Роддом, или Неотложное состояние. Кадры 48–61

Татьяна Соломатина, 2016

Мальцева вышла замуж за Панина. Стала главным врачом многопрофильной больницы. И… попыталась покончить с собой… Долгожданное продолжение «бумажного сериала» Татьяны Соломатиной «Роддом, или Неотложное состояние. Кадры 48–61». Какое из неотложных состояний скрывается за следующим поворотом: рождение, жизнь, смерть или любовь?

Кадр пятидесятый

Берлога

Здравствуй, Танюша!

Я обещал не писать тебе длинных писем. Подхватываю на окончании предыдущего.

…В 1905 году Матвей Фёдорович и Екатерина Даниловна сели на пароход, отчаливавший из Одессы в Константинополь. Маленькой Мусе едва исполнился годик. Мой прадед — в честь которого назвали, как ты уже знаешь, твоего покойного мужа — очень любил Отечество, уважал политику Господина Столыпина и понимал чувства Государя. Но более всего он любил, уважал и понимал свою семью. Не надо было обладать нечеловеческим чутьём, чтобы догадываться: пятым годом всё это не ограничится.

Первоначально он планировал осесть в Европе. Но именно любовь к семье погнала его дальше по глобусу. И в 1913 году он продаёт налаженный бизнес, богатый дом в предместье Парижа и прибывает в Нью-Йорк. Наверняка ты в курсе, что некогда были такие времена, когда для того, чтобы стать гражданином Соединённых Штатов Америки, было достаточно до них добраться…

В дверь постучали и Мальцева немедленно свернула почтовое окно. Разумеется, никто не будет ждать разрешения войти. Особенно Святогорский.

— Тань! Поднимись наверх, бога ради! Ты ведёшь себя просто неприлично!

— Аркадий Петрович, даже Панин блюдёт прайваси!

— На то он тебе и муж. Друзья же людям даны вовсе не для соблюдения личных границ. А накурила-то, накурила! Ты что, несколько сразу запаливаешь?!

Святогорский помахал ладошкой, развеивая совсем не воображаемый дым, и осуждающе посмотрел на пепельницу. Размерами она напоминала скорее небольшое корыто и действительно была заполнена до краёв. Иные сотлели сами. Другие — были затушены задолго до конца…

— Эстет хренов!

Татьяна Георгиевна вытряхнула пепельницу в стоявшую у стола корзину для бумаг.

— Так лучше?!

— Нет, не лучше. Раньше ты была аккуратней.

— Ага. И весила на двадцать килограммов меньше.

— Да всем плевать!

— Мне не плевать!

— Если тебе не плевать — возьми себя в руки! Похудей! Меньше кури! И бухать по чёрному завязывай! — Он кинул красноречивый взгляд на полный до краёв стакан виски и перевёл его на опустошённую наполовину бутылку.

Татьяна Георгиевна захлопнула крышку лептопа, судорожно вздохнула и, окунув лицо в ладони, разрыдалась.

— Ну, здрасьте-приехали!

Святогорский подошёл и обнял свою старую подругу.

— Не кисни!

Мальцева со всхлипом обняла товарища, уткнувшись в его начинающее разрастаться брюшко и загундосила обиженным ребёнком:

— Аркаша! Ты — признанный эксперт в деле успокоения женщин и всё, что ты можешь сказать мне: «не кисни!»?

— Прости, — анестезиолог погладил её по голове. — Не кисни, нытик!

Оторвавшись от него и утёрши нос рукавом, Татьяна Георгиевна рассмеялась.

— О! Это уже больше похоже на брата Васю! Теперь, когда мы с тобой разыграли честно спёртую из «Теории Большого Взрыва»^[12] сценку, ты обязана привести себя в порядок и подняться к гостям. И быть, мать твою, королевой! Как всегда! Быть! Королевой!

Последний пассаж он произнёс со злой горечью. Пожалуй, он был единственным человеком, на самом деле остро переживавшим всё, происходящее с Мальцевой в течение последних месяцев.

Из Америки она вернулась… Из Америки вернулась не она. Из Америки вернулся кто угодно, но только не Танька Мальцева. В соответствии с законами жанра сентиментального романа стоило бы написать «она вернулась чёрная». Но она вернулась не чёрная. Но и не светлая. Она вернулась — никакая. Покорно и монотонно рассказывала, как замечательно живёт Маргоша, как прекрасно общая подруга вписалась в земли штата Колорадо, как они с фермером идут друг другу, как счастливы в своей жизни и любви. Как будто улетал живой человек, а вернулся — робот. Робот, которому наапгрейдили программу считывания-воспроизведения эмоций. Он знает, в каком месте пошутить, в каком — съязвить, а когда и заплакать. Но он всего этого не чувствует. В любом коте… Да что там — коте! — в любой ветке, в глупом одуванчике, пробивающемся сквозь асфальт, — было больше жизни, чем в Мальцевой, вернувшейся из США.

И первым это заметил вовсе не Панин, а именно Святогорский. Аркадия Петровича сразу мучило несоответствие. Всё-таки он не только старый друг, но и опытнейший анестезиолог. И он знает, когда у женщины глаза горят, а когда — это всего лишь лихорадочный блеск. Или, точнее сказать, — отблеск. Предвестник или последователь чего-то страшного. Надвигающегося или уже произошедшего. Страшное — это глыба. Недвижимая глыба. Люди существуют в поле «перед» и «после». Страшное — это как «глаз» торнадо. Там недвижимость, тишина и пустота. Безвременность вне пространства. И Татьяна Георгиевна как будто в этом самом «глазе» торнадо побывала. Да там и осталась. Сама стала этим «глазом» торнадо.

А уж после того, как Мальцева вышла замуж за Панина — Святогорский окончательно убедился: баба с катушек съехала. И надо срочно её обратно намотать. А, может быть, она в этот замуж именно для того и вышла: чтобы колпак окончательно не сорвало. Что-то в США произошло. И Таньке нужны были реперные точки. Привязки к местности. Точнее — к жизни. Одной Муси было мало. Вот она и вышла замуж… Но Семён Ильич! — опытный дружище Сёма, замминистра по материнству и детству, грамотнейший специалист по женскому здоровью, — ничего не замечал! Он был тупо бездумно счастлив. Возможно впервые за всю свою долгую жизнь. Он уже был мужем, был четырежды отцом. И даже дедом стал! Но он ничего не замечал. Или не хотел замечать.

Татьяна согласилась выйти за него замуж! — Ура!

Татьяна согласилась переехать в свитое Семёном Ильичом гнездо! — Ура!

Татьяна покорно приняла подарок: роскошный дом, чего уж — особняк, — записан на её имя! — Ура!

Татьяна разрешила ему дать дочери его отчество, не дожидаясь… — Ура!

Татьяна не перетащила сюда портрет Матвея, и он пылится в одиночестве запертой и забытой квартирки, куда она и не ходит нынче! — Ура!

В общем, вёл себя Семён Ильич как жизнерадостный кретин, которому внезапно попёрло в рулетку — и он гребёт, и гребёт, и гребёт к себе, в эйфории позабыв, что казино всегда в выигрыше.

Причины его не волновали. Он был счастлив следствиями. Не разглядев, что его обожаемую Таньку накрыло.

Даже то, что Мальцева совершенно перестала интересоваться дочерью — не насторожило Панина. Ну а что такого? Танька никогда не любила возиться с детьми. Мать — не та, что жопу моет. Слава богу, есть кому быть и мамками, и няньками, и гувернантками. Люди-то они не бедные! Сам Панин в дочери растворился совершенно. И Татьяна даже шутила, — тем самым роботом, — что, мол, инверсия. Обыкновенно мамочки сходят с ума и идентифицируют себя с малолетними детишками, совершенно забывая о мужьях. А тут вот Сёму стебануло необыкновенно. Натуральный Рэтт Батлер. Того и гляди пони купит.

Она даже к работе стала равнодушна. Танька! Равнодушна к работе! Нет, она как и прежде была добросовестна. Сверх меры. Но это… Как бы… «Пропала искра в отношениях!». Сперва все списывали происходящее на отсутствие верной Марго. Ну что за Дон Кихот без Санчо Пансы?! Но в конце концов, жизнь — не литература. Марго и Марго. Всего лишь старшая обсервации и гениальная акушерка. Незаменимых людей нет. И ампутацию руки переживают рано или поздно. А что друг? — ну так вот он тебе, друг. Нынешний мир позволяет. Хоть несколько раз в день кури по скайпу. Чем тебе скайп не подвал или кабинет?

Через два месяца по возвращении Святогорский застал Мальцеву за интересным занятием. Она резала себе вены. Глубоко, методично — со знанием дела.

Роддом закрылся «на помойку» — как любят писать девочки на форумах. И все уже ушли в отпуск. Начмед Татьяна Георгиевна Мальцева заперлась в «блатном» семейном родзале и набрала полную ванну горячей воды. Заведующий отделением реанимации и интенсивной терапии Аркадий Петрович Святогорский, катившийся за город в компании своей верной супруги, внезапно ощутил невероятной силы волну — и развернулся через две сплошных. На трассе. И даже его жена — как известно, Исполняющая Обязанности Всевышнего, — сварливая особа, никогда не упускающая случая распилить своего мужа вдоль, поперёк, с последующим мелким шинкованием, — молчала до самого родильного дома. У которого он тормознул так, что разверзлись бы хляби небесные, если бы они не разверзлись прежде, — ливень шёл стеной вот уже с полчаса. Чуть не въехав в стену, он выскочил, не захлопнув дверь.

— Идиот… — прошептала супруга, обретя дар речи. — Салон же заливает.

Лохань, в которой лежала Мальцева, уже заливало красным в тот момент, когда Аркадий Петрович вынес дверь плечом. Мысленно поблагодарив Марго за экономию на всём. И на дверях. И на петлях. Всё-таки он почти пожилой уже человек. И не так, чтобы спортсмен. Хорошо хоть место для разбега имеется.

На три месяца исполняющим обязанности начмеда снова стал Родин. О произошедшем с Мальцевой знали только трое. Святогорский. Панин. И она сама. К психиатру, конечно же, обратились. Неофициально. И к проверенному. К её старому приятелю. Медицинская тусовка — дело такое. Начмед по акушерству и гинекологии крупной многопрофильной больницы, практически главный врач родильного дома — и попытка суицида. Сумасшедших даже в санитарки не берут. Психиатр глубоко копать не стал. Чего тут глубоко копать, когда всё на поверхности? Поздние роды. Переутомление на работе и «по жизни». Догнавший послеродовый психоз — в клиническом его проявлении. Отдых и покой. Покой и отдых. Как-то так.

Мальцева покорно согласилась. Можно было сказать, что она согласилась с радостью. Но какая уж у робота радость-то?! Согласилась покорно.

Из единственных волевых движений: попросила Панина её кабинет обустроить в цокольном этаже. Хотя он уже сделал ей кабинет на втором этаже, со множеством окон и даже с огромным балконом, уместным где-нибудь в более южных широтах. И не с балконом, а как бы это поточнее… Верандой? Патио? А она захотела медвежью берлогу без окон. Всегда отвергала его дары. Или — не хотела и не умела ценить.

— Не время! — строго сказал Святогорский.

— Да когда у неё для меня время-то?! — Надрывно ныл Панин.

Без Мальцевой, разумеется. Должен же был и он пар выпустить. А где ещё беду залить, как не в кабаке со старым другом?

— Никогда. И не будет никогда. Может быть, если ты будешь терпелив и внимателен — для тебя у неё будет час. Но времени у неё для тебя никогда не будет. Казалось, ты это понял и принял.

— Понял. И принял. Но могу я хоть тебе…

— Можешь. Но — только мне.

Обустроил Семён Ильич Таньке берлогу. Настоящее убежище одиночки. Всё по её вкусу. Стол письменный. Диванчик кабинетный. Полки книжные. Шкаф. Туалет-душ. Изолятор старого холостяка в семейном особняке.

Иногда заходила в детскую. Вести себя с Мусей не умела. Интересов её — не понимала. Улыбалась. Слова говорила правильные. Но дочь куда охотней льнула к папе. Казалось даже — считает его спасением от мамы. А маму рассматривает положенной необходимостью, которой не избегнуть ни единому человеку, будь этому человеку всего лишь год.

Вот сегодня этот самый год Марии Паниной и праздновали. С размахом. Который хочет и может себе позволить небедный мужчина, ставший весьма немолодым уже отцом долгожданной дочери от всю жизнь боготворимой женщины.

— Всё! Пошли!

— Аркаша! Но я прямо слышу их мысли! «Как такая красивая женщина могла настолько опуститься, так разожраться?!». Мне стыдно.

— Прекрасно! Уже какое-то чувство. Стыд — начало всех начал.

— И ещё — злоба. Я испытываю приливы злобы. От их радости, что я так… так выгляжу.

— Злоба — это вообще живительный коктейль. Что правда, злобу свою ты варишь сама. Никто из тех, кто любит, не испытывает радости, глядя нынче на тебя.

— Вот именно!

— Я знаю, что ты готова заниматься софистикой и риторикой ещё несколько часов кряду, лишь бы не идти к гостям. Но мы сейчас встанем. Ты пойдёшь к шкафу. И сменишь свой бесформенный балахон на более парадный бесформенный балахон. Я отвернусь.

— Ага! Отвернусь… Кто бы и когда раньше отворачивался, когда Танька Мальцева переодевается!

— Хорошо. Я буду смотреть. После тридцати лет в акушерстве — ты вряд ли меня поразишь необъятностью форм. Ну сколько сейчас в тебе кил? Семьдесят?

Татьяна Георгиевна уже подошла к шкафу.

— Семьдесят пять. Только никому не говори. Даже Панину. Особенно Панину! И — отвернись!

— Тебя не поймёшь! Так мне смотреть или отвернуться?

— Отвернись, но подглядывай. Что я тебя учу хорошим мужским манерам, как какого-то интерна…

Мальцева осеклась.

— Аркадий Петрович, его-то хоть там нет?

— С какого перепугу?! Сборище старое и статусное. Молодым врачам на дне рождения дочери замминистра — не место. Никаким боком. Всё, хорош резину тянуть!

Находись сторонний наблюдатель в подвале с друзьями, он бы и не понял, что там, наверху, наступает планетарный праздник. Важно ли для Планеты рождение Нового года или нового человека? Замечает ли сам человек рождённый в глубинах его новый эритроцит или отживший год эпителий? Что мы для тела Планеты? Важны? Не важны? Мы не замечаем рождённую или умершую отдельную клетку, но каждая клетка — важна для нас. Люди мечтают о бессмертии, а оно уже существует. Точнее — тихо сосуществует рядом с шумными смертными людьми. Клетка — бессмертна. Размножение — секрет бессмертия клеток. Что есть Муся, как не слияние клеток Мальцевой и Панина? Они умрут — но их клетки будут жить. Встречая клетки других. И, значит, ни они, ни другие — не умрут. Но как же тогда, что же тогда…

— Тань! Ты что на старости лет взялась читать всю эту муть?! — Пока Мальцева переодевалась, Святогорский стоял у книжной полки, выудив что-то из завалов и держа несколько брезгливо, чуть не двумя пальцами. — «Переселение душ: мифы и реальность». — Вслух прочитал он. — Этой хренью на дешёвой бумаге, копеечным архаичным методом высокой печати, развлекают себя разве одинокие старые девы, проехавшие в подростковом возрасте остановку «Кастанеда». Но ты! Ты! Интеллектуальная аристократка и успешная баба! Я могу простить человеку попытку всё завершить одним махом. Но ты не успела потерять столько крови, чтобы необратимо отупеть!

— Двумя.

Уже переодевшаяся Мальцева рассматривала своё отражение в небольшом зеркале на стенке шкафа. Делая «приветливое лицо», «радостную улыбку» и прочую мимическую тренировку на тему «изображаем гостеприимство».

— Что — двумя? — Святогорский зашвырнул книжонку в мусорную корзину. — О! Попал!

— Двумя махами. По правому запястью. И по левому. Только не поперёк, как дилетанты. А вдоль.

Она подошла к корзине, вынула брошюрку, отряхнула её от пепла, и положила на стол. Без комментариев. Которых явно ожидал пристально уставившийся на неё старый товарищ.

— Ок. Не пристаю. В тебе уже проснулся милый профессиональный юморок на суицидальные темы. Можно считать положительным прогностическим признаком. Не всё сразу.

— Так что у нас там наверху?

— Тридцать первое декабря, моя дорогая. Тебя угораздило сделать дочери большой подарок — или подложить свинью, — как посмотреть. Родить её аккурат в тот день, когда все люди земли, как умалишённые, двадцать четыре часа подряд с трепетом ждут нового счастья. Но не все дожидаются даже нового года.

Дом действительно был украшен. В отличие от её подвала. Нет, никаких, что называется, Vegas trees. No Vegas in this house. Панин всё обустроил с большим вкусом. Никаких безобразных «дождиков», дешёвых блёсток. Никакого громадья разнокалиберных ёлочных украшений в немыслимых количествах. Хотя, возможно, именно этого и не хватало. Цыганщины, ярмарки. Всё было настолько безупречно стильно, — что хотелось китча. Вроде той неваляшки, производства Тамбовского порохового завода, что всё ещё жила у неё в кабинете… Чёрт! Не в её кабинете. В кабинете Родина. В рабочем кабинете, как бы временно занимаемом Сергеем Станиславовичем. Ну да ладно. Семён не лезет к ней. И она не будет ему портить праздник.

В роскошной студии, метров на пятьдесят, гулянка подбиралась к разгару. Вполне, впрочем, интеллигентному. Солировал Панин. Муся с его рук, похоже, не слезала.

— А вот и наша мамочка пришла!

Не получилось тихонечко проскользнуть с Аркашей за ручку, схватить стакан с подноса у… Панин даже нанял обслугу на праздник. Совсем прям барин.

Выглядел Семён Ильич безупречно. Фигура у него всегда была потрясающая — всё-таки пловец. Не распустившийся пловец. А позднее отцовство его необыкновенно омолодило. И ему невероятно шла Муська, разодетая, как кукла. Роскошная кукла. Безо всяких глупых рюшей и неуместных бантов. Шикарная пацанка, блондинка-очаровашка с богатейшей мимикой, которой она могла выразить всё, что угодно. Да она, собственно, уже и разговаривала. Точнее — попугайничала за Сёмой.

— Наша мамочка плишла! — нежнейшим эхом отозвалась Муся, улыбнувшись Мальцевой. Но ручек к ней не потянула. Напротив — крепко обхватила Семёна за мощную шею, поцеловала в щёку и ещё раз кокетливо улыбнулась маме. Эдакое «мы обоюдно соблюдаем приличия, но ты же понимаешь, чьи в лесу шишки!» Да ну, ерунда! Ей всего лишь год. Шимпанзе! Не выдумывай, Татьяна Георгиевна!

— Вы прекрасно выглядите, Татьяна Георгиевна!

Кто бы сомневался, что первой к ней подскочит именно профессор Денисенко.

— Здравствуйте, Елизавета Петровна. Вы тоже очень…

— Вы расцвели и, простите мне мою откровенность, — профессор понизила голос до игривого «конспиративного» шёпота. — Вы наконец-то стали похожи на женщину, а не на больного подростка! Ну куда уж в вашем возрасте всё под мальчика маскироваться. Кому интересен набор костей!

Судя по всему Елизавета Петровна уже щедро нахлебалась безлимитным спиртным. Лишь бы на здоровье!

Были и Родин с Поцелуевой. Предпочтительно с ними Татьяна Георгиевна и тусовалась — до боя курантов оставалось ещё несколько часов. Сёмины министерские. Которых она тоже очень неплохо знала. Ельский заехал поздравить. И, дождавшись Татьяны Георгиевны, обменявшись с ней парой-тройкой слов, — уехал. Всё-таки он совсем недавно стал отцом. Домой, назад, к сыну и молодой жене. Был даже Волков Иван Спиридонович! Господи, каким макаром он успел стать из претендентов на руку и сердце — другом семьи?! Кажется, очень много прошло мимо Татьяны Георгиевны. Хотя она во всём принимала участие. И не могла не замечать, что Иван — достаточно частый гость в доме. И, разумеется, Аркадий Петрович с супругой.

Милая компания. Ни больше, ни меньше. Ровно столько, сколько требуется для дружеско-семейного формата празднования смены предыдущего ежедневника на последующий.

Но, кажется, встречать Новый год в изоляторе обсервационного отделения было куда веселей. Наверное. Непонятно.

Татьяне Георгиевне многое было непонятно. Она с удивлением отмечала, что не она — центр внимания и душа компании. И с куда большим удивлением — что её это устраивает!

Мусю скоро уложили спать. Прежде не забыв принести маме — поцеловать в щёчку. Подарки от Деда Мороза? Утром, детка. Под ёлкой. Тебе уже всё папа рассказал, да. Зачем у меня спрашиваешь? Сверяешь показания? Неплохой навык для женщины.

Панин недовольно нахмурился. Святогорский ткнул друга локтём в бок.

Говорила-наблюдала — всё несколько отстранённо. И, кажется, никто её отстранённости, — кроме Аркаши, — и не замечал. Даже тонкие и чувствительные Оксана с Серёжей. Но у них — своё счастье. Никак друг другом не напьются, дай им бог…

Вот и куранты, слава яйцам! Шампанское, фейерверки, хлопушки. О чём они все говорят? О жизни, о любви… О! Вот уже и к политике с экономикой перешли. И очень хочется улизнуть в свой тихий уютный подвал, к непрочитанному письму…

— Друзья! Мы слишком заболтались! А, между тем, время вручать новогодние подарки! Всем присутствующим Дедушка Мороз кое-что оставил под нашей ёлочкой!

Панин наслаждался жизнью. Как будто всю предыдущую он не жил, а ждал. И дождался наконец. Только Мальцева потухла. Как будто до Панина ещё была надежда. На чудо… На что-нибудь. Она вернулась из чуда. Чудовищного невыносимого необъятного необъяснимого чуда. И хотела всё закончить. Потому что… Это никак не облечь в слова. Чуда не могло быть — но оно случилось. И это её раздавило. Она отрицала чудо. И хотела всё закончить. И теперь всё закончилось. Она вышла замуж за… за конец. Отныне — всё. Ничего в её жизни уже не случится. Это правильно. Она будет женой и матерью. Будет растить дочь. А потом просто умрёт. Как все порядочные люди.

Сёма раздавал подарки. Татьяна Георгиевна воспользовалась праздничной суетой и ускользнула в свою берлогу. Чтобы снова мучить себя. Кажется, всё закончить никак не удаётся. Попытка номер один: замуж за Панина. Попытка номер два: неудавшийся суицид. Нужна попытка номер три.

…Но Нью-Йорк ему не понравился. Они с супругой пересекают континент и обустраиваются в Сан-Франциско. Городе, напоминающим им родную Одессу. И ещё немного — любимый Неаполь. Город отстраивался заново — семь лет назад он был напрочь разрушен землетрясением. В крови у моих пращуров — отстраивать заново. Иначе им не была бы родной Одесса. Но было бы смешно пересказывать тебе историю твоей Родины. И хотя это и моя Родина. Но всё-таки моя Родина — Америка. Ибо здесь я и родился. А сердце моё — в России.

…Матвей Фёдорович и Екатерина Даниловна тоже родились здесь. Заново. В разрушенном природным катаклизмом Сан-Франциско, в строительство которого они внесли немалую лепту. Мой отец родился в Сан-Франциско. И я родился в Сан-Франциско. Мы родились в Сан-Франциско… Но я непозволительно забегаю вперёд. Маленькой Мусе было уже девять лет. И она одинаково хорошо говорила на русском, французском и английском языках. Именно благодаря моей бабушке я так хорошо — смею надеяться на это, — излагаю по-русски…

Татьяна Георгиевна слабо улыбнулась. Он действительно хорошо «излагал по-русски». На языке, оставленном в 1905 году. Она вспомнила все его «позвольте пригласить вас…» и все эти «тачечник», «классный наставник», «столовая», «портплед». Прям какая-то «Разбитая жизнь, Или Волшебный рог Оберона»^[13].

Вошёл Панин — и она свернула окно.

— Не хочешь побыть с гостями?

— Нет.

— А со мной?

Она медлила с ответом.

— Прежняя Танька сказала бы «нет!»

— Я стала мудрее.

— Нет.

— Мне кажется, тебе пора возвращаться на работу.

— Я должна похудеть.

— Ты никому ничего не должна. И вообще — что за глупость?! Худеть — не худеть. Ты — та же самая Танька Мальцева, которую я встретил…

Она развернулась и пристально посмотрела на него без тени улыбки или кокетства.

— Сёма, оставь это для баб-дур. Это им нравятся истории про «ты — это всегда ты». Никто не любит толстых баб. И никогда бы ты. Или…

— Матвей?

Она даже не дёрнулась. Хотя раньше любое упоминание покойного мужа вызывало острейший приступ фантомной боли. Продолжила ровно:

— Или Матвей. Никто бы из тех мужчин, кто нравится мне, не обратил бы внимание на неопрятную толстуху.

— Вот и выходи на работу. Это приказ. Не просьба обожающего тебя мужа, но приказ министра здравоохранения.

— Ты всего лишь заместитель министра по материнству и детству. Да и Сергей Станиславович отлично справляется с обязанностями начмеда по акушерству и гинекологии.

Панин бросил на неё ироничный взгляд.

— Вот точно ты тут тупеешь, в своём подвале. Потому и сказал, что не просьба обожающего тебя мужа. Приказом министра ты назначена на должность главного врача больницы.

У Мальцевой разве челюсть не отвисла. Она уставилась на Панина. Он лишь пожал плечами.

— Семён!.. Но это же кабинетная должность. Скорее административная, чем лечебная. Я…

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

12

Американский ситком.

13

Книга Валентина Катаева, написанная на автобиографическом материале.