Девочка Грома. Любовь – ненависть

Татьяна Тэя (2024)

Подруга подставила и продала меня бандитам. Не знаю, что было бы со мной, если б не старый знакомый. Гром меня выкупил и теперь я ему обязана. Сказал, что возьмёт расплату, когда пожелает. Неприятности сыплются одна за другой, и помочь мне и моей семьей может только он. Только долг мой перед Громом растёт. Смогу ли я не потерять себя, если этот мужчина то как огонь, то как лёд. То ли любит, то ли ненавидит.

Глава 4

Юра тормозит возле старой четырёхэтажки, где живу с матерью, глушит мотор и смотрит на меня, а я отвожу взгляд. Мне сказать нечего, кроме пока. Рассуждать о том, как будем изображать «любовников», я тоже не особо хочу.

Одно желание — убежать, отмыться от грязи и забыться сном, чтобы наутро всё произошедшее оказалось причудливым кошмаром.

Бросаю взгляд на тёмный дом и двор. Только на последнем этаже горит свет в паре окон. Густые кусты сирени, превратившиеся за последние пару лет в заросли, нависают над крыльцом.

Мне не по себе. Чего он ждёт? Что брошусь на него с объятьями, поцелуями и глубокой благодарностью за спасение?

Я чувствую благодарность, но как реагировать на его поступок не знаю. Потому что боюсь показаться ещё более наивной дурочкой, чем есть.

Кто знает, что у Грома на уме? Я вот точно не знаю.

Не потребует ли он оплаты за свою лояльность?

— Ну… эм… я пойду? — смотрю на Юру неуверенно.

Он будто размышляет, отпускать меня или нет. Наконец, выдаёт:

— Завтра приеду, поговорим. Сейчас уже поздно, да и дрожишь ты вся. А чего дрожишь-то? Ничего же не случилось.

— Угу.

— По крайней мере, пока, — добавляет следом.

И это меня добивает. Что значит пока?

Гром по-прежнему меня изучает. Тёмный взгляд неторопливо проходится от макушки до груди, там задерживается, затем скользит ниже. Прямо до острых коленок и снова уехавшей вверх по бёдрам мини-юбки резинки.

Мне хочется прикрыться. И дрожать не хочется.

Взгляд какой-то откровенно раздевающий у Громова. Это лишний раз напоминает, что расслабляться рядом с ним не стоит.

— Так, так, так, — тянет он, — кажется тут кто-то до сих пор невинный воробушек. Что не нашла никого, кому целку подарить? Я, кстати, люблю подарки. Это на случай, если думаешь насчёт благодарности.

Застываю. Вот зачем он так: портит всё впечатление своей грубостью!

С губ Грома срывается хриплый смешок.

— А ты не расслабляйся. И со мной рядом тоже. Никому нельзя доверять, принцесса Илона. Даже очень хорошие люди предают. Даже добрые подруги продают. Как ты в этом убедилась.

— С каких пор ты поэт? — грублю, чтобы скрыть неуверенность. — В рифму изъясняешься?

— Бэлин… ну ты даже говоришь, как училка. Тебе мозги в твоём педе не проели?

Он внезапно наклоняется ко мне, заслоняя весь окружающий мир. Мой взгляд устремлён на его шею, где бьётся вена. Я ощущаю этот бешенный пульс всем телом. Что-то во мне, что-то животное, что-то запретное отзывается на притяжение Громова.

— Помни. Даже спасители требуют оплаты. — Его губы плотно прижимаются к моему уху, чтобы прошептать: — И я когда-нибудь её с тебя потребую, воробушек.

Он отпускает меня из-под власти собственной энергетики. А я дрожу.

Громов же спокоен, ленив и расслаблен.

— Если подруга твоя объявится, гони в шею и ссылайся на меня, — даёт последние ЦУ.

— Да уж… подруга, — вздыхаю, думая, как я могла так ошибаться в Ляле.

Хотя она мне с самого начала странноватой показалась. Как-то мы возвращались на метро, так она меня за грудь прихватила на эскалаторе с какой-то похабной шуточкой. Ни одна из моих подружек себе такого не позволяла, а мне бы просто в голову не пришло так с кем-то сделать. Но я всё списала на её лёгкий характер и пошловатый взгляд на жизнь. А стоило бы напрячься.

Звание доверчивая овца года уходит мне без вариантов.

— Сам-то ты там как оказался? — решаюсь задать вопрос, который мучает меня уже какое-то время.

— Позвали.

— И часто тебя… в подобные места зовут?

— Случается.

— Так ты, Громов, теперь с бандюками тусишь?

— У меня в знакомых, скажем так, разные люди имеются.

— Понятно.

Хочу отвернуться, но Юрка опять хватает меня за подбородок двумя пальцами. Я замираю, не понимая, что он собирается делать.

Атмосфера в салоне внезапно накаляется. Собственное дыхание становится слишком громким. Единственное, что вижу — губы Громова, которые что-то мне говорят.

Боже… сколько времени я сходила по нему с ума! Как хотела, чтобы он меня заметил. Не как соседскую девчонку, а как женщину. И вот.

Подушечка его пальца мягко касается уголка моих губ, и я, наконец, слышу короткое:

— Прикусила.

Язык выныривает изо рта, слизывая солёную капельку крови. Видимо, я действительно от напряжения так сильно впилась зубами в губу, что та лопнула.

Громов убирает руку, но взгляд не отводит. Но его густые ресницы скрывают от меня выражение глаз, так что я без понятия, о чём он думает.

Может, о чём-то запретном?

Дышу чаще…

Приходит шальная мысль, а что если… а что если и не придётся нам любовников изображать? Что если…

Но как приходит, так она и уходит.

Погода, как говорят, меняется. И настроение Грома. Он словно потерял ко мне всякий интерес. Кажется, я рискую сдохнуть от его контрастов в самое ближайшее время.

Он отодвигается, кашляет в кулак и первым выходит из машины.

Ступни протестуют, когда я встаю следом. Высокие каблуки, будто приспособление для китайских пыток, кажутся мне стеблями бамбука, который специально чей-то изощрённый разум решил врастить в мои пятки.

— Пошли, — подгоняет Громов.

— Сама дойду.

— Не спорь, — отрезает и, беря под локоть, тащит к парадной.

— Хватит! — строго. — Хватит меня таскать, как собачку за поводок. Хватит, Громов!

Делаю резкое движение рукой, вырываясь из его захвата.

Юра улыбается губами, но не глазами, приподнимает брови, как бы соглашаясь и указывает на дверь.

— Давай. До утра с тобой не буду возиться. Двигай булками.

— И не надо со мной возиться, — тараторю, как заведённая, задетая его комментариями. — Я не просила со мной возиться. Спас, благодетель. И на том спасибо. Дальше сама разберусь.

— Ага, видел уже, как эффектно ты умеешь разбираться. Иди-иди, — тыкает в спину, поторапливая.

Благо мне недалеко. Квартира на первом этаже.

Поднимаемся по короткой лестнице в четыре ступени. Дрожащей рукой шарю в сумочке в поисках ключа. Нащупываю металлический штырь для ригельного замка.

— Всё. Я пошла. Пока.

— До завтра, ты хотела сказать? — поправляет.

Открываю дверь и прежде чем шмыгнуть за неё, выдаю:

— Я ничего не хотела.

Плотно закрываю её за собой, только сейчас понимая, что вторая дверь в квартиру — старая деревянная, не заперта.

Почему? А вдруг Ляля с братками уже здесь?

Да нет… ерунда. Они на даче. Развлекаются.

Стоит мне подумать о тех развлечениях, как мороз снова бежит по коже.

Господи, как я влипла.

Хочется прижаться спиной к стене и съехать вниз. Ноги уже отказываются меня держать.

Может, я бы так и сделала. Только где-то в глубине квартиры раздаётся стон, и я замираю.

Прислушиваюсь, даже не дышу. Но, вроде, тихо. Может, привиделось?

В ушах всё ещё звучат слова Громова. Думать о том, как сильно я влипла, мне не хочется. Утро вечера, конечно, мудренее, но не в моём случае.

Тут хоть обрыдайся, делу это не поможет.

Поворачиваюсь к двери. Тщательно замуровываюсь на все запоры и замки. Провожу тыльной стороной ладони по лбу, думая, что и сил на душ уже нет. Потом маму разбужу, наверняка. С утра в него залезу. Сейчас план будет таким: просто упасть мордой в подушку и попытаться заснуть.

Моргаю, глаза уже привыкли к темноте. Надо пройти сквозь неё по коридору и ничего не задеть. Ладно, я как ниндзя, сотни раз это проделывала.

Дверь в комнату матери плотно закрыта. Это необычно. Мама не любит запираться и вечно ругается, что я в своей спальне отгораживаюсь от неё. Раньше, когда Снежинка, моя младшая сестра жила с нами, мама не закрывала дверь, чтобы слышать, если Снежа заплачет. Думаю, это в каком-то смысле стало привычкой.

Ладно. Может, сегодня день такой. Может, дверь сама захлопнулась, петли расхлябались.

Стаскиваю туфли, беря их за каблуки, и на кончиках пальцев крадусь по скрипучему паркету к себе. Но притормаживаю.

Из комнаты матери доносится стон. Видимо, её я и слышала.

Снится что-то дурное?

Делаю шаг. И снова стон.

Нет. Это стон боли. Протяжный такой. И вовсе не сквозь сон.

— Мам? — шёпотом.

Тишина.

— Ма-а-а-ам? — тяну осторожно.

— Всё хорошо, — зачем-то отвечает она тоже тихо, но так сдавленно, будто требуются усилия сохранить интонацию ровной.

— Ну нет, — распахиваю дверь и захожу к матери.

Она резко отворачивает лицо от меня, но я уже всё разглядела.

— Мам… Мам! — отшвырнув туфли в сторону, падаю на колени возле старого красного дивана. — Мам, что случилось?

— Дочка, иди.

Я тянусь к настольной лампе, чтобы включить вечерний свет.

— Не включай.

— Мам, надо посмотреть.

— Я уже всё обработала.

Говорит она как-то странно, будто у неё во рту вата. А вдруг так и есть?

— Что-то с губой?

— Угу.

— Мам, повернись.

— Не хочу, — упрямо заявляет. — Не хочу, чтобы ты смотрела.

— Утром всё равно увижу.

Мама лишь глубже натягивает одеяло на худые плечи. Она у меня дюймовочка. Метр пятьдесят пять и тростиночка к тому же. Кто ж её так!? А самое главное — за что?

Всякое в нашей жизни было, но я впервые вижу мать в таком состоянии.

Отец Снежки часто её унижал, она рыдала белугой, потом уже не реагировала, молча сносила оскорбления. Но пальцем этот козёл её ни разу не трогал. А здесь… что ж это делается!

На глаза наворачиваются слёзы. Хочется зареветь во всю мочь! Что ж за вечер сегодня такой!? Одно потрясение за другим!

Ахаю от внезапной мысли. А что если это из-за меня? Может, Ляля кого на квартиру навела? Меня с собой утащила, кому надо шепнула, что, кроме одинокой женщины в доме никого не будет, можно… Можно что? Чего у нас выносить? Старый телек, который ещё баба с дедом покупали. Ну, видик есть, я накопила за прошлый год, и трубка телефонная беспроводная. Что с них поиметь можно? Хотя если нарики какие… сдадут в комиссионку… на дозу хватит.

Только вот в доме порядок. Не похоже, чтобы тут посторонние шарились.

— Мам, это из-за меня? — всё-таки решаюсь спросить.

— У тебя какие-то проблемы, Илона? — получаю вместо ответа.

С трудом сглатываю. Вот что ей сказать? Конечно, неправду.

— Нет, мам, у меня всё хорошо, но… я не знаю. Точно не из-за меня?

— Точно. Ты тут не при чём.

Вздыхаю обречённо, складываю руки на валике дивана, утыкаюсь в них лбом. Ощущение безнадёжности становится лишь сильнее.

Значит… значит это не здесь случилось!

— Это не здесь случилось?

— Нет, Илоша, не здесь.

— А где?

Молчит.

— Мам, надо в милицию позвонить.

— Зачем?

— Сказать… сказать, что на тебя напали!

— Зачем?

— Пусть ищут!

Мать горько усмехается и, наконец, поворачивает ко мне лицо. И я ахаю, теперь уже в деталях разглядев, что с ней. Даже темнота позволяет это сделать.

Один глаз у неё почти заплыл. Там огромная припухлость. Губа рассечена и на лбу тоже глубокая рана, но края обработаны, значит, мама уже оказала себе первую помощь. Качаю головой, думая, как бы зашивать не пришлось.

— А чего искать? — выдаёт мать. — Как будто я не знаю, кто это сделал!

— Тем более!

— Тем более нет! — отрезает, потом пару секунд помолчав, добавляет. — Хуже будет.

— Мам… кто?

— Не скажу.

— Мам, но почему?

— Не лезь… не лезь в это. Иди спи. — Опускает взгляд чуть ниже, замечая непорядок в моей одежде. — Что с футболкой, Илона? — прищуривается, затем аккуратно. — Что-то случилось?

— Ты стрелки-то не переводи.

— Я спрашиваю, что случилось?

Теперь уже в голосе мамы паника. Кажется, в её голове начинают складываться два и два… Поэтому спешу успокоить, прежде чем она напридумывает невесть чего.

Хотя… если уж начистоту: всё правильно она напридумывает. Только со мной ничего не случилось. А вот с ней…

— Всё в порядке. Неудачно зацепилась.

— За что? Я не идиотка.

— Я знаю, ну… пьяный парень налетел. Вернее, он за меня зацепился, — сочиняю на ходу. — Он всё хватал, что на его пути стояло. И я вот неудачно так подвернулась под руку. Не переживай, меня Громов выручил. Помог до дома добраться, — спешу добавить.

— Юрочка.

В голосе мамы теплота. А меня чуть передёргивает. Знала бы мама, чем этот Юрочка, её бывший ученик, кстати, теперь занимается.

И как кусал мои губы какой-то час назад. И угрожал под юбку залезть, если потребуется.

Спас, конечно, меня. Огромное ему за это спасибо. А вот поток гадких слов после произносить было необязательно, и без этого хреново.

— Он самый, — бурчу со скрытым недовольством.

— Это тебе повезло. Он хороший мальчик.

Да уж… мальчик. Да уж… хороший. Знала бы ты, мама, где мы с этим хорошим мальчиком сегодня столкнулись!