Бабки

Татьяна Филатова, 2019

Глубинка Брянской области времен начала Великой Отечественной Войны. Долгое время сокрытое ото всех небольшое поселение, где живут одни женщины. Необычные женщины. Они могут больше простых людей, потому простые люди их обходят стороной. Даже зверь из леса не рискует туда зайти. Но все меняется, когда начинается война… Как горстка смелых женщин, владеющих особыми умениями, сможет противостоять врагу? Чудеса, радости встреч и горечь потерь, любовь и смерть – это жизнь тех, кого люди зовут "бабками".

— Марусь, а Марусь!

— Чего тебе?

— Надо бы в поселок сходить да муки прикупить.

— Пускай Танька идет. Я в прошлый раз ходила, мне всю спину заплевали.

— Ягарья Павловна тоже идет. А при ней обижать не станут. Так что не отлынивай и собирайся!

И Маруся стала собираться. Хочешь, не хочешь, а муку приходилось покупать в деревне. Всем остальным девки и сами неплохо себя обеспечивали: какое-никакое, а свое хозяйство имелось, огородец не малый, колодец старый свой, глубокий, а еще, когда больно захочется, девки с сетью на речку ходили. Пускай не себя, так кошек всех своих прокормить хватало. Но мука — дело другое. Ни поля, ни мельницы не было. И приходилось Марусе ходить в поселок. Конечно, рядом с Ягарьей Павловной в спину никто не плюнет, а только так — себе под ноги. Вслед тем, кого называли ведьмами, а в простонародье «бабками».

Вот только бабки вовсе не все были бабками. Были и совсем девчушки, у которых на уме еще только игры да веселье. Были и юные девицы. Самой старой бабе Фене было уже, поди, под сто лет. Никто не знал, сколько точно, она и сама того не знала. Да это и не имело никакого значения. Добрая она была, хотя в поселке и почитали ее злой. А то не злоба, то силушка в руках, какая с годами становилась только крепче. Вот только в деревне силушку эту считали даром от лукавого. Так ли оно или нет, но за всю жизнь бабы Фени втихую многие из деревень и городов ближайших к ней ходили за помощью: кто ребеночка подлечить, кто сглаз свести с себя, а кто мужика от чарки отвадить. И никому она не отказала, никого не выгнала, а в оплату брала только молоко да яйца, или картошки пол ведёрка: не обирала. И все равно не заслужила славы доброй бабушки, а только бабки, что живет с ведьмами у самого леса. В ту сторону даже мужики в лес не ходили.

Хоть баба Феня и была самой старой, заправляла всем Ягарья Павловна. Статная, крепкая женщина, годов сорока пяти от роду. По силе мало уступала бабе Фене, а вот умом все же была богаче. Знала, как с людьми в поселке или из других мест общаться. Может больше из-за страха, чем из-за уважения перед ней, но в деревне никто против Ягарьи не выступал. Потому Маруся и согласилась с ней идти. Знала, что побоится люд простой на Ягарью руку поднять или слово обидное в спину бросить.

А сама Маруся была девчушка тихая и спокойная, хотя и не совсем девчушка уже. Было Марусе уже двадцать пять годков, да только выглядела она и по лицу, и по уму лет на пятнадцать, не больше того. Работа ее была несложная: сиди на кухне у печи, чисти картошку, помогай поварихам варить суп да кашу. Да когда-никогда в поселок за мукой бегай.

«Ведьмина усадьба» — так называли люди в деревне женское поселение, потому что знали: ни одна из них не оказалась там просто так. Все они ведьмы, которые собрались в одном месте, и Богу одному известно, как долго они там обитают. Сам поселок Гобики, что в Брянской области, был совсем молодым — и десяти лет не прошло, как его заселили первые жители. Дома строились новые, красивые, из свежих бревен местного леса. Когда стали вырубать лес для строительства станции и поселка, обнаружили маленькое поселение, где жили одни бабушки, женщины, юные девицы да девчонки малые. И ни одного мужчины. Нигде и никак поселение их не значилось, да и не надо было им, чтобы оно значилось. Тогда еще баба Феня была главной у них. Но здесь пришлось договариваться, потому Ягарья и переняла управление в свои руки. Нет, нельзя было свести со свету всех, кто пришел в их земли. А она могла, наверно. Как и баба Феня.

Страна росла вглубь, и это было правильным. Ягарья это знала. Она была грамотной и образованной, умела быстро и легко читать и писать, в отличии от бабы Фени и многих других женщин своего поселения. Знала три языка: русский, немецкий и французский.

Поселение было небольшим: пять бревенчатых жилых домов и один дом для нужд: большая кухня, пристройка с насестом для птицы, а еще отдельно стоящие баня да сарай, где были две коровы, свинка и несколько козочек. Лес кормил ягодами, но и силки на зайца девицы ставили умело. На огороде росло все, что могло пригодиться в хозяйстве, ни в чем не нуждались женщины, кроме пшеницы и круп. Поэтому, с приходом людей и в их местности решился вопрос с мукой.

И каждая что-то умела. Такое, что не умеет обычный человек. Потому их ведьмами и называли. Не любили их. Наверное, оттого, что завидовали им или боялись. Но бабки зла людям не желали. Конечно, раньше им жилось спокойнее, зато теперь и обновки чаще стали появляться, да и веселее, что ли, когда знаешь, что рядом соседи живут.

Какими бы ведьмами те женщины не были, без мужика ни одна баба ребеночка не родит, а род их ведьминский не прерывался. И никогда сыновей не рожали, только девчушки, и все способные, как и их матери.

Не было мужей у них. Бабы сами для себя уклад такой составили: один раз в год та, на кого падет жребий, отправлялась в район, чтобы там обрюхатиться от того, кого судьба ей пошлет. Вот только потом девица должна была покинуть своего суженого и обратно возвратиться, чтобы родить дочку, которая будет такой же ведуньей. Всегда возвращались, кроме одного раза.

Была одна непокорная, но очень сильная девушка. Росла рядом с Ягарьей, была ей, как сестра. И выпало ей принести приплод и пополнить семью свою новой кровью. Нашла она того, к кому душа ее манила. Но не оставила его, с ним уехала. То был знатный богатый купец, разъезжавший по всей России-матушке. И увез он Ольгу-ведунью, не зная о том, кем была она, на самый Урал, в свой богатый дом в Челябинске. Не дождалась Ягарья подругу, чью дочь воспитывала бы, как родную, а сама она никогда не хотела становиться матерью. Знала, возможно, что будет матерью для всего их селения.

А еще Ягарья Павловна знала, что грядет беда. Большая беда. Не такая, когда звери мрут и помочь даже она не может, даже не такая, когда дети плачут днями напролет, а лучше им не становится. Совсем другая беда.

Оттого с тем, как Гобики ширились, ширились и закрома в каждом погребе каждого дома Ведьминой усадьбы. Все, что можно было долго хранить, все откладывалось и пряталось. Иногда к Ягарье приезжали и из района, но люди те были все богатые, и все приезжали тайно, чтобы никто не узнал, что они водятся с ведьмами. Греча, пшеница, масло и другие продукты: вот, что Ягарья и ее девицы брали за свою работу. Реже — деньги и ткани, только от очень зажиточных посетителей.

А беда близилась. Многие догадывались, все страшились, но лишь некоторые знали.

Шел 40-й год. Европа постепенно подчинялась фашизму, а русский народ надеялся, что его минует эта участь. Ягарья знала, что не минует. И девицы ее знали. Оттого деток и не рожали вот уже как три года, чтобы уберечь их.

Павловна обучала девочек грамоте да письму, книжки старалась раздобыть новые всякий раз, как в район ездила. Но и к работе девочек своих она приучала с малку: кто козочек пасет, кто их доит, кто яички из-под курочек собирает, а кто и огород копает. Маруся вон сперва только полы мыла, а теперь уж почти поварихой стала.

Весело жилось женщинам в их Ведьминой усадьбе, хоть и не любили их люди из поселка. Весело, да как-то все обыденно. Все детишки здесь уже родились, новых девушек не было… Давненько к ним никто не приходил из других земель русских.

— Скоро придет к нам гостья, — сказала как-то за ужином Ягарья. — Еще не знаю, кто она, но наша дивчина, не чужеродная.

— Хорошая новость, — сказала радостно Шура, дочь Веры Никитичны — правой руки Ягарьи. — А издалека приедет?

— Не знаю, — ответила Павловна, — может кто из вас знает?

Все отрицательно закивали головами. Может, кто-то догадывался о том же, о чем сказала Ягарья, но ничего больше добавить не смогли.

В доме, в котором жила Павловна, жило еще шестеро других, среди них были баба Феня, Никитична с дочкой, другая мамаша с дочкой десятилетней и еще Танька — семнадцатилетняя девчушка, которую Ягарья совсем маленькой подобрала в районе. Девочка скиталась по улицам да хлеба просила, а Павловна только глянула на нее — сразу поняла: целителем она сильным будет. Оттого и сама не померла в мороз, шастаясь по улицам в лаптях, штанах драных да в пальтишке старом латаном.

Приютила ее Ягарья, к себе забрала. Танька только приехала с ней в Ведьмину усадьбу, сразу котеночка увидала с грыжей на животе. Котик долго бы не прожил, а другие на него внимания не обращали. Девочка, сама пяти лет от роду, только на рученьки его взяла, погладила, пошепталась с ним, а потом пальчиком надавила на животик, да в лобик поцеловала. Теперь уж коту тому двенадцать лет, Василием зовут, и спит Васька по ночам только у Татьяны в ногах. Правда, когда днем дремота его морит, идет спать в ноги к бабе Фене: Таня-то днем не лежит на кровати, а мурчать кому-то ведь надо!

Ягарья Павловна специально так расселила всех, чтобы дети жили со старшими, да и девицы юные чтобы учились за детками ухаживать. Девочки с раннего возраста учились старость уважать. Сама же она все присматривала себе замену, потому что знала, что век ее не будет таким же долгим, как у Феклы Филипповны, которую все звали бабой Феней. На Таню надежды были, но кто ж ее поймет, эту молодость? Серьезная девчонка вырастет или нет? А когда ляльку родит себе? Будет ли ей дело до поселения их?

Шло время сбора урожая. Те девушки, что были моложе, с самого раннего утра работали на огороде. Еще до полуденного солнца Павловна вышла на крыльцо своего дома, поглядела туда, где девчата картошку копали и крикнула:

— Татьяна!

Девушка обернулась. Длинная коса цвета желтой соломы перелетела через плечо и приземлилась на пышной молодой груди.

— Чего, Павловна? — спросила Таня.

— Бросай работу да иди сюда, разговор есть, — ответила Ягарья и пошла в дом.

Таня поспешила за ней, оставив на огороде других девушек, среди которых были и Шура с Марусей.

— Да, Ягарья Павловна, — сказала она, войдя в дом. Стояла она на пороге, чтобы не топтать грязными ногами по чистому полу, потому что после работы с землей было заведено сперва идти в баню, потом на кухню на обед или на ужин, и лишь потом входить туда, где спишь. Это правило не касалось только старушек, которые никакой работы уже не выполняли.

— Танюша, — сказала ласково Павловна, — у меня к тебе очень важное поручение. Помойся, приведи себя в порядок и вместе с Галиной Степановной через час отправляйся на станцию. Сегодня после обеда приедет наша гостья.

— Это ты уже точно знаешь, Павловна? — серьезно спросила девушка.

— Да, знаю, — ответила Ягарья. — Я бы Степановну и одну отправила, она баба умная и ответ держит всегда. Но чувствую, что сердце едет к нам молодое. И будет не очень хорошо, что юную дивчину, которая так долго добирается сюда, встретит тетка, что ей в бабушку годна. А тебя одну не пущу, потому что в Гобиках хоть и смирились с тем, что мы тут жили и до них, да тобой рисковать не желаю. Люди бывают жестокими, особенно, если хотят услужить друг перед другом. Так что поезжай со Степановной и, как встретите гостью, вертайтесь.

— Хорошо, Павловна, — покорно сказала Татьяна, — сейчас приготовлюсь. А имя девицы знаешь?

— Ой, Таня, путается оно у меня на языке, а сказать не могу. Словно у нее их два.

— Кого два?

— Имени два. Чувство такое, будто знаю ее. Но откуда знаю — не понимаю пока. Но девица эта долго уже путь свой держит в усадьбу, ищет нас. Значит наша кровь. И вот еще… Танюша. Давеча Маруся письмецо принесла из поселка. Завтра женщина одна к нам придет вечером, как стемнеет, чтобы не видел ее никто. Помощь ей твоя нужна. Уже два месяца кровь у нее не проходит, чахнет, говорит, на глазах.

— А почему я? — спросила Таня. — Много, кто из наших ей помочь может, да пускай хотя бы Светлана.

— Пускай видят молодых и сильных, — ответила Ягарья. — У нее дочка немногим старше тебя. Поди сейчас бы плевала вслед тебе, а так матери ее поможешь — она уважать тебя начнет. Знаю, нам, бабкам, уже ни к чему их почет. Мы можем и страхом брать, — Павловна рассмеялась, — а вам, молодежи, надо заработать уважение. Грядут времена тяжелые…

— Я поняла тебя, Павловна, — ответила девушка, — я пошла в баню да на станцию поеду. Жди нас к вечеру с гостьей.

Татьяна заулыбалась. Ягарье было приятно видеть молодой румянец на белой коже, усыпанной веснушками. Любила она Таньку, как и всех в своей усадьбе, которую люди обходили стороной. Любила, но ни в ком преемницу себе так и не видела.

Грузовой поезд, перевозивший лес, остановился на деревянной станции — привез почту в Гобики и девицу, которая уж больно просилась довезти ее именно в эту глубинку Брянской области. Не брали никогда попутчиков машинисты, но перед этой юной особой устоять все же не смогли — никак зачаровала их девка.

А ведь и впрямь зачаровала. Стоило ей в глаза посмотреть кому — все по ее делали. Особенно папенька. Только на папеньку чары свои Анастасия не применяла — он и без них был готов на все ради своей единственной дочери. Вот только время сложное наступило, многого отец лишился, многое пришлось отдать. Из кожи вон лез, чтобы дочку любимую, на мать ее так похожую, обеспечить всем. И приданное сохранил ей богатое, невзирая на все обыски и проверки. Оттого Настя и уехала из дома родного, как отца не стало: не уберегли бы от беды даже ее глаза чарующие. Но в дороге помогли они ей, и не мало помогли: добиралась до Гобиков Анастасия пускай и долго, зато благополучно. А что именно в Гобики ехать надо ей, так ей папенька и сказал. Только он не знал, что поселок такой есть теперь: он дочке своей рассказал, что на Брянщине среди леса есть поселение женщин, таких же, как и матушка Настина была. А уже в районе девушке подсказали, где ведуний отыскать. Другой может быть и не рассказали, но Настюшиным глазкам сложно врать или отказывать.

Улыбка на Татьянином лице так и тянулась к ушам. Галина Степановна не разделяла юношеской радости девчонки, но, тем не менее, с нетерпением ждала: кто же к ним пожалует.

Состав остановился. Встречали его трое: почтальон, Степановна да Татьяна. Почтальон сторонился их: знал, кто они да откуда.

— Давайте помогу, барышня, — улыбаясь, сказал усатый мужичок, спрыгнувший на платформу. Он подал руку, и черные сапожки на каблучках глухо стукнули о землю. Белые зубы Татьяны заблестели на осеннем солнце в широкой улыбке.

— Ну здравствуй, — сказала она, — а мы уж встречаем тебя!

Анастасия, одетая в длинное темное-синее платье, каких в Гобиках никто никогда и не видывал, в клетчатом пальто и коричневой шляпке, мило улыбнулась и поблагодарила мужчину, что помог ей спуститься, затем тем же милым взглядом одарила почтальона, который замер, глядя на нее, и только после этого, забрав свои чемодан и сумку, подошла к Степановне и Тане.

— Здравствуйте, — сказала Настасья, и взгляд ее тут же переменился с обольстительного на милый и невинный. — Откуда вы знали, что я приеду?

— Если ты знала, куда путь держала, то подобных вопросов не стала бы задавать, — недоверчиво ответила Галина Степановна.

— Полноте, Степановна, — сказала ей Таня, — человек с дороги, устала, небось, да отдохнуть охота. Правда?

— Очень хочется, — улыбнулась Анастасия. — Я — Настя.

— А я — Таня, а это — Галина Степановна. Давай я помогу с вещами?

— Нет, — отрезала Настя, — я сама, благодарю. Далеко до…

— До нашего дома? — спросила Таня.

— Да, до вашего дома.

— Часа за полтора дойдем.

— Если болтать сейчас не будем, — добавила Степановна.

— Так чего же мы ждем! — сказала Анастасия.

— Должны предупредить, — сказала Таня, — нас в поселке не жалуют, ведьмами обзывают. Будь готова к этому.

— А я всегда готова, — серьезно сказала Настя, — и ведьмой меня называли. Оттого к вам и приехала.

Они шли, а Степановна глаз не сводила с Анастасии. Пристально так смотрела на нее. Настя это замечала, но ничего не говорила. Люди в Гобиках тоже с интересом рассматривали девушку, которая явно приехала из большого города.

— Каблучки-то твои не для здешних дорог, — заметила Степановна.

— Ничего, Галина Степановна, — ответила Настя, — у меня есть и простая обувка.

— А долго ты добиралась к нам? — спросила Татьяна.

— Долго, Танюша, ой как долго… Сапожки-то эти я прикупила уже на пути сюда, в Москве. А из дому выезжала, так еще солнышко грело, в июле. Почти три месяца ехала то на поездах, то в повозке, то даже на автомобиле. А то и пешком, бывало, шла. И вот, дошла, наконец.

— Откуда прознала про нас? — снова с недоверием в голосе спросила Степановна.

— От батюшки, — печально ответила Настя. — А ему мама моя рассказала перед самой смертью. Он, когда понял, что и ему Богу душу отдавать время пришло, все мне и изложил. А дальше я сама. Сердце подсказывало.

Ношу свою Настасья сама несла, спину не горбив при том. Манеры, что ей отец в большом городе с малку прививал, сохраняла. Статная девица была, красивая. «Такой в спину не один не плюнет», — подумала Таня.

Ягарья надела лучшее свое платье, бусы на шею повесила красные, платок расшитый на плечи накинула. Волосы с проседью собрала в красивую прическу: никак барыня времен царских. Маруся уж двух гусей общипала — пир намечался по поводу приезда гостьи. Слишком давно гостей не было в усадьбе у Павловны.

Уже темнеть начало, когда Татьяна с Галиной Степановной привели Анастасию в свое маленькое селение. Чем ближе они подходили, тем шире у Ягарьи, что на крыльце стояла, глаза становились.

— Ольга, — шепотом сказала она.

— Ягарья Павловна, — крикнула Татьяна, — встречай гостью из земель далеких!

— Доставили, — с улыбкой добавила Степановна.

Анастасия, мило улыбаясь всем девушкам и женщинам, что вышли ее встречать, поздоровалась со всеми:

— Рада видеть вас всех, сестры дорогие! Здоровья желаю всем.

Поклонилась головой Настя, Ягарья в ответ так же сделала.

— Ну проходи в дом, знакомиться будем, — сказала она, хоть и с улыбкой, но голосом достаточно строгим и властным, как и надлежало хозяйке.

— Может ей с дороги в баньку сперва? — спросила Таня.

— Отужинаем вместе, а потом и в баньку, — ответила Ягарья и провела всех в кухню.

Три больших стола были накрыты, а запах от них тут же поселился в пустом животе у Насти. Села она рядом с Татьяной на длинную лавку, напротив сидели Ягарья и баба Феня.

— Хорошо тут у вас, — сказала, улыбнувшись, Настя. — Меня Анастасией зовут, Першакова Анастасия Петровна.

— Знаю я, кто ты, — ответила Павловна. — Ты — дочка Ольги.

Все вокруг замолчали. Только девочки, которые не поняли слов Ягарьи, продолжали стучать ложками по тарелкам, уминая на редкость вкусную стряпню.

— Вы это почувствовали? — спросила Настя.

— Не надо уметь больше, чем умеет люд простой, чтобы увидеть, как ты на Ольгу похожа, — сказала Ягарья. — Коса, как смоль, даже заплетаешь ее также по всей голове, как и мать твоя делала. Глаза темные, которыми, я уверена, ты умеешь пользоваться, не так ли, Анастасия Петровна?

— Вы хорошо знали мою маму?

— Слишком хорошо, чтобы долго оплакивать ее предательство и бегство. А потом и смерть. Да, Настасья, я сразу узнала, когда маменька твоя померла. Мы же с ней были, как сестры. Вот только доля нам тут выпадает такая: не выходить замуж, но род свой продлевать. И видишь, как интересно получилось: она с батькой твоим сбежала, себя не уберегла, а ты все равно к нам вернулась. А не убеги она тогда с Петром тем, мы бы тут не дали ей сгинуть при рождении твоем. Есть среди нас не просто повитухи, а и такие, кто почти с того света больных вытащить может. Вернись она к нам, отца бы ты своего не знала, но мамка рядом была бы и по сегодняшний день.

— Но случилось то, что случилось, — спокойно ответила Настя, однако внутри у нее все кипело от слов Ягарьи.

— Злишься, — тихо сказала Ягарья, — злись. Только послушай меня. Мы с твоей матерью были очень близкими друзьями. И любила я ее больше собственной жизни. А она, видишь, отца твоего нам предпочла. Сейчас я ее не осуждаю, ты правильно говоришь: что случилось, то случилось. Много с тех пор воды утекло, двадцать лет уже прошло.

— Двадцать один, — поправила Анастасия.

— Да, двадцать один год. В какой город отец ее увез? Я тогда узнавала в районе, говорили, что он купцом был и часто разъезжал по всей России.

— Да, купцом. Жили мы в Челябинске. Когда все меняться стало, отец старался удержать при себе нажитое.

— И что, удержал? — спросила Павловна.

— Не все, но меня совсем без копейки не оставил. Так что, если надо, я отплачу вам за то, что оставите меня. Только прошу, не гоните. Не могу я в том мире. Задыхаюсь я. Я с детства знала, что отличаюсь от других детей. Папенька не говорил ничего, потому что надеялся, что я буду обычной. Но не вышло. Он за год до своей смерти рассказал мне, что мама моя была не такая, как другие женщины, и умела она больше других. Только он верил, что его она приворожила не чарами глаз, а истинной красотой своей. Любил он маму и после смерти ее и вспоминал часто с нежностью. И если она то немалое время была любимой и счастливой, я рада за нее. Очень печально, что я стала причиной ее смерти, но отец всегда говорил мне, что Бог забрал ее, потому что ему она нужнее, чем нам.

— Я думала только в такой глубинке, как наше захолустье, Бога почитают, — сказала Ягарья.

— Отец всегда в Бога верил и мне веру прививал.

— Вот что я тебе скажу, Анастасия Петровна из Челябинска, живи у нас, коль справишься с обязанностями. Семья у нас сплочённая, клоков и ссор не потерплю. Делить нам здесь нечего: все общее, как и работа. Никто не отлынивает. Оттого и живем хорошо, может даже получше, чем люди в Гобиках. Птица у нас не хворает, коровы молоко исправно дают, дождик поливает, когда нужно, а волки, медведи обходят нас стороною — умные звери, ничего не скажешь… Но каждая из нас знает свою работу.

— Я не чураюсь работы, — сказала Настя, — не думайте, что я неженка городская. Да, росла я в доме не в таком, в детстве даже гувернантка была: папенька старался. Но уже после тридцатого года, когда он пошел работать на завод, всю работу по дому взяла на себя я.

Таня, сидевшая рядом, завороженно слушала рассказ Анастасии. Старый рябой кот Васька запрыгнул ей на колени и принялся мурчать. Затем, принюхавшись к ее соседке, с интересом перелез к ней. Настя погладила кота.

— Ты ему нравишься, — заулыбалась Таня.

— Я очень люблю зверей, — ответила Настя.

— Настасья, — строгим голосом сказала Ягарья, — но ты же знаешь еще одно наше условие, не так ли?

Настя остановила взгляд на Павловне, бросив гладить Ваську.

— Ты поняла, о чем я толкую? Никакого замужества. Мы другие. Мы отличаемся от того мира. Твоя мать выбрала его, и чем она поплатилась? Жизнью. Тот мир не принимает нас, и ты это почувствовала, раз приехала к нам из такой дали. Чем ближе мы друг ко другу, тем сильнее мы. Здесь мы учимся, как развить то, что нам дано природой. У кого-то умения схожи, у кого-то, как например, у Маруси, совершенно особенные. И там, за пределами нашего леса, нашего поселения, жизни нам нет. Если ты удумаешь сбежать, как сбежала когда-то Ольга, ты опозоришь нас, потому что мы принимаем тебя. Готова ли ты пойти на это?

Все уставились на Настю, даже девчонки младшие умолкли. Необычные карие ее глаза были не по возрасту серьезными.

— Я одна осталась, — наконец сказала она. — У меня никого нет. У меня есть кое-какие отцовские сбережения, но одной мне их надолго не хватит. Я согласна со всеми вашими условиями. Замуж не пойду, даю слово. Да и у вас тут, поди, и парней-то нет, — она улыбнулась.

— Добро… а сбережения ты свои прибереги, — добавила Павловна. — Коль остаешься с нами, мы тебя прокормим. А там видно будет. Ты лучше скажи, что умеешь делать?

— В каком смысле? Рассказать о моих особенностях?..

— Здесь это не особенности, здесь это норма, — махнула рукой Ягарья. — Я сходу, как только ты зашла, поняла, что глаза у тебя мамкины, и пользоваться ими ты уже научилась. Ты лучше расскажи, картошку копать умеешь?

Все засмеялись.

— Я быстро учусь, — улыбнулась в ответ Настасья.

Ужин был окончен. Ягарья поручила Тане поселить Анастасию в один из домов, но не в тот, где жила сама Павловна.

— А какое особое умение у Маруси? — спросила Настя, когда они с Татьяной готовили ей постель.

— Словами это лучше не описывать, — ответила девушка. — Если время придет, она покажет. Но никто из нас так не умеет.

— Даже Ягарья Павловна? Даже самая старенькая старушка?..

— Баба Феня? — рассмеялась Таня. — Я даже не хочу себе представлять, как бы баба Феня сделала так же, как и Маруся. Бог с ней, с Машкой. Она хоть и старше меня, умом Бог ее обделил немножко. Оттого Ягарья ей и не разрешает дар свой использовать, чтобы не сгинуть ненароком. Ну да ладно. Там банька готова. Ты, поди, с дороги-то помыться хотела бы?

— Очень хочу, — ответила Настя.

Татьяна провела ее в баню, а сама в свой дом пошла. Но Настя одна там не осталась: мамаши с девчонками своими мылись да с новой девицей знакомились. У каждого был свой день для бани, и никто никогда не пропускал свой черед.

На следующее утро Настасья вышла во двор в коричневых штанах и рубахе, волосы заплела в две толстые косы.

— Это что такое? — спросила ее Галина Степановна, разглядывая девушку сверху донизу.

— Рабочие брюки, — непонимающе ответила Настя.

Степановна вопрошающе посмотрела в сторону, где стояла Павловна, но та лишь кивнула в ответ, что говорило о том, что придираться к одежде Першаковой не стоит. Поняв, в чем дело, Настя добавила:

— Так намного удобнее работать. В Челябинске женщины, что работают на заводах, все так ходят. А здесь вокруг лес, нас никто не видит.

— Бог видит, — недовольно буркнула Галина Степановна и пошла на кухню.

— Не серчай на нее, — сказала Ягарья, подходя к Насте. — Галина Степановна хоть и строгая женщина, но добрая. Просто ей надо привыкнуть к тебе. Ее очень задело, когда твоя мать уехала с твоим отцом. Нас всех это сильно огорчило… Только кто-то смог пережить эту боль, а она — нет.

— Они были близки?

— Не совсем. Я с Ольгой росла бок о бок с того самого времени, как попала сюда, с пятнадцати лет. Степановна тогда уже дочку растила, рано мамкой она стала. В год, когда твоя мама уехала, Степановна хотела, чтобы черед родить ребеночка выпал ее дочери. Ей тогда было восемнадцать, а нам с Олей уж по двадцать четыре года. Я не видела себя матерью, я не хотела этого. Жребий пал на Ольгу, и она уехала. Навсегда. А дочке Степановны так и не выпало счастье родить. Степановна винила твою маму. Говорила, мол, если бы тогда ее молодая Светка обрюхатилась, родила бы девку, да ширился бы род наш, ведьмин, — Павловна рассмеялась. — А Олька год украла и приплод в усадьбу нашу не принесла. Бестолковая, в общем.

— А что с ее Светой сталось? — спросила Настя.

— А ничего, — улыбнулась Ягарья, — вон, приглядись, в конце огорода толстая-толстая тетка, еле наклоняется — это и есть Светка!

— А почему нет совсем маленьких деток? — спросила Настя. — Я видела много девочек, но все они старше трех лет.

— Вот что я тебе скажу, Настасья Петровна, — серьезно сказала Павловна, — война грядет. Война страшная и длинная. Зачем деток на погибель рожать? Что я потом буду делать с мамками безутешными? Да, среди нас целительницы есть, есть и те, кто может оберег сделать или защиту какую. Но, когда лед на реке идет, он все сметает на своем пути. Несчастные те, кто родят в ближайшие годы… Ой несчастные.

— Вы точно знаете, что война будет?

— Не надо «выкать», голубушка. Мы тут все родные, кто кому мать, кто кому сестра, кто кому крестная или тетка названная.

— Так точно знаешь, Павловна? — не унималась Настя.

— Ох, Настя, к моему большому огорчению, точно. Не скажу дня пока. Но скоро. Может, и зря ты приехала. Мы на пороге, можно сказать, недруга. Рядом совсем. Челябинск далеко очень, даст Бог, минует его зло. Вот увидишь, туда спасаться побегут люди, а ты оттуда к нам приехала…

— Значит судьба у меня такая, здесь она ждет меня, — ответила Анастасия.

— Мудро говоришь, хотя глупо поступаешь, — ответила Ягарья.

— Ягарья Павловна, хочу спросить, хоть и неловко мне от этого.

— Говори, — Ягарья улыбнулась добродушно.

— Что за имя такое странное — Ягарья? — скромно спросила Настя. Павловна рассмеялась.

— Кто ж знает, о чем моя маменька думала, когда имя мне такое давала? — сказала она. — Еще с детства двоюродные мои бабой Ягой называли меня, хотя и любя. А здесь закрепилось это прозвище. Местные поговаривают, что к усадьбе Ведьминой опасно ходить — там баба Яга живет, — искренне так расхохоталась она.

— А ты им делала чего дурного, что боятся тебя?

— Нет, не делала. Помогать помогала, и девицы мои частенько врачуют селян. Но, когда кто из них обижает нас, особенно молодых, таких, как Танька или Маруся, мне достаточно только взглянуть на обидчика, как ему от страха приходится немедля подштанники менять. За любую из вас я, если понадобится, убью. И не моргну. Так что, да, я — баба Яга, — Ягарья снова рассмеялась и пошла в дом, оставив Анастасию одну на крыльце.

Только долго Настя одна не пробыла, тут же девицы налетели к ней со всех сторон. Улыбаются, радуются, за собой зовут. И на огороде силы свои Анастасия попробовала, и на кухне помогла, и даже в лес сходить успела. А к вечеру позвали ее в дом, где Ягарья Павловна жила. Туда из деревни пришли.

Как стемнело, пришло две женщины: одной уже годов пятьдесят, вторая — дочка ее лет тридцати. Женщина та бледная была, слабая очень, дочка же, хоть и поддерживала мать, но зло и с недоверием смотрела на тех, к кому пришла.

Ягарья это чувствовала, потому и поручила дело то Татьяне — юной, но очень сильной целительнице. Женщина та уже не один месяц мучилась от кровотечений, и только из-за угрозы смерти матери, дочь решила отвести ее к ведьмам. В благодарность принесли они с собой мешочек крупы.

— Кто будет это делать? — недовольным тоном спросила дочка больной. — Вы? — она указала на Ягарью.

— О, нет, — ответила та, — я врачевательством не занимаюсь. Матушку твою лечить будет Татьяна.

— Кто? Эта девка? — чуть ли не закричала женщина

— Люся, — одернула ее мать, — уймись.

— Мы им мешок гречки принесли! Мы в их гнездо под страхом позора пришли! А какая-то соплячка будет колдовать над тобой?

— Дар… либо он есть, либо его нет, — спокойно ответила Ягарья, — и не имеет значения, в каком возрасте его применяют.

Таня стояла опечалена и обижена, но молчала. Она привыкла терпеть оскорбления со стороны простых людей. Зато она знала, что она не совсем простая. Это ее и тешило.

— А если она навредит моей матери?

— Хуже, чем есть, не будет, — ответила Ягарья. — Твоя мать умирает, и ты это знаешь. И, раз вы пришли к нам, ты понимаешь, что больше никто помочь ей не может. Так скажи, Людмила, к чему тебе обижать того человека, который матушку твою к жизни нормальной воротит? Негоже так делать…

— Человека? — спросила та.

— Люська! — из последних сил закричала мать. — Умолкни и выйди на улицу! Даже, если я умру завтра, в том их вины не будет. Я сама чувствую, что все внутри меня гниет. Коли помогут — значит чудом это будет, а коли нет, ну обеднеешь ты на мешок гречухи. Делов-то…

Дочка ее фыркнула недовольно и вышла вон.

— Идемте со мной, — мило сказала Таня и повела под руку больную женщину в отдельную комнату, специально для таких случаев пристроенную.

Долго их не было. Люся, дочка больной женщины, уж замерзла на крыльце. Стоял конец сентября, теплые вечера сменились осенней прохладой. Павловна вынесла теплую шаль и укрыла ею Людмилу.

— Спасибо, — ответила та.

— Идем в дом, — сказала Ягарья. — Ни в этот. Там пускай Татьяна работу свою делает. Идем к столу, чаем напоим горячим, согреешься. Девчата хлеб испекли свежий.

— Чая ведьминского испробовать? — криво улыбнулась Люся.

— Ага, ведьминского, — с улыбкой ответила Ягарья. — Только в чае том травки лесные, да мелисса с земли нашей. Да не бойся ты, не отравим мы тебя. Больно надо! Ты, Людмила, думай, что хочешь о нас, только мы никого из деревни вашей не обидели, в отличии от вас. И жили мы тут задолго до вашего прихода.

Люся молчала, а за спиной у нее стояла и слушала разговор Анастасия.

— Идем, — сказала снова Павловна, — маме твоей, быть может, поспать захочется. Не будешь же ты ее всю ночь на улице караулить.

Людмила встала и пошла за Ягарьей, а Настя вслед им глядела. Постояв немного, она вошла в дом, где Татьяна лечила больную женщину. Все жильцы дома, за исключением Тани и Ягарьи, были на своих местах: Вера Никитична вязала что-то крючком вместе с Шурой, дочкой своей, другая девица, возрастом примерно такая же, как и Люся, да и звали ее также — с дочкой своей Леночкой книжку читали негромко, потому что рядом баба Феня дремала.

Уже к полуночи вышла уставшая Таня из комнаты. Одна вышла. Все спали, а Настасья прикорнула за столом около свечи. Ягарья не вернулась в дом — осталась с Людмилой в кухне.

— Танюша? — сонно сказала Настя. — Ну как все прошло?

Таня тяжело села на скамейку напротив Насти.

— Хорошо, — устало улыбнулась она. — Хорошо.

Она рухнула на стол, а затем и вовсе сползла со скамейки на пол. Настя подскочила, потрогала Таню — девушка была без сознания. Не накинув ничего на себя, выбежала Настя во двор и побежала к единственному дому в усадьбе, где горел свет — туда, где Ягарья сидела с Людмилой.

— Тане плохо, — сказала с порога Настя.

— Значит, справилась, — сказала Ягарья Павловна и побежала в свой дом. Следом за ней быстрым шагом шли Люся и Настя.

— А моя мама? — спросила у Насти Люся. Голос ее заметно изменился и стал более покорным и приятным для слуха. Настасья лишь пожала плечами в ответ.

Когда Ягарья вошла в свой дом, Вера Никитична уже приводила в чувства Татьяну, которую уложили на ее постель. Люся же бросилась в дальнюю комнату, где на другой постели лежала ее мать.

— Мама, — тихо сказала Людмила и села рядом.

Женщина спала, а на лице ее багрил румянец, чего нельзя было сказать о бледных щеках и без того белокожей Тани.

— Что с ней? — спросила Настя.

— Она потратила много сил, — сказала Никитична. — Ничего, девка она молодая, крепкая. Кровь с молоком! Оклемается.

Люся вышла в общую комнату, где все стояли над кроватью с юной Татьяной.

— Она поправится? — спросила Люся.

— Да, на рассвете можете уходить, чтобы вас не заприметил никто, — сказала в ответ Павловна.

— Нет, я о девушке, — скромно добавила Людмила. Ягарья улыбнулась:

— Поправится, куда она денется, поправится, — сказала она.

— Ну, не жалеешь, что гречуху принесла? — спросила Вера Никитична.

— Не жалею, — ответила Люся. — Мама еще спит, но даже лицо у нее выглядит иначе. Надеюсь, болезнь отступила. Коли так, благодарна я вам по гроб жизни.

Ягарья строго посмотрела на гостью.

— Никогда, слышишь, никогда не говори таких слов! — сказала она и принялась будить Татьяну. — Не упоминай смерть тогда, когда ей еще не время показываться, — буркнула Ягарья, не глядя на Люсю.

Таня проснулась, но была очень слаба. Ей принесли приготовленный заранее отвар, чтобы силы восстановить скорее, и, выпив его, она снова легла спать. Людмила заснула рядом с мамой, сидя на полу и облокотившись на ее постель. В доме было тепло и уютно.

Когда только первые красные лучи солнца показались над лесом, Павловна разбудила Люсю и ее маму.

— Как чувствуете себя? — спросила Ягарья.

— Очень хорошо, — сказала женщина. — У меня ничего не болит и, кажется, даже руки поднимать легче стало.

— Мы бы вас завтраком накормили, но солнце встает, — сказала хозяйка дома, — для вас же лучше будет, если вы в деревню вернетесь.

— Спасибо вам за все, — ответила женщина.

— Не нас, а Бога благодарите.

— Я думала ведьмы в Бога не верят, — сказала Люся.

— В Бога верит даже черт. Одно дело верить, другое дело — служить Ему. А там уж вам решать. Я знаю все, что про нас люди говорят. Это природа человеческая: то, что человек не понимает, он считает неправильным и опасным. Тот, кто не умеет читать, считает дуралеем того, кто по несколько часов в день тратит на чтение книг, но мы то понимаем, кто на самом деле глуп. Я не хочу сказать, что люди в деревне глупы, нет. Просто вы боитесь нас, ведьмами называете. Пускай. Значит доля у нас такая. В первую очередь мы — женщины земли русской, мы привыкли к сложностям.

— Идем, Люся, пора домой возвращаться. Спасибо вам, Ягарья Павловна, за все. И дивчине той, Танечке, низкий поклон от меня. Выручила красавица.

— Передам, обязательно, — улыбнулась Ягарья. — Она в деревню частенько вашу захаживает. Боится девка, обижают ее там. Вдруг, когда увидите, не сочтите за трудность, заступитесь за нее. Ей приятно будет, она молодая еще, сама за себя постоять не может, а вам перед Богом зачтется.

Провела Ягарья Павловна двух женщин из усадьбы своей, которую люди Ведьминой прозвали. Пускай и так, зато жилось спокойно, не мешал никто и правила свои не навязывал.

Шло время. Настасья перезимовала среди девушек и женщин, живущих вдали от всех рядом с лесами брянскими. Удивительно для нее было то, что именно здесь она стала совсем редко пользоваться даром, какой передался ей от матери. Ей он здесь не требовался. Сестры, как она их называла, жили в мире и согласии, делали все сообща и дружно. Шептухи частенько нависали над отварами своими да над снадобьями, что людям в деревню продавали, но больше чудес и колдовства Настя не видела. Так и не выпытала она ни у кого, каким же особенным даром Маруся-то обладает. Знала только наверняка, что Таня — целительница, и сильная. Знала, что Ягарья судьбу предсказывает и глазами по-особому может смотреть также, как и сама Настя. Поговаривали, что она еще много чего умеет, но Настя не спрашивала, чтобы не казаться пытливой.

Как-то Ягарья сказала:

— Нельзя знать свою долю наперед. Это тяжкое бремя. Вот я знаю свою, оттого мне и тяжело на душе. Я не знаю точных дней и времени, но в общем события видеть могу. То ли дело дар — видеть, что уже было. Чего такого в том, что уже прошло, и не изменить? Когда меня просят предсказать судьбу, я почти всегда отказываю. Негоже человеку Бога обманывать.

Но то, что война надвигалась, Ягарья Павловна знала наверняка. И всем своим в усадьбе своей говорила об этом. Люди в деревне, как и во всей стране, могли догадываться об этом. А враг готовился.

Как только снега сошли, девицы в усадьбе принялись землю копать да засаживать ее семенами и рассадой. Работали все, работали много, работали больше обычного. Цыпляток больше развели, бычка, что под Рождество родился, оставили. Кабанчик, которого Павловна осенью прикупила, перед тем, как на засол пойти, после себя от свинки их оставил потомство: семерых розовых поросяток. А еще погреба ширились под домами бревенчатыми. Давно уже девицы те научились мужской работе. И пару деревьев, пускай и работали долго, но повалить смогли. Да за зиму из них лавок настругали. И хотя у мужчин лучше бы вышло, зато все сами, никому не заплатив и ни от кого укоры не выслушивая за то, что они не такие, как все.

А в Гобиках все насмехались над ведьмами. Некоторые даже хотели заявить на женщин, что жили под лесом, «куда следует», проверить, есть ли у них документы какие. Да только боялись проклятий за то навлечь на себя. И верно боялись. Не все добрыми в усадьбе были, как Ягарья, и чары свои на месть тут же бы направили. Потому Ягарья и держала всех подле себя, чтобы избежать острой вражды с людьми. Знала, что, коли она попустит девиц своих, то не избежать беды. А молва за спиной — то пустое. Больше им костей перемоют, меньше потом эти самые косточки болеть будут.

Настя иногда ботиночки свои на каблучке надевала, да шляпки, из города привезенные — когда в Гобики ходила с остальными. А один раз ее Ягарья в район взяла с собой.

— Не Челябинск, это, конечно, — улыбаясь, сказала Павловна, — но девушке нужно бывать в том обществе, где она может показать себя. Это полезно для сердца. Кому нужна печальная девка, которая, кроме огорода и посуды грязной не видит ничего? Такая и себя любить перестает, а мы должны любить себя, иначе все пропало. Понимаешь?

— Понимаю, Ягарья Павловна, понимаю, — ответила Настя. — А ты то сама где родилась? Не в усадьбе своей, это точно. Ты говорила, что в пятнадцать лет туда приехала. Откуда?

— Давно это было, — сказала Павловна, — давно… В столице я родилась, когда еще столицей был Санкт-Петербург. Отец любил меня очень. Знал он, как и твой батька, что мама моя не такая, как все, и любил ее за то пуще обычного. И гордость его пробирала, что и дочка у него способная растет. Вот только матушка моя рано умерла, хотя больше твоей Бог ей отмерил. Мне было десять. Болела она долго, всю зиму тогда в лихорадке пролежала. А после и умерла. Осталась я на попечении отца и бабки своей, его матери. Злая она была. И устоев не таких, как мама моя, придерживалась. Отец решил, что не сможет сам меня воспитывать, думал, что девочке обязательно женщина нужна. Эх, папенька, лучше бы ты меня один растил…

— У нас с тобой судьба схожа, правда?

— Правда, Настасья Петровна, вот только я ушла из дома при живом отце. Бабка вынудила…

— А что же отец? — спросила Настя.

— Разболтались мы с тобой, — сказала Ягарья, оставив Настю без ответа на вопрос. — Пора домой возвращаться.

Все дольше и дольше солнце вечерами землю освещало. Лето близилось, а с ним и тревога у Павловны.

— Баба Феня, — сказала она как-то, — что ты скажешь? Что нас ждет?

— Ох, Ягарья, не знаю. Толком сказать ничего не могу, — ответила та.

— Вот и я так же. Вижу, что тьма наступает, а что в той тьме — не пойму. Хочу разглядеть, кого она заберет с собой, и не видно.

— Боюсь, — сказала старушка, — что оттого не видно, что слишком многих тьма поглотит. Когда лиц много, трудно каждое разобрать.

— То-то мне и страшно, Фекла Филипповна. Боюсь, что девчушек своих не сберегу.

— В другой час я бы сказала тебе, чтобы ты не надумывала попросту. Но не сейчас. Доверься Богу и своему чутью. Оно не подведет тебя в нужный момент. А бабы наши… Они сильные. Даже те, кто еще пешком под стол ходит.

— Мне приснился мой дом, баба Феня, — сказала Ягарья, — мой родной дом. И бабка моя, ведьма проклятая, тоже приснилась. Сказала мне во сне, что давить нас, русских надо, и плюнула мне под ноги.

— Не серчай на нее, — ответила старушка, — ее давно уж нет среди живых.

— Оттого и верю, что сон вещим был, — сказала Павловна, — а как иначе? Чего б она сейчас ко мне приходила? Баба Феня. Скажи мне, кого ты видишь после меня?

Серьезно так поглядела ведунья старая на Ягарью, в глаза ей заглядывала, а видела душу.

— Только не томи, прошу, — взмолилась Ягарья, — знаю я, что не пережить мне войну эту. Посоветуй, Филипповна…

— Много среди вас достойных, — сказала наконец баба Феня, — много умных, много тех, кого Бог даром щедро наградил. Но нельзя выбирать умом и взвешивать, кто мудрее или ценнее. Когда момент придет, ты поймешь. А коль не поймешь, доверь им это. Они сами выберут ту, что будет заботится о них.

Любила Ягарья своих девиц. Всех: и тех, кто ей в мамки годился или в бабушки, как Филипповна, и тех, кому она могла бы быть уже и сама бабушкой. Оттого душа еще больше болела.

А затем пришла война.

— Родные мои, — встав из-за стола, печальным голосом произнесла Ягарья, — настало тяжкое время. Сила наша в том, что мы все едины. Но, я пойму, если кто-то из вас решит покинуть нашу прославленную Ведьмину усадьбу. Я пойму и обиду держать за то не буду. Людей из ближайших деревень начинают эвакуировать на Урал, в том числе и в Челябинск, — она взглянула на Анастасию.

Та в ответ пронзила ее своим взглядом темных карих глазах, говоря ими, что уезжать никуда не собирается.

— Думаешь, немцы дойдут и до нас? — спросила Галина Степановна.

— Вор, забравшийся в дом, осмотрит все его тайные уголки и не уйдет, пока не разгромит все, даже если не найдет ничего для себя ценного. Да, я уверена, что они дойдут и до нас. Они уже на пороге. И, уж поверьте, стучаться они не будут, а откроют дверь своим сапогом с широкого размаха ноги.

— Мы сможем дать им отпор? — спросила Шура.

— Милосердие им неведомо. Им все равно, кто будет перед ними: солдат или девица такая, как ты, Шурочка, — сказала Ягарья, — они давят всех русских… — она задумалась. — Чем сможем, защитим себя. Если придется — будем убивать. Но мы — всего лишь горстка женщин, бабы, которые умеют немножко больше остальных. Против техники мы бессильны, против оружия мы все равно, что дикари в Африке.

Баба Феня с большим трудом встала из-за своего места, чем тут же приковала к себе взгляды всех, кто сидел за столом.

— В те моменты, — сказала она, — когда враг будет угрожать вам или вашим близким, забудьте всему, чему мы учили вас раньше. Пролейте на него всю свою ярость, докажите, что не зря люди нас ведьмами прозвали. Но те из вас, кто не может сотворить ничего, чем можно нанести урон, прячьтесь. Твоими руками, Танюша, — Филипповна повернулась к Тане, — врачевать надобно, а не врага душить. Не справишься ты. Потому не рискуйте, — взор старушки направился на Машу. — Маруся, не жди беды. Только заподозришь неладное, ты знаешь, что делать, детка.

Баба Феня села. В комнате воцарилась тишина.

— Если кто захочет уехать, — сказала, не вставая, Ягарья, — я пойму.

— Как скоро придет и к нам… война? — спросила одна из женщин.

— Скоро. До конца лета немцы будут здесь, — ответила Павловна. — Станции скоро не будет. Бежать не будет возможности.

— Типун тебе на язык, Павловна, ей-богу, — сказала раздраженным голосом Галина Степановна. — Ну куда нам бежать? Наш дом уж давно здесь. Как бы люди его не называли, это — наш дом. И никуда мы отсюда не денемся. Дочерей и внучат наших маленьких, — она посмотрела на деток, хотя среди них не было ее кровинки, — отстоим. Спрячем, а надо будет — глотку врагу перегрызем за них. Уж извини, а мы много чего умеем. Таких проницательных глазок как у тебя и у… Настасьи, — Степановна впервые улыбнулась Насте, — нет, пожалуй, больше ни у кого на всю Россию. Вспомним наших предков. Не все они были добрыми, так что, коль придется, то и порчу навести сумеем. Поди не забыли, как оно делается…

Ягарья Павловна одобрительно кивнула Галине.

— Да поможет нам Бог, — сказала она.

Кто-то громко стучал в массивную деревянную дверь. Сонная Татьяна зашагала к ней, чтобы открыть, Ягарья и баба Феня проснулись.

— Помогите! — закричала женщина с мальчиком лет пяти на руках, что буквально ввалилась в дом. — Спасите, прошу вас!

— Что случилось? — спросила Таня.

— Немцы, — ответила за женщину с ребенком Павловна. — Пришли, нелюди. Ошиблась я, думала через недельку только будут… Ну что ж. Проходи, коль пришла к нам. Не выгонять же тебя.

— А вы правда ведьма? — спросил мальчик.

— Правда, — загадочным голосом ответила Ягарья мальчишке, поглядывая на его мамашу, — ведьма. Страшно?

Мальчик отрицательно замахал головой.

— А вы можете человека в жабу превратить? — спросил он снова.

— В жабу? — ухмыльнулась Ягарья. — Нет, в жабу это сложно. Вот в крысу, да! Чего уж там — проще простого! Татьяна! — крикнула она, отвлекшись от мальчика. — В погреб их. Да предупреди всех, что началось. Никто никуда не должен уходить из усадьбы. Не допускать, чтобы рядом находились только девицы с пассивным умением, как у тебя. А пока все в кухню. Ждите меня там.

Не устояли Гобики под чумой войны — немцы легко заняли деревню. Те, кто не уехал раньше, бежать уже не мог — бежать было некуда. Немцам деревня пришлась по душе (если таковая у них имелась): хозяйство у всех, свинки жирные, молока вдоволь. Однако и оборону им следовало расставить вокруг.

— Там еще одна деревня? — спросил у мальчишки немец, единственный из всех пришедших, что знал русский язык.

— Там Ведьмина усадьба, — ответил напуганный мальчик.

— Ведь… Что? — не смог выговорить раздраженный немец.

— Усадьба там, поселок небольшой, — дрожащим голосом сказал мальчик, — там бабки живут. Мамка их ведьмами зовет.

— Ведьмами? — рассмеялся немец. — Er sagt, dass dort Hexen leben! (Он говорит, что там живут ведьмы!)

Взрослые, высокие и страшные солдаты, что стояли над мальчишкой, все, как один, принялись громко хохотать. Ребенок сжался от страха, сидя на траве.

— Так ты говоришь, что там живут одни женщины? — коверкая слова, спросил немец у мальчика. Тот закивал. — Wir haben Glück, meine Freunde! Dieser Geek sagt, dass nur Frauen dort leben. (Нам повезло, друзья мои! Этот выродок говорит, что там живут одни женщины.)

Новость о том, что в загадочном небольшом поселке, что расположился в пяти километрах от Гобиков, жили только бабы, немало обрадовала солдат.

— Завтра проведешь нас туда, — сказал немец.

— Дяденька, пожалуйста, не надо! Я боюсь туда идти! Батя говорил, что ведьмы меня заколдуют или превратят в кого. Пожалуйста…

Немец рассмеялся, в лицо мальчишки брызнула его слюна.

— Батя? — сказал он, вытирая слезы, что проступили от смеха. — Это «папа»? И где он сейчас, твоя «батя»? Слушай, не надо боятся, — он присел возле напуганного мальчишки, — самое страшное, что может быть, это — я, — шипящим голосом сказал он прямо в ухо мальчику и, вставая, толкнул его ногой в грудь.

Мальчишка упал и заплакал.

— Morgen werden wir den Hexen einen Besuch abstatten! Ich bin sicher, dass sie es mögen werden! (Завтра мы нанесем визит ведьмам! Уверен, им понравится!)

Рассвет Ягарья встречала на своем крыльце, вглядываясь в горизонт: она знала, что сегодня придут незваные гости.

Их было шестеро. Заприметив женщину на крыльце, все они приготовили автоматы. Ягарья выпрямилась, поправила платок, накинутый на плечи, сделала шаг вперед. С другого крыльца за ней, никем не замеченная, наблюдала Настя. Татьяна, предчувствуя неладное, следила за происходящим из окна.

— Was willst du hier? — громко спросила Ягарья Павловна на чистом немецком языке, чему Настя была немало удивлена.

— Spricht Frau Deutsch? — не менее удивленный солдат, шедший впереди остальных, спросил у Ягарьи.

— Фрау говорит не только на немецком, — ответила Павловна без какой-либо интонации в голосе. — Так что вы здесь делаете?

Она заметила мальчишку, что шел за немцами. Он явно был напуган и осматривался по сторонам, желая сбежать, но так и не рискнув этого сделать.

— Теперь это наша земля, — сказал немец. От его произношения русской речи Ягарья скривила лицо.

— Ich möchte nicht, dass Sie Russisch sprechen (Я не хочу слушать, как ты говоришь по-русски), — с призрением сказала Ягарья, глядя немцу прямо в глаза.

— Wie du sagst, so sei es, Frau… (Как ты скажешь, так и будет, фрау…)

— Frau von Mayer, — ответила Ягарья.

Солдат, судя по лычкам, старший по званию среди присутствующих, пристально смотрел на женщину, стоявшую на крыльце. Остальные немцы удивленно глядели на него.

— Hier gibt es nichts für dich. Raus hier. Verlasse den Jungen (Здесь для вас ничего нет. Уходите отсюда. Мальчишку оставьте), — властным голосом сказала немцу Ягарья Павловна. — Мальчик, не бойся, иди сюда.

Ребенок начал медленно двигаться в сторону бревенчатого дома.

— Steh still! — закричал один из немцев, возводя автомат.

— Мальчик остается здесь, — сказала Ягарья, глядя на старшего, — скажи ему.

— Wir brauchen es nicht mehr. Wir gehen (Он нам больше не нужен. Уходим), — сказал старший.

Солдат, которого возмутила происходящая ситуация, удивленно посмотрел на своего командира, потом на улыбающуюся Ягарью и изменился в лице.

— Ja, wir müssen gehen (Да, нам пора), — сказал он, и все шестеро, развернувшись, пошли в деревню.

Мальчишка какое-то время стоял на месте, не зная, что ему делать.

— Поди сюда, — ласково позвала его Ягарья. — Да не бойся ты, я помогу.

Мальчик нерешительно зашагал к дому, Таня вышла на крыльцо, а Настя, когда солдаты скрылись за деревьями, пошла к дому Павловны.

— Как тебя зовут? — спросила мальчика Ягарья.

— Володя, — ответил мальчишка.

— Володя, хочешь есть?

Мальчик утвердительно закивал.

— А где твоя мама? — спросила снова Павловна.

— Я не знаю. Я не видел ее три дня.

— А отец?

— Он ушел на войну.

— Понятно, — ответила женщина. — Гляди, это Таня. Она накормит тебя. Я гляжу, у тебя синяк большой под глазом. Это они тебя так?

Мальчик снова закивал.

— А еще здесь болит, — сказал он, указывая на грудь, куда вчера его пнул немец.

— Татьяна поможет тебе. И не волнуйся. Здесь тебе боятся нечего.

Таня повела мальчика на кухню.

— Вы ведьма? — спросил он. Таня улыбнулась.

— Поглядим, — ответила она.

На кухне Володю встретила женщина, которая несколько дней назад пришла просить помощи в усадьбе вместе со своим сыном.

— Вова! — сказала она и обняла мальчика. А где мама?

Мальчишка съежился от боли, когда его обняли, вытер грязной рукой нос и пожал плечами.

— Сколько тебе лет? — спросила его Таня. Маруся уже накрывала на стол.

— Девять, — сказал мальчик.

— Уже большой, будешь нам помогать, — с улыбкой ответила девушка. — Поешь, а потом вымоешься, и мы тебя подлечим. Гляжу, больно тебе…

— Откуда такой чистый немецкий? — спросил Анастасия, войдя в дом к Ягарье.

— Было время, многое учила, — ответила та.

— Я тоже учила, но так свободно не могу разговаривать.

— А я не свободно, — улыбнулась Павловна, — я с нежеланием. Пойду проверю, как там мальчик. Страшно хлопцу было.

— Ты слышала, что она ответила немцу, когда он именем ее поинтересовался? — спросила Настю Вера Никитична, когда Ягарья вышла.

— Не расслышала, далеко была, — ответила Настя.

— Фон Майер, — сказала она, — фрау фон Майер. Так звали Ягарью раньше. Батька у нее немец чистой крови, богатый и зажиточный был — Пауль фон Майер. Мать ее русская, из дворяней. То ли по расчету, то ли по любви, выдали ее девкой молодой за фон Майера. Он хоть и старше был намного, но любил ее сильно. И когда померла она от пневмонии, немец жить стал ради дочери. Любил он Ягарью не меньше, чем жену покойную. А вот бабка ее, мать его, немка, ох и злая была. Точно ведьма. Истинная, не то, что мы…

— Павловна немного о ней говорила мне, — сказала Настя.

— Она поняла, что девица не такая, как остальные. Что глазки у нее чарами обладают. Совсем, как у тебя, только больше твоего Павловна умеет. На бабку чары не действовали, либо она избегала внучку. Но со свету сжить ее хотела. Говорила сыну, что русское отродье проклято, что не стоило ему кровь свою чистую с русскими мешать. Эх, бабку Ягарьину да немцам в отряд… Она бы предводителем у них была, — Никитична ухмыльнулась. — Как бы там ни было, но Ягарья терпеть не стала. Зла она немке не причиняла, чтобы отца не расстраивать, а сбежала по-тихому. Русская она, до косточек русская, фамилия только немецкая осталась, да любовь к отцу.

— Он жив еще? — спросила Настя.

— Помер. Годов пятнадцать назад. Он узнал, где дочка прячется, а когда помер, к Ягарье сюда стряпчий приезжал, наследство привез. Не знаем мы, что там, но, думаю, папенька единственную дочь без копейки не оставил. Оттого у нас и коровы завелись, и козочки, и свинки. И банька не сама по себе выстроилась. Не все гаданием да приворотом заработать можно, — Никитична рассмеялась.

— У меня тоже деньги есть, — сказала Настя.

— Вот пускай и будут, — строго сказала женщина. — Война только началась. Неизвестно, что с нами будет, да как жить потом. Если это «потом» настанет…

Таня мальчишку подлечила, ребро треснувшее срослось у парня, боль ушла.

— А ты добрая, — сказал он Тане.

— Вот видишь, я же сказала тебе: поглядим — ведьма я или нет, — улыбнулась девушка.

— Если и ведьма, то хорошая.

— С нами пока поживешь, пока мамка твоя не вернется.

— А если она не вернется? — спросил мальчик.

Таня задумалась.

— Вернется, куда она денется, — печально ответила она. — А коли не вернется, будешь на службе у нас. А там и батька с войны придет.

— Не придет, — Володя понурил голову, — немцы сказали, что всех убьют. И папку моего уже, наверное, убили.

— Они брешут, — спокойно сказала Таня. — Брешут, ей-богу. Ты видал, как они нашу Ягарью Павловну испугались?

— Мне мамка про нее рассказывала, — сказал Вова, — называла ее злой бабой Ягой.

Таня рассмеялась.

— Ну, если Павловна — баба Яга, то я — кикимора болотная, — она скривила рожицу, отчего Володя рассмеялся. — Все у нас будет хорошо, — сказала она и обняла мальчишку. Но на душе ей было совсем не радостно. Возможно, она хотела, чтобы это ее сейчас также кто-то обнял, пообещав, что все будет хорошо.

Доносились до Ведьминой усадьбы иногда звуки страшные да вспышки огненные.

— Это наши их так? — спросила Маруся.

— Боюсь, что нет, — ответила Павловна, — это немцы по земле нашей бьют… Вперед продвигаются, нелюди ненасытные.

— Хоть от нас отстали.

— Нет, Маша, не отстали, — повернулась к девице Ягарья, — они только воздуха нашего нюхнули, но им этого мало. Не думай, что одним разом отвадили врага. Лети, Маруся, только почуешь неладное — лети, Богом молю, ласточка ты моя.

Недолго ждать пришлось. Трое из тех шестерых, что приходили три дня назад, пришли снова к усадьбе. Без командира своего.

Шура мимо пробегала с ведром воды. Опрокинула она его, когда увидела наставленных на нее три автомата.

— Тихо, — шепнул один из немцев. Больше по-русски он не говорил.

Испуганная Шура руки вверх подняла, а глаза отчаянно забегали: искала своих. Только не было никого рядом.

Немец махнул автоматом, указывая Шуре, куда ей идти. Девушка тихо зашагала в сторону леса, трое немцев шли за ней. Отойдя немного дальше усадьбы, зайдя за первые деревья на границе с лесом, немцы остановились.

— Zieh deine Kleider aus, — сказал один из них.

Шура, по чьим слезам текли слезы, закрутила головой, давая понять, что не знает немецкого языка и не поняла, что ей сказали. Другой солдат подошел к ней и рванул ее платье вниз, разорвав его. Девушка задрожала.

— Шура! — вскрикнула Никитична и выбежала на улицу из дома. — Ягарья! Шура у них в руках. Я знаю. Скорее!

Павловна, что была на огороде с другими женщинами, побежала к Вере Никитичне.

— Где она? — спросила Ягарья.

— В лесу. Я чувствую.

— Идем. Спички есть?

— У меня нет, — сказала Никитична, — у Шурки всегда с собой.

— Скорее.

Две женщины поспешили за усадьбу, к лесу. Настя видела это.

— Таня, — сказала она, — кажется, беда приключилась. Надо помочь.

— Мне нельзя, — ответила Татьяна. — Павловна приказала. Я же ничего сделать не смогу…

— А я смогу, сказала Настя и побежала вслед за Ягарьей и Верой Никтичной.

Шура плакала, тело ее тряслось. Пока двое лапали ее, третий держал наведенный на нее автомат и довольно ухмылялся.

— Schau mich an! (Посмотри на меня!) — закричала Ягарья, стоявшая в десяти-пятнадцати метрах от немца. — Schau mich an, Hurensohn!

Немец обернулся и уже приготовился стрелять, когда поймал пристальный взгляд женщины.

— Wagen Sie es nicht, sich abzuwenden. Schau mir direkt in die Augen (Не смей отворачиваться. Смотри мне прямо в глаза), — сказала ему Ягарья.

Другие двое, оттолкнув от себя Шуру, принялись кричать на солдата, зачарованного взглядом русской ведьмы. Не больше пяти секунд он смотрел на нее, зрачки его расширились, не смотря на яркое полуденное солнце, лучи которого прорезали лес. Немец стал медленно поворачиваться к своим, дуло его автомата было по-прежнему направлено от него.

— Was machst du? — закричал один из немцев, после чего тот расстрелял их обоих. Тряхнув головой, словно проснувшись, солдат свободной рукой прикрыл от ужаса свой рот.

— Habe ich das gemacht? Es kann nicht sein! (Это сделал я? Не может этого быть!) — пробормотал он.

Шура, которая доползла до своего платья, вытащила из кармана коробок со спичками, чиркнула одной из них.

— Гори, тварь, — сказала она и дунула на спичку. Огонь тут же перенесся на немца, от чего тот вспыхнул, как фитиль.

— Шура, не надо! — закричала Никитична и побежала к дочке. Глаза у девушки налились кровью, черные зрачки злобно наблюдали за тем, как ее враг горел заживо. Он направил на нее автомат горящими руками, но Никитична толкнула его, и пули достались старым стволам деревьев. Немец, который был ненамного старше самой Шуры, полыхая, как та спичка, кричал и катался по земле, пока не остановился и не замер. Голая девушка с растрепанными волосами, довольно улыбаясь, наблюдала за корчами врага.

— Они ничего с тобой не сделали? — закричала, наспех надевая на дочку порванное платье, Никитична.

— Не успели, — продолжая злобно улыбаться, ответила Шура.

— Ох, зря мы так, — сказала Ягарья, стоя над уже догорающим трупом, — зря. Огонь могли увидеть. Надо скорее закопать их, да подальше от нас, в лесу.

— Они заслужили этого, — сказала Шура.

— Да, возможно, — ответила Павловна, — но тем самым мы навлечем на себя беду. Пойми, девка, — она тряхнула Шуру, отчего даже глаза у той цвет поменяли, а зрачки стали маленькими, и улыбка сошла с губ, — ты убила человека. Ты убила немца. И остальные этого так не оставят. Они придут искать их.

— Значит мы убьем и их, — ответила Никитична. — Павловна, пойми, у нас нет выбора.

— Я знаю. Знаю. Я останусь здесь, а вы идите в дом. Пришлите тех, кто покрепче. Надо могилу выкопать глубокую. Природа благоволит нам — ветер дует от деревни, звук от стрельбы унесло в лес. Иначе нас сегодня всех бы и перебили.

Тело догорало. Неприятный запах горелого мяса и человеческого жира разнесся по лесу. Ягарья подошла к двоим расстрелянным солдатам: им обоим не было и двадцати пяти лет, как решила она. Молодые и глупые, получившие власть и оружие. Один еще дышал, что-то в груди у него булькало, кровь тонкой струйкой вытекала изо рта.

— Tut es dir weh? (Тебе больно?) — спросила женщина у молодого парня.

— Mir ist kalt (Мне холодно), — с трудом ответил тот.

Конец ознакомительного фрагмента.