Община Св. Георгия. Роман-сериал. Второй сезон

Татьяна Соломатина, 2022

«Община Св. Георгия» открылась после реконструкции. Возглавила клинику доктор медицины, княгиня Вера Игнатьевна Данзайр. В планах более масштабные перемены. Есть возможность на базе госпиталя развернуть больницу скорой медицинской помощи. Перемены наступают масштабно, по всей стране: первая Дума, Столыпин… Но жизнь человеческая – не клад, зарытый на светлое «потом». Времена не выбирают, в них живут и, случается, незапланированно беременеют. А в Российской империи аборт приравнен к детоубийству. И хотя первый «феминист» всея Руси Пётр Первый отменил смертную казнь за преступное изгнание плода, серьёзную уголовную ответственность несёт и женщина, и врач. Особенно врач.

Глава IV

Лариса Алексеевна, владелица фешенебельного публичного дома высшего разряда, сидела за столом в кабинете и писала письмо. Случайный наблюдатель, окажись он здесь, мог бы посчитать, что видит самую обыкновенную картинку: женщина хорошего происхождения и немалого состояния выплёскивает неисчерпаемый запас любви и нежности на бумагу Проще говоря, респектабельная матушка пишет обожаемому сыну. Так оно и было. Вне контекста сторонний наблюдатель ни за что бы не разгадал в образцовой женщине-матери хозяйку борделя.

В гостиную вошёл Яков Семёнович, штатный врач заведения. Не воображаемый наблюдатель, а непосредственный участник событий, полноправный гражданин проживаемой истории.

— Девицы осмотрены, дражайшая Лариса Алексеевна. Клёпа на удивление быстро идёт на поправку^[17]. Но к господам её ещё нельзя.

— Сама долго не захочет! — сказала хозяйка, отложив письмо. Нельзя писать любимому сыну и говорить о таком. — Клеопатра решила в порядочные женщины податься.

— А и слава богу! — с ехидной готовностью подхватил Яков Семёнович. — Вы-то уж точно не будете служить препятствием к оставлению последнею борделя. И вовсе не из-за «Правил содержательницам борделей»^[18], а по велению вашей души-с! Так и представляю Клёпу сельской учительницей. Хотя бы и сестрой милосердия. Чем не роль? Отчего, к слову, все эти соблазнённые господами горничные и бонны, изнасилованные мастерами фабричные — тут же направляются на панель, а?

— Вот станешь, Яша, соблазнённой горничной и изнасилованной фабричной девчонкой или сиротой деревенской, тогда и поговорим про отчего да почему! — зло зашипела на него Лариса Алексеевна.

— Молчу, молчу! — доктор примирительно поднял руки. — Только ты и сама знаешь, любезная моя Ляля, кто уж в это ремесло попал — другой жизни не захочет и с пути этого не свернёт до самой помойной канавы. Как бы тяжко ни было, чтобы торговать телом, это надо сбой иметь здесь, — Яков Семёнович покрутил пальцем у виска. — И здесь! — приложил он руку к сердцу.

Наткнувшись на суровый взгляд Ларисы, решил сменить тему:

— Как сынок?

— О! Прекрасно! — о сыне Лариса Алексеевна могла говорить часами. Жаль, в основном с Яшей. Но говорить с Яковом Семёновичем об этом, увы, было всё одно что говорить со стеной. — Первый ученик на курсе! Уж русский забывать стал. Пишет с ошибками. Вот выучится окончательно, к нему поеду.

— И чем займётесь, Лариса Алексеевна?

— Внуков буду растить.

— Это хорошо бы, Ляля! Но внуков тех ещё иди-знай, когда получишь. И получишь ли вообще. Стала бы ты этим заниматься, если бы не сын? Которому, ишь, надо самое лучшее, потому что он у тебя какой-то особенный. Что, правда, никому неведомо: в чём. Разве в потрясающем эгоизме. Это, безусловно, тоже талант: таковое очищенное отношение к матери как к поставщику денежных сумм в наличных и чеках.

Пока они разговаривали, Яков Семёнович сварил кофе на спиртовке, подал Ларисе Алексеевне и расположился в кресле с чашкой.

— Не стоит метать в меня молнии, Ляля. Я отсырел давно, не возгорюсь. Ты же не со мной разговариваешь. Не в меня мечешь. Я просто озвучиваю твой внутренний монолог. Ты более страшного суда боишься, что твой драгоценный сынок, Андрей Андреевич твой ненаглядный, плевать на тебя хотел. И не вздумай сейчас подойти и дать мне пощёчину. Погоди, пусть кофе остынет. Не ровён час ошпарюсь.

Лариса Алексеевна тяжело вздохнула, достала портсигар, раскурила папиросу и принялась за кофе.

— Ты чего вдруг Андрюшку по имени-отчеству назвал? — она насторожилась. — Я же надеюсь…

— Лариса Алексеевна! — привычно играя обиду, перебил её Яков Семёнович. — Вашу тайну знают только присутствовавшие на родах: я и Вера Игнатьевна. За княгиню Данзайр поручаться не надо. Что до меня… Может, я и не такой уж чести человек, но испытываю невероятное удовольствие все эти годы наблюдать всезнающего самодовольного великолепного Андрея Прокофьевича, понятия не имеющего, что у него есть сын. Не просто какой-то там сын, ненужный сын, так себе сын, осложнение неосмотрительности, проявленной во время полового акта. А его сын от единственной женщины, которую он единственно же любил, как умел. И любит, как умеет. Если к нему вообще применима эта категория — любовь.

Начав ёрнически, завершил Яков Семёнович тираду на высокой трагической ноте. Никогда нельзя было понять, злую ли буффонаду представляет сей персонаж или же в этом отчаянном скоморошестве захлёбывается кровью его добрейшее сердце. Не понять стороннему наблюдателю, мистически возникшему из ниоткуда, из первоприродной материи, над которой сломали головы умнейшие мужи и порвали нервы чувствительные дамочки. Лариса Алексеевна была проще первых и сильнее вторых. Она встала, подошла к Якову Семёновичу, опустилась перед ним на колени и обняла его ноги.

— Мне разуться? Омоешь миром? — спокойно вопросил он, отпив кофе.

— Тьфу ты! Старый дурак! Богохульник! — весело ответила Лариса, положив голову ему на колени.

Она знала, что нет на свете человека преданнее. Она всегда любила других мужчин. Сперва — возлюбленного. Затем — сына от возлюбленного. А Яков Семёнович всегда любил её. Им не надо было об этом говорить, они оба это знали. Стоило побубнить о чём-то не менее известном, но более актуальном, навязшем в зубах. Понудить.

— Избаловала ты сына, Ляля. Страшно избаловала. Ни в чём отказу не знал. К сожалению, он слишком умён, слишком хорош собой и невозможно нарциссичен. Весь в папашу. Как бы беды не вышло. Надо что-то предпринять. Не снабжать безлимитно. Учёба, довольствие — ладно. Хотя мог бы и подрабатывать уроками. Но хочет курортов — пусть изволит заработать.

Яков Семёнович знал, что говорит в пустоту. Любовь Ларисы Алексеевны к сыну была безграничной и бесконечно болезненной. Она считала себя перед ним виноватой за то, что родила вне брака. Он эту материну слабость вычислил ещё совсем мальчишкой и бессовестно пользовался. Вот и сейчас Лариса моментально привела привычный контраргумент в этом давно обиходном споре.

— Юноша и должен быть умён, красив и эгоистичен. Вон Сашка Белозерский? Что? Не таков? И никаких бед! Не каркай! — Лариса Алексеевна трижды поплевала через левое плечо.

Яков Семёнович посмотрел на Лялю, на свою ласточку Лялю, с неизбывной печалью.

— У наследника императора кондитеров не сбоит здесь! — он приложил руку к сердцу.

На задний двор клиники «Община Святого Георгия» вышел покурить мастеровой Матвей Макарович, чьи глаза не давали покоя Александру Николаевичу. Не стоило и сомневаться: следом за ним немедленно выскочил и молодой ординатор, получивший нынче повышение. Другого бы плотные содержательные события дня сбили бы с толку, заставили копаться в себе, но только не младшего Белозерского. Матвею Макаровичу был приятен молодой доктор, но к медицине в целом, надо признать, он относился с высокомерным пренебрежением квалифицированного рабочего.

— Перекур? Хорошее дело! — Александр прикурил от папиросы Матвея Макаровича, сделал несколько затяжек. И снова-здорово завёл свои куплеты, начавшие изрядно раздражать мастерового. — Давайте я вас осмотрю. Считай, две папиросы выкурили вместо одной. Это небольно и бесплатно!

— Да что ж вы до меня, доктор, прицепились, как репей до собаки! — скорее весело, нежели зло, рявкнул Матвей, могучий мужик ближе к шестидесяти. Из таких, что до ста двадцати доживают и непременно удостаиваются сфотографироваться с государем императором как участники и очевидцы… чего бы то ни было. Ни разу не случилось в России таких ста двадцати лет, чтобы и сфотографироваться не о чем было. — Говорю ж вам в который раз: здоров я! Толку от вашего сословия, а?! У меня доктора племяша зарезали, вот что! Только был живой, так они — чик! — и нет больше племяша.

— Это как так?! — изумился Белозерский.

— А вот так вот! Как есть зарезали! Лечили-лечили неделю. А после, уж как надоело лечить, так они его хрясь по горлу! — рабочий полоснул себя по шее ребром ладони. — И помер! — глубоко затянувшись, он делано равнодушно пожал плечами.

— Это очень печально! — с грустью сказал Александр Николаевич. — Сочувствую вашему горю. Но позволю себе усомниться в вине докторов. Тем паче, в злом умысле. Осмелюсь предположить, что у вашего племянника был дифтерит. Вероятно, плёнками забило дыхательные пути, и доктор выполнил трахеотомию…

Белозерский и не заметил, как разозлил Матвея Макаровича. Тот перебил доктора:

— Не знаю, что там позволю, да осмелюсь, да вероятно, однако к вечеру племяш отмучился стараниями вашей братии. Благодарю покорно!

В Сашке стала закипать медвежья кровь, он собрался прочитать гневную проповедь о недопустимости… Но тут очень вовремя во двор заехала госпитальная карета. Из салона выпрыгнула Вера и пружинисто пошла к крыльцу, доставая портсигар. Глянув на рабочего, она сказала:

— Ведь и правда, Матвей Макарович, у тебя анизокория.

Белозерский состроил ей лицо: я же тебе говорил!

— Отказывается он обследоваться, Вера Игнатьевна. Говорит: мы его по горлу хрясь! — и поминай, как звали!

Вера глянула на одного, на другого. Два мужика были уже готовы на кулаках выяснить, кто из них прав.

— Чего это вы как два шипящих самовара?!

— Да ну вас! Пошёл я своим делом заниматься. А вы, господа хорошие, своими занимайтесь!

Сплюнув под ноги, Матвей Макарович зашёл в клинику.

— Гусь! — возмутился Саша.

— На себя в зеркало давно смотрел? — рассмеялась Вера. — Вы с этим Матвеем одного поля ягоды.

Тем временем с козел спустился Георгий, слишком медленно, как показалось Ивану Ильичу. За что госпитальный извозчик одарил его жалящим взглядом.

— Как он? — кивнув на инвалида, тихо спросил Саша, забыв, что Вера только что фактически обозвала его упрямым бараном.

— Ничего, ничего. У него с головой всё в порядке. В отличие от тебя и нашего славного Матвея Макаровича. Причём у Матвея Макаровича с головой сильно не в порядке.

— Так я же тебе и говорю! И ему говорю! — воскликнул Белозерский.

— Саша! К такому же, как ты, но другому барану по имени Матвей Макарович нужен особый подход. Пошли продемонстрирую мастер-класс от ведущих европейских светил психоанализа и тибетских махатм по материализации духов и раскрытию тайн реинкарнации сознания и души!

Вера направилась в клинику. Белозерский потрусил за ней, ворча:

— Ага! И это у меня не всё в порядке с головой?!

Обнаружили Матвея Макаровича в коридоре. Он как раз выговаривал подсобнику за что-то, яростно вращая ручку пакетного выключателя. Подойдя, Вера Игнатьевна властно обхватила голову Матвея Макаровича, повернув к яркому свету, — на финальное «щёлк» как раз засияли все ряды ламп в светильнике.

— Отвяжитесь, господа! Здоров я! Чего вы там разглядеть хотите через глаза?! Душу мою? Или голову? Здоров я и головой, и душевно не хвор. Этот мне тоже… — вывернувшись из рук Веры — впрочем, она удостоверилась в том, что заметила и прежде, при естественном освещении, — мастеровой кивнул на Александра Николаевича. — Балаболит всё что-то, руками машет без толку. Я руками соображаю получше него, поди! Много получше, чем эти ваши после университетов, в тужурках форменных. Будто мундир чего-то сюда добавить может, — Матвей Макарович выразительно постучал костяшками пальцев по лбу.

— Ни добавить, ни убавить, справедливости ради. Убавить мундир тоже не может, — рассеянно, будто отвечая своим мыслям, сказала Вера. — Слушай, Матвей Макарович, — деловито обратилась она к рабочему. — Ты человек мастеровой, с инженерным складом ума. Совет твой нужен. Мы тут с одной штукой никак не в силах разобраться, — Вера незаметно подмигнула Александру Николаевичу — Молодой доктор всю ночь бился, сестру милосердия на помощь призвал, а ничего не вышло. Как думаешь, справишься?

— Всю ночь с сестрой милосердия бился? — добродушно хрюкнул Матвей Макарович. — Это оно, конечно! А со штукой окажу всякое содействие, — помимо воли он весь раздулся от гордости. Профессор, княгиня, а не брезгует помощи у простого человека попросить, уважает квалификацию, а не нашлёпки на мундирах. — Это хорошо! Это мы всегда пожалуйста, с огромным нашим удовольствием! Со штуками, с ними управиться можно. У штук, у них горла нет! — сверкнул он глазами в Александра Николаевича. Тот, было, рыпнулся, но получил от Веры кулаком в бок.

Завела Вера Игнатьевна в рентген-комнату Матвея Макаровича как дорогого гостя, долгожданного специалиста. Сзади плёлся Александр Николаевич, сообразивший, что ему выпала роль восторженного подмастерья, и сыграть он обязан пристойно.

Зря Саша надеялся, что рентген-аппарат поразит мастерового. Матвей Макарович со скепсисом оглядел шедевр технологии, исполненный по всем канонам декоративно-прикладного искусства.

— Знаком мне этот агрегат, — с прохладцей мастера, знающего себе цену, заявил Матвей Макарович. — В девяносто шестом году мы в Кронштадтском госпитале работали. Так я инженеру Попову аккурат такой помогал собирать. У вас тут хоть и буквочки заграничные, — Матвей Макарович подошёл поближе, совершенно по-свойски, — и декор побогаче. А так: точь-в-точь^[19].

У Александра Николаевича отвисла челюсть.

— Попову?! Александру Степановичу?!

— Ему.

— Почётному инженеру-электрику, ректору Санкт-Петербургского императорского электротехнического института Александра Третьего? Статскому советнику Попову?!

— Что ж вы, доктор, заголосили, не иначе как на поминальной службе? Ему, батюшка, ему! Кому же ещё? Он человек простой, не кичился, что знает всё про всё! — зыркнул он в Белозерского. — Я с ним знаком с тысячу восемьсот восьмидесятого. Он парень был совсем, моложе вашего. Денег у него не было, чтобы учёбу продолжать, так он подвизался объяснителем на электротехнической выставке. Господам праздношатающимся про всякие чудеса рассказывал. Очень смышлёный. Я его там и приметил, мы выставку-то монтировали, и к себе в «Электротехник» монтёром пристроил^[20]. Так он меня не забыл, и если чего не понимал, всегда запросто нашу-то артель и звал. Благодарный простой человек, понимать надо! Не запамятовал, как я ему, мальчишке, помог. Не зачванился ни кандидатом, ни профессором, — Матвей Макарович тайком смахнул слезу. И скорее чтобы скрыть искренний сентиментальный порыв, нежели действительно выговорить Белозерскому, наворчал на него: — Без вашего вот этого… про то, что мы в организме, ишь, не понимаем. Электротехника — это вам не ножичками тыкать!

Вера Игнатьевна еле сдерживала смех. Ошарашенный Белозерский опустился на табурет, невзирая на присутствие дамы.

— Вы поспособствовали молодому Попову! — восхищённо выдохнул он. — Вы добрый человек, Матвей Макарович.

Памятуя о роли, прописанной ему княгиней, молодой ординатор не стал ничего говорить вслух, но про себя поклялся, что теперь он уж точно обязан разобраться с анизокорией Матвея Макаровича и помочь ему, с чем бы это ни было связано.

— А то ж, не дурной! — мастеровой заслуженно насладился триумфом. Но и перегибать палку не стал. Добрый мужик, он и меру знает во всём. — Что вам, господа хорошие, не ясно с этой штуковиной?

Последовало минут сорок подробных разъяснений, весьма дельных, ибо Матвей Макарович действительно знал аппарат Рентгена — Попова как свои пять пальцев. И не без удовольствия, признаться, повозился с устройством заграничной модели. Сам предложил стать объектом испытаний. Чего, собственно говоря, Вера и добивалась.

— Я вам шайтан-машину наладил — на мне и пробуйте, — Матвей Макарович снова впал в амплуа простоватого русского умельца, хотя очевидно, что образован был будь здоров! Впрочем, и в образе недовольного мужика он нисколько в себе не сомневался. Но поболтать после на совесть устроенного — любил. — Вот всё у нас так: кто дело делает, тому и ответ держать. А ничего не делай — и будешь всегда правым и безо всякой за то ответственности! — наигранно ворчал он, устраиваясь на столе.

— Се ля ви! — поддакнул Белозерский.

— Отож! — подтвердил Матвей Макарович. — Или, как говорится по-нашенски, жить широко — хорошо, но и уже — не хуже!

— Я вас оставлю, господа, — сказала Вера. — Ты, Матвей Макарович, часика полтора отдохни. Александр Николаевич при тебе побудет. Ты не шевелись…

— Да знаю я процедуру! — весело перебил княгиню мастеровой. — У меня от Александра Степановича уже есть сувенир: скелет моей руки. Тёща, древняя колода, страсть боится. Чуть ли не жила у нас, хотя я ей домик справил. А как я из Кронштадта фото костяной кисти привёз — так только по большим праздникам! А уж как я череп на стену водружу в рамке — так и вовсе, поди, перекинется. Хотя куда там! Девяносто шесть годов, а как разговеется — мужикам на зависть! — не без гордости сказал Матвей Макарович. — Вы идите, Вера Игнатьевна. Мне и Александр Николаевич без надобности. Пущай щёлкнет тумблером и отправляется по делам, коли они у него есть.

Ох, попал ординатор Белозерский мужику на зуб, не скоро выпустит.

— А я подремлю. Я умею спать по стойке «смирно!» Доводилось. — Матвей Макарович закрыл глаза.

Спустя положенное время Вера Игнатьевна и Александр Николаевич рассматривали у неё в кабинете пластину со снимком головы Матвея Макаровича. Двух мнений быть не могло.

— У него гигантское новообразование правой половины и основания черепа.

— Безо всяких признаков нарушения мозговых функций! Он интеллектом и крепостью членов многим фору даст.

— Что будем делать? — Белозерский уставился на Веру, как мальчишка, ожидающий чуда.

— Ничего, Саша, — она развела руками. — Ничего.

Взяв у него снимок, она подошла к столу, взяла перо, обмакнула в чернильницу и каллиграфически вывела надпись:

Матвею Макаровичу Громову от главы университетской клиники «Община Св. Георгия», профессора Данзайр, с благодарностью за помощь в техническом обслуживании аппарата Рентгена — Попова.

Поставила дату и летящую подпись.

— Как ничего?! — растерянно бормотал Белозерский, застывший у окна. — Как ничего?! — неожиданно он воспрял духом и продолжил с энтузиазмом: — Когда уже в тысяча восемьсот сорок четвёртом году профессор Харьковского университета Тито Ванцетти удалил подобную опухоль…

— И больной скончался на тридцать вторые сутки от инфекционных осложнений, — перебила Вера, охлаждая пыл неопытности.

— Но асептика и антисептика с тех пор значительно продвинулись! Вера Игнатьевна, накоплен опыт…

— Ординатор Белозерский! Матвей Макарович Громов — живой человек, а не полигон для твоих изысканий. У него семья. Жена. Дети. Внуки. Тёща девяноста шести годов. Если бы твой глаз не был так остёр и не приметил бы разницу зрачков при реакции на свет… Бог его знает, Саша, сколько он живёт с этой опухолью. И бог знает, сколько ещё проживёт.

— Но как же!..

— А если мы, ординатор Белозерский, полезем с пилой к нему в башку, он в лучшем случае умрёт, а в худшем — станет глубочайшим инвалидом, не могущим себя обслужить. Останови скачку идей! Как профессор ординатору: приказываю!

— Но почему же?..

Он всхлипнул или ей показалось? Нет, показалось. Не настолько он… Он не Ася, в конце концов!

— Саша, мы даже говорить ему ничего не станем. Испытания аппарата прошли успешно. Снимок в подарок тёщу отпугивать.

— Но зачем же мы тогда знаем?! — в каком-то детском отчаянии воскликнул Белозерский. — К чему тогда все эти чудеса техники, аппараты и приспособления, если мы ничем не можем помочь? Как же мы, зная, даже не попытаемся? Пусть бы тогда всё оставалось тьмой и тайной!

Княгиня встала из-за стола, подошла к нему, ласково взяла за плечо. Нет, не плачет, слава олимпийским богам! Не то это уже слишком. Она с ним время от времени разделяет постель. Плачущий мужчина, что может быть отвратительней!

— Саша… Даже если мы поставим в известность нашего славного прораба, электротехника и на все руки мастера, необходимо его согласие на операцию. А он его не даст. Откажется. И будет жить, зная, что у него в голове огромная опухоль. Возможно, он в это не поверит. Но и не веря, уже будет знать. А хуже мук сомнения только муки знания, как ты и сам догадался. Сомнения, возможно, единственный дар знания. Сомнения оставляют право на ошибку. Ошибка — это не всегда плохо. Иногда ошибаться приятно. Не поверишь, но есть такие ошибки, которые делают человека счастливым. — Она немного помолчала. Её унесло не туда. Надо сосредоточиться. — Саша, мы оставим Матвею Макаровичу его веру. Веря в то, что он здоров, он проживёт, возможно, долго и уж точно — счастливо. Преподнеси ему пластину со всем уважением и благодарностью. С аппаратом-то, стоит признать, он нам помог разобраться лучше, чем инструкция.

Белозерский взял снимок и скуксил физиономию, как мальчик, которому попалась подмокшая хлопушка. Вера, усмехнувшись, посмотрела ему в глаза.

— Когда Адам набил первую оскомину от яблока с Древа познания добра и зла, первое, что он сделал: уставился на Еву примерно с таким же выражением, как ты сейчас. И задал ей тот же вопрос: «Но зачем?..»

— И что она ответила? — спросил Белозерский настолько заинтересованно и серьёзно, что Вера не выдержала и рассмеялась.

— Она ответила: «Я только предложила. Ты мог отказаться». Вера пошла к столу, указав ему на дверь.

— Но я не отказался! — воскликнул Александр Николаевич.

Вера Игнатьевна ответила, изображая Еву, насколько представляла себе её реакцию на подобное заявление Адама:

— За своё решение я расплачиваюсь тем, что в муках рожаю детей, — она немного помолчала и продолжила печально, — а не рожаю — в ещё больших.

Вспомнила, что она грозная Ева и, вообще, профессор и руководитель клиники:

— А ты ко мне лезешь с зелёным непрожёванным яблоком! Пошёл вон! До вечера!

Саша выскочил из кабинета.

На заднем дворе клиники весь цвет общества был в сборе. Иван Ильич беседовал с Матвеем Макаровичем. Георгий Романович сидел на ступеньках, курил, потирая бёдра. Они гудели. Но это была хорошая боль — значит, нервы работают, следовательно, бежит по ним жизненный ток. Так объясняла Вера Игнатьевна, а их высокоблагородие всегда права.

Исподтишка поглядывая на нового санитара, Иван Ильич, снова-здорово, теребил Матвея Макаровича:

— Нет, ты мне скажи, Макарыч, на что мне електричество в конюшне?! Нам с лошадками балы после заката не давать!

— А допустим, у тебя кобыла ночью рожать начнёт.

— У меня не завод! Господам денег некуда девать, а я бойся!

— Чего ж тебе бояться? Тебе только рычажком вертеть.

— Как чего же? Електричество — явление природы. Потому его надо опасаться. Ты Бога боишься?

— Допустим. Бога положено бояться. Но я, скорее, Бога уважаю. Чего мне его бояться, если я не грешник.

— Так уж и не грешник? — прищурился Иван Ильич.

Мастеровой ненадолго задумался.

— Как есть — не грешник. Чист! Ажно жены ближнего ни разу не пожелал, вот те крест! — Матвей Макарович размашисто перекрестился. — У меня своя такая, ах! — он расплылся в счастливой улыбке. — Люблю, как в первый день. Перед внуками стыдно. Родителей почитал, помогал, похороны справил как положено. Тёщу, чтоб ей, и ту уважаю безмерно и не оставляю заботами. Никому не завидовал. Ослов, и ещё каких, из таких ям вытаскивал, в любой из дней.

Иван Ильич рассмеялся и сказал:

— Скромный ты, Матвей, как красна девица.

— Так что ж я, к своим годам цены себе не сложил? Малахольный я тебе какой? Нечего тебе электричества бояться! Я им не первый десяток лет занимаюсь. Это помимо всего прочего. Вот, смотри, что пресса пишет.

Матвей Макарович достал газету, присел на ступеньки рядом с Георгием, развернул. Объявил торжественно:

— «Полиция и электричество». Это статья так называется. Про то, как устроено в Американских штатах. Как мы от них отстаём!

Статья аргументированно доказывала преимущества электрических приспособлений для спокойной жизни граждан.

— «…Внутренняя часть сигнального ящика напоминает собою часы. Центральную часть аппарата занимает циферблат, в верхней части его укреплён электрический звонок и рядом с ним небольшой рычаг. Нижняя половина циферблата разделена на одиннадцать кружков, в каждом кружке находится нумер, а под каждым нумером — слово, например:"воры","побоище","убийство","несчастный случай","в беспамятстве","буйный алкоголик","пожар"и прочие. Посреди циферблата укреплена длинная металлическая стрелка, которая легко приводится в движение рукою; конец стрелки ставится на то слово, которое обозначает причину происшествия, а рычаг, расположенный наверху, передвигается вниз. Спустя несколько секунд начинает звонить электрический звонок в знак того, что сигнал услышан, и через две-три минуты появляется уже мчащий во всю мочь мотор с сидящими в нём полисменами!» — торжествующе завершил чтение Матвей Макарович. — Видишь, какая полезная субстанция — электричество!

Матвей Макарович обвёл слушателей победительным взглядом. Георгий сделал солидное лицо в знак согласия. Иван Ильич проворчал:

— Всё им електричество да мотор! Вонища одна от этих моторов и всякое душегубство! Молнию не приручишь. Божий промысел не прочухаешь. Такой тебе мой сказ!

На задний двор вышел Белозерский. Иван Ильич сразу подметил, что молодой барин чем-то расстроен, хотя вида не подаёт.

— Матвей Макарович, это вам! — протянул он пакет мастеровому. — Благодарим за помощь.

Матвей принял достойно, чуть поклонился, не слишком, а ровно так, как пристало. Извлёк из пакета пластину и продемонстрировал госпитальному извозчику. Иван Ильич отпрянул, увидев изображение черепа, перекрестился и сплюнул:

— Святые угодники!

Матвей с Георгием рассмеялись. А вот Белозерский даже не улыбнулся. И это приметил Иван Ильич, хотя и разобиделся внутренне на нового санитара: ишь, зубы скалит! Что у молодого барина за печаль, что он не хохочет? Он же сущее дитя, палец покажи.

— Вот без электричества, Иван Ильич, эдакая штука не вышла бы. Нужен ток в катодной трубке… А, без толку тебе объяснять! — Матвей Макарович повернулся к Белозерскому: — Нашли у меня чего, господа доктора?

— Нет. Здоров ты, Матвей Макарович!

— Чего ж говорите, как деревянный? Вы ж радоваться должны, что я здоров! Как и утверждал, — он внимательно разглядывал рентгеновский снимок черепа. — Смерть, господин доктор, сама знает, когда к кому…

— И електричество ваше ей для этого ни к чему! — ядовито вставил Иван Ильич.

— Идём, я тебе всё расскажу и покажу! — усмехнулся Матвей Макарович, бережно возвращая пластину в пакет.

Когда мастеровой с извозчиком ушли в сторону новой конюшни, Александр Николаевич присел рядом с Георгием. Протянул ему портсигар. Прикурили. Затянулись неспешно разок-другой. Белозерский участливо спросил:

— Болят?

— Когда ходишь — нет, а как сядешь!.. — он махнул рукой. — Слушай, Александр Николаевич, что за человек Иван Ильич?

— Славный мужик. Работяга. Безотказный. Надёжный. Ворчун.

— Сдаётся, невзлюбил он меня.

— Быть такого не может! Он только тех, кто нос задирает, не жалует. Ты не из таких.

На крыльцо выскочила Матрёна Ивановна, сияя, что полуваттная лампочка. Но, увидав Белозерского, потухла, как свеча Яблочкова^[21] к исходу своего часа. Сказала официальным тоном главной сестры милосердия:

— Георгий Романович, идёмте обедать. Не то уже ужинать пора!

Георгий поднялся, и Белозерский отметил, как на мгновение на его лице сверкнула боль. Но как Георгий подавил боль, так и Белозерский сдержал естественный для него порыв: помочь инвалиду. Вера велела обращаться с Георгием как со здоровым, не оскорбляя его поблажками и вспомоществованием любого рода. Георгий разулыбался Матрёне, открыл перед нею двери:

— Прошу! С нашим удовольствием в вашей компании!

Он подмигнул Белозерскому, поправив ус.

— Ах вот оно что! — усмехнулся Александр Николаевич, оставшись один. — Ах ты, чёрт Буланов! Невзлюбил тебя Иван Ильич, говоришь? Ни за что, ага! А Матрёна-то, Матрёна!.. А что, Матрёна? Она только предложила, ты мог отказаться!

Он расхохотался, будто сам вот только что выдумал эту реплику. Решил выкурить ещё папиросу, и собираться пора. Прошен к Вере Игнатьевне. Надо бы заскочить домой, переодеться, прибарахлиться букетом и всем, что положено. Женщина всегда женщина, и если не сперва, то потом конфеты нужны. И цветы. И шампанское. Нет, водка или коньяк. Вера не любит шампанское.

В ординаторскую Белозерский зашёл в наипрекраснейшем настроении, будто не он вот только что был расстроен несколькими фактами: опухолью мастерового; запретом профессора предпринимать какие-либо действия, а равно сообщать мнимому здоровому о том, что он на самом деле болен, предположительно смертельно; мир несовершенен, несправедлив, всё крайне глупо устроено… Et cetera^[22].

Просторная комната была пуста. Александр Николаевич немного полюбовался, как тут всё теперь хорошо налажено: у каждого ординатора свой стол; для халатов — отменный шкаф. Всё крайне умно устроено!

Он снял халат, повесил на вешалку. В ординаторскую вошёл Концевич. Сегодня он оставался на амбулаторном приёме, поскольку всё одно принимал звонки по скорой помощи. В каком он настроении — по обыкновению невозможно было распознать.

— Хорошего дежурства не желаю, Дмитрий Петрович. Сам знаешь: плохая примета. Эх, скорей бы уже открыться-то!

Концевич не разделял энтузиазма Белозерского. Однако руку пожал. На выходе из ординаторской Белозерский столкнулся с Кравченко. И тому руку пожал. И упорхнул.

Концевич и Кравченко остались вдвоём. Кравченко сел за свой стол, начал писать. Концевич достал свёрток с провизией, присел на подоконник.

— Вы, Дмитрий Петрович, почему с персоналом не обедаете? Всех приглашали в сестринскую.

Концевич равнодушно пожал плечами. Откусил от бутерброда. Тщательно прожевал. Проглотил. И только потом ответил безо всяких эмоций:

— Не любят они меня.

— Авы их?

Снова: равнодушное пожатие плечами; откусил; тщательно прожевал; проглотил.

— Не люблю. Почему бы мне их любить? Я к ним прекрасно отношусь. Без них в нашей работе — никак.

— Вы бы продемонстрировали им своё прекрасное отношение. Трапеза — весьма удобный случай. Матрёна Ивановна пирогов напекла.

— Я никогда не демонстрировал им обратное. И не люблю я есть за общими столами. У каждого свои манеры, знаете ли. Иван Ильич наверняка чавкает, как свинья.

Владимир Сергеевич с удивлением посмотрел на Концевича.

— Вы всё-таки знаете, как зовут нашего извозчика?! Надо же!

— Зря иронизируете, Владимир Сергеевич. Возможно, я кажусь вам холодным. Но, смею надеяться, я никогда не давал повода считать меня дураком.

Владимир Сергеевич нервно отодвинул бумаги, поднялся и стал прохаживаться.

— Обратное не демонстрировали! Так продемонстрируйте прямое!

Концевич в очередной раз преспокойно откусил от бутерброда, тщательно прожевал, проглотил. Повторил процедуру.

— Вы будто и от еды удовольствия не получаете. Какой-то механический процесс!

— Почему Вера Игнатьевна на повторный вызов самолично поехала? — спросил он у Владимира Сергеевича, не реагируя на выпады в свой адрес.

— Профессор мне не подотчётен. Возможно, потому что у княгини Данзайр есть душа? В отличие от вас, господин Концевич. Без души никакого дела не сделаешь. В особенности благого] — последнее Кравченко произнёс едко.

— В любом деле, Владимир Сергеевич, человек — всего лишь аргумент заданных функций.

— Насколько я знаю, вы окончили гимназию с отличием.

— Я и в университете обучался на казённый кошт как особо одарённый, — отвесил Концевич лёгкий полупоклон.

— Вы точно знаете, что в алгебре аргумент заданных функций трактуется как «неизвестная» или же «переменная».

— Из той же алгебры мне ещё отменно известно, что уравнение суть равенство вида. И неважно, каким путём это равенство достигается.

Успокоился Владимир Сергеевич так же внезапно и, казалось, беспричинно, как и пришёл в волнение. Усмехнувшись, он вернулся за стол, к бумагам. Обмакнув перо в чернила, сказал:

— Отнюдь нет, Дмитрий Петрович. Решение уравнения достигается поиском тех значений аргументов, при котором возможно равенство.

Концевич наконец-то расправился с бутербродом, стряхнул крошки, смял обёртку в бумажный шар.

— Владимир Сергеевич, знаете ли вы, как с арамейского переводится слово «грех»?

— Буквально: «не попасть из лука в цель».

Дмитрий Петрович кивнул и отправил бумажный шар через всю просторную ординаторскую точно в мусорную корзину, стоящую у дверей.

На заднем дворе клиники Белозерский застал вернувшихся из конюшни Ивана Ильича и Матвея Макаровича.

— Не нравится мне! Не нравится! Не нравится, бог с ним совсем, с твоим електричеством, Матвей! — ворчал Иван Ильич.

Александру Николаевичу что-то это напомнило:

— Иван Ильич, ты ж вылитый отец Сисой.

— Какой я тебе ещё Сисой! Мало мне, барин, что ты меня начконом за глаза лаешь! Ты думаешь, я не знаю? — взъерепенился госпитальный извозчик.

Белозерский примирительно поднял руки, хотя и покраснел.

— Не я это! Клевету на меня возвели. Поклёп. Не я это, а Чехов. Антон Павлович. Знаешь такого?

— Ты, Александр Николаевич, свою вину на стороннего Чехова не сваливай. Знаю, что ты меня придумал начконом охаивать.

— Да не про то! Про отца Сисоя! Антон Павлович Чехов! Писатель такой был. И врач. Выдающийся человек. Умер недавно.

— Умер, так и царствие ему небесное, какой бы ни был, — бухтел Иван Ильич уже не так рьяно. — Вот если и умер человек, так точно он меня разнести не мог!

— Да не тебя! Он вообще всех разносил! Я ж тебе про отца Сисоя. Рассказ Чехов написал, «Архиерей», я тебе «Журнал для всех»^[23] принесу, у тебя везде электричество горит, хоть где читай.

— Как мне — так для всех, оно как же!

Матвей Макарович не смог сдержать смех. Иван Ильич вдруг как-то искренне всхлипнул.

— Что ты, родной мой! — искренне расстроился Белозерский, которому, честно говоря, тоже еле удавалось подавлять в себе чрезмерную шутливость. — Это у журнала такое несуразное название: «Журнал для всех», вот тебе крест! — Александр Николаевич размашисто перекрестился. — Ты-то у нас особенный! Провалиться мне на этом месте, ты единственный и неповторимый, уникум, исключительный! — забалтывая Ивана Ильича, Саша обнял его за плечи, отвёл к крыльцу, усадил, раскурил ему папиросу, присел рядом и снова обнял. Продолжил ласково-ласково: — «У Еракина нынче электричество зажигали… Не ндравится мне! Не ндравится! Не ндравится, бог с ним совсем!» Ты не вздрагивай, дядь Иван! — с родным дядюшкой, имейся у него таковой, Белозерский не был бы нежнее и искреннее. Хотя и смеяться ему хотелось нешутейно. — Это я тебе как раз рассказ цитирую, из-за которого ты тут сыр-бор развёл.

— Я?! — Иван Ильич снова взвился.

— Тише-тише, — прижал его к себе Саша, нежно, но с медвежьей силой. — Ну не я же. Там хорошо про этого Сисоя прописано. Он там, может, единственный, не разделанный Чеховым под орех. Разделанный, разумеется — таков уж был этот Антон Павлович, — но не под орех, а под любовь, понимаешь?

Иван Ильич уткнулся Белозерскому в плечо. Матвей перестал хохотать, присел с другой стороны, обнял Ивана Ильича и совершенно искренне, хотя и не без смешинки, тоже сказал своё веское слово:

— Бабы, Ваня, хуже электричества!

Белозерский сделал Матвею Макаровичу знак глазами: уведи его куда-нибудь, не дай бог его тут кто, кроме нас, заметит, не оберёмся потом — от него же!

— Идём, Иван Ильич, ко мне в рабочее помещение. У меня там отличная жидкость есть. Чехов такою не брезговал, вот и мы опрокинем, чтобы душа не болела, — Матвей Макарович помог Ивану Ильичу подняться, промокнул ему лицо рукавом и повёл в сторону хозблока. — Этот Чехов, между нами говоря, Ваня, ничем не брезговал. Он как-то сказал: «Чихают и мужики, и полицмейстеры, и иногда даже и тайные советники»^[24]. Сказал как отрезал, а я всё помню. У меня память, Вань, как есть фотопластина! И нечего, говорит, помирать, если тебе на лысину начихали. И уж точно нечего помирать, если ты кому на лысину начихал. Жизнь — такая штука, говорил мне Антон Палыч, что хочешь — так живи, а не хочешь — вешайся. И рубанул: жизнью, Матвей Макарыч, не надо брезговать в любых её проявлениях. Я ж с ним пил, с Антон Палычем, Вань. Он мне так и заповедал: наплюй и пойдём водку пить! Так что, Иван Ильич, ты наплюй, пойдём водку пить! Ты, считай, с Чеховым знаком через один стакан. Дело как, Вань, было? Вызывает меня как-то Лев Николаевич Шаповалов^[25] — сотрудничал я с ним, хоть он и московский, — в Ялту, работу работать, понятно. Ну, прибываю, честь по чести…

«Да ну, чёрт! Не может быть! Хотя после Попова — отчего бы и нет?! — Белозерскому очень хотелось побежать за Матвеем Макаровичем и послушать историю. Но не мальчишка же он, в конце концов! К Вере Игнатьевне охота. — Надо же! С такими людьми Матвей Макарович ручкался, а у него вместо полбашки — опухоль. И не помочь никак. Или помочь?..»

Он стоял и смотрел вслед удалявшейся парочке крепких мужиков. Дурацкая «соль земли русской» лезла в голову. Тут из клиники выскочила Ася, изрядно напугав его окриком:

— Александр Николаевич!

Он аж подпрыгнул. «Соль» просыпалась из головы. Ася была какая-то… Вот может быть человек одновременно и весёлым, и тревожным?

— Что-то случилось, Анна Львовна?

— Нет, ничего. Но мне кажется… — она склонилась ближе и произнесла интимным шёпотом: — Мне кажется, что Владимир Сергеевич, он… он…

— Ах, это! Ну конечно же! Он влюблён в вас, Анна Львовна. Это вся клиника знает, включая Клюкву. Она, поди, уже и новым лошадкам рассказала. Вот уж, правду говорят: те, кого мы любим, — слепы.

— Авы? — Ася по-детски скуксилась. Признаться, она приняла немного… совсем немного… чтобы только взбодриться. Чтобы осмелиться вызвать у Белозерского ревность. Как глупая маленькая девочка. Она и есть глупая маленькая девочка.

— Что — я? — простодушно удивился Белозерский.

— Вы… вы разве… вы разве не влюблены… в Веру Игнатьевну?! — последнее она выпалила, чтобы совсем не растерять остатки девичьего достоинства.

— Друг мой! — он взял её за руку.

Для него это был действительно всего лишь дружеский жест. У этого милейшего молодого мужчины изрядная доля общительности была построена именно на прикосновениях. Рука Аси у него вызывала ту же нежность, что и плечо или мокрое лицо Ивана Ильича. Не больше, но и не меньше. Увы, Асе чудилось в этом нечто иного рода.

— Мой дорогой друг, — повторил Белозерский, держа Асю за руки и глядя ей в глаза. — Увы, я не влюблён в Веру Игнатьевну. Увы мне и ах мне, я люблю её. Люблю глубоко. Это сильнее. Больше. И… хуже. Вы, дружочек Ася, господина Кравченко не отвергайте. Это только кажется, что он неромантичный, сдержанный. Он — морской офицер. Владимир Сергеевич знает цену бурям.

Белозерский поцеловал Асю в щёку, затем поцеловал Асе руку.

— Да завтра, Анна Львовна, до завтра!

Он стремительно зашагал со двора.

Сколько времени Ася стояла столбом — бог весть. Средство, что она изредка позволяла себе принимать — думая про него не иначе, как про «средство», — лишало её иногда некоторых восприятий, укорачивало или растягивало время по собственному его, средства, произволу. Очнулась она, когда её коснулся Иван Ильич.

— Ладно ты, молодая! Тебе можно и нужно! А я, вишь, старый дурак, по Матрёне сохну! Оно мне надо, бисова баба, мать её итить?! Мне, вона, Матвей Макарыч объяснил всё по Чехову: брак — это пошлость!^[26] Пошлость, Ася, это вроде дешёвенькой упряжи. Негодная вещь, вот что пошлость.

Ася только сейчас поняла, что продрогла и что у неё мокрое лицо. Ей стало мучительно жаль Ивана Ильича, она и представить не могла, что он неравнодушен к Матрёне. Разве в его возрасте такое бывает? И в возрасте Матрёны? Ася улыбнулась, представив, что она такая старая и вдруг бы была влюблена. Но тут же, устыдившись своих мыслей, она прислонилась к Ивану Ильичу. Он погладил её по голове, как погладил бы лошадь. Это была самая душевная ласка в арсенале Ивана Ильича.

— Ну будет, будет мочу из глаз лить. У нас теперь уборные с електричеством, не промахнёшься.

Ася искренне рассмеялась незамысловатой шутке.

— Матвей Макарович уже ушёл?

— А чего ему тут ночи напролёт маяться? Работник он справный. Дело делает — и домой! Он же не бобыль вроде меня. У него жена любимая, у него жизнь живая, а не пошлость. Он счастливый мужик, Матвей-то, хоть завтра умри, хоть сегодня — счастливый, такие сразу в рай, потому что жили непошло! Во! — Иван Ильич, хоть и натурально надрывался сейчас, однако новое ценное слово, подарок Матвея Макаровича, вертел и так и сяк, запоминая, осмысливая.

— Всё, приканчиваем эту пошлость! Идём по своим фронтам! — махнул рукой Иван Ильич, поцеловал Асю в лоб и слегка неуверенным ходом двинул в сторону конюшни.

Раздался дверной звонок. Вера, наряженная фривольно — кроме Белозерского она никого не ждала, — отправилась открывать двери. Признаться, и настроение у неё было в самой высокой степени легкомысленное. Александр Николаевич приносил ей радость, и она нисколько не мучилась на сей предмет. Два совершеннолетних человека по обоюдному согласию собираются приступить к одному из самых приятных занятий. Это только пошляки разводят вокруг этого бог весть что.

Она распахнула двери и… На пороге стоял не совсем Александр Николаевич. Точнее, это был совершенно точно не Александр Николаевич. Это был абсолютно другой мужчина. Сейчас ему без малого шестьдесят, но стройный, крепкий, и, если не считать морщин, он ничуть не изменился. В руках у него был шикарный букет и увесистый пакет, надо полагать, с бутылкой и конфетами.

Немая сцена.

Первым заговорил мужчина:

— Здравствуй, Вера!

Вера Игнатьевна молчала, не в силах пошевелиться.

— Этот визит я собирался нанести несколько месяцев назад. Но обстоятельства изменились. Сегодня же они изменились кардинально. А увидев тебя в Царскосельском госпитале… Мог ли я далее откладывать, сама посуди! Поздравь же меня. Сегодня утром я овдовел.

— Поздно, Дубровский! Я жена князя Верейского! — пролепетала Вера.

— Ты совсем не изменилась, — усмехнулся визитёр. — Я войду?

— Я жду гостей.

Мужчина окинул её красноречивым взглядом:

— Скорее, гостя. Если ты, конечно, не погрузилась в пучину дионисийских развлечений.

Пока Вера и внезапный посетитель буравили друг друга взглядами, по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, поднимался Александр Николаевич, насвистывая что-то жизнерадостное. Вот он подошёл к двери. В руках у него был точь-в-точь такой же шикарный букет и ровно такой же увесистый пакет, вероятно с бутылкой и конфетами.

— Здра… ствуйте!

Вера молчала. Если бы Белозерский видел хоть что-то, кроме мужчины, смутно ему знакомого, он бы заметил, что впервые за всё время его знакомства с княгиней она ведёт себя не как профессор Данзайр, герой войны, а как маленькая растерянная девочка.

Мужчина взял инициативу в свои руки. Кое-как устроив пакет с букетом под мышкой, он протянул большую сильную ладонь Белозерскому:

— Покровский Илья Владимирович. Фабрикант. Старый друг Веры Игнатьевны.

Белозерский был ошарашен. И более всего боялся выглядеть ошарашенным. Учитывая, что он не раз, ещё мальчишкой, видел этого Илью Владимировича в доме батюшки, а возможно, и на коленках у него сиживал. Потому он тоже пристроил букет и пакеты и горячо пожал протянутую ладонь:

— Белозерский Александр Николаевич. Врач. Нестарый друг Веры Игнатьевны.

Вера прыснула.

Всё это действительно выглядело очень комично.

Примечания

17

Клёпа — звезда заведения. В первом сезоне с ней приключились некоторые неприятности. Вера Игнатьевна и Александр Николаевич в его домашней лаборатории варили зелье для беспутной Клеопатры.

18

«Правила…» были утверждены министром внутренних дел 29 мая 1844 года. В них были внесены некоторые изменения в 1901 году (официальный возрастной ценз был поднят с 16 лет до 21 года) и в 1903-м (когда врачебно-полицейским комитетам был поручен надзор за публичными домами и официально зарегистрированными проститутками).

19

Матвей Макарович истину глаголет. В Российской империи первый отечественный рентгеновский аппарат был сконструирован профессором А. С. Поповым в Кронштадтской военно-морской академии через год после знаменательного открытия Вильгельма Конрада Рентгена. В качестве излучателя Попов использовал трубку фирмы «Сименс».

20

И здесь Матвей Макарович говорит чистую правду. Годы учения на физико-математическом факультете университета были для Попова не самыми простыми. Он болел. Накопилась академическая задолженность, после чего ему было отказано в освобождении от платы. Он продолжил учиться, подрабатывая «объяснителем» на электротехнической выставке в Соляном городке в Санкт-Петербурге. После чего был принят на работу электромонтёром в товарищество «Электротехник», занимавшееся освещением на улицах и в общественных местах.

21

Свечи Яблочкова — угольные дуговые лампы. Их хватало примерно на два часа службы. Именно с них началась электрификация Российской империи. В 1878 году свечи Яблочкова были установлены для освещения Михайловского манежа и Большого (Каменного) театра в Петербурге. Затем ими стали заменять газовые и масляные светильники на площадях и главных улицах больших городов.

22

Так далее (лат.).

23

Рассказ А. П. Чехова «Архиерей» был напечатан в 1902 году, в апрельском номере «Журнала для всех».

24

А. П. Чехов действительно такое говорил. И даже написал в рассказе «Смерть чиновника». Милейший Матвей Макарович ничуть не ошибается.

25

Архитектор А. Н. Шаповалов — автор «Белой дачи» Чехова в Ялте.

26

Именно так сказал Чехов и… женился на актрисе.