Прекрасный

Татьяна Родионова (2024)

Жила на свете одна очень милая женщина, которая считала, что у нее все хорошо — любящий муж, трое прекрасных детей, налаженный быт и приятное необременительное хобби в виде сочинения любовных историй. Жил на свете один очень молодой человек, который думал, что у него все плохо — проблемы в институте, проблемы на работе, проблемы в личной жизни, полное отсутствие денег и каких-либо перспектив. И так бы и жили они дальше, если бы снежным февральским вечером судьба не привела их в один и тот же театр: женщину — в зрительный зал, юношу — на сцену…

Глава 2. Митя

— Убожин, ерш твою медь, опять дрыхнешь? — голос помрежа Совкова напоминал рев раненого бегемота — ну, по крайней мере, Мите спросонья почему-то подумалось, что раненый бегемот должен реветь как-то примерно так.

— Нет, что вы, Афанасьстепаныч, я не сплю, не сплю, — забормотал Митя, выпутываясь из одеяла. — Что-то случилось? Юрий Константинович заболел? Заменить надо? Я могу! Я готов! Я весь его текст знаю, и все мизансцены, и…

— Размечтался, — сердито фыркнула трубка. — Заменить Юрия Воронова артистом Убожиным, ты в уме вообще?

— Я? — растерялся Митя, — я…

— Убожин! — рявкнула трубка. — Ты контрамарку просил? Можешь записать одного человечка вместо Зинченки из репчасти на сегодня, у него там не сможет кто-то. Позвони администраторам, добавочный два-двенадцать, скажи им, что у Зинченки минус один, а у тебя плюс.

— Ой, Афанасьстепаныч, большое вам спаси…

— Чтобы был сегодня вовремя! — помреж Совков, видимо, решил больше не тратить на него свое драгоценное время. — А не как обычно! Это понятно?

— Да, Афанасьстепаныч, конечно, Афанасьстепаныч, — покорно закивал Митя в замолчавшую трубку и с тоской посмотрел на часы, криво висевшие над соседней кроватью. Пятнадцать минут второго… блин, он когда-нибудь выспится вообще?

Митя Убожин жил в Москве уже три с половиной года — что, между прочим, составляло почти пятую часть его жизни! — и по праву считал себя практически коренным москвичом, но вот только ему до сих пор никак не удавалось привыкнуть к здешним скоростям. В поселке городского типа Нижнее Трясово, которое он осчастливил своим рождением двадцать лет назад, время текло медленно и размеренно, и каждому событию здесь был заранее назначен свой срок: ежедневно ровно в семь утра от остановки отъезжал автобус в райцентр, ежегодно тридцать первого декабря в местном ДК проводили дискотеку, а каждого пятого и двадцатого в сельпо к вечеру неизменно заканчивалась водка — словом, жизнь в Нижнем Трясове была понятной и простой, будто картинки в книжке про Колобка. Москва же была стремительной и непредсказуемой: в этом городе буквально все случалось внезапно, шло не по плану и, не успев толком начаться, моментально заканчивалось, оставляя Митю лишь беспомощно хлопать глазами где-то на обочине жизни.

У себя в Нижнем Трясове Митя был звездой. Самой настоящей звездой, почти как Нинка Вострикова, которую один раз чуть было не свозили аж к Малахову, потому что она по пьяни подожгла сарай, в котором ее тогдашний хахаль миловался с какой-то шлендрой. Митька-артист был признанным фронтменом всех детсадовских праздников, рассказывая драматическую историю Мухи-Цокотухи так проникновенно, что мамаши и воспитательницы дружно всхлипывали, а заведующая хваталась за сердце — артист растет, прям Дмитрий Харатьян, ну вылитый же! «А ну, давай-ка нашу, артист», — подбадривали его пьяные отцовские кореша, для которых он с табуретки звонко пел про батяню-комбата и группу крови на рукаве. «Ну он и артист у тя, Валюха», — ворчал участковый дядьКоля, за ухо приводя Митьку домой, — «поймал их, когда они Соломонихе на заборе матюки писали, так твой-то рыдал так, что я ему чуть не поверил, будто бы это все мне просто спьяну привиделося». Митька-артист — прозвище, репьем прицепившееся к нему еще в раннем детстве, так и тащило его по жизни, от садиковских утренников к районным конкурсам самодеятельности.

Вершиной его звездной нижнетрясовской карьеры стал театральный кружок в Доме культуры, который словно бы специально для него взялась вести на общественных началах новая библиотекарша. Библиотекарша была молоденькой, полной энтузиазма барышней, которая к тому же отчаянно скучала в эдакой глуши после краевого Института культуры, и поэтому силами школьников Нижнего Трясова на местных подмостках была переставлена вся замшелая театральная классика. Митька-артист с одинаковым азартом лупцевал противников деревянной шпагой, красиво падал, пронзенный воображаемой вражеской пулей, произносил длинные пафосные монологи, в которых мало что понимал, и на глазах у обомлевших зрителей отважно лапал Пастухову, которая просто так ему ни за что бы не дала. Когда в начале последнего школьного года классуха сказала, что до зимы ему надо записаться на ЕГЭ, Митя пошел к библиотекарше и спросил, что надо сдать, чтобы взяли в театральный. Библиотекарша, влажно заблестев стеклами очков, ответила, что вроде бы только русский и литературу, но лучше она уточнит, а потом, помолчав, тихо добавила, что она никогда в нем не сомневалась, что он обязательно поступит, и что его ждет неминуемая слава. Просто не может не ждать.

Обещанная очкастой библиотекаршей неминуемая слава миновала Митю — поманила, обдала сладкой горечью, мазнула страусиным пером по искусанным губам и, аккуратно отстранившись, пошла искать себе кого-то другого. Москва сожрала его, переварила и готовилась через несколько месяцев исторгнуть из своего чрева никому не нужного дипломированного артиста Убожина, одного из доброй сотни выпускников столичных театральных ВУЗов. Его не пригласили ни в один театр, куда он показывался на четвертом курсе, из множества проб сняли только в одном серьезном проекте, а в институтских постановках изредка давали играть картонных красавчиков, чаще назначая на всякое «кушать подано». Ох, если бы не Юрий Константинович Воронов, пристроивший его в свой спектакль аж в Академический…

— Блин! Контрамарка же! — Митя схватился за телефон. Благодаря тому большому проекту, в котором он снимался с самим Вороновым, и слухи о котором нет-нет да и просачивались на просторы интернета, в его канале в телеге было уже больше ста подписчиков, и чтобы удержать их, приходилось вымучивать из себя какой-никакой контент. Митя старательно постил унылые селфи, записывал какие-то дурацкие голосовые, снимал «кружочки», но все это было типичное «не то»… а вот настоящая контрамарка в настоящий театр — совсем другое дело! Раньше он, разумеется, позвал бы на спектакль Катю, но теперь, будучи человеком свободным, он мог распоряжаться билетом по собственному усмотрению.

Значит, так. Открываем телегу, пишем: «Друзья! Приглашу одного счастливчика на «Отелло» сегодня в семь вечера! Хотите увидеть нас с Юрием Вороновым на сцене Академического? Пишите «ХОЧУ» в директ, победителя выберу рандомайзером через…» — Митя взглянул на часы. Этой ночью ему повезло — позвонили из «Квестомании», позвали подменить заболевшего актера, и это было ужасно кстати, вот только прямо оттуда ему пришлось бежать в институт на утреннюю репетицию, и до общаги он добрался всего час назад. Спать хотелось адски, и, в принципе, если поставить будильник на два пятнадцать и заснуть прямо сейчас, то… — «…через час. Время пошло!», написал Митя и блаженно откинулся на подушку. На сон у него было еще шестьдесят минут, и он решительно собирался не упустить ни одной.

— Убожин, ты тут? — входная дверь грохнула.

— Я сплю, — Митя застонал и накрыл голову одеялом. Влад Кривошеин, с которым он четвертый год вынужденно сосуществовал в одной комнате, реально был последним человеком, которого Митя хотел бы сейчас видеть.

— Я так и понял, — хохотнул Влад, судя по скрипу кроссовок по линолеуму, не удосужившийся снять уличную обувь. — Про тебя Василевский спрашивал.

— Он что, приходил? Он же вроде на показе у второго курса должен… — испуганно высунулся из-под одеяла Митя.

— Приходил, — ехидно ответил Влад. — И спрашивал. Где же это, где же, говорит, мой обожаемый Митенька? Отчего это Соколов Митюшин текст по бумажке читает? Может, говорит, раз Митяй так занят, что не считает нужным оставаться на второй акт, пусть вместо него и дальше Соколов старается?

— Блин, — Митя сел, спустил ноги на пол, поежился от ледяного сквозняка. — Я просто ночь не спал, а у меня…

— Ну, раз ты уже не спишь, — прервал его Влад, — покидаешь мне реплики.

— С хрена ли? — рассердился Митя. Своего соседа он и выспавшимся-то выносил с трудом, а уж в таком состоянии…

— Мне самопробы надо записать, — важно пояснил Влад, словно задание ему прислал лично Тарантино, уж никак не меньше.

— Отвали. Я сплю. У меня спектакль вечером, — буркнул Митя и снова попытался улечься.

— Видели мы этот твой спектакль, — заржал Влад. — Точнее тебя в этом спектакле. За папиком халатик подбираешь? Это успех, Митюш, прям успешный успех.

— Отвали, — беспомощно повторил Митя.

Не обращая больше на Митю никакого внимания, Влад плюхнулся на свою кровать, громко забарабанил кулаком по стене:

— Серега!!! Ты здесь?!!

— Чо надо? — поинтересовались из соседней комнаты.

— Реплики!!! Покидаешь?!!

— Канеш! Ща зайду! — весело гаркнул невидимый Серега.

— Иди к нему! — возмутился Митя. — Я же сплю! У него запишите!

— Хрен тебе, — невозмутимо ответил Влад. — В шестнадцатой обои голимые и лампочка тусклая.

Митя сердито вскочил и принялся натягивать джинсы. Стараниями Влада сейчас к ним в комнату легко и непринужденно завалится половина общаги — выставлять свет, сооружать из рюкзаков и стула импровизированный штатив, подсказывать текст… подлец Кривошеин умел нравиться всем, кроме Мити — его он, кажется, считал небольшой, но досадной помехой на своем великом творческом пути.

Первую донельзя обидную свинью этот сукин сын подложил ему еще на вступительных. Дистанционный тур Митя прошел везде, куда посылал видео, и на очные самонадеянно решил ехать в Москву — сюда, конечно, стремилось большинство театральной абитуры, но и всяких творческих ВУЗов зато здесь было втрое больше, чем в том же Питере. Поселившись в хостеле на окраине Химок, абитуриент Убожин принялся штурмовать одну приемную комиссию за другой, и неожиданно для себя почти везде слетел прямо с первого тура. Он старательно рассказывал стихи и прозу, травил анекдоты, ходил на руках, танцевал и пел — ему улыбались, кивали, говорили «очень хорошо, спасибо, достаточно» и почти нигде не пригласили на второй тур. С тоской глядя на счастливчиков, чьи фамилии называли в конце дня, Митя недоумевал — ну совсем ведь обычные ребята, чем он-то хуже? Что с ним не так?

Последним в его списке значился легендарный институт в Театральном переулке, куда он приехал уже без особой надежды. Его записали на двенадцать, он был на месте в одиннадцать, и, потолкавшись в толпе таких же, как он, жаждущих славы, понял, что к назначенному времени его точно не вызовут — слушали еще тех, кто был приглашен аж на девять утра. Присев на каменные ступеньки старинного крыльца, он принялся разглядывать своих сегодняшних соперников, многих из которых он уже видел в предыдущие дни в других учебных заведениях — ребята сбивались в кучки, читали стихи, что-то пели под гитару, разыгрывали сценки и просто болтали между собой. В каждой кучке быстро находился лидер — самый яркий, смешной или громкий; в компании, обосновавшейся рядом с Митей, таким явным лидером был хорошо одетый парень, рослый, кудрявый, родом, как Митя понял, из Питера. Обступившие его девчонки все удивлялись, зачем он приехал поступать в Москву — питерский же снисходительно объяснял, что у них в этом году ни один приличный мастер курс не набирает, а здесь зато берет сам великий Василевский, который его уже смотрел и вообще приглашал сразу на третий тур, но он, Влад Кривошеин, решил идти по-честному, на общих основаниях. Митя сначала прислушивался к их разговору, потом перестал — просто сидел, закрыв глаза, мысленно повторяя все свои отрывки и стихи, пока рядом с ним на ступеньки не уселся тот самый питерский зазнайка.

— Слышь, как тебя, — покровительственно обратился он к Мите. — Какой монолог читать собираешься?

— Я? Чацкого, — удивился Митя (питерский был совершенно не похож на человека, которого мог интересовать хоть кто-то помимо собственной персоны).

— Чацкого, — презрительно усмехнулся питерский. — Ну ты даешь. Давай уж тогда Гамлета сразу.

Митя хотел было спросить, что не так с Чацким, или гордо парировать, что он и Гамлета может, если надо, но тут питерский неожиданно придвинулся ближе и, понизив голос, сказал:

— Нафталин твой Чацкий, вот что. Всех, кто четыре года назад, ну, в прошлый набор, к Василевскому с Чацким приходил, он даже слушать не стал, сразу домой отправил.

— А ты откуда знаешь? — задохнулся Митя.

— Да так, — качнул кудрявой головой питерский. — Связи, знаешь ли, имеются.

— Блин, ну тогда вместо Чацкого я могу… — расстроенно начал было Митя, но питерский остановил его:

— Короче. Я знаю, с чем Василевский точно пропустит на второй тур. Всех, кто с этим приходил в предыдущие дни, пригласили дальше, усек? Давай телегу свою, ща текст скину.

— Спасибо, но… а почему ты мне помогаешь? — подозрительно спросил Митя, уже потянувшись достать телефон. — Зачем это тебе?

— Милосердие, — пожал плечами питерский, — есть такое слово, слыхал? К тому же у нас с тобой типажи разные, ты мне вообще не соперник.

Текст, присланный питерским, по здравому рассуждению, был какой-то странный. Сложный, нервный, дерганый, местами и вовсе непонятный… понятно было одно — он был в сто, нет, в тысячу раз круче заезженного до дыр Чацкого! Митя быстренько зазубрил первую половину, по горькому опыту уже зная, что до конца его никто слушать не станет, для очистки совести записал окончание на ладони, и тут его позвали внутрь. «А вы когда-нибудь забываете, когда любите, что… когда… когда любите, что…» — повторял он про себя, идя за своим сопровождающим и с ужасом осознавая, что, кажется, уже забыл то, что выучил несколько минут назад. Он попытался было вспомнить своего многострадального Чацкого, но тот, как назло, тоже напрочь испарился из его головы. Охваченный священным ужасом, Митя не смотрел по сторонам, не замечал, куда его ведут, и очнулся лишь перед медленно открывавшейся массивной старинной дверью.

— Убожин? Заходите, — сказал кто-то. Митя вошел, огляделся — в белой аудитории с колоннами, больше похожей на бальный зал из исторического фильма, за длинным столом о чем-то разговаривали какие-то люди. По центру сидел великий Василевский, которого Митя загуглил тремя часами ранее, остальных он не знал — ну, во всяком случае, среди них не было ни одного лица, которое было бы ему знакомо по бесконечным маминым сериалам.

— Убожин Дмитрий Викторович, — громко представился Митя. Комиссия не обратила на него ни малейшего внимания — Василевский, вертя в пальцах ручку, внимательно слушал сидевшую рядом с ним немолодую грудастую брюнетку в розовом костюме, остальные переговаривались между собой, словно никакого Убожина Дмитрия Викторовича перед ними и не было вовсе. Митя сглотнул. В бесчисленных видосах, которые он в рамках подготовки к поступлению весь прошлый год смотрел в сети, говорили, что главное — это обратить на себя внимание. Быть необычным, внезапным, не таким, как все. Поразить равнодушных уставших педагогов. Выкинуть какой-нибудь фортель — запеть, кукарекнуть, выдержать мхатовскую паузу… Митя был не так чтобы прямо очень большим специалистом по выкидыванию фортелей, но — была не была!

— А вы когда-нибудь забываете, когда любите что — любите? — зажмурившись, выпалил он. Бормотание прекратилось. Митя приоткрыл один глаз. Люди за столом, не шевелясь, внимательно смотрели на него, а Василевский замер, не донеся ручку до бумаги.

— Я — никогда! — горячо воскликнул Митя, для верности изобразив рукой интенсивность этого своего «никогда». Василевский отложил ручку в сторону, грудастая темноволосая дама рядом с ним почему-то наклонилась и спрятала лицо у него на плече. «Жена, наверное», — подумал Митя и продолжил:

— Это как зубная боль, только наоборот — наоборотная зубная боль. Только там ноет, а здесь и слова нет, — честно говоря, он не очень понял, что хотел этим сказать автор, но на всякий случай скривился и осторожно подвигал челюстью — уж что-что, а зубную боль он себе представлял ой как хорошо. У брюнетки в розовом задергались плечи. Молодой мужчина в синем свитере справа от Василевского уронил лицо в ладони и беззвучно затрясся, не то от смеха, не то от рыданий. Василевский сидел прямо, всем своим видом выражая крайнюю заинтересованность происходящим.

— Какие они дикие дураки, — улыбнулся ему Митя, глазами показывая на мужчину в свитере и пожимая плечами, как бы говоря «ну дебил, что с него взять». — Те, кто не любят — сами не любят, будто дело в том, чтоб тебя любили.

Василевский, кажется, перестал дышать, завороженно глядя на него так, словно бы Митя был брюнеткой в розовом, внезапно показавшей честной публике свои сиськи.

— Я не говорю, конечно, — раскованно продолжил Митя, выдыхая — кажется, он больше ничего не боялся, — но встаешь как в стену. Но вы знаете, нет такой стены, которой бы я не пробил… ла, — растерянно закончил он.

В аудитории стояла гробовая тишина, нарушаемая отчетливыми всхлипываниями грудастой брюнетки.

— Э-э-э, — отмер наконец Василевский, сочувственно погладив дамочку по плечу, — Дмитрий. Викторович. Уточните пожалуйста, а что это вы нам сейчас прочитали?

— Марина Цветаева, «Повесть о Сонечке», — ответил Митя, украдкой взглянув на исписанную ладонь.

— Но вы же в курсе, что это женский монолог, да?

— Да? — поразился Митя. Комиссия безмолвствовала, лишь грудастая розовая дама продолжала нервно всхлипывать, то и дело прикладывая к покрасневшим глазам бумажный платочек.

Это было фиаско. Полный, лютейший провал. И, главное, на пустом же месте… читал бы спокойно своего Чацкого, но нет, надо было послушаться этого гада! Ну и гнида же ты, питерский, попробуй только на глаза мне попадись…

— А, да, — сжав кулаки, повторил Митя. — В курсе, да

— И почему же вы его выбрали?

— Я? Ну… — я не выбирал, мысленно кричал Митя, я не выбирал, это тот козел кучерявый меня подставил! — …Я просто хотел вас, э-э-э, поразить. Простите.

— Что ж, — после небольшой паузы кивнул Василевский, — полагаю, вам это вполне удалось. А что вы поняли из этого монолога, молодой человек?

— Ничего не понял, — почему-то абсолютно честно сказал Митя. — Только то, что, наверное, не очень люблю Цветаеву.

— Ну тогда прочитайте нам то, что вы любите, — неожиданно улыбнулся Василевский. — Наверняка в вашем репертуаре есть что-то, что вам близко… что-то такое, что вам нравится с детства, может быть?

Наверное, Василевскому не стоило этого говорить. Наверное, Мите нужно было взять себя в руки и на голубом глазу сообщить комиссии, что с раннего детства ему нравятся стихи Пушкина Александра Сергеевича, годы жизни одна тысяча семьсот девяносто девятый тире одна тысяча восемьсот тридцать седьмой, и что конкретно он просто обожает «Во глубине сибирских руд», посвященное восстанию декабристов одна тысяча восемьсот двадцать пятого года. Но Василевский смотрел на него так ободряюще, так ласково, словно бы был его батей, или очкастой библиотекаршей, или воспитательницей в детском саду, гладившей его когда-то по белобрысой головенке, приговаривая: — ну ты артист, Митька, как есть артист! — и вот поэтому, и вот только поэтому Митя, не вполне осознавая, что делает, подошел к столу, взял один из пустующих стульев, поставил перед обомлевшей комиссией, легко вспрыгнул на потертое сиденье и уверенно провозгласил:

— Муха! Муха! Цокотуха! Позолоченное брюхо!

Митя плохо помнил, как вышел из белого зала, как бродил по полупустым коридорам, все время сворачивая не туда, пока кто-то не сжалился над ним и не вывел на улицу. Потом он, кажется, сел прямо на асфальт и долго молча сидел, окруженный сердобольными девчонками, наперебой предлагавшими ему кто воду, кто шоколадку. Он сидел, стиснув внезапно опустевшую голову руками, а сочувственные голоса вокруг сливались в один сплошной гул, постепенно превращавшийся в протяжный гудок поезда, готовящегося увезти Митьку-артиста обратно в Нижнее Трясово…

— Так, Цокотуха, — внезапно раздалось у него за спиной. Митя обернулся, испуганно вскочил — перед ним стояла та самая пышногрудая розовая тетка из комиссии.

— Фамилию напомни, — строго приказала она.

— Убожин…

— Зовут?

— Д-дмитрий. Викторович, — промямлил он, и зачем-то добавил: — Митя.

— Ми-тя, — медленно повторила темноволосая женщина, словно пробуя два этих немудрящих слога на вкус, — Митя… А годиков тебе сколько, Митенька?

— Се-семнадцать, — вот сейчас, сейчас она скажет что-нибудь вроде «приходи года через три, сынок»…

— Что на следующий тур приготовил?

Митя опешил.

— Я? Ну, басни, знаете, Крылов там, Михалков, потом еще… — он сбился, замолчал. Женщина молчала тоже, внимательно, словно товар на прилавке, разглядывая Митю. Митя поежился. На мгновение ему показалось, что сейчас она возьмет его за подбородок, велит открыть рот и полезет пересчитывать зубы — он видел такое в каком-то фильме про крепостное право. Но грузная взрослая женщина в розовом просто стояла и смотрела, смотрела на него, а потом негромко сказала:

— Читай свою Цокотуху, понял?

В следующий раз он нос к носу столкнулся с ней на этом же самом месте после последнего экзамена. Измученная, взмыленная, порядком осипшая абитура, выдержавшая жернова вступительных испытаний и смертельно боявшаяся не получить в конце этого изнурительного марафона свой вожделенный приз, толкалась перед зданием — уже не соперники, еще не друзья, тревожно замершие в ожидании своей участи.

Входная дверь распахнулась, и на крыльцо вышли две женщины: одна незнакомая Мите, вторая — та самая розовая брюнетка из приемной комиссии. Теперь он знал, что зовут ее ужасно красиво, Маргарита Марковна Морева, и что она никакая не жена Василевского, а проректор по… ну, в общем, какой-то там проректор по какой-то там работе, он вечно забывал, как это правильно называется. Небрежным жестом пухлой руки остановив кинувшихся к ней ребят, Морева стала спускаться по ступенькам. Вторая шла рядом, кивая и внимательно слушая проректоршу, не потрудившуюся понизить голос:

— А я ему — хорошие дети, конечно, но ведь ни одного героя, Алешенька, а кто у тебя героев играть будет на выпуске, скажи на милость? Один носатый, другой толстый, третий ушастый… а этот-то хотя бы хорошенький!

— А Василевский что? — спросила ее спутница и взяла под руку. Проректорша, выразительно закатив глаза, продолжила:

— А что Василевский… Повздыхал для вида, и говорит — ладно, Марго, уболтала, ушастого вычеркиваем, берем это твое, м-м-м, убожество — Маргарита Марковна со значением взглянула на остолбеневшего Митю, и начальственные дамы проплыли дальше, к черному автомобилю, притормозившему у тротуара.

— Ну че, убожество, выдыхай, — громко и как-то очень недобро рассмеялся стоявший рядом питерский, ожидаемо прошедший в финал. — Твоя хорошенькая мордашка затмила чьи-то ушки. Смотри, отблагодарить не забудь свою… благодетельницу.

Убожество. О том, что Митя попал на курс только лишь потому, что приглянулся Моревой, а Василевский сходу окрестил его «убожеством», стараниями ненавистного питерского Владика все студенты знали уже к концу первой учебной недели. Педагоги, видимо, знали тоже — Митя был уверен, что, улыбаясь ему в лицо, за спиной они презрительно тянули «ну и убожество». Первые два года он не вылезал из института, днюя и ночуя на занятиях и репетициях, еле-еле доживал до сессии, кое-как сдавал ее, удостаиваясь от Василевского лишь пренебрежительного «ну и ты, Митенька, у нас тоже, э-э-э, молодец». С третьего курса, став посвободнее, он начал ходить по бесконечным пробам и кастингам, раз за разом выслушивая «спасибо, мы вам перезвоним»… Проклятая Москва! — сердито думал Митя, сбегая по лестнице, на ходу застегивая куртку, — проклятая, проклятая Москва! Из Митьки-артиста она превратила его в убожество, жалкого неудачника, позор всего курса, вечное посмешище, над которым к тому же дамокловым мечом висела грядущая неминуемая расплата с Маргаритой Марковной, чей пристальный темный взгляд он то и дело ловил на себе… и уж конечно больше всех виноват в этом был Влад Кривошеин, очаровашка Владик, у которого все всегда получалось, которого все любили, и обойти которого у Митеньки вышло лишь один раз, когда его утвердили на роль Эдварда Саншайна в «Закат на рассвете», а Владика, ноздря в ноздрю дошедшего с Митей до ансамблевых проб, в итоге не взяли даже в групповку «молодых аристократов, товарищей Эдварда по пансиону»… нет уж, прочь, подальше от Влада и его гадких шуточек, лучше он пораньше поедет в театр и попробует поспать в гримерке — до шести часов, когда туда начнет подтягиваться народ, оставалась еще уйма времени.

Мужской этаж встретил Митю блаженной тишиной. Разумеется, здесь никого сейчас не было, только от костюмеров доносилось сердитое пыхтение утюга — видимо, кто-то из девочек уже отпаривал костюмы к вечернему спектаклю. Довольно посвистывая, Митя прошел в свою гримерку. Она ожидаемо была пуста, лишь по трансляции что-то нечленораздельно орал режиссер Говоров, репетировавший сейчас на основной сцене свою новую постановку. Митя прикрутил звук, и, улегшись на продавленный диван, уже совсем было начал засыпать… но тут прямо над его многострадальной головой зажегся свет.

— О! Артист Убожин собственной персоной! — нависший над ним Валера Блинов похлопал Митю по плечу.

— Смотри-ка, вороненочек тут у нас уже и гнездышко свил, — зазвучал от двери веселый голос Сани Соломатина. — Ну привет, юное дарование.

— Привет, — уныло сказал Митя. Его соседи по гримерке были, в принципе, неплохими парнями, но вот только сейчас ему совсем не хотелось их видеть. Собственно, в эту минуту он был бы не рад даже Кате, если бы она вздумала к нему вернуться — слишком уж он устал.

— Вы же у Говорова репетируете? У вас же перерыв? — с надеждой спросил он у Соломатина. — А надолго?

— А насовсем, — хохотнул Саня, щелкая кнопкой чайника. — Сегодня же «Отелло» вечером, его монтировать за четыре часа начинают. Ты бы знал, если бы приходил вовремя.

— Так что освобождай диван, — Валера плюхнулся рядом с Митей, чуть не отдавив ему ноги, — я чет подыхаю уже, а вечером опять плясать… Жрать хочешь? Вафлю вон возьми у меня на столе.

— Мужики, — жалобно попросил Митя, — я ночь не спал, ну будьте людьми, пожалуйста…

— А мы, Убожин, в своей гримерке вообще-то, — вдруг как-то очень нехорошо осклабился Валера. — Тебя же Воронов в театр на шлеечке притащил? Ну так и иди спать к нему, какого хрена тебя к нам-то подселили вообще!

— Иди-иди! — заржал Саня. — Половина женского населения нашей необъятной родины душу бы продала за то, чтобы спать с Вороновым, а повезло почему-то одному лишь великому артисту Убожину!

Митя вскочил, всунул ноги в расшнурованные кроссовки, отпихнул Саню и, бросившись к выходу, рывком распахнул дверь.

— Да е… вашу… ближайшую родственницу, — сдавленно прозвучал откуда-то сбоку удивительно знакомый голос.

Притормозивший Митя осторожно выглянул в коридор — из-за двери, потирая плечо, медленно выходил Юрий Воронов, звезда столичной сцены, переснимавшийся в доброй половине сериалов, так жарко обожаемых Митиной мамой, а также с недавних пор главный Митин благодетель по совместительству.

— Юрий Константинович… — упавшим голосом пролепетал Митя. — Простите. То есть я хотел сказать — здравствуйте. Здравствуйте, Юрий Константинович.

— Здравствуйте, Митенька, — негромко и очень вежливо ответил Воронов, как будто Митя только что преподнес ему букет белых хризантем, а не пришиб дверью. — Вы сегодня рано.

— Вы тоже… то есть я знаю, что вы всегда рано, — заторопился Митя, — вам же настроиться, и потом… то есть я хотел сказать, что я тоже сегодня рано, да. Вот.

— Решили в кои-то веки порадовать Совкова? — светским тоном поинтересовался Воронов, поправляя и без того безупречно повязанный галстук.

— Да, то есть не в этом дело, то есть я просто ночь не спал, мне там подработку устроили, ну вот я и… я, в общем, просто поспать хотел, в общаге шумно, а здесь…

— А здесь весьма некстати репетиция Говорова закончилась, — кивнул Воронов. — Ладно. Пойдемте со мной.

— Куда? — опешил Митя.

Не удостоив его ответом, Воронов прошествовал к своей гримерке. Митя медленно вышел в коридор, путаясь в незавязанных шнурках, мужественно стараясь не вслушиваться в тихие смешки за своей спиной. Ну и пусть, — отстраненно думал он, идя за Вороновым, — ну и пусть они смеются, много ли дуракам надо…

— Заходите, — Воронов открыл свою дверь и посторонился, пропуская Митю вперед. — Располагайтесь.

— Юрий Константинович, я…

— На этаже скоро будет громко, так что возьмите беруши, — продолжил Воронов. — Там, на подоконнике, пластиковая коробочка. Я разбужу, когда вас позовут на грим. Ложитесь и не шумите, сделайте милость. Мне надо посидеть в тишине.

— Спасибо, Юрий Констан…

— В ти, ши, не, — медленно и членораздельно повторил Воронов, снимая пальто.

Митя вздохнул и принялся устраиваться на диване — ну что он за человек, этот Юрий Константинович Воронов! Вот вроде и помогает ему постоянно, но разговаривает с ним так, будто бы до сих пор играет того вредного герцога Миднайта, ну или как будто бы Митя и в жизни такой же наивный дурачок, как Эдвард Саншайн… впрочем, диван у Воронова был отличный, не чета тем, что стояли в гримерках у простых смертных и, наверное, помнили еще Станиславского с Немировичем-Данченко. Накрывшись пледом, Митя потянулся отключить звук у своего мобильника… Контрамарка!!! Ему же надо предупредить администраторов, чтобы переписали на него контрамарку, как же он мог забыть! Митя бесшумно сел — Воронов, расположившийся в кресле, кажется, то ли дремал, то ли ушел глубоко в себя. Так, надо быстренько и, главное, очень-очень тихо найти внутренний телефон, где же он тут… Черт! Доисторический дисковый аппарат висел на стене прямо за спиной Воронова.

Стараясь не дышать, Митя подкрался к вороновскому креслу. С минуту с тоской поразглядывал ухоженные руки в массивных резных перстнях, расслабленно лежавшие на подлокотниках, черную гриву волос, рассыпавшихся по широким плечам… Да, хорошо быть таким, как Воронов. Красивым, знаменитым, влиятельным. При деньгах опять же — вот у него тачка какая, аж с водителем… Но тачка, блин, совершенно не главное — главное ведь талант! О фантастической одаренности этого человека, чуть ли не с третьего курса сделавшей его звездой столичных подмостков, ходили легенды. В институте пожилые преподаватели с придыханием рассказывали о том, как их худенького большеглазого студента буквально рвали на части именитые режиссеры — да что там, сам великий Василевский то и дело заводил свою любимую песню «а вот, помнится, делали мы этот отрывок с Юрочкой Вороновым». Сейчас в театре Воронов, правда, почти не играет, лишь пару раз в месяц снисходя до своего родного Академического, целиком сосредоточившись на кино и сериалах — зато теперь его знает не только театральная богема, но и каждая собака в Нижнем Трясове… интересно, а сколько ему лет, как бате, может, или уже побольше? Седины не видно — ну так красит, наверное — и морщин почти нет… Так, ладно, хватит — Митя задержал дыхание и, опасно нависнув над Вороновым, словно желая его обнять, потянул руку к телефону.

— Артист Убожин, — вдруг совершенно не сонно сказал Воронов, не открывая глаз. — Извольте объясниться.

— Ой, — отпрыгнул Митя. — Простите. Я не хотел… то есть мне просто позвонить. Администраторам. Надо. Очень.

Воронов молча кивнул и чуть отодвинулся. Митя выдохнул, снял трубку, растерянно повертел ее в руках — он совершенно забыл номер, а спросить было не у кого, кроме…

— Простите, — тихонечко проскулил Митя прямо в ухо Воронову. Не открывая глаз, тот приподнял ровную угольно-черную бровь.

— А вы случайно не знаете номер администраторов? — с надеждой продолжил Митя. — Просто я, понимаете, забыл. Случайно.

— Два-двенадцать, — сухо ответил Воронов. Митя судорожно набрал номер, прижал к уху старинный агрегат.

–Да? — раздался из трубки громкий женский голос.

— Здравствуйте, это Убожин вас беспокоит, Дмитрий, артист, вы меня, может, не знаете, просто я не в штате еще, я по договору, — отчаянным полушепотом зачастил Митя, — мне Афанасьстепаныч велел, чтобы я позвонил вам и сказал, что у Зинченко из репчасти минус один, а у меня плюс…

— Ты бы еще позже позвонил, артист Убожин, — сердито прервал его женский голос. — Зинченкино место давно дирекция забрала.

— Но как же…

В трубке раздались короткие гудки. Митя растерянно посмотрел на Воронова — тот по прежнему сидел в кресле с закрытыми глазами.

Блин. Митя расстроенно почесал нос — он же пообещал своим подписчикам билет, конкурс вон объявил и позорно о нем забыл. Что же теперь делать…

— Телефон.

Митя вздрогнул — не открывая глаз, Воронов властно протянул к нему руку. Чего он хочет — чтобы Митя повесил трубку? Чтобы не вешал? Чтобы… что? Не дождавшись ответа, Воронов отобрал многострадальную трубку:

— Два-двенадцать.

Трясущейся рукой Митя прокрутил тугой диск телефонного аппарата.

— Нина Аркадьевна? Воронов. Добрый день. Хорошо. Как сами? Прекрасно. У меня сегодня гость будет, посадите? В партер. Спасибо. На мою фамилию, да, — он протянул трубку Мите: — Все. Спите уже.

— Юрий Константинович, блин, я и так вам кругом должен, а вы… — растроганно начал было Митя, но Воронов вдруг открыл глаза и, взяв двумя пальцами холеной руки замызганный рукав Митиной толстовки, проникновенно сказал:

— Митенька. Счастье мое. Если вы сейчас же не угомонитесь, я отошлю вас спать на женский этаж. Ну и поскольку вы слишком хороши собой, чтобы наши дамы дали вам выспаться, то уж будьте так любезны… — он подбородком указал на диван и снова закрыл глаза.

Повесив трубку и мысленно рассыпаясь в благодарностях, Митя отступил к спасительному дивану и полез в телегу. Блин! В личке висело одно-единственное сообщение от подписчика… а он-то, дурак, еще думал, как ему поскорее освоить этот долбаный рандомайзер. Одно, всего одно жалкое «хочу» в ответ на все его старания! Вот так пилишь-пилишь для них контент, придумываешь всякое, а на деле никому ты не нужен, Митя Убожин, расстроенно думал он, укладываясь, снова накрываясь пледом и набирая сообщение какому-то пользователю @МиднайтСан с невнятной загогулиной на аватарке:

«Поздравляю, Вы выиграли. Подойдите за пригласительным в окошко администраторов за полчаса до начала, скажите, что Воронов вам билет оставил»