И бездны нам обнажены

Татьяна Юрьевна Харламова, 2018

Часы бьют полночь, когда раздаётся звонок в дверь. В дом входит юная незнакомка, которая изменит жизнь всех обитателей квартиры. Майя не подозревает, сколько счастья и несчастья она принесёт самым близким людям. Это боль и даже смерть. В конце романа герои неожиданно обретают гармонию.

Хорхе Луис Борхес

Пролог

Часы пробили полночь, когда раздался звонок в дверь. Хотя мне показалось, что уже рассветало. Окна светились молочным светом, как в конце мая, когда белые ночи мешают спать. Этот свет исходил от тихо падающего снега. Под его нежное, монотонное шуршанье хорошо сидеть где-нибудь на даче, у камина, с книжкой в одной руке и стаканом глинтвейна или вина в другой, лениво потягивая горячий терпкий напиток. Трель звонка прозвучала отчётливо, но никто не проснулся. Вдруг дверь комнаты скрипнула. Мурашки скользнули по коже. Я уже хотела было разбудить мирно похрапывавшего Максима, как услышала удивлённое мяуканье. Выгнув свою фиолетовую в этом призрачном свете спинку, кошка сверкала глазами. Значит, тоже слышала звонок.

Пожалуй, нужно подойти к двери и посмотреть в глазок. Скорее всего, бомж или накурившийся подросток — нажал на звонок, напакостил и убежал.

В мутной выпуклости дверного глазка, как в кривом зеркале, вытянулось странное существо — девушка в шляпке и платье. Но ведь сейчас зима — как же она не замёрзла? Может быть, у соседей вечеринка и барышня, выпив слишком много шампанского, утратила реальное ощущение времени и пространства?

Дверные замки пронзительно пели и щёлкали, пока я пыталась с ними справиться. Но никто не проснулся. Странное существо в бальном платье улыбнулось и вошло. Кошка, ощетинившись, зашипела. Атласные туфельки девушки были совершенно сухими.

— Ты не сердишься, что я так поздно? — спросила она, снимая шляпу. — Мне хотелось танцевать до утра, но я подумала, что ты будешь очень волноваться, и ушла раньше.

Чёрные густые локоны рассыпались по спине до самых ягодиц — очаровательных, красиво вылепленных, подчёркнутых платьем.

— Кто ты? — не выдержала я. — По какому праву ты врываешься ночью в наш дом? Как я объясню это мужу и свекрови?

— Никаких проблем, — улыбнулась она, чуть раздвинув губы. — Скажешь, что я твоя родственница. Неожиданно приехала ночью. Мало ли иногородних родственников сваливаются на голову своим близким? Ну, согласись! Пусть они будут недовольны, но это только сначала. Потом они меня полюбят.

Я была в полной растерянности. Терпеть не могу всяких родственников, сваливающихся на голову, когда им вздумается. И моей свекрови это тоже не очень понравится. Но девушка смотрела на меня своими сапфировыми глазами, и я не могла сказать «нет».

Она легко пересекла холл, направляясь к спальне.

— Подожди, — испугалась я. — Ты разбудишь кого-нибудь.

Она обернулась:

— Не волнуйся. Сегодня все очень крепко спят.

Её нежные, холодные пальцы обхватили моё запястье, и странная дрожь промчалась по моему телу.

— Поцелуй меня, — прошептала она. — Ну, скорее же.

Странно, но меня не удивила эта просьба. Я поцеловала её в трепетные веки, прикрывшие засыпающие глаза. Откуда взялась во мне эта нежность? Никогда и никого я не целовала так…

— О, как хорошо ты целуешь, — тихо сказала она. — Я когда-нибудь отплачу тебе тем же. Ещё не время.

Она обвила прохладными тонкими руками мою шею, и я до сих пор помню прикосновение этих рук.

— В тебе много нежности, и ты очень одинока. Но теперь мы сможем любить друг друга, и тебе станет легче.

Она повернулась ко мне спиной и попросила расстегнуть молнию. Платье было воздушное, с рюшами и воланами — в таких танцевали барышни девятнадцатого века. Но что-то в нём было не так. Когда девушка шла, её длинные атласные ноги обнажались почти до бедра. Этот разрез казался очень неожиданным. Она выглядела то невинной, как ангел, то возбуждающе сексуальной, как куртизанка.

— Ты рассмотришь меня потом, у тебя ещё будет время, — улыбаясь своей смутной улыбкой, сказала она. — А сейчас — спать, спать, спать…

Я повела её в маленькую спальню, которую мы собирались переоборудовать под библиотеку.

— Там такой бардак, — извинилась я. — Мы всерьёз не занимались этой комнатой и редко делаем там уборку.

— Ничего, — ответила она. — Скоро придётся ею заняться, но вряд ли там будет библиотека.

Я смотрела на неё, и опять мне казалось, что я её давно знаю, и странное чувство близости с нею снова обдавало приятной тёплой волной. Мне хотелось обнять это существо, ласкать, даже снять с неё атласную туфельку и поцеловать эту изящную ножку. Никогда и ничего подобного я не испытывала. Я не из тех, кто чмокает всех подряд. Я даже родителей редко целую.

— Здесь вполне уютно, — сказала она, вытянувшись на кушетке, — только пыльно. Не уходи, посиди со мной. Расскажи что-нибудь.

И снова обхватила изящными ледяными пальчиками моё запястье. Я присела на край кушетки, мне и не хотелось уходить.

— Что же я могу тебе рассказать? Разве тебе интересна моя жизнь?

— Очень, — заверила она. Ты даже не представляешь, как очень.

Странная была у неё улыбка, смутная. Она лишь слегка раздвигала губы — вроде бы улыбалась, а вроде бы и нет. Где-то я видела эту улыбку, причём много раз. Очень знакомая улыбка.

Я пыталась вспомнить, но ничего не получалось. И эта удивительно знакомая линия подбородка — округлая, мягкая.

Мне захотелось прикоснуться к прекрасному и загадочному лицу, и я это сделала. Я просто изнемогала от нежности. И в ответ она протянула к моему лицу ладони.

— Ты, наверное, очень много страдала, — сказала она. — У тебя прекрасное лицо, но на нём рубцы.

Своими невесомыми пальчиками она попыталась разгладить морщины, очертившие мои щёки — жестокие отметины времени и страстей.

— Скоро всё будет по-другому, ты научишься наконец смеяться и радоваться, — пообещала девушка и закрыла глаза. — Прости, я очень хочу спать. Поговорим завтра.

— Да, но что же я всё-таки скажу людям? Кто ты, откуда? — опомнилась я.

— Ничего не говори, — пробормотала она, засыпая. — Я сама.

Она засыпала, держась за моё запястье, а я тихо сидела рядом, боясь её потревожить её. Наконец пальцы разжались, и дыхание стало ровным. Теперь я могла рассматривать её сколько угодно — уличные огни хорошо освещали лицо незнакомки. Но странное волнение, почти ужас охватили меня, и я почувствовала, что не могу, боюсь смотреть на неё. Что-то очень необычное было в этой спящей девушке. Её красивая головка, упавшая на ладошку, должна была отбрасывать на стену чёткую тень — так падал свет. Но даже намёка на эту тень не было. Бежать, скорее бежать отсюда. Возможно, утром всё будет по-другому. День разрушает то, что создаёт ночь…

Ощущение озноба не проходило. Максим тихо похрапывал, уткнувшись в подушку. Включив обогреватель, я немного согрелась, успокоилась и не заметила, как уснула.

Очнулась же от какого-то странного обжигающего тепла и потрескивания. Где-то звучала музыка. Дверь комнаты была распахнута настежь, и холл, громадный и просторный, продолжал её. Мебели почему-то в холле не было. На полу стояли десятки свечей в тяжёлых бронзовых подсвечниках.

Под монотонную музыку в танце тихо скользили пары, одетые в бальные платья и костюмы. Лица дам и кавалеров были скрыты масками. Если какая-то свеча начинала потрескивать, человек в чёрной маске останавливал ближайшую к ней пару, и те покорно опускались на колени. Я отчётливо слышала, как человек в чёрной маске задаёт вопросы толстой даме, похожей на торговку, несмотря на обтянувший её телеса бархат. Он спросил, доводилось ли ей предавать своих родных и близких.

— Нет-нет-нет, — запричитала она, и свеча на каждое её «нет» трещала всё сильнее, пламя билось, выгибалось дугой.

— Ты лжёшь, — тихо произнёс он. — Разве это не твои дети?

Два мальчика-близнеца в матросских костюмчиках подбежали к ней и с криками «мама!» обняли её, и видно было, как её лицо под тесной маской стало мокрым от слёз.

Один из мальчиков оттолкнул её и засмеялся.

— Ты помнишь, как привела нас вместе с братом в магазин и попросила продавщицу дать братцу мороженого и леденцов, а меня как будто и не замечала? Тогда я сам полез рукой в его кулёк, потом забился в угол и съел все его конфеты. Это было моё первое воровство. И ты мне тогда надавала оплеух.

— А теперь посмотри, что с ними стало, — человек в маске поднял свечу и направил свет в дальний угол холла. Там появились две тени. Я невольно содрогнулась — у одной из них была петля на шее и страшное, в кровоподтёках лицо. Другая тень, запрокинув бутылку, торопливо поглощала её содержимое. Было слышно, как булькает в горле портвейн. Осоловевшие глаза смотрели в зал, но ничего не видели.

— Они не знали материнской любви, и потому их жизнь так сложилась. Один, вор-рецидивист, умер в тюрьме, другой — спился, — отчётливо произнесла «чёрная маска». — Ты виновна в их бедах. Только пламя очистит тебя.

Прекрасная музыка Моцарта не заглушала его слов, а словно бы усиливала. И я с ужасом увидела, как женщина покорно приблизила губы к огню и как корчился и чернел её рот в этом страшном поцелуе.

А в глубине зала, в мягких отблесках свечей, скользила моя прелестная незнакомка. Она была единственной, кто танцевал без маски. Чёрные кудри её развевались, и мелькали при поворотах белые атласные ноги. Я любовалась ею. Там, где она танцевала, свечи горели ярче, вдохновеннее и ровнее.

И вдруг я услышала шаги. Человек в чёрной маске направлялся к моей спальне. Мне хотелось закричать, но чувство обречённости сковало меня.

Чёрная маска склонилась над постелью, в которую я пыталась поглубже зарыться.

— Идёмте танцевать! — приглашение прозвучало, как приказ.

— Но я… неодета! — прошептала я, кутаясь в одеяло.

— Ничего страшного, — усмехнулся он. — Ваша одежда — самая прекрасная, и вы хорошо это знаете.

Он отбросил одеяло. Абсолютно нагая, я встала, и он повёл меня за руку в холл. На нём была чёрная рубашка с погончиками, чёрные джинсы, и он слегка прихрамывал.

— Постарайтесь расслабиться, вы же так любите танцевать, — заметил он. — Если вы будете так напряжены, у нас ничего не получится.

Когда мы сделали первый круг, где-то рядом со мной сильно затрещала свеча. Мы остановились, и он поднял тяжёлый подсвечник с пола. Пламя обожгло мне лицо…

* * *

— Ты не выключила обогреватель! — крикнул он. Я сидела на постели, а рядом разгневанный Максим ощупывал раскалённый обогреватель:

— Совсем идиотка, что ли? Пожар могла устроить! Соображать же надо! — изяществом выражений он никогда не отличался, спасибо, хоть не матерился.

Вечером я всегда включала обогреватель, потому что не выношу холода. Но ещё ни разу в жизни не забывала его выключить. Что же со мной происходит? Во всяком случае, ясно, откуда «глюки» — девушка в шляпке, танцы при свечах и «чёрная маска». Обогреватель всю ночь стоял у моего изголовья и теперь полыхал возмущённым жаром. У меня раскалывалась голова, виски гудели. Слегка пахло палёным. Я осмотрела волосы — вроде бы целы.

Надо срочно выпить кофе покрепче. Это, пожалуй, приведёт меня в чувство.

Странно. У стеклянной кухонной двери я замерла, разве что не обратившись в соляной столб. Мне не следовало оборачиваться и вспоминать эту ночь. Из кухни доносилось два женских голоса. Хохот моей свекрови, которой всё нипочём, разбавляло звонкое юное щебетанье. Моя новоявленная родственница весело уплетала сырники, которые свекровь подкладывала ей на тарелку. Кажется, они друг с другом поладили.

— Как вкусно, я никогда этого не ела, — восхищалась девушка.

— Ешь, ешь на здоровье. Я давно не стояла у плиты, вчера пришлось выгнать горничную — такая нахалка, неряха оказалась, грязь развела, пахнет от неё ужасно, я просто задыхалась, когда она заходила в комнату, — тараторила свекровь. — Кстати, как тебя зовут? Ты просто прелесть. Я бы назвала тебя Лолитой или Лаурой, ты призвана вдохновлять. Детка, ты будешь украшением наших тусовок.

— Зовут? — задумалась вдруг девушка. Сделав долгий глоток кофе, она сказала:

— Многие называют меня Майя. Зовите и вы так.

— Майечка, а где живут твои родители, кто они? Хотя это совершенно не имеет значения. У тебя такие волосы! Мы нарядим тебя Офелией. Тебе пойдут белые и жёлтые цветы. В конце недели у меня соберётся вся элита города, и ты будешь гвоздём программы.

Девушка снова задумалась.

— Наверное, у меня амнезия. Я не знаю, кто мои родители. Я сейчас путешествую. Приехала из Израиля, там когда-то жила моя прабабушка.

Этого только не хватало! Поднос с чашкой подпрыгнул у меня в руке. Я распахнула дверь и увидела, что лицо свекрови тоже слегка вытянулось от последнего сообщения.

Да, безусловно, у девочки породистый, хотя и весьма аккуратный, носик и эти синие, особого разреза глаза в рамках чёрных ресниц. Как я сразу не догадалась.

— Но со стороны мамы у меня все русские, — безмятежно сообщила девушка, — Чисто русский вариант. Мне так сказали.

— Ты плохо выглядишь, — заметила она, осмотрев меня влажноватыми глазами. — Пойдём, я помассирую тебе голову, станет легче.

— Спасибо, вы так замечательно готовите! — снова обернулась она к свекрови. — Хотите, я вам потом тоже сделаю массаж? Я чувствую, у вас болит спина, вы сутулитесь. Говорят, мне от отца передалась сильная энергетика…

Круглое лицо свекрови слегка вытянулось под фиолетово-розовой чалмой. Она бодро распрямила спину, но тут же сникла, поморщившись. А затем рассмеялась.

— Да ты просто чудо! Теперь у меня будет личная массажистка! Всех халтурщиц выгоню. Плачу им бешеные деньги, а толку никакого.

У свекрови действительно побаливал позвоночник, хоть она и пыжилась изо всех сил, даже пыталась ходить на высоких каблуках. Но после каждой тусовки отлёживалась неделю, и квартира наполнялась стонами, криками и жалобами на «извергов». Извергами были все: врачи, массажисты, горничная.

Майя подошла ко мне, обвила мою шею тонкими руками. От неё приятно пахло кофе и ещё чем-то трогательным. Так пахнет в доме, где кормят грудного младенца. Боже, да от неё и пахло грудным младенцем! Почему? И меня опять захлестнула волна болезненной нежности. Майя потерлась щекой о мою щёку, и головной боли как не бывало. Я вдруг ощутила себя свежей и чистой до хруста.

— Я поживу у вас месяца три, не возражаете? — спросила Майя. — Я постараюсь вам не мешать.

— Конечно, конечно, цветочек, — излишне оптимистично ответила свекровь. — У нас полно свободных комнат.

Стоило Майе уйти, как на меня посыпались вопросы, на которые я не знала ответа. Почему я скрывала столь очаровательную родственницу? Она просто создана для светских салонов.

— И как похожа на тебя, точно так же улыбается. Долго же ты скрывала свои корни, — ехидно заметила свекровь.

У меня перехватило дыхание. Так вот где я видела эту смутную полуулыбку, этот упрямо вздёрнутый мягкий подбородок, резковатую линию скул! В зеркале.

Ошарашенная, я тем не менее не имела возможности расспросить Майю о причине столь странного сходства. Надо было бежать на работу. Меня ждали компьютеры, клиенты, счета, квартальный отчёт. Вилкин и так, наверное, тихо закипает — опоздала уже на час.

Но и потом, вечером, она не смогла, или не захотела, удовлетворить моё любопытство. Опять прижалась ко мне — в ней, кажется, было столько же нереализованной нежности, сколько и во мне. Она переполняла нас так, что становилось трудно дышать.

— Давай договоримся, — попросила она. — Не спрашивай меня ни о чём. Я ничего не знаю или не помню. Я знаю только, что люблю тебя. И хотела бы, чтобы ты любила меня — очень, очень, очень… Я слишком долго шла к тебе.

Может быть, она лесбиянка? — обожгла мысль. Этого мне в жизни ещё не доводилось испытывать… Кажется, не доводилось. Мы иногда прячем в себе такие вещи, которые страшно вытаскивать на свет. В детстве я часто влюблялась в женщин, гораздо чаще, чем в мужчин, но это всегда была платоническая любовь. Нет, тут что-то совсем другое.