось, но через пятнадцать или двадцать минут после появления новостей я уже понял, что в живых не осталось никого. В Питтсбурге никто не выжил. Не знаю, чего я ждал от коллег, но они просто сидели и смотрели на меня…

— И ты посещаешь Архив Питтсбурга через Начинку, чтобы оживить воспоминания о жизни там, и используешь стимуляторы для придания погружениям в Город большей глубины.

— Наркотики помогают, — объясняю я.

— Ты погружаешься, чтобы увидеть ее?

— Мою жену…

— Как ее звали?

— Тереза-Мари.

Имя выходит каким-то ненатуральным, словно я пережевываю фразу на иностранном языке. Я не хочу произносить ее имя при всех, здесь ей не место, только не среди этих людей.

— Что произошло?

— Ничего… Ничего не произошло. Я был в Колумбусе и не сумел добраться домой. Я доехал до блокпостов в Западной Вирджинии, и все. Меня отправили во временный лагерь для беженцев. Кто-то сказал, что я должен вернуться в Колумбус, там у меня хотя бы забронирован номер в отеле, но я решил, что сумею прорваться в Питтсбург. У меня просто не умещалось в голове, что его больше нет. Всю ночь я названивал Терезе. И до сих пор оставляю ей голосовые сообщения…

— Экстази — это метамфетамин, — говорит руководитель группы. — Доминик, это тебя убивает.

— Но делает ее такой реальной…

— Понимаю, но тебя убивает.

— Кому какая разница, если я умру?

— Ты же не хочешь умереть, — говорит он, словно объясняя таблицу умножения. — Ты хочешь снова увидеть жену, заново прожить прекрасные годы рядом с ней, хочешь как-то компенсировать все те годы, которые не мог с ней провести. Ты здесь потому, что хочешь помнить жену через здоровое погружение. Хочешь жить и состариться вместе с воспоминаниями о жене. Чтобы она жила через тебя. Ты не хочешь умереть.

— Вы не понимаете.

Но я знаю, что он понимает, все они понимают.

Пятнадцатиминутный перерыв для курильщиков. Мы собираемся на Тринадцатой улице, перед баптистской церковью памяти Уолкера, и купаемся в свете от ее видеопанели: «В «Фейсбуке» химера, тебе нужна вера». На красном светофоре остановилась фаланга бронированных полицейских грузовиков, копы в бронезащите смотрят в нашу сторону, их глаза скрыты под темными щитками шлемов. Что они о нас думают? Мы все снабжены тегами, а потому копы наверняка знают — мы не стоим их внимания, они уже просмотрели записи о том, что мы проходим реабилитацию. Загорается зеленый, и бронированные грузовики пыхтят дальше.

В сумерках зажигаются огни в магазинах, аптека на перекрестке выглядит так, будто там вечеринка у бассейна. Звякает Начинка. Улица наполняется женщинами в бикини, они плещутся в воде и загорают, и стоит мне бросить взгляд в ту сторону, как появляются новые лица, другие фигуры и купальники новых фасонов — легкие вариации в поисках моего идеала, чтобы доставить мне удовольствие. Что они продают?

Ананасовая фанта! Кокосовая кола! Веселись с нами! Всего за пять пятьдесят.

Нет-нет, я не хочу колу. Не сейчас. Я не хочу покупать колу.

Я пожираю глазами купальники и золотистую кожу, пока реклама колы не ставит на мне крест, и вот уже я вижу только аптеку, тротуар и машины перед светофором, все это постепенно проступает в мозгу, но он еще звенит от неудачной попытки что-то мне втюхать.

Десять часов. Руководитель группы призывает нас сложить руки в молитве. «Отец наш небесный, иже еси на небесах», — бормочем мы. Руководитель напоминает, что мы должны ответить на вопросник, и раздает пластмассовые стаканчики для анализа.

— Сегодня всем придется наполнить стаканчик. Без исключений.

Мы выстраиваемся в очередь перед туалетом. Упорядоченно и тихо. Послушно заполняем все графы вопросника, оцениваем друг друга. Молимся. Наполняем стаканчики. Не разговариваем друг с другом, только по очереди мочимся, и в это время где-то вдалеке еще звучат слова Господа. Мы возвращаемся в комнату для встреч. Руководитель группы натягивает резиновые перчатки и собирает анализы в холодильник. Все отдают ему пластиковые стаканчики, расписываются, забирают пальто и расходятся. Когда я протягиваю свой стаканчик, руководитель группы говорит:

— Задержись на минутку.

Я доедаю последний пончик с сахарной глазурью и наливаю еще одну чашку кофе. Как только все уходят, руководитель группы захлопывает холодильник.

— Неприятная часть моей работы, — говорит он. — Собирать анализы. Но амбулаторная терапия лучше, чем процедура детоксикации в больничной палате. Уж лучше сдавать анализы, чем оказаться там.

— Я уже проходил программу детоксикации.

— И неоднократно, как я понимаю, — говорит он. — Ты же не хочешь снова через это пройти?

— Анализы мочи сдают после каждой встречи группы?

— Боюсь, что да. Это часть сделки. Ты не отбудешь наказание, пока анализы не покажут, что ты чист больше года, хотя условный срок продлится еще несколько месяцев, если анализы по-прежнему ничего не будут показывать. Кстати, вне групповых занятий я не доктор Рейнольдс. Просто Тимоти.

— Я не слишком разговорчив, да? Надеюсь, я не помешал остальным своей историей. Не хотел вот так расплакаться.

— Нет-нет, — говорит Тимоти. — Я не поэтому хотел, чтобы ты остался. Вообще-то все прошло отлично. Сегодня ты вел себя мужественно. Иногда новички не хотят делиться, приходится из них клещами вытаскивать слова. На самом деле я хотел поговорить о твоей работе, если ты не против. Ты ведь работал в Архиве, да? В твоем деле значится, что ты работаешь в Архиве Города.

— Не совсем. Архивом владеет Библиотека Конгресса. А я работал помощником архивариуса в исследовательской фирме «Куценич групп», так что пользуюсь Архивом. Споры по страховке, генеалогические изыскания…

— Как думаешь, ты сможешь получить работу обратно после окончания терапии?

— Не уверен. Скорее всего, нет. Теперь уже нет.

— Ты больше не заинтересован в этой работе?

— Дело не в этом. Я бы пошел обратно, — говорю я. — Мне нравилась моя работа, но я облажался. Мистер Куценич терпел меня несколько лет, но доверил мне важное дело, а я его завалил.

Тимоти собирает бумаги в кожаную папку.

— А над чем ты работал? — спрашивает он чуть погодя. — Если не возражаешь против этого воп-роса.

От этого вопроса я подскакиваю. Мертвая девушка в реке, забрызганные грязью белоснежные ступни. Ее тело вспыхивает в моей голове с такой же ясностью, как любое воспоминание.

— Я расследую смерти в Архиве, — объясняю я.

— Нелегкая работа. В эмоциональном плане. И чью смерть ты расследовал? Кого-то близкого?

— Я не могу… Мне не хочется об этом рассказывать, — отвечаю я, но когда тишина становится оглушительной, спрашиваю: — И это все, что вам нужно?

Тимоти пару секунд размышляет.

— Дело не в том, что мне нужно от тебя, Доминик, скорее о том, что нужно тебе. Думаю, я могу тебе помочь, если ты этого хочешь. Но чтобы больше никакого «Я хочу умереть». Тебе нужно научиться по-новому относиться к жизни и к своему выздоровлению. Я могу ускорить этот процесс, если ты готов работать над собой. А восстановление твоего физического и эмоционального благополучия — это работа, именно так. Но, изучив твое дело, я не думаю, что ты оптимальный кандидат для групповой терапии.

— Не понимаю, — говорю я. — Доктор Симка определенно высказывался…

— Мы с доктором Симкой расходимся во мнении относительно твоего лечения. Пожалуйста, не пойми превратно, я уверен, что Симка — хороший врач. У него блестящая репутация.

— Он хорошо ко мне относился.

— Теперь тобой занимаюсь я, — говорит Тимоти. — Я просмотрел твое дело… Доктор Симка умеет сострадать, но ему не хватает воображения. Он автоматически прописал золофт и подписку на фармацевтические приложения. Опубликовано множество свидетельств в пользу быстрой эффективности фармацевтических приложений. Я сам видел, что они помогают. Видел, как героиновые наркоманы в последней стадии бросали наркотики через час после нужной загрузки, но видел и людей, которые через несколько недель или даже дней снова начинают употреблять, потому что глубинные причины их пагубной привычки так и не излечены, и этого спецы по приложениям не понимают. Они думают, будто достаточно поменять провода в голове, — и все, прямо-таки чудесное исцеление. Перемены возможны, Доминик, но это должны быть полноценные перемены, и тела, и души. Пробуждение. К примеру, взять твой случай. Сейчас ты чист, но ничто не помешает тебе снова подсесть на наркотики. Да хоть сегодня же.

— Мне нужна помощь. Но я не понимаю, что ты пытаешься мне сказать.

— Есть хочешь? — спрашивает он. — Я угощаю. Или можем перехватить по чашке кофе, но лично я умираю с голода.

Тимоти вытирает доску и убирает расставленные в кружок стулья обратно к столам. Я ему помогаю. Он похож на школьного учителя — свободные брюки, мятая рубашка с галстуком и вязаная жилетка. Он гасит свет и запирает зал, а ключ кладет в конверт и просовывает его под дверь. Когда мы уходим, начинается снегопад.

— Рекомендации доктора Симки сильно повлияли на решение комиссии коррекционного центра после случившегося в тот вечер, — говорит Тимоти, — но я считаю, что тебя определили в неверную программу лечения. Я так в этом уверен, что лично затребовал твое дело в свою группу. Не знаю, осознаешь ли ты это. Я хочу пересмотреть программу твоего лечения, чтобы не толкнуть тебя в неправильном направлении. Не думаю, что тебе поможет групповая терапия. И золофт мне тоже не кажется решением в долговременной перспективе. Эти методы — как за́мок на песке, лечат симптомы, а не глубинные причины. Как только мы найдем правильное лечение твоей депрессии, твои жизненные приоритеты тоже изменятся, я в этом не сомневаюсь. Ты выздоровеешь. Уверен, можно найти эффективный способ для твоего случая.

— Хорошие новости.

— Сейчас ты пытаешься просто меня задобрить, но через десять лет, когда будешь жить полной и счастливой жизнью, вспомнишь наш разговор. И это хорошие новости, — говорит он с улыбкой, впервые за весь вечер искренней.

Тимоти ездит на темно-синем «Фиате» как минимум двадцатилетнего возраста, машина криво припаркована на тротуаре, со стороны пассажирского сиденья вся исцарапана. Пока я сажусь в машину, он ставит мини-холодильник с анализами в багажник. Для моего роста европейские машины слишком тесные и неудобные. Колени упираются в приборный щиток. Макушка достает до потолка, и если мы попадем в аварию, я останусь калекой, лицо врежется в ветровое стекло, а колени переломаются на мелкие кусочки.

Он вливается в поток, лавируя между машинами. Я пытаюсь собраться. Отовсюду на меня устремляются новые видеоканалы с информацией о пробках, на ветровом стекле висит прогноз погоды — на-двигается снеговой фронт с непредсказуемым поведением. И вдруг в разгар зимнего вечера перед ветровым стеклом вспархивает стайка соловьев — похоже, это рингтон Твигги. Ее аватар — это сделанное на веб-камеру селфи, она в очках с черной оправой и толстовке с эмблемой радиопрограммы, волосы похожи на тонкий ореол. Ее лицо зависает передо мной, но я не шевелюсь и позволяю ее соловьям заливаться, пока мы едем по Дюпон-Сёрклу. На каждом фасаде — показ мод, в каждой витрине фотографии Унверт, Тестино и Гаврила — один рай за другим.

Каждая витрина искушает, за стеклом как будто идет вечеринка, в комнатах толпятся модели в облегающих юбках, потягивают мартини и смеются, но там нет никаких вечеринок, это все реклама и маркетинг, иллюзии. Твигги сдается и посылает текстовое сообщение, спрашивая, что я порекомендую из поэзии. Ее профиль гаснет, и соловьи улетают.

— Мы с женой навещали родных в Атланте, — говорит Тимоти, и через антирекламные фильтры прорываются мультяшные Ретт и Скарлетт, предлагая скидки на тур по американскому югу, по местам «Унесенных ветром».

— Вы тоже пережили Питтсбург? — спрашиваю я.

— Я пережил его в том же смысле, что и вы. Мы выехали из Атланты поздно вечером и около полуночи миновали Бирмингем, шоссе сузилось и превратилось в проселочную дорогу с лесом по обочинам. Двухполосное шоссе в чернильной тьме. Я никогда не видел такой темноты — даже в свете фар ничего не разглядеть. Лишь разделительная линия на шоссе — там, где она была — стволы деревьев и унылые придорожные заправки, давным-давно закрытые. Мы решили, что заблудились. Стали искать гостиницу, но так и не нашли. Лидия заснула, а я вел машину, решив дотянуть до утра. Глаза слипались. Мне казалось, будто я растворяюсь. У меня была депрессия, Доминик. Я устал от жизни… Ты наверняка это поймешь. Впереди появились фары, я заметил их издалека и представил, как сворачиваю к ним, в последний момент вывернув руль, но машина промчалась мимо, и когда в зеркале заднего вида пропали габаритные огни, мы снова оказались одни в полной тьме. Я изменял Лидии, моей жене. Не просто изменял. Я был ужасным мужем, очень эгоистичным. Нам стало скучно друг с другом, и я считал, что в этом виноваты мы оба. Я все ехал и ехал — в два часа ночи, в три. После трех дорога изменилась. Шоссе было чем-то покрыто, я не сразу понял, что это кровь. Дорога была залита кровью. Я заметил в свете фар труп оленя, а потом второго и третьего, и вскоре увидел уже десятки оленей. Наверное, я дернулся или издал какой-то звук, потому что Лидия проснулась. Туши были разорваны и раскиданы по асфальту. Я не понимал, что могло случиться. Воображал огромный грузовик, во тьме врезавшийся в пересекающее дорогу стадо, но не представлял, как можно было задавить такое количество. Фары высвечивали головы, рога и мясо, дорога превратилась в мешанину шерсти, мяса и костей. Потребовалась целая минута, чтобы проехать через этот кошмар, целая минута, прежде чем фары снова высветили черноту дороги. А минута — это много. Кажется, я засмеялся, когда мы выбрались, а Лидия спросила, не во сне ли ей привиделось, но тоже засмеялась и поинтересовалась, куда мы забрались. Мы были в Алабаме. Мы остановились в первой же попавшейся приличной гостинице, это было около пяти утра — уже в Тьюпело, в штате Миссисипи. Легли спать. Проснулись мы уже за полдень. И тут услышали новости о Питтсбурге, никто в гостинице не додумался разбудить нас, чтобы сообщить. Наши родные и друзья не знали, где мы, и не могли с нами связаться. Лидия просто включила телевизор, когда я принимал душ, и закричала…

— Мне жаль, — говорю я, не зная, что еще — сказать.

— Мы потеряли всех, — с улыбкой произносит Тимоти, хотя его глаза не улыбаются. — Вот с чем у меня ассоциируется Питтсбург. Когда меня спрашивают, где я был, я вспоминаю тот гостиничный номер и ванную комнату, где я услышал крик жены.

— Я слышу «Питтсбург», и в памяти вспыхивает спортбар в Колумбусе. Футбольный матч.

— Господь наделил нас способностью отставить в сторону страшное горе и жить дальше, — говорит он. — Это включает в себя понимание собственных глубин, понимание того, что если именно мы пережили трагедию, смерть, развод или перемены, то, значит, обязаны разобраться со своими чувствами, чтобы исполнить назначенную нам Богом судьбу.

— Ты в это веришь?

Ужинать мы идем в кафе «Книги Крамера», помимо кафе там есть книжный, это место притягивает студентов и богемную интеллигенцию, молодых профессионалов и писателей. Я бывал здесь несколько раз. Мы сидим среди книг, за столиком в углу. Заказываем пасту — равиоли с орехами, тыквой и пармезаном. Оказывается, я проголодался.

— Наш брак с Лидией оказался непрочным, — говорит Тимоти. — После Питтсбурга я признался ей про Эмили…

— Это та женщина, с которой ты встречался?

— Эмили давала мне то, чего не могла дать жена. Она была красавицей, очень яркой, но имела проблемы с самооценкой, и я воспользовался этим, не соображая, что делаю. Мы познакомились в клинике. Я не горжусь собой. И до сих пор скучаю по ней. Из всех, кого я потерял в тот день, больше всего я думаю об Эмили. Как бы мне хотелось, чтобы все было по-другому. Я рассказываю тебе об этом, потому что понимаю, как ты мучаешься.

— Забыть нелегко, — признаюсь я.

— Да. Это трудно, — соглашается Тимоти. — Мы с Лидией пытались с этим справиться, но безуспешно. Для нас обоих лучше, что мы разошлись. Я переехал сюда, устроился на психологический факультет Джорджтаунского университета. Мне все было безразлично. Я купил полный пакет Начинки, самый дорогой вариант на то время. Возвращался домой из университета, ложился на диван и тонул в видеокаталогах Victoria’s Secret, Agent Provocateur и тому подобном — в рекламе купальников, магазинов женского белья и так далее. Мягкий вариант эротики, вроде сценария, когда две девушки в одном белье разгуливают по загородному особняку. Я смотрел это так часто, что даже сейчас могу закрыть глаза и провести тебя по тому особняку, комната за комнатой, и рассказать обо всем, чем занимались те девушки. Больше я ничего не делал. Не выходил куда-нибудь поесть, не завел друзей, питался готовыми хлопьями или спагетти на ужин и смотрел эти стримы. Целыми днями разглядывал красивые лица в видеороликах, пытаясь найти идеальную модель, идеальный сценарий. От постоянного использования Начинки у меня было обезвоживание и головные боли, покраснели глаза.

Официантка приносит счет, и Тимоти расплачивается за нас обоих.

— Когда-то я был прямо как ты, — говорит он, — принимал наркотики, чтобы лучше погружаться в стрим, мозги были заточены только на порнографию, я тайно фотографировал своих студенток с помощью встроенных глазных камер, девушек на территории университета. Я пал так низко, Доминик, ты даже представить себе не можешь, на что я был способен. Представь себе самого отвратительного человека — вот таким я и был. Я просто хочу, чтобы ты знал — человек способен измениться. Ты веришь в то, что человек может измениться, Доминик?

— Не знаю.

— Человек способен измениться.

— С глаз спадает пелена, да?

— Я тратил по двадцать часов в день на просмотр порно, но опустился еще ниже. Я отрубился в «Кексах Джорджтауна», ни больше ни меньше. Просто рухнул. Очнулся я в отделении неотложной помощи, весь утыканный трубками. Знакомо?

Я киваю — да, мне это знакомо.

— И неоднократно. Но ты излечился?

— Я не излечился, я был спасен.

— Спасен? — спрашиваю я.

— Я познал благодать.

— Слушай, спасибо за интерес к моей персоне, но я нерелигиозен. Я не ищу спасения. Мне это не интересно.

— Я не собираюсь приобщать своих пациентов к религии. Загвоздка в том, чтобы найти утраченный внутренний свет и щелкнуть выключателем, вернув его.

— Техники ответственного погружения, да? Как поладить со стримами?

— Евангелие от Матфея, 18:9. «И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя: лучше тебе с одним глазом войти в жизнь, нежели с двумя глазами быть ввержену в геенну огненную».

— Не понимаю…

— Я их вырвал, Доминик. Разрезал череп канцелярским ножом и вытащил провода. Их можно подцепить на черепной коробке и просто выдернуть из мозга. После этого я три месяца поправлялся в больнице, но был спасен. С помощью лазерной хирургии извлекли мои линзы, но я был спасен, даже если бы потерял зрение, саму жизнь, я обрел бы душу. И когда я поправился, он меня ждал.

Я смотрю на него и замечаю, что шрамы под редеющими волосами отличаются от обычных шрамов Начинки, не сетка, как у большинства людей, а плохо сросшаяся путаница белых линий.

— Наверное, ты прикалываешься, если думаешь, что я вырву свою Начинку.

Тимоти смеется.

— Моя история, история моей жизни — это как я познал Христа, своего Спасителя, и вера дала мне силы перебороть зависимость. Я не знаю, какой будет твоя история, Доминик. Надеюсь, что сумею провести тебя через кризис перемен, надеюсь, ты выйдешь из него новым человеком. У меня есть для тебя предложение.

— Я только что прошел через групповую терапию, доктор Рейнольдс. Мне не хочется влезать в то, что вы предлагаете. Без обид, но мне совершенно не улыбается…

— Уэйверли, — говорит Тимоти. — Тот человек, который ждал меня в больнице, его звали Уэйверли. Он сделал мне деловое предложение, предложение о партнерстве. Он нуждался в моем опыте для своей работы, и думаю, ему понадобится и твой опыт. Не каждому выпадает возможность встретиться с человеком вроде него, но ты появился в нужный момент, Доминик. В какой-то степени это слепая удача. Если ты будешь работать на Уэйверли, тебе не придется беспокоиться о правилах коррекционного центра или проходить полный курс терапии, не нужно будет волноваться о своем полицейском досье, об обвинении в тяжком преступлении, о деньгах, о работе. Он способен освободить тебя от всех проблем, чтобы ты заботился только о своем здоровье, изменил свою жизнь и обрел счастье. Уэйверли — влиятельный человек, Доминик. Думаю, он способен тебе помочь.

— Хватит уже болтовни про счастье и перемены. Этот Уэйверли может снять с меня обвинение? — спрашиваю я. — Ты это пытаешься мне сказать? Я избавлюсь от терапии и получу работу?

— Я просто хочу, чтобы ты с ним встретился, — отвечает Тимоти.

* * *

Тимоти предложил подбросить меня до дома, но мне нужно побыть в одиночестве. Нужно прояснить мысли, хотя бы погуглить, кто такой Уэйверли. Я сажусь на автобус. В этот час в автобусе пусто, заднее сиденье свободно, и я растягиваюсь на нем — надеюсь, никому не придет в голову сесть рядом. Я сканирую пространство — сигналы автобусной сети и метросети сильнее, чем городской вай-фай, и я переключаюсь, пусть и понадобится это всего на полчаса. Натягиваю капюшон толстовки, чтобы закрыться от уличных огней и мельтешения рекламы. Поиск по «Уэйверли, Вашингтон» выдает Теодора Уэйверли, доктора наук, руководителя какой-то компании «Фокал нетворкс», похоже, это консалтинговая фирма. Маркетинг через Начинку.

В числе его клиентов — международные конгломераты, китайское правительство, Европейский союз, правительство США. Биография повторяется на каждом сайте с упоминанием его имени: пережил Питтсбург, ведет курс по взаимодействию человека и компьютера в университете Карнеги-Меллона, занимается когнитивной психологией и разработками искусственного интеллекта для министерства обороны. Изобрел нечто под названием «докогнитивная обходная коммуникация». Хорошие связи в Вашингтоне — советник республиканской партии, спонсор вашингтонской балетной труппы и симфонического оркестра. Член попечительского совета Центра искусств имени Кеннеди. Не так много личной информации, даже фото его нет.

Тимоти говорил о счастье, он хочет, чтобы я обрел счастье. Я уже и не знаю, что означает быть счастливым. Человеку, живущему словно в свинцовой оболочке, счастье кажется роскошью, этого Тимоти со своей жизнерадостной верой в Христа просто не в состоянии понять. Я не ищу счастья, только немного облегчения, как тонущий глотает пузырьки воздуха. Я подключаюсь к сети Города, и он заслоняет автобус прозрачным слоем, словно оберточной бумагой. Без экстази слой тоньше, но я закрываю глаза и вижу его четче: через холмы бежит полоса шоссе, пока загружается Архив. Счастье — это Тереза. Вокруг меня встает Город, слои архитектуры, линии рек, стальные мосты и изгибы улиц, похожие на щупальца сна.

Я здесь…

Квартира номер двести восемь.

Дом в георгианском стиле.

Тюлевые занавески, турецкий ковер, кремовые стены, приобретшие чайный оттенок от сигаретного дыма предыдущих жильцов. Наша квартира. Я здесь… Прокручиваю лица предыдущих жильцов, пока не добираюсь до наших. Блэкстон, Джон Доминик и Тереза-Мари. Я открываю ключом несуществующий замок. Ощущаю пальцами полированное дерево двери. В прихожей висела картина моей тети, «Белый кролик», когда-то такая обстановка считалась необычной, но теперь вошла в моду, и вот я иду по длинному, вызывающему клаустрофобию коридору, снова погружаясь в то, что потерял.

Тереза. Я вижу свою жену, ее фигура светится по контуру, так она запечатлелась в видеозаписи, когда мои глазные линзы были еще новыми и я не знал, как ими правильно пользоваться и настроить световые фильтры.

Тереза… Тереза, боже мой, Тереза…

Я целую ее, но в то мгновение, когда я к ней прикасаюсь, она перестает быть собой и превращается в образ из виртуальной реальности, не более. Я слишком хорошо помню Терезу, и мой дешевый плеер не справляется. Помню ее пушистые волосы, дыхание, щекотку, когда она целует мои уши. Будь у меня больше денег, дизайнеры сделали бы иллюзию полнее с помощью моих чувственных воспоминаний, но мне пришлось выбирать из каталога готовых изделий, перебирать манекены в их студии, прежде чем я остановился на модели, больше всего похожей на мою жену. Прикасаться к этому телу — почти как прикасаться к жене, но не совсем, скорее, это как фантазировать о жене, обнимая другую женщину, очень похожую. Я делаю шаг назад и смотрю на женщину, которую только что целовал, и Тереза возвращается в зону фокуса. Она стоит в прихожей, в дымке яркого света. Это она, это она…

— Это камера? — спрашивает она, замечая новые линзы в моих глазах.

Но тут сцена меняется. Наше первое Рождество в этой квартире, в гостиной стоит елка, сверкающая гирлянда отражается на полу и отбрасывает на нас тусклый белый свет. Я целую Терезу и чувствую тепло ее тела. Обнимаю и вдыхаю аромат ее волос, точнее, почти ее волос, запатентованный запах шампуня «Авино», и обнимаю почти ее тело. Я сминаю упаковочную бумагу в комок и бросаю в мусорное ведро. Звенят елочные украшения, когда я прикасаюсь к еловой лапе. Деревянный пол скрипит под моими шагами. Тереза открывает мой подарок, виниловую пластинку Нины Симон. Я помню, как она обрадовалась и сказала, что так хотела иметь этот альбом, даже чуть не купила на днях. Она ставит первую песню, и квартира наполняется звуками Lilac Wine.

В разгар зимы мы ужинали в чайной «Спайс айленд». Окленд укрылся одеялом снега, на голых деревьях еще горят праздничные гирлянды. Сумрак ресторана пронзают огни свечей. Нам подают тайский чай со льдом и самосы с овощными роллами на маленьких тарелочках. Тереза в бежевой юбке и кожаных сапогах, поверх футболки с вышитыми каллами — фиолетовый кардиган. Новый слой — воск и пламя. Новый слой — запах карри с базиликом. В глазах Терезы отражаются свечи.

Сейчас она произнесет: «Я должна кое-что тебе сказать».

— Я должна кое-что тебе сказать, — говорит она.

— Не хочешь вина?

— Я люблю тебя, — говорит она. — И рада, что сегодня вечером мы здесь.

Она скажет мне, что была у врача: «Я решила, что подхватила грипп».

— Утром я решила, что подхватила грипп, — говорит она.

И ей сделали анализ крови, сообщит она.

— Доминик, у нас будет девочка, — говорит она. — Мне сделали улучшенный аминокислотный анализ, и оказалось, что у нас будет девочка.

— Ох, да это же чудесно!

Мы едем домой, идет снег, мы шлепаем по слякоти. Я в полном восторге и думаю только о будущей дочери, о новом шансе, пытаясь не вспоминать, что раньше мы уже были разочарованы, когда внезапно у Терезы начались месячные. После выкидыша мы много раз пытались, но что-то было не так, с нами что-то не так, мы не сможем иметь биологических детей. И вот вдруг — дочь. Моя дочь. Тереза описывает одежду для новорожденных, которую видела в универмаге, вспоминает о розовом детском велосипеде, еще хранящемся в подвале у ее родителей.

Мы в самом деле счастливы — там, в Архиве, мы счастливы, но я помню, как мы изо всех сил пытались быть счастливыми, отбросить зародившиеся опасения, стараясь не думать о возможном выкидыше, а просто радоваться, как в первый раз. Новый слой. Ледяная вода от талого снега промочила ботинки. Новый слой. Скрип шин и мокрый асфальт. Огни в окнах на верхнем этаже. Ее мягкое тело в нашей спальне, Тереза снимает кардиган и майку, а я обнимаю ее, целую в плечо. Только бы это не кончалось. Но это всегда кончается.

Мои полчаса в метросети истекли. Начинка хлюпает и автоматически подключается к городскому вай-фаю, но сигнал слишком рваный для загрузки Города. На периферии зрения мигает сообщение с домашнего телефона Тимоти — он назначил встречу с Уэйверли.

— Я приду, — отвечаю я. — Передай ему, что я приду.

Пока я был в Городе, в автобус зашли другие пассажиры — возвращаются домой после работы служащие или студенты, допоздна засидевшиеся в библиотеке. Они стоят в проходе, на приличном расстоянии от меня. Я отвечаю на сообщение Твигги с просьбой порекомендовать поэзию — предлагаю ей найти «Уробороса» Адельмо Саломара — одного из моих любимых авторов, чилийского поэта. Автобус проезжает по авеню Нью-Йорк мимо ночного клуба «Шерсть», который оцеплен полицией. Все пассажиры с любопытством вытягивают шеи. У полицейских машин кучкуются посетители клуба, по лицам девушек течет тушь, так что даже губы почернели. Что случилось?

Я ищу новости в вашингтонской газете, но в стримах мелькает лишь реклама следующей серии четвертого сезона «Только один шанс», а женщины среднего возраста из «Домашней прислуги» мастурбируют на камеру. В окно я вижу, как вооруженный до зубов коп уводит парнишку с пирсингом на бровях и губе. Его подружка — в коротеньких джинсовых шортах и маечке из сетки, синие волосы заплетены в дреды, разлетающиеся на ветру. Что происходит? Я довольно долго смотрю на профиль парня и пролистываю ленту его «Твиттера», он зовет себя @MimiStarchild. Там написано: Тело в ванной, Джоанна. Я ее нашел.

Там же кошмарная фотография — жертва раздета, лодыжки связаны клочками ее же платья. Блондинка, но лицо изуродовано. Она наклонилась над раковиной, руки привязаны к трубам, грудь плещется в воде. «О господи», — говорю я и закрываю твиттер, но «Вашингтон пост» уже подхватила историю, и «Только один шанс» сменяется в главных новостях на заголовок: «Джоанна Криц, студентка университета Джорджа Мейсона, найдена мертвой в ночном клубе «Шерсть». После того как таблоид взломал ее профиль, ее фото наводняют все каналы.

Эффектная девушка, студентка архитектурного факультета. Боже ты мой! «Вашингтон пост» показывает 3D-модели ее школьных проектов, здания, которые она спроектировала. Мелькают фото ее высоких школьных оценок, фото с семьей на День благодарения, и я просматриваю историю ее жизни — тексты ее сообщений приятелям, найденные Пауком, селфи в обнаженном виде перед зеркалом, пьяный поцелуй с подружкой, пока их подбадривают зрители. Через несколько минут все новостные ленты интересуются только тем, была ли Джоанна Криц изнасилована или замучена, ее свели лишь к тегу, по которому можно кликнуть. Я выхожу из автобуса, все стримы заполнены Джоанной Криц. Ловлю такси и плюхаюсь на заднее сиденье. Я хочу только одного — добраться домой.

Через несколько минут родители убитой выступают в «Звезде криминальной сцены», они горюют, но рады возможности поделиться с миром красотой дочери и получить свои комиссионные. Во всех стримах в трендах — Криц, обсуждают внешность покойной — лошадиная челюсть, но сиськи что надо, — по фотографиям с места преступления судят о ее привлекательности. Я вхожу в квартиру и оказываюсь вне зоны доступа публичного вай-фая. В квартире полная тишина, и я могу заполнить ее лишь рыданиями.

21 ноября

Вашингтон в конце ноября. Золотистый день, вечером снова предсказывают дождь со снегом. Солнечный свет пятнает Потомак, в центре города снуют толпы туристов. Мы сидим за уличным столиком в Café du Parc, рядом с отелем «Интерконтиненталь». Все вокруг окрашено в осенние тона, алый и медь — фасады правительственных зданий, вишнево-красные двухэтажные автобусы для туристов, оставшиеся в парке листья.

Туристы следуют за машущими флажками гидами, стремясь увидеть Белый дом через кованые чугунные ворота. Само здание стоит за кислотно-зеленой лужайкой, белые колонны и известный на весь мир парк скрывают его из вида, искусственная тропическая фауна живет здесь даже зимой, здесь столько цветов, как будто зацвел даже воздух. Туристы приходят сюда, воображая, что так они станут ближе к президенту Мичем.

Они представляют ее жизнь в тех далеких комнатах, а может, даже мельком видят ее или хотя бы видят пейзаж, на который она смотрит и тем самым будто оставляет свой отпечаток на самой этой местности. Повсюду мерцают образы Мичем, на каждом объявлении для туристов, на каждой кружке с изображением Белого дома, продающейся в сувенирных ларьках, на каждом щите у полицейских, в рекламе стрип-клуба и модной одежды — массовая галлюцинация, не иначе. Ее называют американской королевой, стекаются к ней как паломники в Лурд, носят значки и держат плакаты с Мичем в виде Пресвятой Девы, семь ножей пронзают ее идеальную грудь.

Уэйверли курит. У него удивительно синие глаза цвета антифриза и седая шевелюра. Он похож на рекламный образ поэта — громогласный, угловатый и морщинистый, делает паузы в беседе, чтобы затянуться сигаретой или поглазеть на стайку туристов, пока собирается с мыслями. Рядом с ним я выгляжу оборванцем, в своей толстовке и спортивных штанах. Он же пришел в костюме от дорогого портного, с лондонской Сэвил-Роу, как сообщает Начинка. Все столики в кафе заняты, кроме тех, что рядом с нами, как будто он отгородился пустыми тарелками, создал пузырь относительной тишины и одиночества.

— В Нью-Йорке, — говорит Уэйверли, когда речь заходит о том, где он был во время питтсбургской катастрофы. — Собирал средства для Музея современного искусства. Знаете, я постоянно разговариваю с пережившими Питтсбург и люблю ошеломлять людей, сообщая, что смотрел на «Гернику», когда это случилось. Помню, как все в галерее на несколько секунд умолкли, вероятно, Питтсбург казался им таким же далеким, как Западная Вирджиния или Алабама, пока они не сообразили, что следующим может быть Манхэттен. Началась страшная паника.

Начинка покрывает наш стол рекламой — игрушечные гномы из турагентства «Трэвелосити» путешествуют по Манхэттену, Уилингу и Бирмингему. Анимированный Джордж Вашингтон втюхивает дешевые билеты на симфонию в кафедральный собор. Я отмахиваюсь от всего этого и пытаюсь сосредоточиться на Уэйверли, но Джордж Вашингтон превращается в развратных монашек в белых париках и платьях с низким декольте, от моего взгляда их белые груди колышутся, и в ложбинке появляется призыв: «Покупай, покупай».

— Как я понимаю, вы работаете в фирме «Куценич групп»? — спрашивает Уэйверли.

— Да. Точнее, работал.

— Расследования, верно? Споры по страховкам и тому подобное? Разбираете завалы судебных тяжб.

— Все спорные вопросы.

— Наверное, проще, когда в вашем распоряжении Архив Города.

— Да. Правительство выдало сертификаты о массовой смерти. — Я механически сообщаю заученные на работе сведения. — Но дело страховой компании «Стейт фарм» против Пенсильвании все изменило. Раз существует Архив, страховые компании считают, что должны получить возможность проверить каждое индивидуальное требование по страховке жизни и собственности. Расследование занимает годы, замедляя процесс выплат.

— И у вас хорошо получается?

— Я любил свою работу и посвящал ей всего — себя.

— Вы себя недооцениваете, — говорит Уэйверли. — Я уже знаю, насколько вы хороши. Я поговорил с мистером Куценичем, и он сказал, что вы один из его лучших сотрудников, если не самый лучший. Обладаете интуицией и добиваетесь результатов. Он сказал, ваши умения намного превосходят уровень зарплаты, но из-за личных проблем вам нельзя доверить более ответственные задания. Он считает, что вы боитесь успеха.

Уэйверли затягивается сигаретой и выпускает дым. Он что-то читает в своей Начинке во время разговора — я вижу, как бегают его глаза, изучая текст. С чего вдруг он решил побеспокоить Куценича? Я не хочу, чтобы он обсуждал меня с Куценичем, на такое я не соглашался.

— У меня другие приоритеты, — объясняю я. — Я не боюсь успеха.

— Поговорив с Куценичем, я понял, что ваша работа, должно быть, ужасно воздействует на нервную систему. Наблюдать, как умирают люди, изучать их смерть, определять, была ли она естественной или как-то подделана, да еще заполнять все бумаги. Наверное, порой вам кажется, что вы гоняетесь за призраками.

Я видел, как сотни людей сгорели заживо, но закопанная в реке женщина стоит перед моими глазами и не дает покоя. Я помню всех, чью смерть расследовал, ни один не исчез из памяти.

— Они и есть призраки, — говорю я.

— Я хочу, чтобы вы нашли одного такого призрака.

Как обычно, я чувствую мурашки нервного предвкушения или, по крайней мере, недовольство тем, что меня вытаскивают из зоны комфорта. А возможно, страх отвлечься от того, что мне так дорого. Я допиваю капучино.

— Не стоит вам тратить на меня деньги, мистер Уэйверли. Доступ к Архиву бесплатен, если подписаться через Библиотеку Конгресса. Там хватает настоящих библиотекарей, которые готовы ухватиться за такую возможность. Настоящих профессионалов…

— Речь о моей дочери, — говорит Уэйверли.

Он протягивает мне конверт с женской фотографией размером восемь на десять. Алые волосы цвета крови, томные изумрудные глаза. Фотография, похоже, из модного каталога — девушка изогнулась в искусственной позе, черное платье обнажает белоснежные плечи.

— Это ваша дочь?

— Я подумал, что вы заинтересуетесь, увидев ее фото. Ее зовут Альбион, это значит «белый утес». Альбион О’Хара Уэйверли. Я оплакиваю ее уже десять лет, эту фотографию сделали еще в колледже. После конца я долго цеплялся за дурацкую надежду, что она каким-то чудом сумела ускользнуть. Сейчас я смотрю на это более трезвым взглядом.

— Сочувствую вашей потере.

Уэйверли окунает в капучино печенье. Всплывает реклама кофе «Илли». Я соглашаюсь, и вскоре официант приносит новую чашку и печенье.

— Я регулярно навещаю свои воспоминания о Китти в Архиве, — говорит он. — Китти была моей женой тридцать девять лет. Кэтрин. У меня есть особенные воспоминания — как по воскресеньям я водил ее в парк Меллон на бранч, мы брали пирожные, клубнику и шампанское, а после полудня ходили во «Фрик» на чай. Я нанял дизайнеров, чтобы запечатлеть эти моменты и сделать их для меня более реальными, даже реальнее подлинных воспоминаний. Иногда к нам присоединялась и дочь, но в последнее время я не могу навещать Альбион.

— Не можете собраться с духом?

— Нет, дело не в этом. Она каким-то образом исчезла из Города. Удалена. Кто-то удалил все ее файлы — те, что были в открытом доступе, и даже мои личные. И работа проделана тщательно. Библиотекари мне сочувствуют (да, я обращался к сотрудникам Библиотеки Конгресса), но они не особо помогли. У них и без того много работы — поддерживать функционирование Архива. Я написал заявление в полицию, но у полиции нет на это ресурсов. А кроме того, это не считается исчезновением человека, лишь пропажей данных, самое большее — могут предъявить обвинение в кибервандализме или взломе. Все равно что граффити, только в сети. Если они вообще решат, что это относится к ведению полиции. Я сам предпринял расследование, но она просто исчезла. У меня есть фотографии, и я знаю, что она существовала. Существовала…

— Вы обращались в «Куценич групп» или подобные исследовательские фирмы? Они как раз занимаются подобной работой.

— Я доверяю мнению Тимоти о вас, — отвечает он. — Когда я говорил с Куценичем, он хотел переключить меня на службу продаж. Оттарабанил список своих достижений и похвастался высокой позицией в рейтинге, но стоило мне спросить, будет ли моим делом заниматься такой же умелый сотрудник, как вы, он сказал, что у него опытный персонал. И продолжал твердить, что пристрастие к наркотикам испортило вашу карьеру.

— Я чист, — сообщаю я.

— Хорошо.

— Но это несложная работа. Ей может заняться любой вчерашний выпускник или библиотекарь.

— Сливки всегда поднимаются на поверхность. Мне не нужен «опытный персонал», Доминик. Не нужен менеджер по продажам, и уж точно не нужен вчерашний выпускник. Мне нужен лучший. Человек с вашими навыками, который будет работать только на меня. И приватно.

Я изучаю фотографию Альбион и сохраняю образ в Начинке. Может, это кофеин атакует нервы, но мне становится страшно, хочется сбежать отсюда, зарыться в своей квартире и накачаться до полного забвения, но потом в голову прокрадываются слова Тимоти. «Ты не хочешь умереть».

— Вы хотите, чтобы я нашел вашу дочь? Восстановил файлы?

— Я хочу, чтобы вы восстановили ее в Архиве. Отследили, кто это сделал, кто со мной так поступил, чтобы я мог преследовать этих людей по закону или хотя бы защититься от подобного в будущем. Выясните, кто ее стер, чтобы я снова мог быть вместе с дочерью. Прошу вас. Однажды я уже ее потерял.

— Я вам помогу.

* * *

По пути домой я заглядываю в кофейню «Квалиа», проверить почту. Пришло несколько сообщений от Гаврила, естественно, все помечены как «важные». В приложении куча фотографий разных домов мод — Anthropologie, Том Форд, Фезерстон — и заявления его приятелей-художников, которые я должен перевести на разговорный английский, он часто подкидывает мне эту работенку. Я помечаю все письма как непрочитанные.

Набираю Куценича, но он не отвечает, и я шлю ему сообщение: «Встретился с Уэйверли. Крепкий орешек. Что все это значит?»

Пока я выливаю в кофе заменитель сливок, выскакивает новое сообщение от секретаря Уэйверли с договором о посуточной оплате, он также условился с Куценичем, чтобы я сохранил доступ к своим кодам доступа в Архиве. Я пересылаю ему номер своего счета и профиль и через несколько секунд получаю перевод, гораздо более крупную сумму, чем получал у Куценича. Мне присылают еще один файл — краткое досье Альбион.

Куценич отвечает сообщением: «Прости, Доминик. Пожалуйста, больше мне не звони».

В моей квартире опять не работает отопление. Ответ Куценича меня ранит, но я могу его понять, ведь доставил ему столько хлопот. Я начинаю замерзать, кутаюсь в плед и смотрю документальный фильм «Несколько скрипок» о поэзии объективистов, но мысли витают где-то далеко. Я думаю об Альбион, дочери Уэйверли. Вечером Вашингтон накрывает очередным снегопадом, я выключаю свет и смотрю, как по городу крадется зима — погода здесь меняется резко, прямо как в Питтсбурге. Днем можно было ходить без пиджака, а к ночи пошел снег.

Что бы сказал Гаврил о той фотографии Альбион? Что бы сказал о ее платье? Узнал бы его? Может, это какой-то питтсбургский производитель, какой-нибудь дилетант. Я изучаю досье. Альбион погибла в двадцать четыре года, она только что окончила курс по дизайну одежды в Институте искусств. В файле ее работы: твид и клетка, фантазийный узор. Ее фотографии. Я никогда не видел таких женщин, как на этих фотографиях, и гадаю, насколько этот образ фальшив — может, особый ракурс съемки, чтобы она казалась выше, и постобработка, чтобы сделать глаза такими зелеными, а волосы кроваво-красными.

— Тереза-Мари Блэкстон…

Я произношу ее имя вслух — так бичевали себя флагеллянты[9], чтобы помнить страдания Христа.

— Тереза-Мари Блэкстон.

Возможно, я единственный на свете, кто еще ее помнит, кто помнит, как произносится ее имя.

25 ноября

Симке предстоит подписать бумаги, чтобы меня перевели к Тимоти. Посещая его этим утром, я надеваю костюм, чтобы произвести на него впечатление, хотя уже много лет не доставал этот костюм и он уже не совсем мне впору. Вышел из моды и слишком узок в талии и на спине, жмет в плечах, а воротник рубашки кажется удавкой. Я поднимаюсь по центральной лестнице в кабинет секретарши, кузины доктора, это пышная женщина с клюквенно-розовыми кудряшками и глазами, густо подведенными синим, она тараторит из приемной:

— Доми! Не припоминаю, чтобы у вас была назначена встреча на сегодня. Кекс хотите?

— Это визит вежливости, — пытаюсь объяснить я, но все равно беру кекс. И еще один.

Я нервничаю. Проходит минут двадцать, я пью халявный кофе. Симка провожает пациента, подростка лет четырнадцати или пятнадцати с утыканным пирсингом лицом. Они болтают об обработке древесины, Симка переходит к своей теории «дзен токарного станка». Похоже, он хочет, чтобы парень сделал стул или что-то в таком роде.

— Прекрасно, прекрасно, — приговаривает Симка, — только не забывай, что поначалу тебе трудно было делать рисунки, но теперь…

Симка посвящает все свое внимание парню — спрашивает о книге, которую тот читает, «Руководство столяра», и в Начинке тут же возникает страница Амазона с кнопкой «положить в корзину», но мальчишка бормочет, что еще не дочитал, Симка улыбается, кивает и говорит:

— Ну ладно, в следующий раз.

Секретарша Симки напоминает, что я жду. Он с удивлением смотрит на меня.

— Я не узнал вас в костюме!

Он пожимает мне руку и спрашивает, как дела. Отмечает, как элегантно я выгляжу, поглаживает усы и ухмыляется, нахваливая костюм и интересуясь, новый ли он. Я отвечаю, что в последний раз надевал его на отпевание жены.

— Что ж, неплохо выглядите, — говорит Симка.

Он приглашает меня в кабинет, знакомую комнату, и я занимаю привычную кушетку. Симка не садится в свое кожаное кресло у кушетки, как обычно, а раскачивается на офисном кресле за столом. Еще в комнате стоит фикус в горшке, и больше ничего. Но все же здесь уютно. Массивная кожаная мебель. В последнее время я так вымотался, что готов свернуться калачиком на кушетке и заснуть. Симка спрашивает, как я себя чувствую, и я отвечаю. Он предлагает еще кофе. Расспрашивает меня о Тимоти, и я говорю, что все отлично. Между обменом вежливыми банальностями вклиниваются неловкие паузы, и я понимаю, что колеблюсь, жду, пока он возьмет блокнот и ручку — привычный знак, что наш сеанс начался. Но я больше не его пациент.

— Я просто принес кое-какие бумаги вам на подпись, — объясняю я.

— Ах да, — откликается он, и я вручаю ему бумаги. — Знаете, вам необязательно было их приносить самому.

Он относит бумаги к столу, разглаживает складки, которые я сделал. Это стандартная процедура, как мне объяснили, но Симка делает все скрупулезно. Он достает из коробочки на столе чернильную ручку, дважды встряхивает ее и размашисто расписывается. На одной странице, на второй. На третьей. Потом смотрит на свою работу — одним взмахом пера он только что завершил почти восьмилетние отношения.

— Раз уж вы здесь, хочу вам кое-что показать, — говорит он и вытаскивает из ящика стола папку. — Когда вас перевели к доктору Рейнольдсу, я пролистал ваши старые бумаги, проверяя, все ли в порядке, и наткнулся на ваши рисунки. Вы их помните?

Он вытаскивает несколько листов с набросками на тетрадных листах. Конечно же, я помню эти рисунки, но много лет о них не вспоминал. Я сделал их на наших первых сессиях, когда пытался загородиться и не желал говорить с Симкой ни о чем личном. Когда депрессия начала сказываться на работе, меня послали на обязательные консультации по программе помощи служащим и передали мое дело Симке. Поначалу на встречах я в основном молчал, а Симка по-деловому задавал вопросы о характере моей работы, взаимоотношениях с коллегами и с боссом, выуживал, почему у меня столько проблем. Отвечал я редко или уклончиво. Как-то раз на столе в его кабинете оказались карандаши и несколько листов бумаги.

Помню, как он сказал мне, когда я заметил карандаши и бумагу:

— Я принес это не для вас, я вел группу по арт-терапии для подростков. Школьные проблемы.

Помню, как ответил ему, что моя жена как-то вела группы арт-терапии в качестве волонтера, для организации под названием «Манчестерская гильдия мастеровых». Тогда я в первый раз упомянул при нем Терезу.

— Мы делали «карты памяти», — объяснил Симка. — Нужно нарисовать дом, в котором ты вырос, и все, что о нем помнишь, каждую подробность. Вы удивитесь, сколько можно вспомнить, заполняя «карту памяти» и точности деталей. Детям просто не хватает места, чтобы нарисовать все, и потому мы ведем еще и журнал.

— И какой в этом смысл? — спросил тогда я.

— Это помогает вспомнить, — объяснил Симка. — Помогает разобраться в себе. «Карты памяти» помогают людям понять, что для них важно, к чему они неравнодушны, помогают вспомнить существенные вехи, на которые они, возможно, не обратили внимания, а теперь воссоздают. А потом они начинают рисовать квартал, в котором выросли, иногда на отдельном листе бумаги. Все, что помнят.

Не знаю, как именно он подсунул мне карандаш, может, я даже сам попросил или просто начал рисовать, но после мы довольно долго этим занимались. Вот дом в Блумфилде, в котором я вырос, кирпичный трехэтажный таунхаус с тремя спальнями. Когда мы там жили, зданию было уже почти сто пятьдесят лет. Теперь мои каракули на «карте памяти» уже не разобрать, но я помню, как описывал дикую яблоню на заднем дворе, доску, которую отец прибил между ветвями, служившую скамейкой, куколки цикад на коре вишни чуть левее, мою немецкую овчарку по кличке Босфор. Вот мой рисунок Босфора — штрихи черным и коричневым карандашом, с трудом сообразишь, что это пес, если бы я не подписал рисунок. Обычно я гулял с ним по рельсам, мы отходили в сторонку на гравийный откос и смотрели, как мимо катятся поезда. Псу было четырнадцать, когда мы его похоронили. Симка и не знал, что я из Питтсбурга, пока я не нарисовал реки.

— Я помню эти рисунки, — говорю я.

Вот изображение ботанического сада Фиппса, Тереза работала там в отделе образования. Я пытался нарисовать садовые дорожки, ванильные деревья, сад бабочек и кафе, где мы часто встречались. Еще одна карта с пометкой «Дом, квартира 208». Полки с виниловыми пластинками и книгами, кухонные шкафы с экзотическими пряностями, которые использовала Тереза. Коробки со стихами в рукописях, которые присылали мне для недавно открытой поэтической серии в издательстве «Слияние», не прочитанные на момент катастрофы. Несколько книг по программированию — я когда-то изучал его, чтобы «Слияние» утвердилось как издательство электронных книг.

Вот вторая спальня, превращенная в кабинет Терезы. Я открылся Симке через эти рисунки и в конце концов начал свободно с ним говорить и без них. Симка сильно помог мне за эти годы. А тогда я собирал всякую дрянь. Накопил кучу барахла. Покупал коробки, забитые старыми газетами, напечатанными до взрыва бомбы. Симка помог мне понять, что нельзя так цепляться за прошлое, я приобрел нездоровые привычки, которые высасывают из меня деньги, а я живу в нищете и запустении. «Отпустите прошлое», — говорил он. Он помог мне найти равновесие.

— Можете взять рисунки, — говорит он. — Или я прикреплю их к вашему делу.

— Оставьте их себе.

Симка улыбается. Он аккуратно складывает рисунки и убирает обратно в папку.

— А как у вас со сном? — спрашивает он. — Когда мы в последний раз разговаривали, вы сказали, что с трудом спите. Все время думаете о той женщине, Ханне, так вроде бы ее зовут. Вы по-прежнему о ней думаете?

Я в ужасе от мысли, что могу ее бросить, но по какой-то причине не хочу говорить Симке правду — что я думаю о Ханне каждый раз, пытаясь заснуть, вижу ее тело и иногда представляю голос.

— Теперь я занят другим, — отвечаю я. — Куценич забрал ее дело, он сам этим займется. У меня нет времени думать о прошлом.

— Это хорошо. Вот ваши бумаги. Удачи. Я горжусь вашими успехами. Знаю, в последнее время вам пришлось нелегко. Мне следовало понять, что вам нужно уделять больше внимания, простите, что я вас подвел. Десять лет как-никак. Мне следовало предугадать, как это для вас тяжело.

— Я здоров. Все хорошо, что хорошо кончается.

— Отлично, отлично, — говорит Симка, но уверяет, что выздоровление редко приходит вот так сразу, и полезно вести дневник. Я ведь все еще страдаю от депрессии и тревожности, даже если чувствую себя лучше и меня отвлекли перемены в жизни.

— Я по-прежнему пишу, — заверяю его я и показываю блокнот. Симка листает страницы, и его Начинка переделывает мой корявый почерк на типографский шрифт «Вердана». Он читает страницу. — Хорошо, очень детально. Попробуйте воспользоваться методами Прогова.

Я вспоминаю одну из наших ранних встреч, когда я показал ему свои стихи — те, что я когда-то писал. Он внимательно их прочел, дважды, даже трижды, и сказал: «Прекрасные стихи».

— Так значит, теперь мы разговариваем только как друзья, — замечает он. — Излечиться от наркомании и депрессии нелегко. Нельзя просто исправить это одной процедурой, даже полный диализ и перепрограммирование Начинки не излечит глубинные причины наркомании. Вам придется над этим работать, Доминик. Как говорится, нести свою ношу.

— Тимоти сказал мне нечто подобное, но утверждал, что вы с ним не согласитесь. В любом случае, мне кажется, я снова могу обрести радость в жизни.

— Хм… Именно так. Простите, Доминик, но вы по-прежнему обязаны проходить лечение от наркомании. Доктор Рейнольдс добился вашего перевода к себе, когда коррекционный центр решил забрать вас из-под моего попечения. Не знаю, почему он так этого добивался, Доминик, но это наводит на мысль, что у него в голове уже сложился план вашего лечения. Если вы обнаружите, что текущая терапия не приближает вас к цели, если решите продолжать лечение от наркомании, доктору Рейнольдсу не обязательно об этом знать. Если вы обратитесь напрямую в комиссию коррекционного центра, существуют правила о конфиденциальности. В общем, помните об этом. Как только поблекнет новизна свежих методов лечения, вы можете опять прибегнуть к наркотикам, чтобы вернуть прежнюю ясность. Старые привычки умирают с трудом.

— Вы же знаете, доктор Симка, что клиники для наркоманов мне не помогают. Теперь я с Тимоти.

— Не буду спорить, если это принесет результат.

Нас прерывают — секретарша не звонит, а стучит в дверь, просовывает яркую голову в щель и объявляет, что в приемной дожидается следующий пациент. Симка пожимает мне руку и приглашает на ужин, чтобы еще поговорить — в другой обстановке, за коньяком, но я к этому не склонен.

* * *

На выходе из офиса Симки меня дожидается Тимоти. Он подкатывает в «Фиате» и опускает оконное стекло.

— Все остальное может подождать, — кричит он мне. — Садись, поехали со мной.

В машине висит застарелая вонь от сигарет и негде вытянуть ноги. Тимоти протискивается сквозь толпу пешеходов, пересекающих бульвар, сигналит и наконец-то прорывается.

— Как ты меня нашел?

— Ты упоминал, что пойдешь сюда, — отвечает он. — Калорама, офис доктора Симки. Я решил, что могу застать тебя здесь.

И снова он радостно рулит, угрожая куда-нибудь врезаться, — подрезает мусоровоз на перекрестке, мчится мимо знака «Стоп», уверяя, что этого знака никогда здесь прежде не было. Тимоти в костюме с галстуком и шерстяном пальто. Он не толстый, но обрюзгший, и когда улыбается, на лице появляются складки двойного подбородка.

— У меня сегодня встреча, — сообщает он. — Вообще-то, по поводу тебя. Я рекомендую комиссии исключить тебя из групповой терапии. Уэйверли возьмет тебя на поруки. Не возражаешь?

— Отличные новости. Еще какие. Я подписал у Симки бумаги, как ты просил.

— Я возьму твое дело как частный психотерапевт, потому что нужно придерживаться правил лечения. Тут уж ничего не поделаешь. Но я сведу терапию к минимуму, чтобы не тратить твое время. Однако буду следить, чтобы ты не употреблял. Это твой билет из тюрьмы.

— Понимаю.

Тимоти вклинивается в поток. Я спрашиваю, куда он меня везет.

— В клинику, к услугам которой время от времени прибегает Уэйверли. У него для тебя подарок, что-то вроде приветственного дара от компании.

— От компании? «Фокал нетворкс»? Я буду работать на нее?

— Ты будешь заниматься расследованиями для него, я правильно понял? Ты не работаешь на «Фокал нетворкс», но получишь кое-какие бонусы от компании.

— А чем конкретно занимается Уэйверли?

— Психологией для нужд бизнеса, — объясняет Тимоти. — Алгоритмами. Вот представь: ты видишь два рекламных объявления и обращаешь внимание на одно из них. Уэйверли определяет, почему ты выбрал именно его, а не другое, и он может это предсказать. Может предсказать, какой образ в стриме тебя привлечет, какой ты запомнишь. Его работы в основном теоретические. Я пытался их читать, но там сплошная математика.

— Так значит… маркетинг?

— Скорее, консультации по маркетингу, но толком не понять. Его компания — это больше чем маркетинг. Как только ты нанимаешь Уэйверли, маркетинг перестает иметь значение.

— Именно поэтому Начинка заполнена всей этой дрянью? Если это его работа…

Тимоти смеется.

— Вся эта дрянь в Начинке — работа Уэйверли. Он тебя программирует. Каждый раз, когда ты кликаешь, смотришь или фантазируешь, ты даешь ему очередной ключик.

Частная клиника «Панда электроникс» в Чеви-Чейзе. В демонстрационном зале возникают образы юных китаянок в костюмах панды, они держат на руках медвежат и предлагают индивидуальное обслуживание. Доктор одета в рубашку и белые брюки от Ральфа Лорена, она настоящая красавица с черными волосами, бледными высокими скулами и живыми фиолетовыми глазами. Вероятно, Начинку ей устанавливал пластический хирург, потому что шрамы на ее лбу скорее напоминают прожилки листьев, чем хаотичную сетку, как у большинства людей. Ее профиль в сети открыт — Агата Крамер, выпускница Джорджтауна по биокоммуникациям, была в команде поддержки «Редскинз», еще там есть ее видео в горчично-желтом спортивном костюме в обтяжку, она делает выбросы ногами. Фото в профиле — из серии Гаврила «Уличная мода». Так значит, она одна из его непрофессиональных моделей для блога. Когда мы подходим ближе, она улыбается.

— Мистер Уэйверли? — спрашивает она.

— Да, встречу назначил мистер Уэйверли, — говорит Тимоти. — Это Доминик. На сегодняшний вечер он ваш.

На стене выстроились в линейку манекены, демонстрируя последние модели Начинки — импланты, модели «Смартмед», ссылки на страницы с бесплатной загрузкой. Тимоти указывает на манекен с проводами — модель АйЛюкс выглядит потрясающе, сеть золотистых проводов расположена на биоорганической пластине внутри черепной коробки, концы проводов срастаются с мозгом естественным путем.

— Вот что выбрал для тебя Уэйверли, — говорит Тимоти. — Надеюсь, тебе понравится, все уже оплачено.

— Ты шутишь? АйЛюкс? Это уже слишком.

— Считай это признанием твоих будущих заслуг, — говорит Тимоти. — Один из бонусов, о котором я упоминал. Считай АйЛюкс чем-то вроде служебного автомобиля.

Я расписываюсь, заполняю все формы о согласии. В лучшие времена я бы отказался от подобного дара, задумавшись о том, чем за него придется расплачиваться, но сейчас принимаю АйЛюкс как глоток воздуха. Агата спрашивает, готов ли я, и ведет нас по стерильным коридорам в дальнюю комнату. Там стоит стоматологическое кресло. Я плюхаюсь в него, Агата опускает сиденье и откидывает назад, пока я не оказываюсь прямо перед ней. Потолочное освещение отражается в моих глазах яркими блюдцами, надо мной витает аромат ее мятного дыхания и косметики. Она закрывает меня бумажным нагрудником, затыкая его за воротник рубашки.

— Пожалуйста, отключите защиту паролем для загрузки, — просит она, и когда я подчиняюсь, выскакивает профиль нашего общего знакомого — Гаврила. Агата смеется и добавляет меня в друзья. — Вы знаете Гаврила? — спрашивает она, и я отвечаю, что он мой двоюродный брат.

— Он потрясающий, — говорит она. — Я в восторге от его работ. Он остановил меня прямо на улице и спросил, не может ли меня сфотографировать. Я чуть не упала в обморок. Подруга, с которой я тогда была, не могла в это поверить.

— Он отличный парень, — говорю я.

Тимоти сидит на диване, занимается документами в своем планшете. Агата бреет оставшуюся на моей голове щетину, промокает голову спиртовым тампоном и колет обезболивающее. Кожа немеет, и сознание как будто приподнимается надо мной, я по-прежнему чувствую руки и ноги, но тело словно где-то внизу, под креслом.

— Вам удобно? — спрашивает Агата.

— Да, очень, спасибо.

— Чувствуете?

— Что именно?

— Прикосновения.

— Нет, — говорю я.

— Хорошо.

Она на минуту выходит из кабинета и возвращается с хирургическим аппаратом на стойке — хромированным, с несколькими лапами, которые она помещает над моей головой. Агата щелкает переключателем и зажигает лампу, а потом надевает защитные очки.

— Готовы? — спрашивает она.

— Готов.

Она срезает мою Начинку, и видеопрофиль Агаты блекнет. Я отключен. Теперь я ощущаю прикосновение — а может, только воображаю его — и слышу тихое жужжание хирургического аппарата. Слышу визг пилы, когда лапа вскрывает мой череп, капает жидкость, словно где-то далеко тикают часы, и кровь брызжет на полотенце, которое Агата держит у моей шеи. Тимоти с интересом наблюдает за процедурой. Снова жужжание, меня прыскают чем-то холодным — не то ледяной водой, не то накладывают химические швы. Хирургическая лапа выковыривает старую Начинку из мозга и накручивает провода, как спагетти на вилку, они легко отходят, почти не образуя узелков, только слегка пощипывает. Но не больно. Странное чувство, не могу назвать его неприятным. Агата что-то говорит и смеется, но я не улавливаю ее слов из-за жужжания механизма.

Агата меняет мой слюнявчик и промокает кровь. Лапа меняет насадку-иглу и сверлит мой череп — я понимаю, что происходит и как это работает. Я чувствую нажим, и вскоре лапа начинает вшивать АйЛюкс, Агата скармливает хирургическому аппарату золотую сетку, будто засовывает ленту патронов в пулемет. Хирургическая лапа зашивает мой череп тепловой иглой. От операции появятся новые шрамы, поверх уже существующей сетки. Начинка включается. Зрение пропадает. Это временная слепота, но она пугает — слепота всегда пугает. Я ощущаю, как хирургический аппарат вытаскивает старые глазные линзы и меняет их на линзы «Меопта».

— Отлично выглядит, — говорит Тимоти.

Агата перемещается и открывает сток в раковине. Она что-то говорит и вытаскивает инструменты из хирургической лапы, один за другим — щелк, щелк. Слух почти исчезает, но вскоре на черном поле появляется надпись золотым курсивом: «АйЛюкс». Начинка приветствует меня и начинает загрузку моего профиля, в качестве хранителя информации по умолчанию выбирается «Фокал нетворкс». Когда загрузка завершается, я открываю глаза.

— Ну, и как вам? — спрашивает Агата.

Разрешение выше, чем в реальности.

Теперь я понимаю, что это значит, о да. Прежде мир был как в тумане, словно я смотрел на него сквозь намазанное вазелином стекло, и вдруг все стало таким четким. Лицо Агаты — блестящие губы, локоны волос, густые, покрытые тушью ресницы.

— Я в восторге, — отвечаю я. — Это потрясающе.

Мир упорядочен. Аккуратные приложения в сферических иконках. Все допы доступны, но не мешают — дата, время, погода, GPS-навигация, социальные сети. Поле зрения заполняется профилем Агаты: ее бодрые видео показываются на половинной яркости, но когда я мысленно перемещаюсь к одному из них, оно становится четким. Глазные камеры уже запечатлели Агату и разместили ее в адресной книге, автоматически отметив, где и когда мы познакомились, скопировали фото и видео из ее профиля, привлекшие мое внимание, и это всего за долю секунды, пока я их просматривал. ФейсРанк анализирует мои жизненные показатели, следит за расхождениями с исходным уровнем и размещает Агату в верхней части списка последних образов, сразу под воспоминаниями о Твигги. Когда я смотрю на Тимоти, Начинка запоминает его лицо, но не заполняет ячейки с данными, поскольку у него нет открытого профиля в сети. АйЛюкс тут же обращается к моим мыслям, пусть даже они еще не успели стать осознанными.

Тимоти расписывается в том, что загрузка произведена успешно, и увозит меня домой. Он закидывает мою руку себе на плечо и помогает выйти из клиники — мне трудно передвигаться, пока одурманенное сознание плывет где-то чуть впереди меня. Я делаю широкие шаги, не понимая толком, куда приземлится нога, и постоянно удивляюсь, когда внезапно она сталкивается с тротуаром. Тимоти усаживает меня в «Фиат». Он велит мне закрыть глаза, чтобы не укачало, а не то меня стошнит у него в машине. Я закрываю глаза. На резких поворотах я раскачиваюсь и цепляюсь за ремень безопасности, от обострившихся чувств кружится голова.

— Постарайся заснуть, — говорит Тимоти. — Сейчас это лучше всего.

Я пытаюсь расслабиться, даже подремать, но вместо этого загружаю Город — скорость загрузки через АйЛюкс просто потрясающая. Восточное шоссе. По умолчанию АйЛюкс работает на максимальном разрешении, и Город неотличим от реальности. Я проезжаю через туннель…

Сумрачный дождливый вечер. «Старбакс» на углу Крейг-стрит и Форбс-авеню, логотип-русалка на стекле. Люди входят и выходят из кафе, когда-то их незаметно сняли камеры безопасности или глазные камеры, и теперь их профили достали из облачного хранилища и поместили в Архив по закону о праве на воспоминания, сейчас они населяют каждый уголок Города. Призраки живут в виртуальном мире, вращаясь в бесконечном кольце, вечно заказывают кофе, вечно сидят за столиками кофейни, вечно повторяют одни и те же разговоры, спешат домой под дождем, но в результате все равно оказываются в той же очереди за кофе.

Они как будто смотрят на меня и взаимодействуют со мной. Я гляжу на них через залитые дождем окна — они идут под зонтиками, их кожа в таком свете немыслимо белая, как у рыбы, всплывающей из глубины. Но как только эти люди оказываются вне поля зрения, они перестают существовать, пока их не увидит кто-то еще. Ученики католических школ и университетские студенты стоят в очереди. Выкрикивают заказы. Все столики заняты, лица подсвечены голубым от экранов ноутбуков. Там Ханна Масси — ждет в очереди, чтобы сделать заказ. Она попала в Архив, пока была еще жива.

— Ханна, — говорю я, и она поворачивает голову, будто услышала.

— «Эрл грей», — говорит она.

Я смотрю, как она выходит из «Старбакса» с чаем в руках. Потом пересекает улицу под дождем. И когда она исчезает из вида, то кажется миражом, словно я никогда ее и не видел. На другой стороне улицы купается в тумане Музей Карнеги, украшенный черными чугунными статуями ангелов, всегда напоминавших мне об ангелах, посланных записать конец времен. Что они увидели, эти ангелы, когда конец времен и впрямь наступил? Когда они сгорели? Может, они расплавились, а может, и уцелели, превратившись в железные трупы. Здесь воссоздано все, каждая деталь. Корпоративная сеть «Старбакса» манит «попробовать Город на вкус» с запатентованным кофе марки «Комодо дракон». Запатентованный вкус кофе и тыквенный кекс.

Помню, я сочинял стихотворение, дожидаясь — Терезу.

Как бы сложилась наша жизнь? Точно не узнаешь, но я стараюсь быть реалистичным — эти воспоминания лишь приоткрывают мне окно к той жизни, которой никогда не было. Появляется Тереза в дорогом платье из магазина для будущих мам, купленном неделю назад в «Нордстроме», из синего с золотом крепдешина. Выглядит она потрясающе. Она носила нашего ребенка, как будто груз тайных, но хороших новостей. Мы заказали столик в ресторане «Юнион».

В тот вечер мы встречались там с ее друзьями, Джейком и Бекс из совета по искусству. Помню, мне было не по себе, я не мог поддержать беседу, не считая глупых шуток время от времени и разговора о неизвестном поэте, которого я читал. Но Тереза так быстро соображает, я впечатлен тем, как она ведет разговор. Она болтала об ответственном садоводстве и лекциях для взрослых, на которые получила грант. Это проект по созданию парка в районе Ист-Либерти.

В тот вечер мы строили планы на следующей неделе посетить организацию молодых профессионалов. Я представляю, какой роскошной была бы наша жизнь, с новыми платьями из «Нордстрома», мы посещали бы вечеринки для сбора средств, встречались с новыми людьми, важными для работы Терезы. Я бы закончил диссертацию. Поставил бы на ноги издательство «Слияние». Кто знает? Но это уж точно принесло бы радость. Наша совместная жизнь была бы счастливой.

Мы идем к машине, припаркованной в нескольких кварталах, рядом с греческой православной церковью, совершенно промокшие под дождем, но смеемся. Все проезжающие мимо автобусы полны призраками.

Тимоти высаживает меня у дома.

— Как мне увидеться с Уэйверли? Я хочу его поблагодарить.

— Уже скоро, — отвечает он. — Вообще-то он устраивает междусобойчик, и если ты сможешь…

— Я свободен. Я всегда свободен.

Наверху я раздеваюсь и изучаю свою новую систему, АйЛюкс от «Панды» с глазными линзами «Меопта». Все данные со старой симки переведены. Подключение к облаку за счет Уэйверли, больше никаких поисков бесплатного вай-фая. Теперь моя черепушка стоит куда больше, как будто ее окунули в золото и утыкали бриллиантами. Я вспоминаю страшные байки о грабителях, проламывающих головы ради дорогостоящей аппаратуры, теперь я могу стать их жертвой. Я чувствую остаточную боль — скорее, неудобство — в плечах и глазах, а кожа головы зудит.

Чтобы забыть об этом дискомфорте, я занимаюсь досье Альбион, которое передала мне секретарша Уэйверли, но это лишь профиль с питтсбургским адресом, маркой ее машины и именами нескольких друзей. Малоинтересное резюме — он даже не включил примеры ее дизайнерских работ, никакого портфолио. Нет ни мест работы, ни личной информации — никаких подсказок, где я могу ее найти, где она проводила время, пока была жива.

Неужели Уэйверли больше ничего не знает? Но даже если бы он приложил еще несколько фотографий вроде того гламурного снимка, который мне показывал, эффект был бы тем же — Альбион нереально красива, как дева с картин прерафаэлитов, пусть даже она всего лишь лежит на диване или позирует на фоне горы Вашингтон в обрамлении городских небоскребов. Я разыскиваю ее имя в разных базах — в архиве питтсбургской «Порт-Газетт», в «Трибьюн ревью онлайн», в данных государственной переписи и бюро трудовой статистики, но запрос «Альбион О’Хара» выдает нулевой результат. Я хочу ее найти.

Мне нравится эта работа — скорость, с какой я получаю результат запросов, необходимость продумывать каждый шаг. Я лежу голым под кипой одеял, потолок расцвечен скидочными купонами и логотипами: Café de Coral, ресторанов «Чашка Бена» и «Маленькая овечка», в стримах мелькает президент Мичем на пляже, конкурс мокрых купальников, столетие Мадонны, новый выпуск жестоких японских игр, но этот поток блекнет, и я снова проникаю в сердце Города.

Полиш-Хилл. Церковь Непорочного сердца Марии. Склоны холмов усыпаны осенними листьями и пронизаны извилистыми узкими улочками и переулками с развилками и поворотами. Зеленый купол церкви и фасад из бежевого кирпича окружены потрепанными рядами блеклых домов. Неподалеку — бар «Гурский», в окнах с грязными потеками сверкает неоновая реклама «Пилзнера». Когда случилась катастрофа, Альбион жила здесь, на Добсон-стрит, 3138, третий этаж. Новый слой. Одежда промокла на сыром ветру с дождем. Полиш-Хилл был кварталом художников, слишком бедных, чтобы поселиться в Лоренсвилле, и потому они купили дешевые дома выше по склону, больше не нужные последним остаткам прежней диаспоры европейских эмигрантов. Открытые студии и дешевые бары, один за другим.

Дом Альбион стоит на углу, окна обрамлены граффити с изображением девушек в нижнем белье и со свиными головами. Дверь защищена паролем, зеленая краска на ней облезла и поцарапана, обнажились подгнившее дерево и ржавые петли. У моих ног собирается лужица дождевой воды. Я открываю дверь кодом доступа к Архиву и вхожу. Так значит, Уэйверли прав — Куценич не сменил мои старые коды. Промозглый вестибюль. На лестнице и подоконниках валяются груды нераспечатанной почты. Передо мной появляются теги, я листаю список жильцов — их немного, и Альбион среди них не числится.

Изогнутая лестница, синие стены с несколькими слоями мерзкой краски, которая блестит даже в таком тусклом свете. Я тяжело дышу, взбираясь на два лестничных пролета. Даты, совпадающие с тем временем, когда здесь жила Альбион. Ее дверь тоже защищена паролем, но прежде чем я ввожу код, отодвигается задвижка и падает цепочка. Девушка-азиатка открывает дверь. Похоже, она одевается для вечеринки — ее зеленое платье расстегнуто на спине. Она придерживает платье на груди, но то почти ничего не прикрывает. Она симпатичная, и я пытаюсь что-нибудь сказать. Она смотрит на меня так, словно ожидала увидеть кого-то другого.

— Простите, — говорю я, не подумав.

— Джон Доминик Блэкстон, — откликается она. — «Фокал нетворкс».

— Что?

Она улыбается. Ее профиль совершенно пуст.

— Вы живете в Коламбия-Хайтс в Вашингтоне, в муниципальном доме, квартира Р-17. Это временный адрес, раньше вы жили в Питтсбурге и Вирджинии. Муж Терезы-Мари Блэкстон. Детей нет.

— Простите?

— Вам здесь не рады, — говорит она, закрывая дверь.

Я ввожу код доступа, и дверь открывается, но теперь внутри пусто. Это маленькая квартирка всего с одной спальней, в углу встроенная кухня. Полы из светлого дерева. Стены неопределенно бежевого оттенка, даже светильники покрашены. В квартире нет мебели. Нет и девушки. Полная пустота.

— Эй?

Мой голос раскатывается эхом по пустой комнате.

14 декабря

— Это был сон? — спрашивает Тимоти.

— Частично, но я точно не знаю, что именно было подлинным.

В отличие от офиса Симки, кабинет Тимоти загроможден пластиковыми коробками с вываливающимися из них документами, на полках стоят криминальные романы в мягких обложках и справочники в кожаных, девятый выпуск руководства по диагностике психических заболеваний в нескольких томах, словари. Его стол чист, там лишь блокнот, ручка и Библия в кожаном переплете. Кресла сделаны в середине прошлого века и расставлены у стола как для собрания.

— Хочешь кофе? Чего-нибудь покрепче?

— Я бы с удовольствием выпил кофе.

— Боюсь, беседа в качестве терапии будет контрпродуктивной, — говорит Тимоти. — Меня вдохновляют улучшения, которых ты добился за такой короткий промежуток времени, с системой помощи и контролируемым погружением, без наркотиков. Доминик, я не хочу, чтобы ты считал себя больным, человеком, которому необходимо разговаривать с психотерапевтом. Такая самооценка может создать проблемы. Ты способен стать другим. Доминик, ты здоров.

Это вопрос самооценки, так он говорит. Если я считаю себя больным, то буду больным. А если здоровым, то и выздоровлю. Тимоти верит в позитивное мышление — что физическое здоровье следует за верой в физическое здоровье, а сила духа лечит тело. Он осторожно называет свою систему «силой молитвы», но цитирует статьи и результаты клинических экспериментов, утверждающих, что Бог эффективнее способствует выздоровлению, чем лекарственные средства. Каким ты себя считаешь? — задает вопрос он. Ты хочешь быть больным? Или здоровым? Какой ты?

— Когда ты начал работать в Архиве? — спрашивает он. — Тебя всегда интересовала такого рода работа?

— После Питтсбурга я подумывал окончить аспирантуру. Все были готовы принять переживших Питтсбург, легко было перевестись. Я выбрал университет Вирджинии и переехал в Шарлотсвилл. Изучал Климта, Шницлера и Фрейда.

— Но так и не доучился?

— Нет.

— Почему же ты бросил?

— Почему? — Я задумываюсь. — По правде говоря, я давным-давно бросил попытки в этом разобраться. И, кажется, даже знаю точный момент, когда бросил эти попытки, — на втором году учебы в университете Карнеги-Меллона, когда я представлял работу о Лакане. «Переменчивая природа желания». Я показывал картины Эгона Шиле[10], кое-какие почти порнографические материалы и перед всей аудиторией разглагольствовал на тему женской мастурбации. Я стал считать себя кем-то вроде интеллектуального провокатора факультета.

— Ты прямо съежился, — отмечает Тимоти.

— Я до сих пор чувствую неловкость, прошло столько лет, а я до сих пор чувствую неловкость. Я тогда носил котелок на голове. Можешь себе представить? Так вот, тогда в аудитории была одна девушка, бывшая балерина, настоящая профессиональная танцовщица, но она бросила это занятие ради французов. После моего выступления по Лакану она окликнула меня около университета. Помню, она была в клетчатом платье. Она призналась, как потрясена тем, что я упомянул Шиле, это ее любимый художник. Сказала, что занимается теми же проблемами и хотела бы поподробней со мной поговорить. Она пригласила меня на ужин к себе домой. Сказала, что отлично готовит и купила полный каталог работ Шиле с репродукциями его картин, но не знает больше никого, кто сумел бы оценить его по достоинству. Честно говоря, я был в ужасе. На занятиях она всегда меня смущала, потому что, похоже, понимала всю литературу, которую мы проходили. Мне казалось, что я не продержусь с ней и пяти минут, как станет понятно, что я самозванец. Я прочитал о Лакане лишь несколько статей и больше ничего о нем не знал. Деррида[11] был для меня совершенно непонятен. Я не мог разобраться в Бурдьё[12]. Даже имена произносил неправильно.

А Фуко[13] и вовсе не потрудился прочитать. Верхние пуговицы ее платья были расстегнуты, так что виднелся край лифчика — черного и кружевного. Я представил ее квартиру, кучу книг по философии, которые она наверняка прочитала, представил, как сижу рядом с ней, разглядывая Шиле в разложенной у нее на коленях книге, и это меня пугало. Она играла со мной в очень взрослую игру. Она была очень привлекательна, пугающе привлекательна. После того дня, изучая Фрейда и Шницлера, я чувствовал себя позером. Шиле, бог ты мой! Я не принял ее приглашение. И перестал носить котелок.

— Это было до Терезы?

— О да, Тереза никогда бы… если бы я носил тот котелок. Ко времени знакомства с Терезой я уже забросил эти глупости. Уже поговорил со своим куратором и переключился на американский модернизм двадцатого века. Уоллес Стивенс. Томас Эллиот. Честно говоря, мне больше хотелось получить диплом по литературе, я даже подумывал сменить факультет. Я уже открыл издательство «Слияние» и серию современной поэзии. Публикация стихов всегда была моей подлинной страстью, мне хотелось опекать выпуск поэтических сборников. Я начал ходить на занятия по компьютерам на факультете естественных наук, научился программировать, чтобы увеличить долю электронных книг. Пробовал писать стихи. Это было странное чувство… Если я читал, скажем, стихи Филипа Ларкина, меня захватывала красота строчек, настолько его стихи превосходны и правдивы. Но если я сам писал эту строчку, ту же самую строчку, меня тошнило от вида собственного почерка, а слова казались верхом глупости. Больше я стихов не писал.

— Это слабость, — говорит Тимоти.

— Возможно, — признаю я. — Я разочаровался в Вирджинском университете, стоило мне туда прийти. Я не ходил на занятия. Не занимался исследованиями. Лишь покупал подержанные книги и складывал их вместе с газетами, запершись в квартире. Я был… не на грани самоубийства, это неверное слово. Как-то на занятиях по «Декамерону» я был не в себе, и преподавательница, видимо, заметила, что я вот-вот войду в пике. Она пригласила меня на кофе, и я рассказал, насколько несчастен. Она решила, что мне стоит выйти за рамки студенческой жизни — может, поработать пару лет, а потом вернуться. Я ответил, что это звучит неплохо, но я просто не знаю, чем заняться. Ее кузен был владельцем исследовательской фирмы в Вашингтоне, и она посчитала, что слабые навыки программирования делают меня подходящим для этой работы. Она устроила мне собеседование. Не с самим ее кузеном. Работа на низшей должности в «Куценич групп».

— А как вы попали к Симке из-за пристрастия к наркотикам?

— Мой босс, Куценич, отправил меня в программу помощи служащим, и там меня передали доктору Симке.

— Работа на самой низшей должности помощника архивариуса?

— Зарплаты мне хватало, да и мой кузен Гаврил немного помогает. Посты для блога, рекламные ролики, аннотации и все в таком духе. Не слишком шикарная жизнь, но мне больше и не надо.

— А раньше у тебя были подобные сны? — спрашивает он.

— Нет.

— В какой части это точно был сон?

— Размеры квартиры, — объясняю я. — Она была слишком большая.

— Опиши мне квартиру, — просит он.

Я рассказываю. Я в Добсоне, в Полиш-Хилле. Уже смеркается. Горят оранжевые окна в домах, звонят колокола церкви Пресвятой девы. Теперь Тимоти заинтересован.

— Ты собирался посетить квартиру Альбион?

— Да. Я отправился на ее поиски.

Поначалу в полной ясности. Погрузился в неглубокий сон, который предлагает Начинка. Я отметил вход в квартиру Альбион, чтобы оказываться там всякий раз, когда вхожу в Город, и поджидать ее. Обшарпанная по краям зеленая дверь. Окна заколочены и разукрашены граффити со свиноголовыми девушками в нижнем белье. Свиные головы тупо лыбятся и пускают слюни, их зубы остры как бритва, а нижнее белье на девушках — как любят фетишисты, кружева и рюши из восемнадцатого века.

Дверь в дом не заперта. В вестибюле на подоконниках лежат невскрытые письма. Стены с потертой краской, стонут половицы, когда я поднимаюсь наверх. И тут легкая и ясная дрема заканчивается, и я проваливаюсь в глубокий сон, внимание смещается, все вокруг плывет, но сон все же недостаточно глубок, чтобы Начинка автоматически его прервала. Я поднимаюсь на третий этаж, к ее квартире. И тогда я проснулся? Я не уверен, возможно, я все еще спал. Я пролистываю список жильцов в поисках ее имени, но Альбион там нет. Все как обычно. Я набираю даты ее проживания здесь. Дверь открывается. Я вхожу внутрь.

— Звучит так, словно ты уже бывал в той квартире, — говорит Тимоти.

— Много раз, я пытался отыскать Альбион для Уэйверли. Но когда я бываю в квартире Альбион, всегда случается одно из двух. Чаще всего квартира пуста — совершенно пустое помещение. Я хожу по комнатам, но с таким же успехом мог бы изучать космическое пространство. Но довольно часто дверь открывает девушка азиатской внешности, она моложе меня. Похоже, она меня знает — называет по имени, выдает все сведения обо мне, но это может быть просто искусственный интеллект, читающий мой профиль. Она всегда ведет себя вежливо, но говорит, что мне не рады, и захлопывает дверь перед моим носом. Потом квартира меняется. Но такова природа Города — он всегда меняется. По факту от него остались лишь кости, но в памяти он обретает плоть, и она меняется. А с АйЛюксом или еще какой-нибудь новой моделью Начинки Город становится чем-то бо́льшим, нежели просто воспоминания и воображение, он наполняется деталями, которые, строго говоря, никогда не существовали. И это усложняет работу архивариусов — пытаться найти истину в нагромождении фантазий. Но на этот раз, как только я набрал даты и открыл дверь, квартира снова изменилась. В ней оказалась мебель. Немного, но все же квартира была жилой. Я никогда прежде такой ее не видел. Мебель была подержанная и починенная, разных стилей. Стены увешаны картинами — крупными полотнами, похожими на цветовые поля Ротко[14], все фиолетовых оттенков, как синяки, — и набросками с дизайнерской одеждой. Еще там были рулоны ткани, краски и швейная машинка. И стоял манекен с приколотым на нем лавандовым платьем.

— Квартира Альбион.

— Это наверняка была квартира Альбион. Предполагаю, что тот, кто стер Альбион, подменил данные, чтобы ее сложнее было отследить.

— Она была там? — спрашивает Тимоти.

— Альбион? Нет, ее там не было. Там была все та же девушка. Она всегда выглядит так, будто готовится к вечеринке. Но в тот раз она пригласила меня войти.

Она разглядывает себя в зеркале в гостиной. Чернильные волосы, собранные в высокий пучок на двух шпильках. Девушка высокого роста, почти с меня. Она наносит макияж. Я смотрю, как она красит губы винно-красной помадой. У нее бледная кожа. Она в черных туфлях на высоких каблуках, поблескивающих в слабом освещении. Ее платье притягивает взгляд, таким бы заинтересовался Гаврил — восточный узор, черный на изумрудно-зеленом. Она пересекает гостиную, молния на платье расстегнута сзади, и я вижу бледную кожу и черную полоску лифчика. Она входит в спальню, но тут же возвращается, на ходу надевая жемчужные сережки.

Конец ознакомительного фрагмента.

Оглавление

  • Часть 1. Вашингтон
Из серии: Fanzon. Наш выбор

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Завтра вновь и вновь предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Примечания

1

Перевод А. Грибанова.

2

Живописуя нам страданье, мастера

старинные не ошибались, им была внятна без слов

вся человеческая суть его, когда при нем же

пьют, едят, идут себе куда-то, окна открывают, как вчера,

когда, опять же, старики во исполнение пророчества, дыханье затаив,

ждут чуда Рождества, а радостный народ мальчишек

коньками звучно режет лед у кромки леса, позабыв

иль вовсе не заметив ни волов, ни яслей, ни семьи, ни пастухов.

О, старики-то мастера не позабыли,

что цветет и плодоносит страстотерпца корень

в безвестных дырах, часто под покровом пыли,

что тут же пес собачьей жизнью без остатка поглощен, а конь

почесывает зад о дерево, пока хозяин-всадник мученика мучит.

Вот брейгелев «Икар», к примеру: каждый спину

несчастью кажет, занятый своим. Ну, пахарь, положим, слышал всплеск иль

крик «почто мене оставил»,

но пан, упал или пропал Икар — ему едино, солнце льет,

как и положено, лучи на ноги, что в углу белеют, погружаясь в тину,

изысканный корабль, что стал свидетелем невиданного — мальчик

упал с небес, — спокойно далее плывет.

(Пер. О. Меерсон)

3

Жак Лакан (1901–1981) — французский психоаналитик-фрейдист и философ. Одна из самых влиятельных фигур в истории психоанализа.

4

Речь о Роберте Фросте (1875–1963), одном из крупнейших американских поэтов, четырехкратном лауреате Пулитцеровской премии. Известен стихами на сельскую тематику.

5

Уильям Вордсворт (1770–1850) — английский поэт-романтик.

6

Сильвия Плат (1932–1963) — американская писательница и поэтесса, считается основательницей жанра «исповедальной поэзии». Покончила с собой.

7

Полковник Сандерс — основатель сети KFC.

8

Ральф Уолдо Эмерсон (1803–1882) — американский эссеист, поэт, философ и общественный деятель. Однако цитата приписана ему ошибочно, на самом деле ее автор — биржевой маклер Генри Стэнли Хаскинс.

9

Флагеллянты — религиозное движение, возникшее в XIII веке. Бичевали себя плеткой.

10

Эгон Шиле (1890–1918) — австрийский живописец и график, экспрессионист.

11

Жак Деррида (1930–2004) — французский философ и теоретик литературы, создатель концепции деконструкции.

12

Пьер Бурдьё (1930–2002) — французский социолог, этнолог, философ.

13

Поль Мишель Фуко (1926–1984) — французский философ и психолог.

14

Марк Ротко (1903–1970) — американский художник, ведущий представитель абстрактного экспрессионизма, один из создателей живописи цветового поля.

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я