Мойры сплели свои нити

Татьяна Степанова, 2023

«Дорогие читатели, для меня, как автора, эта книга в чем-то особенная. Я давно хотела написать детектив-триллер, где все действующие лица, наши современники – полицейские, свидетели, подозреваемые – под стать персонажам античных мифов. Шаг за шагом продвигаясь к истине, криминальный обозреватель Екатерина Петровская и полковник Гектор Борщов в поисках убийцы становятся свидетелями и участниками кровавой смертельной драмы, в которой заранее нельзя ничего предугадать. Ведь эхо прошлого так обманчиво, а миф непредсказуем… Дорогие друзья, вместе с героями книги я приглашаю вас совершить путешествие. Миф ближе, чем нам кажется. В нем порой страшно, фатально. Но так интересно!» – Татьяна Степанова

Глава 8

Марсий. Содранная кожа

— Учет и регистрация преступлений. Раскрываемость, — хмыкнул многозначительно Гектор, когда они с Катей покинули Кашинский УВД и решали, что предпринять дальше. — Вечно скользкая тема. Мосина была начальницей отдела. Весь учет, всю статистику она вела и контролировала.

— Понимаю, к чему вы клоните, Гек, — ответила Катя. — Но Маргарита Мосина простой клерк, вольнонаемная сотрудница, хотя и с большим стажем. Учет она вела, контролировать ничего не могла. Сейчас все автоматизировано, компьютеризировано через дежурную часть УВД и главка.

— Но проверить не мешает, а? Случается, мухлюют менты, подтасовывают? — Гектор усмехнулся.

Катя достала мобильный, включила громкую связь и позвонила шефу пресс-центра — пора было поставить его в известность, куда она пропала. Про убийство в Кашине шеф уже читал в сводке, про ночное происшествие с тромбонистом, о котором ему рассказала Катя, — нет. Событие по сводкам не прошло. Шеф обрадовался, что Катя все еще на месте, в гуще кашинских событий: убийство сотрудницы УВД — ЧП! Естественно, подобным делом необходимо заняться пресс-службе, чтобы получать информацию из первых рук. Катя обратила его внимание на то, кем работала Маргарита Мосина, и попросила проверить в главке — проводились ли в Кашинском УВД служебные проверки по отчетности. Когда и каковы их результаты? Шеф ответил, что на поминках только и речи было об отличных показателях кашинцев под руководством полковника Варданяна. Сказал, что в главке к нему — варягу из министерства — всегда относились настороженно. И поэтому, конечно, он проверит Катину — не версию пока, так… рабочее предположение. Он официально откомандировал Катю заниматься исключительно кашинским убийством. Вопрос с пресс-службой был улажен.

Гектор молча слушал переговоры и наблюдал, как в Кашинский УВД в автозаках привезли сразу две группы мигрантов. Их препроводили в крыло, где сидел уголовный розыск.

— Веригин затеял большой чес, — заметил он. — Вероятно, ищет тех, кто ставил забор Филемону и Бавкиде, но не сошелся с парочкой в цене. Всегда начинают с легкого и очевидного. Но только не вы, Катя, да?

— И не вы, Гек.

— В Кашине нам больше пока делать нечего. Трупы увезли на вскрытие в областное бюро судмедэкспертиз. Вы, кажется, знакомы с тамошним корифеем?

— Ой, да, Сиваков наш! Он часто работал с полковником Гущиным, я о нем вам рассказывала, — вспомнила Катя. — Вы хотите с Сиваковым встретиться в бюро?

— Ага, — Гектор кивнул. — Вечерком, как до Москвы доберемся. И заглянем в прозекторскую на огонек. Попозже.

Катя отыскала в контактах мобильного телефон Сивакова. Тот Катю сначала не узнал, но потом даже обрадовался: «Екатерина! Сто лет вас не видел!»

Оказалось, что тела из Кашина только что привезли и он еще не приступал к осмотру и не знает, оттаяли ли они дорогой в черных мешках. Катя дипломатично поинтересовалась: «А можно нам с коллегой вечером приехать к вам в прозекторскую? Всего несколько вопросов». И Сиваков — страдавший провалами памяти, однако благоволивший к Кате — милостиво разрешил.

— В Москву, в Москву. — Гектор включил зажигание в «Гелендвагене». — Но сначала надо перекусить и навестить тромбониста в больнице. Что первое — на ваш выбор.

— Зарецкий вам покоя не дает. — Катя покачала головой, однако она понимала: без разговора с тромбонистом они точно Кашин сегодня не покинут. — Нас к нему в реанимацию вчера не допустили.

— Может, сейчас пустят. Зарецкий вчера заснул под утро, не дрыхнет же он целый день. Надо узнать о его самочувствии, потолковать с ним, если он, конечно, в себя пришел, опомнился.

— Когда мы в Умново приехали к дому Мосиных, сходство сразу в глаза бросилось. — Катя раздумывала. — У тромбониста два дома в его рассказе фигурировали — старый и новый. Старый с террасой. И у Мосиных тоже.

— У Мосиных три дома. Еще и магазин, — заметил Гектор.

— Тромбонист кричал про жертву, которую видел. А к домам Мосиных можно подойти с дороги, забор отсутствует, — перечисляла Катя. — И потом, топор, Гек! Какое совпадение.

— У Мосиных топор бросили в холодильную камеру вместе с трупами.

— У Маргариты Мосиной ужасные раны на лице.

— Катя, у нее не рубленые раны. В холле нашли монтировку.

— Тромбонист кричал нам — в доме начался пожар. А весь дом Мосиных залит санитайзером. Он же горючий. Гек, дом пытались поджечь после убийства. Это же очевидно. Но поджог не удался.

— Трупы супругов бросили в холодильную камеру и установили быструю заморозку. Зачем это делать, если планировали в доме пожар? Все бы сгорело. При пожаре именно холодильная камера могла сохранить останки. Конечно, электричество бы вырубилось, но там стены каменные, обшитые металлическими пластинами, и стальная дверь. И температура ниже нуля, лед. Пламя до трупов бы не добралось. Возможно, санитайзер разлили по всему дому в таком огромном количестве с какой-то иной целью.

— С какой, Гек?

— Пока не знаю, надо сначала понять всю картину в целом — что с трупами, как кого и где убивали. Вы заметили — на месте убийства никто из опергруппы не задавал обычных вопросов экспертам и судмедэксперту: когда наступило время смерти?

Катя подумала: он все берет на карандаш, каждую деталь. А она… конечно же, и внимания не обратила. А Гектор — всегда Гектор. При любых обстоятельствах.

— Многое и не совпадает, Гек, — после небольшой паузы произнесла Катя. — Так много, что… но тромбонист и у меня из головы не идет, когда я вспоминаю мосинский кошмар.

— Потому что тромбонист — феномен. Какой — мы еще не знаем. И случай с ним тоже редкий феномен. Так что выбираем сначала — обед или визит в больницу?

— Тромбониста, — твердо объявила Катя. — После места убийства как-то… нет, лучше повременить с обедом.

В больнице в регистратуре им сообщили, что Зарецкого утром перевели из реанимации в общую палату. Что состояние его стабильно. Они нашли его в терапии. Он сидел на кровати и спорил с медсестрой насчет своего протеза, который уже был на его ноге. Медсестра уговаривала его лечь и снять протез. Катя обрадовалась: раз слабо препирается — значит, вышел из своего шокового состояния.

В палате вместе с Зарецким находились еще два старика — один лежачий, под его койкой стояло судно. Ко второму явилась старуха-жена (в больнице только кончился тихий час и начали приходить посетители). Старик вместе с женой ушел на улицу гулять.

Тромбонист Зарецкий выглядел осунувшимся, взъерошенным. Он то и дело чихал и кашлял. Но в целом вид у него был вполне нормальный — обычный миловидный парень с мелкими чертами лица, темноглазый, кудрявый и темноволосый. Зеленая больничная роба оказалась ему велика. Он уставился на Гектора и Катю.

— Здравствуйте, Евгений. Помните нас? — спросил его Гектор.

— Нет. А вы кто? — Тромбонист переводил недоуменный взгляд с Гектора на Катю. Она поняла: он не притворяется. Он и правда не знает, кто перед ним.

— Это мы нашли вас ночью на проселочной дороге под дождем после удара молнии, — мягко произнесла она. — Меня зовут Екатерина.

Гектор тут же придвинул ей стул, и она села рядом с тромбонистом. А Гектор встал в ногах кровати и оперся руками о спинку.

— Евгений, как вы себя чувствуете? Вы помните, что произошло с вами ночью? — Катя старалась сразу установить с ним контакт, вызвать его доверие.

— Чувствую себя… странно, непривычно. Тело покалывает. Мне здесь, в больнице, все наперебой твердят — я чуть ли не зомби, ходячий мертвяк. — Тромбонист криво усмехнулся. — Что я переполошил всех — и полицию, и врачей, что нес какую-то чушь.

— Да, было дело, Женя. Вы кричали на дороге, пугали нас. Кстати, меня зовут Гектор Игоревич. — Гектор по-свойски кивнул. — Молния ударила почти рядом с вами.

— Мне сказали, но я этому не верю. Как такое возможно? — Тромбонист моргал. — Чего же я живой тогда?

— Ну, разные обстоятельства, разные натуры. — Гектор рассматривал его с откровенным интересом. — Сами-то, Женя, вы что помните из ночных приключений?

— Ничего.

— Вы играли в джазе на поминках здешнего начальника полиции. Джазом руководил ваш маэстро Аратюнянц. Я вас видела в оркестре, а вечером вы покинули поминки на своей машине, — терпеливо начала подсказывать Катя.

— Ну конечно, мы днем приехали с джазом. — Тромбонист кивнул. — Кашин… я в Кашине до сих пор! Каждый сам добирался до Кашина. Я на своей машине, например. Я очнулся уже в реанимации. — Он начал чихать, закашлялся. — Я где-то простудился. У меня еще утром была температура 37,6. Но сейчас спала. Мне на ковид сделали тест. И он отрицательный. Доктор сказал, пробуду в больнице пару дней и меня выпишут. Здесь так убого. — Он растерянно глянул на тумбочку, где лежали таблетки и тарелка с его недоеденным обедом: размазанное серое картофельное пюре и огрызок сосиски. — Ох, а где моя машина?

— У нее от удара молнии сгорело колесо и, возможно, мотор накрылся. Она сейчас на полицейской автостоянке, — ответил Гектор. — Как вы вышли из «Рено» под дождем на пустой дороге, это вы помните?

Тромбонист нахмурился и кивнул.

— Да. Я куда-то зарулил не туда. Я же в Кашине впервые. Видимость была ноль, и я остановился где-то… Дворники не справлялись с потоками воды. Я вышел.

— Зачем вы открыли заднюю дверь машины? — продолжал задавать наводящие вопросы Гектор.

— Заднюю дверь… — Парень словно пробирался в потемках, в дебрях своих спутанных воспоминаний. — Зонтик мне понадобился. Он лежал на заднем сиденье, вместе с футлярами. Я раскрыл зонт, но он мне не давал поправить дворники, и я его водрузил на дверь машины.

— И что дальше?

— Понятия не имею.

— Случай с вами попал на дорожную камеру, — пояснила Катя. — Мы видели вспышку молнии. И вы нам на дороге потом кричали: «Вспышка!»

— Я про дорогу вообще ничего не помню. Повторяю, я очнулся в больнице. Испугался сначала, что угодил в аварию.

Гектор смотрел на него. Катя ждала, что он начнет бросать тромбонисту вопросы про топор, разрубленное лицо, кресло, веревки, пожар в старом доме. Однако Гектор молчал. И Катя решила не проявлять инициативу пока.

— У вас от колена протез, Женя. И вы аварии испугались, когда очнулись. Вы ногу в ДТП потеряли? — спросил Гектор.

— Нет. Мне ногу оторвало в трехлетнем возрасте, — просто ответил тромбонист.

Катя похолодела.

— Как же так? — спросила она.

— Минно-взрывная травма. В Чечне. — Тромбонист обернулся к Кате. — Я родился в Грозном. Но я, конечно, взрыва сам не помню. Я с малых лет привык, что безногий. Калека.

Гектор изменился в лице, как только услышал. Он обошел кровать и сел рядом с тромбонистом.

— Слушай, Женя… Прости, что я лезу… Но я в свое время тоже там был.

— В Чечне? Воевали?

— Да. Но я тебя намного старше. — Сорокашестилетний Гектор смотрел на двадцативосьмилетнего музыканта почти как на собрата. — Честно, не из пустого любопытства спрашиваю.

— Ну, Гектор Игоревич, учитывая, что именно вы и Екатерина меня спасли ночью после удара молнии, про который я не в курсе, расскажу, если интересно. — Тромбонист пожал плечами. — Я родился в Грозном. Мать… это я уже потом узнал… она приехала туда еще до войны, работала в исполкоме, занимала крупную руководящую должность. Отца своего я не знаю, видимо, родился от случайной связи, матери было уже за сорок. И когда все началось, она из Грозного не эвакуировалась — может, потому что я был маленький у нее на руках. Что с ней стало, не знаю — то ли ее убили, то ли она без вести пропала. Меня забрали какие-то ее знакомые — то ли русская семья, то ли смешанная. Я всегда говорил по-русски, с самого раннего детства, и даже потом, когда был у них…

— В плену? — хрипло спросил Гектор.

— В рабстве. — Тромбонист облизнул сухие, растрескавшиеся от жара губы. — Как мне потом говорили, те, кто меня забрал, видимо, пытались покинуть город и где-то в горах попали на минное поле. Мне, трехлетке, оторвало ногу по колено. Но я не умер. Я как-то выжил. Наверное, меня вылечили те, кто меня на минном поле подобрал. До шести с половиной лет я жил в большом высокогорном ауле, который служил базой одного известного террориста. Но я мало что помню из того времени.

— Что ты помнишь? — спросил Гектор.

— Вершину в снегу. Высокая гора. Я на нее часто смотрел.

— Тебулосмта.

Тромбонист Зарецкий глянул на Гектора.

— Она и вам знакома.

— Я бывал в тех местах.

Катя ощутила, как слезы наворачиваются на ее глаза. Простой диалог — а сколько скрыто за их словами.

— Что ты еще помнишь? — спросил Гектор.

Тромбонист опустил кудрявую голову.

Звуки визгливой кавказской гармоники. Она играет на улице высокогорного аула. Воздух прозрачный, пахнет дымом. Ранняя теплая осень. Блистательный Кавказ.

Он, шестилетний мальчик, стоит на коленях возле колоды для рубки мяса, что во дворе большого просторного кирпичного дома, где обитает бородатый хозяин и четыре его жены.

Дикая боль от содранной кожи, которую он ощущает постоянно… Из-за отсутствия левой ноги он все свои малые годы передвигается подобно зверьку, на четвереньках. Порой пробует встать, упорно желая ходить, цепляясь худыми ручонками за дерево, каменную загородку, дверь сарая, однако сразу падает, когда пытается прыгать на одной ноге. Костылей у него нет. Никто не дает ему — шестилетке — костыли. Подпираться суковатой палкой не получается. И он ползает на четвереньках, на своем обрубке ноги, опираясь на колени и на ладони.

Кожа на обрубке и на коленке здоровой ноги содрана почти до мяса. Он одет в старые рваные спортивные штаны — левая брючина обрезана, а правая в дырах, — сплошные лохмотья. На обрубке запеклась толстая корка, она лопается, и оттуда сочится кровь. Обрубок постоянно гноится. Ссадины болят адски и на руках, и на колене.

Он словно античный Марсий приговорен ощущать боль содранной кожи.

На колоде перед ним обезглавленная курица, он должен ощипать с нее перья. Работа трудная для шестилетки, пальцы его плохо гнутся, но он выдирает перья горстями, и они кружатся в воздухе над его головой. У каменной ограды два пленных русских солдата таскают тяжелые бетонные блоки. Солдаты скованы по ногам цепью. Целый день они трудятся — в высокогорном ауле боевики строят укрепления, ждут армейского штурма.

Пленные солдаты — рабы. Каждый вечер их спускают в вонючий подвал, где приковывают на ночь цепями к столбу. Им не больше двадцати, но выглядят они как старики — оба седые, истощенные до предела. Их обоих потом собственноручно обезглавил хозяин дома, когда они построили стену укреплений и стали больше не нужны. Превратились в обузу — лишние рты.

Из дома выходят две женщины, закутанные в черные платки до глаз. Жены хозяина носят хиджабы. Обе молодые — старшей не больше двадцати, а второй лет пятнадцать. Ее привезли и выдали замуж недавно, и она все никак не привыкнет к укладу в доме мужа.

Старшая ставит перед малышом-калекой, что ощипывает курицу, выполняя заданную на день работу раба, эмалированную миску с жидкой кашей. В ней плавают вываренные бараньи кости без мяса. Мяса калеке никогда не дают. В свои шесть лет он привык разгрызать бараньи хрящи. Ложки ему тоже никогда не дают. Он быстро, как ящерица, ползет на четвереньках к миске, обед подоспел. Постанывает от боли из-за содранной кожи. Обрубок вечерами ему смазывает какой-то арабской мазью главная жена хозяина-боевика. А то давно бы началась гангрена. Старшая, главная жена сдерживает ее мазью-антисептиком. Маленький раб нужен в хозяйстве, он может ощипывать куриц и перебирать просо, мыть во дворе посуду.

Малыш наклоняется и хлебает кашу прямо из эмалированной миски. Затем приступает к костям. Обсасывает их и с хрустом грызет хрящи.

Младшая жена хозяина-боевика промывает в ведре бараньи кишки от крови и переваренной травы. Она поднимает голову и с брезгливым любопытством следит, как шестилетний мальчишка-раб, захваченный в плен, с обрубком ноги ползает в пыли и стучит бараньей костью по дну миски, выбивая костный мозг.

В глазах жены боевика мелькает отвращение. Она окунает тряпку в ведро, где вода уже стала бурой, и крутит ее в жгут. А потом делает шаг к калеке и наотмашь бьет его мокрой тряпкой по лицу.

— Ууу, шайтан! — восклицает она.

Калека, потеряв равновесие, валится на спину. Содранная кожа на его культе болит так, что уже невозможно терпеть. Он скрипит зубами от боли. По лицу его стекают капли грязной воды, смешанной с кровью.

— Меня солдаты освободили. Они штурмовали аул, был жестокий бой, — сказал тромбонист Евгений Зарецкий Гектору. — Отправили меня в Моздок в госпиталь. Вы там бывали?

Гектор кивнул.

— А потом в Москву в детскую больницу, учили меня ходить сначала на костылях, потом сделали мне протез, врачи долго занимались со мной на реабилитации. Когда я освоился с протезом, меня перевели в подмосковный детский дом. И я там жил — в Люберцах. Над нами музыкальная школа шефствовала. А у меня к музыке оказались способности. Я играл на многих инструментах в школе: на трубе, на фортепиано, потом выбрал себе тромбон. А в четырнадцать лет меня усыновил руководитель школьного оркестра Георгий Яковлевич Зарецкий. Они с женой были уже в преклонных летах, но у них сын скоропостижно умер, и они забрали меня из детдома, вырастили, дали образование. Единственные мои родные люди. С подачи приемного отца я после школы поступил в Гнесинку. Но не закончил — мои старики умерли, и надо было зарабатывать на жизнь. Я сейчас играю в джазе. Живу в Люберцах, мои приемные родители оставили мне хорошую квартиру.

Гектор и Катя молчали. Гектор был бледен.

— Послушайте, я не знаю, что болтал ночью, — признался тромбонист Зарецкий. — Я вообще ничего не помню. Совсем.