Липовый ветер

Татьяна Лебедева

Удивительная книга. Рассказы, истории и посты, в которых события вроде и не связаны, но совершенно понятно, что ни одно не существует без другого. Лоскутная, забавная, перышками, и в то же время цельная, философская, ладная и живая, эта книга увлекает, читать хочется дальше и дальше, забывая про сон и обед. Приятный слог, замечательная легкость изложения и невероятное внимание к каждому слову, к каждой букве: перед вами работа мастера.Елизавета Ульянова, редактор

Редактор Елизавета Ульянова

Корректор Анна Абрамова

Иллюстратор Татьяна Бойан

Дизайнер обложки Наталия Ивакина

© Татьяна Лебедева, 2020

© Татьяна Бойан, иллюстрации, 2020

© Наталия Ивакина, дизайн обложки, 2020

ISBN 978-5-0051-2439-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Про семью

Чешское стекло

Маме

У меня была маленькая кукла, ростом сантиметров в шесть или семь, с настоящими волосами, ее глаза открывались и закрывались, а руки и ноги были сделаны из мягкой резины. Я ею очень гордилась: ни у кого из моих подруг такой не было. Кукла прибыла из Германии, и, когда ее достали из розовой коробки с окошком, она пахла сладким, как цветы или жевательная резинка. К кукле прилагались несколько платьев, две шерстяные кофточки с микропуговицами и пара лаковых туфель с бантиками в горошек.

Куклой я не играла, а просто любовалась ей и сочиняла про нее романтические истории. Отыгрывать настоящие спектакли не получалось из-за того, что единственными подходящими ей по размеру игрушками были лысый пупс с круглыми голубыми глазками и белый медвежонок Умка (как в мультфильме), а они не годились ей в партнеры по сцене. Довольно быстро она обросла разными прекрасными предметами: красным деревянным креслом, красной же тахтой, сделанной из ювелирной коробки, автомобилем «Волга» цвета такси, а еще торшером с настоящими лампочками, который работал от большой батарейки с кислыми гнущимися контактами. Я поселила ее в картонной коробке с прорезанными окошками, занавешенными кружевами. Что и говорить, куклу я сильно любила и называла ее красивыми именами вроде Шарлотты или Элеоноры — в зависимости от роли в очередной истории.

Тогда мне было лет восемь или девять, значит, моему брату — три или четыре. Однажды мы с ним сильно повздорили — мы часто ссорились и даже дрались, всегда по важным причинам, например, кто будет складывать разбросанные игрушки в большую коробку или кто сядет на диван рядом с мамой, когда мы все вместе будем смотреть телевизор. Но та ссора была наиболее памятной, потому что, разъярившись не на шутку, брат пошел на крайние меры: он принес из ящика портняжные ножницы с зелеными рукоятками и отрезал Шарлотте голову.

Наш малыш и раньше совершал страшные поступки, например, прятал мои самые любимые вещи в обувной шкаф или в другие неожиданные места. Однажды он закопал Умку в дворовой песочнице, и его обнаружили только благодаря случайному везению: соседка тетя Лида видела, как брат рыл особенно глубокие тоннели в песке, и сказала об этом маме, а мама пошла в песочницу с совком, откопала Умку и выстирала его до первозданной белизны.

Но в этот раз брат совершил непоправимое, и горю моему не было предела. Зарыдав белугой, я принесла обезглавленную Антуанетту маме, попутно обнаружив, что внутри куклиной головы волосы крепятся узелками и клеем. Это было довольно бесполезное знание, но меня оно слегка успокоило и отвлекло. Еще я надеялась, что мама, осознав глубину проступка брата, сильно его накажет. Может быть, отправит в детский дом, потому что ей не нужен такой сын, ну или на худой конец выпорет, нарушив семейное правило решать все словами. На то, что она может как-то помочь моему горю, я не рассчитывала, но знала, что суровое наказание, ожидающее брата, принесет мне некоторое утешение.

Мама на удивление спокойно отнеслась к жалкому положению Шарлотты, то есть не зарыдала от горя и не стала рвать на себе волосы. Первым делом она пошла посмотреть, не поранился ли брат ножницами, чем очень удивила и расстроила меня: разве это важно? Мама вошла в комнату брата и закрыла за собой дверь. Сколько я ни прислушивалась под дверью, я так и не услышала ни звука рвущейся бомбы, ни грохота извергающегося вулкана, наоборот, мама и брат так долго говорили тихими голосами, что мне стало скучно и я ушла на кухню.

Когда мама, наконец, вышла ко мне, я сидела у стола, а кукла была завернута в батистовый носовой платок и уложена в собственную коробку с окошком. Я приготовилась хоронить ее под кустами, где мы обычно закапывали секретики. Увидев Шарлотту в гробу, мама обняла меня и долго не отпускала, гладила по голове и плечам и утирала мне слезы. Потом она принесла коробку, в которой хранились иголки и нитки, и пришила Элеонорину голову к шее. Некрасивый шов теперь уродовал куклу, но, по крайней мере, удерживал ее голову на месте. Я продолжала плакать. Мама достала из морозильника неурочное мороженое, положила его в красивую вазочку из сервиза, который обычно доставали только ради гостей, и поставила передо мной. Брат из комнаты так и не выходил. Пока я ела, мама распустила свое ожерелье из чешского стекла. Ожерелье это было неземной красоты: все бусины хрустальные, их грани сияли острыми искрами синего, розового, лимонного и фиолетового цветов. Когда мама надевала его, казалось, что у нее на шее переливается живая фонтанная струя. Украшение состояло из бусин разного размера, мама выбрала самые мелкие, нанизала их на нитку и закрепила на шее Шарлотты. В эту секунду кукла перестала быть просто девочкой, а стала принцессой. Ее шва было не видно под бусами, они светились и отвлекали от изъяна.

В связи с новым Шарлоттиным статусом нам пришлось обновить ей гардероб, мама сшила несколько новых нарядов и отдала ей золотую пудреницу с зеркалом, в котором Шарлотта отражалась в полный рост, гордая и прекрасная, как и положено особе царских кровей.

Зяма

Бабушка жила на четвертом этаже нарядного ярко-белого дома. У бабушки были дедушка и кудрявая собака Фуся с толстым хвостом. Мы редко брали Фусю на море, потому что собак не пускали на городской пляж, а до дикого было гораздо дольше идти; к тому же там не было лежаков, и полотенца приходилось стелить прямо на горячие соленые камни.

В тот день собаку взяли на далекий пляж, и бабушка от нас сильно устала, потому что мы постоянно лезли в воду, забывали надеть панамки и громко кричали. В результате у меня обгорел нос. По дороге домой я грустила, потому что знала, что теперь-то бабушка ни в какую не согласится зайти в «Детский мир», который этим летом открылся в нашем доме. А мне ужасно хотелось туда заскочить: на днях я присмотрела себе милый пластмассовый бидончик с зеленой крышкой. Так и вышло, бабушка прошла мимо стеклянной двери магазина. Она сказала, что пора обедать. Она сказала, что у нее болят ноги и что дедушка уже давно нас ждет. Наконец, она сказала, что у нее совсем нет денег, потому что получку дадут только в четверг. Мне удалось уговорить бабушку, что я все же забегу проверить, что бидончик пока не продан, а они с Фусей подождут на скамейке у клумбы.

В магазине я робко дошла до прилавка с игрушками и сразу увидела его — золотого, с маленькими круглыми ушами и твердым глянцевым носом. Бидончик был забыт; теперь мне был нужен только он, этот желтый мишка в атласном ошейнике. Он был гораздо дороже глупого бидончика, и мне не стоило и мечтать о нем. Я тихо стояла и смотрела на него, а он — на меня. Потом набралась смелости и спросила продавщицу в синем форменном платье, можно ли мне посмотреть медвежонка. Помедлив, она сняла его с полки и посадила передо мной на прилавок. Я дотронулась до него пальцем и почесала его подбородок. Он был шелковый и мягкий, и от него пахло новой игрушкой. Скоро продавщица спросила: «Ну что, насмотрелась?» — и убрала медвежонка на место. Опомнившись, я быстрым шагом вышла из магазина. Бабушка ждала у входа, она взяла меня за руку и повела в наш подъезд.

После обеда я легла почитать, а дедушку отправили за сметаной для вареников. Я видела, что он взял деньги из очечника, где за красной подкладкой лежала пятерка на черный день.

Вечером того дня мы с дедом гуляли на набережной, ели сахарную вату и смотрели, как катера и лодки трутся боками о причал. А когда мы пришли домой, бабушка вручила мне золотого Зяму. Не понимаю, как она догадалась?

Волшебный колодец

Папе

Первые стихи я сложила на пляже в Хосте, когда мы с бабушкой сидели на теплых камнях и смотрели, как солнце валится за гору, на которой полукругом розовеет санаторий. Придя в тот вечер домой, я нарисовала в альбоме солнце, море и санаторий на горе, а на обороте красным записала стихи. Я удивилась, что это были стихи. Их что, каждый может сочинять, не только Пушкин?

В Хосте жили бабушка, дедушка и бабушкина мама. Прабабушка была очень старой, она не умела читать, но зато знала все на свете, и я многому у нее научилась. Например, она показала мне, как вязать и как умножать на девять на пальцах. Еще она мне рассказала по секрету, как варить бульон, чтоб он был совершенно прозрачный, без хлопьев. Своей дочери (моей бабушке) она этот секрет не открыла, потому что та «не имела интереса к хозяйству и готовить так и не научилась». А мой папа любил именно такой бульон, и я надеялась его удивить, когда приеду домой в Москву. Я немножко скучала по маме и папе, но не так чтобы очень, к тому же они часто звонили по телефону. В основном звонил папа, потому что бабушки и дедушка были папиной родной семьей. Я любила приезжать к ним на море и жить там все лето.

В их квартире было три комнаты. Строго говоря, комнат было две и еще закуток, отгороженный занавеской. Там жила прабабушка Прасковья. Я ее так никогда не называла, для меня она была бабуля. Дед Леня был неродной — это был бабушкин второй муж и не отец моего папы, но это было совсем неважно. Родного деда я в жизни не видела, но знала его в лицо по желтоватой фотографии с фигурным краем, на ней он был похож на грузина, хотя грузином не был.

Дедушка Леня был мой лучший друг, он меня всегда смешил и часто водил гулять, когда возвращался вечером с работы. Наш маршрут, всегда один и тот же, сложился сам собой и отражал наши общие интересы. Мы выходили из дома часов в шесть и шли через двор к деревянному висячему мосту через мелкую речку Хостинку. Если народу на нем было много, то мост заметно качался и слегка скрипел, но это было не страшно, а весело. Толстые скрученные из металла тросы были горячими и пачкали руки черным маслом. Сквозь деревянный настил блестела вода, а на набережной стояли рыбаки с удочками и гуляли нарядные отдыхающие. Отдыхающие — значило не местные, а приехавшие в отпуск на море. Еще были курортники, но так называли не всех, а только жителей санаториев и домов отдыха. Остальные были просто отдыхающие. Местные нам тоже встречались, с ними дед всегда здоровался, иногда словами, а иногда и с рукопожатием; это уж с друзьями или близкими знакомыми. Друзья — это те, с кем он служил в армии во флоте или работал потом на спасательной станции. Но это все было в молодости, потому что сейчас он был довольно старым и дорабатывал до пенсии в рентгеновском кабинете санатория «Волна». В кармане белого медицинского халата у него лежала черная карточка, которая считала, сколько рентгенов он провел, трогать карточку было нельзя, но иногда я ее доставала двумя пальцами из кармана халата и смотрела на свет. Она была непрозрачная, а потому не очень интересная.

Сразу после висячего моста начиналась главная улица. Справа тянулся ряд киосков, в которых продавали сувениры для приезжих: пляжные шляпы с цветными тесемками, темные очки и надувные матрасы. Еще там были белые веера с мелкими фотографиями причала и дендрария. И самое важное — там продавалась курортная ювелирка: цепочки с подвесками в виде лезвий по рубль пятьдесят, браслеты из беленьких ракушек и такие же сережки — эти уже подороже за комплект. Меня же больше всего привлекали прекрасные и недоступно дорогие перстни: большие, из прозрачной пластмассы, а внутри были запаяны цветочки. Такие же цветочки в пластмассе часто украшали ручки переключения скоростей в местных такси. Мне очень нравились эти кольца, и я мечтала, что когда-нибудь в будущем (через недели две или три) мне удастся скопить четыре рубля, и я куплю себе такое. Красное, а лучше синее, с розовыми и желтыми цветами. Накопить деньги было легко: мне все время давали мелочь на мороженое, которую я припрятывала в разные секретные места и сразу же забывала. Бабушка запретила деду покупать мне кольцо: она считала эти украшения ужасной безвкусицей. Вообще-то бабушка мне редко отказывала и часто покупала разные мелочи в детском магазине, который удачно располагался в первом этаже нашего дома. Почти ежедневно мы заходили в этот магазин по дороге с пляжа. Я сама никогда не просила купить мне игрушки: стеснялась, но бабушка внимательно смотрела на меня и спрашивала: «Тебе это очень нравится, да?» В ответ я пожимала плечами, и она тут же шла в кассу и выбивала чек, который протягивала мне, и я, краснея от счастья, получала желаемое. Обычно это были игрушки, а книжки и все для рисования она сама покупала к моему приезду, и каждый раз меня ждали удивительные сюрпризы. В этом магазине продавалась и одежда, к которой я была неравнодушна, и часто посматривала в сторону юбочек и платьиц, но здесь бабушка была непреклонна: ей не нравились детские наряды из магазина, а потому она водила меня к портнихе в соседний дом. Портниху звали Леонтьевна, она жила на первом этаже, а на окнах у нее стояли решетки, из-за чего над ней подсмеивались, ведь в городе отродясь никто ничего не крал; там даже входные двери запирали только на ночь, да и то не всегда. Леонтьевна была настоящая мастерица, она буквально из обрезков шила мне красивые платья, сарафаны и юбки, одну — даже длинную с оборками, из алого хлопка. Бабушка ее называла «цыганская», в ней можно было ходить по дому, а иногда и на море.

За рядом киосков с кольцами располагался маленький и очень дорогой рынок для отдыхающих. Местные же ходили на базар через второй висячий мост, у санатория железнодорожников. Сразу за рынком открывалась небольшая площадь, укрытая от солнца хороводом магнолий с белыми пахучими цветами, на площади всегда стояла небольшая очередь к лотку с мороженым и водами Лагидзе. На этой площади была наша первая серьезная остановка. Дед давал мне 20 копеек на молочное эскимо, а сам занимал очередь за водой. Я вскрывала мороженое, и мы неспешно направлялись дальше. Идти надо было небыстро, потому что эскимо должно было кончиться до аттракционов, которые и были главной целью нашей прогулки.

Аттракционов было три: «Ромашка», цепочки и один совсем детский — с паровозиком. Дедушкин товарищ дядя Сеня, на которого я стеснялась смотреть, потому что он был однорукий, работал включателем «Ромашки», а потому на ней я каталась много раз подряд. Иногда ему было лень каждые две минуты вставать со скамейки, и счастливые пассажиры кружились дольше предписанного. Потом я каталась на цепочках, которые мне нравились меньше, но я все равно туда шла, потому что иногда я сбрасывала с ноги шлепку с пластмассовым сиреневым лотосом, кто-нибудь обязательно охал, но цепочки не останавливали, и лотос красиво лежал на земле, пока карусели кружились. Мне очень нравилось сбрасывать туфлю и наблюдать, как другие дети оборачивались и смотрели на меня, милую босоножку, это таило в себе разные прекрасные сюжеты. Потом карусели останавливались, и я, ступая по-балетному, шла подобрать обувь.

Дядя Сеня прощался с дедом, передавал Валентине (бабушке) привет, и мы продолжали путь до следующей площади у кинотеатра «Луч», там покупали сладкую вату. Еще до сладкой ваты мы проходили мимо кафе-мороженого «Веселые картинки», но я туда не рвалась. Там на стенах были нарисованы — довольно искусно — огромные Незнайка, Карандаш, Гурвинек и другие персонажи мультфильмов. Я старалась проскочить, не глядя в высокие окна, потому что как-то раз, когда мне было три или четыре года, Самоделкин и Гурвинек показались мне живыми, просто приклеенными к стене. Выглядели они не очень веселыми. Мне потом снилось не раз, как они сходят со стены и гуляют по ночному городу, будто ищут кого-то, возможно, меня. В это кафе мы изредка ходили с бабушкой, и я всегда садилась к картинкам спиной. Признаться бабушке, что я до сих пор боялась их, было неловко. Однажды в «Веселых картинках» бабушка, зная мою страсть к мороженому в железной вазочке, спросила сколько порций я могла бы съесть. Прикинув свои силы, я быстро сказала, что пять или шесть. Бабушка встала и скоро принесла три вазочки. Удивляясь не столько своему счастью, сколько бабушкиному странному поведению (обычно мне покупали единственную порцию и ждали, пока пломбир подтает), я принялась за мороженое. Ровно три вазочки в меня и влезло. Бабушка предложила принести еще, ведь она купила не все сразу, чтобы мороженое не растаяло. Я отказалась. Мотивировала тем, что я замерзла и что продолжать было бы неразумно: горло может заболеть. Бабушка улыбнулась и вывела меня из кафе. Она ничего не объясняла, этот эпизод мы никогда не вспоминали.

С дедом в «Картинки» мы не заходили, эскимо я съедала по-быстрому, на ходу. Дальше наш путь лежал на баскетбольную площадку санатория МВД. Баскетбол я терпела с легкостью, потому что знала, что мы совсем немного там посидим, пока дед не убедится, что наши играют по-прежнему ловко. На скамьях баскетбольной площадки обычно было много народу, болели за своих, местные всегда играли против санаторных. Дед вел меня к стойке судьи (судил Степка — местный участковый и сын тети Тани со второго этажа), там всегда нас ждали раскладные плетеные стулья, они пахли нагретой пластмассой и морем. Впрочем, морем пахло все. Его присутствие было неизменным и естественным, как грунт на холсте, на который ложилось все остальное. Дед сидел на стуле, а я либо крутилась вокруг высокого судейского кресла, либо садилась рядом, стараясь вникнуть в суть игры, просто для дедова удовольствия. Болели страстно: орали, вскакивали, хлопали в ладоши от восторга или в отчаянии били себя по коленкам.

Потихоньку начинало темнеть, и с горных кипарисов спускались вечерние звуки. Розовые и белые олеандры включали ночной аромат, зажигались фонари и становился вдруг слышен громкий стрекот цикад. С баскетбольной площадки мы доходили до причала, где уже заканчивалась смена на спасательной станции, и дядя Витя по прозвищу Краб ждал деда с бутылкой пива из пляжного ларька. К этому времени городской пляж уже закрывался, народу почти не оставалось, и звук волны, перекатывающей гальку, слышался по-ночному ласково и опасно, а темное непрозрачное море сладко пахло водорослями. Витька-Краб и дед сидели на ступеньках у причала, курили, тихо говорили и смеялись о чем-то, а я гладила белые бока пляжного пса. Летом он жил на лодочной станции, а осенью Краб забирал его к себе в сад, его жена Галя не пускала пса в дом, и он жил в будке, которую ему построил дядя Витя.

Краб сидел, прислонившись к стенке причала, расслабленно, по-хозяйски, а дедушка сутулился и выглядел очень тонким рядом с крепким и широкоплечим дядей Витей. В юности деду приходилось помогать своей матери со сверхурочной работой, которую она приносила из швейной артели. Он сидел на полу по-турецки и сметывал раскроенную ткань, а она строчила на машинке. Думаю, что именно тогда он и стал сутулиться, да так и не отвык. Дед и его младшая сестра Лиля росли без отца и работали с ранних лет. Тетя Лиля потом уехала в ленинградский университет, а дедушка после армии вернулся в Хосту к матери; потом он влюбился в мою бабушку, и они поженились. Кстати, дядя Витя-Краб был свидетелем на свадьбе, я видела фотографии. Тогда он был молодой и очень красивый, но сейчас он сильно постарел, ему было лет сорок пять, как и деду. Нет, деду было сорок семь, и он был моложе бабушки на целых пять лет, поэтому он ее слушался и всегда выполнял ее просьбы. Бабушка, например, не одобряла, когда мы долго задерживались на прогулке, а потому дед следил за временем. В очередной раз посмотрев на свои часы, он вставал с теплых ступенек, прощался с Крабом, и мы пускались в обратный путь — мимо касс, где продавали билеты на вечернюю ракету в Сочи, мимо чебуречной у входа в дендрарий, мимо открытого кафе-шашлычной, где громко играли «Арлекино» и жарили мясо на шампурах. За столами сидели нарядные люди и ели ароматное сочное мясо, большие розовые помидоры и тонкий лаваш с корочкой. На входе всегда стояла очередь. Не попавшие в шашлычную расходились по другим ресторанам или понуро брели в сторону своих санаториев на диетический ужин с кефиром. По тротуарам шелестели ноги прохожих, из раскрытых дверей ресторанов и магазинов слышались музыка и смех, с магнолий стекал душный цитрусовый запах и ложился на цветочные клумбы; а сверху свисали щедрые южные звезды.

Ужин готовила прабабушка, она возилась на кухне и ворчала. Бабуля справедливо подозревала, что дед кормит меня общепитом. В общепит входило все, что не проходило через ее собственную кухню, даже мороженое и фрукты («кто их мыл, ты мне можешь ответить или нет, у, глаза твои бесстыжие, доведешь ведь дите до воспаления брюшины»). Она знала точно, что мы придем к началу программы «Время», но ужин был готов гораздо раньше: а вдруг? Мы с дедом взбегали на четвертый этаж и вламывались в дом, мыли руки в ванной (раковина в кухне предназначалась только для посуды, а кухонными полотенцами ни боже мой нельзя было вытирать руки) и мчались за стол. А там картошка жареная, салат из огурцов, помидоров и лука с петрушкой, кинзой и укропом, биточки куриные или из мяса (свинина мясом не считалась, только говядина), пареные под крышкой. А в другой раз барабулька в большой сковородке, к ней сацебели, томленый рис с морковкой, икра из синеньких с перцем и резанный вдоль серый хлеб с коркой, натертой чесноком. Потом компот из слив или персиков из толстых светло-желтых чашек. Бабуля сидела за столом, но сама не ела: наблюдала за нами. Когда мы вставали из-за стола, она говорила «спасибо» и перемещалась к раковине мыть тарелки.

— Ба, за что спасибо, это мы должны тебе говорить.

— Спасибо, что поели, не побрезговали. Так мама моя говорила.

Бабуля происходила с Кубани. Она родилась в девятисотом году, поэтому мне всегда было легко посчитать ее возраст. И когда она умерла, я точно знала, что ей как раз исполнилось восемьдесят. Прабабушка не любила рассказывать про свою молодость, сколько бы я ни спрашивала. Я только знала, что у нее была младшая сестра Арина и брат Митя, кажется. Арина была очень хороша собой, и не только со слов бабули: я видела фотокарточки, две или три. Это были студийные снимки, две девочки сидят рядом, наклонив головы друг к другу. У бабули длинные серьги и туго заплетенные волосы, очень темные, а у Арины серег нет: уши не были проколоты. На обеих темные платья с мелкими пуговицами, застегнутые под горло. Больше ничего не видно, даже руки за пределами фото. Зато видно, что баба Паша и ее сестра очень красивы. У них большие черные глаза и густые высокие брови. Лица серьезные, шутка ли, крестьянские девочки сидят перед фотоаппаратом, ждут, когда вылетит птичка, а она не летит и не летит. Я не знаю, что сталось с Ариной или с Митей. О прабабушке знаю только, что она рано вышла замуж, но в этом не было ничего необычного. Необычным был ее выбор — бабуля расписалась с красным командиром. Думаю, что ее родители не обрадовались зятю-безбожнику и, наверное, отговаривали дочку. А может, отец даже грозился от нее отречься. Впрочем, все могло быть совершенно иначе.

Только после бабулиной смерти мне рассказали, что у них с мужем была дочка, бабуля растила ее до двух лет, а потом командир покинул их края и забрал дочку с собой. Почему и как это случилось, никто так и не узнал, только прабабушка свою дочь больше никогда не видела и ничего о ней не знала. Бабуля еще раз вышла замуж, за моего прадеда Ивана, отца бабушки. Это хорошо, с одной стороны, все-таки, у них родилась моя бабушка, в свое время у нее родился папа, а потом уж появилась и я. А с другой стороны, бабуля намучилась с Иваном. Он был игрок, пьяница и драчун. Однажды он проиграл в карты все имущество, включая дом, где они жили. С одной стороны, это неплохо, по крайней мере, их не раскулачивали, но с другой — не так чтоб очень: им пришлось уйти с Кубани в Абхазию. Ушли они пешком с маленькой Валькой, моей бабушкой. Почему Иван выбрал Новый Афон, неизвестно, но именно там они осели и жили потом много лет. Там их дочь Валя пошла в школу, там же училась на медсестру. В сорок первом году ей исполнилось пятнадцать; фронт был далеко, но все мальчики хотели воевать, а все девочки хотели быть сестрами милосердия. Наверное.

В Новом Афоне Валентина вышла замуж за Поликарпа, моего родного деда. Бабушке исполнилось восемнадцать, когда на свет появился папа. Мне хочется думать, что первые пару лет они были счастливы. Поликарп был из крепкой и довольно зажиточной семьи понтийских греков. Его родители Софья и Димитрий были добрыми и веселыми и, как говорила мне бабушка Валя, любили ее, как родную дочь.

Моего прадеда Димитрия расстреляли в сорок шестом, и тогда же Поликарпа сослали в Казахстан. Вскоре и вся его семья была сослана, только Софья и ее дочь Елена (мать и сестра Поликарпа) остались дома. Им повезло, что Елена была замужем за офицером Советской Армии, и он их уберег. Почему он не помог остальным, нам неизвестно. В один прекрасный день Поликарпу объявили, чтобы назавтра в пять утра он стоял с вещами у крыльца — за ним приедет грузовик и заберет его. Той ночью было решено, что моя бабушка с маленьким папой приедет в Казахстан на поселение позже, когда дед найдет жилье. Но ничего не вышло, потому что почти сразу бабушка была арестована и осуждена на полтора года тюрьмы по обвинению в краже продовольственных карточек; бабушке было двадцать лет. Папа мой остался вдвоем с бабулей. Им дали комнату в каменном доме на Иверской горе. Много лет спустя бабушка Валя возила меня в Новый Афон, и я видела этот дом. Там еще был колодец, выдолбленный в камне, он уходил глубоко в гору. Если задумать вопрос, крепко зажмуриться и засунуть голову в колодец по самые плечи, а потом вдохнуть сырой запах воды и открыть глаза, то тебе может показаться ответ в виде картинки, которая всплывет с самого дна. Говорят, что колодец многим правду предсказывал.

В доме на горе жили три или четыре семьи, как в коммунальной квартире. Бабуля нигде не работала. Она стирала соседям белье, шила для них руками одежду — швейной машинки, конечно, не было — и вязала лоскутные коврики. Платили ей продуктами, реже — деньгами. Так, едва перебиваясь, бабуля с моим папой прожили две зимы, а летом было много фруктов и овощей, так что летом они не очень голодали.

Когда бабушка к ним вернулась, они втроем уехали в Хосту, там жили бабулины родственники и поначалу приняли их в свой дом. Бабушка имела медицинское образование, а медсестра легко могла найти работу, ведь каждому белокаменному санаторию или здравнице требовались медработники. Сначала они жили у родственников, а потом получили жилье от бабушкиной работы. В школу папа пошел уже как обычный первоклассник, а не как сын ссыльного и бывшей заключенной.

Папа мой хорошо учился, уже в средней школе все знали, что он идет на медаль. За несколько дней до выпускного папа впервые увидел своего родного отца. Поликарп в тот день нарядился в костюм: шел поздравить сына с окончанием школы, нес ему в подарок часы в коробочке. Подарок папа не принял, он не простил деда за то, что в ссылке тот нашел себе другую семью. И при получении паспорта мой папа сменил греческую фамилию на бабушкину, русскую.

Поликарпа папа больше не видел; когда спустя много лет он решил встретиться с отцом, было слишком поздно. Папа поехал по адресу Поликарпа, там его встретила нестарая еще женщина, вторая жена Поликарпа. Спросила, кто таков. Папа объяснил. Она не знала, что у деда была другая семья, да еще и сын. А сам он умер незадолго до того, даже сорок дней еще не прошло.

Я поискала в Фейсбуке людей с фамилией, как у Поликарпа. Нашла с десяток, не больше. Все живут в Москве, один — самый молодой — в Нью-Йорке. Возможно, это мои родственники.

Папе с ранних лет было известно, что Поликарп в Казахстане женился, бабушка ничего от него не скрывала. У нее вообще была такая позиция: она либо говорила все, либо молчала, как партизан. Например, никогда не рассказывала, как она провела те полтора года в тюрьме. Буквально ни звука.

Бабушка Валя всю жизнь проработала медсестрой в больницах, в поликлиниках и санаториях. Когда папа закончил школу и уехал учиться в Бауманку, бабушка получила новую квартиру в пяти минутах ходьбы от санатория, где работала. Там же работал и дед Леня. Допускаю, что именно в санатории они встретились, но точно не знаю.

Я не видела Хосту зимой, и мне трудно представить, как этот город живет в холода. Наверное, горы покрыты снегом, корабли и лодки укутаны брезентом, и даже море замерзает и покрывается толстым светло-зеленым льдом. А летом это море синее и зеленое, очень прозрачное и теплое, не знаю, зачем его назвали Черным. Когда я думаю о Хосте, сразу вижу много блестящей воды, яркий от солнца воздух, видимую с нашего балкона пахучую хвойную гору, а на горе — бабушкин санаторий. К нему по склону поднимается широкая белая лестница с огромными шарами, уложенными на балюстраде через каждые двадцать четыре ступеньки. По первому пролету лестницы идти жарко, даже если держаться в тени олеандров и акаций с розовыми пушистыми метелочками. Когда метелочки срываешь и ставишь дома в голубую рюмку, они сразу вянут, не могут жить без своей акации. А на втором пролете по обеим сторонам растут фиговые деревья и сосны, они дают густую тень, и там уже попрохладней, даже в самое жаркое время — с полудня до четырех. Эти часы лучше пережидать дома, валяться на диване на застекленном балконе, занавешенном белым тюлем, читать и есть с тарелки яблоко, нарезанное бабулей тонюсенькими ломтиками. Дыню или персик за чтением есть нельзя: они сочные, и можно испачкать страницу в книжке, а это под запретом. Читать в тишине и покое можно часов до трех. А в три — всегда в одно и то же время — на улицу выходит наша грузная соседка Мурышка. То есть имя у нее, конечно, другое, но для всех она была Мурышкой, потому что именно так она звала домой свою кошку, которую выпускала на самовыгул. Под конец сиесты соседка-кошатница выходит на улицу, становится под нашим балконом или бредет вокруг дома, заглядывая в заросли гортензий, и истошно зовет: «Мурышка! Муры-шка! Мурыыыыышка!»

Я знаю, что бабушка вот-вот вернется домой, переоденется в тонкое домашнее платье на пуговицах и выйдет на балкон со своей, взрослой, книжкой. Может и мне почитать, если не очень устала. Бабушка закрывает балконное окно, ложится на кушетку и читает вслух из книжки. Она смеется, и от этого мне тоже ужасно смешно.

Мама Рома, мама Рома,

как тебе не совестно?

Тощ супруг, как макарона,

да еще без соуса.

Меня совесть не грызет —

кровь грызет игривая.

Дай,

правительство,

развод,

или —

эмигрирую!

— Синьор доктор, объясните мне, какое я животное?

— Не понимаю вашего вопроса, синьора.

— Чего ж тут не понимать, синьор доктор!

Встаю и сразу начинаю штопать, гладить, готовить завтрак мужу и детям — словом, верчусь как белка в колесе.

Сама поесть не успеваю — остаюсь голодная как волк.

Иду на фабрику и целый день ишачу.

Возвращаюсь в автобусе и шиплю на всех от злости как гусыня.

Захожу в магазин и тащусь оттуда, нагруженная как верблюд.

Прихожу домой и снова стираю, подметаю, готовлю — в общем, работаю как лошадь.

Падаю в кровать, усталая как собака.

Муж приходит пьяный, плюхается рядом и говорит: «Подвинься, корова».

Какое же я все-таки животное, синьор доктор, а, синьор доктор?¹

Я не знаю, почему у мамы мужское имя Рома или почему синьора спрашивает у доктора, какое она животное. Конечно, надо выбирать собаку. Мы с бабушкой не успеваем ничего обсудить, потому что звонит телефон. Все еще смеясь, бабушка морщит нос, смотрит на меня сквозь золотые очки с тонкой полоской на стекле и идет к телефону. Она знает, и я тоже знаю, что это звонит кто-то из знакомых, у кого-то заболело сердце, бабушка сейчас поставит кипятить железный сте-ри-ли-за-тор со шприцами, переоденется в уличное платье и уйдет к больному.

Я плетусь к бабуле в ее закуток за зелеными занавесками, плюхаюсь животом на кровать рядом с ней и смотрю, как она быстро вяжет коврик для прихожей из длинных полосок ткани, вырезанных из старого платка и синей шерстяной юбки.

Скоро придет с работы дед, и мы выйдем прогуляться.

По крови

Когда внучка попросила его пройти генетический тест, он сразу же согласился, хотя не очень-то верил в эти забавы. Впрочем, ему нравилось ей подчиняться. Он послушно поплевал в пробирку, плотно закрутил красную крышечку и отправил бандероль в далекую лабораторию. А сам почти забыл об этом.

Плотный белый конверт прибыл точно через месяц. С ироничным любопытством он вскрыл пакет: графики, цифры, карта Европы с пометками, несколько страниц комментариев. Начал было читать, но вдруг остановился и проверил имя адресата. Вернулся к началу. Черным по белому: 47 процентов еврейской крови. Дальше там шло что-то про сефардов и ашкенази, в общем, в пользу последних. Он резко отодвинул бумаги и крикнул дочери:

— Катя, я же говорил вам, что это пустая трата денег! Посмотри, какая ерунда этот ваш тест.

— Через полчасика, пап. С собакой схожу, потом почитаю.

Он молча встал из-за стола, сунул дочери стопку бумажек, отыскал на полке поводок и свистнул Серого.

Парк был завален красными листьями, Серый деловито трусил по дорожке, время от времени подбегая к знакомым деревьям и скамейкам. Если допустить на секунду, в порядке бреда, что эти бумажки хоть отчасти верны, то что же получается?.. Да то и получается, что на этой самой аллее, только лет тридцать назад он утвердил бездарный сценарий и выбрал запасной состав актеров, вот и получилось плохое кино. А первый состав рассыпался по другим картинам, и их теперь не отыскать. Ничего теперь не вернуть…

Еврей? Да нет же, быть не может. Он отчетливо помнит окаменевшее лицо матери, когда он представил ей Полину. К тому времени он уже был аспирантом в МГУ, а Полинка училась на третьем курсе педа: туда охотнее брали людей определенной национальности. Полина чувствовала, что мать ее едва терпит, и почти все время они проводили дома у Поли. Окна кухни в их квартире выходили на парк. Где-то вдалеке высилась Останкинская башня, а чуть правее — не так давно возведенная гостиница «Космос». Когда в квартире открывали форточки, дом наполнялся шоколадным запахом из-за соседства с «Бабаевской» фабрикой; Полина утверждала, что запах этот гораздо вкуснее самого шоколада. Они и познакомились благодаря этому шоколаду. Однажды они встретились на автобусной остановке, которая располагалась на равном расстоянии от их домов. Они жили по соседству, и часто потом удивлялись, что никогда до этого не встречались. Правда, учились в разных школах, и Поля была на несколько лет младше. Он тогда на остановке подошел к ней и спросил: «Вы не знаете, почему здесь так пахнет шоколадом? Взрыв на шоколадной фабрике?» Полина рассмеялась, хотя шутка была не очень удачной. Просто он ей сразу понравился.

А в тот день выпал первый снег, и они с Полиной решили пойти к метро пешком через парк по белым дорожкам. Она говорила, что скоро Новый год, а потом сессия и целый месяц каникул. Все так удачно складывается по времени, и можно подождать пока с академкой, посмотреть, как дела пойдут во втором семестре. Обычно ему нравился ее голос. Ему многое в ней нравилось: как легко она смеется, как по-детски сопит во сне, как гордо носит свой дурацкий красный берет; нравилось даже, что она много и торопливо говорит, рассеянно перескакивая с одного на другое, и так же рассеянно теряет то шарфы, то ключи или зонтики. Но в тот момент его тошнило от ее голоса и очень хотелось, чтоб она замолчала. Ему надо было подумать, как жить дальше. Пока ясно было одно: как только мать узнает о Полиной беременности, все безвозвратно изменится. Елизавета Сергеевна не раз повторяла, что еврейку в доме она не потерпит: не затем она стольким ради него пожертвовала, чтоб он себе жизнь сломал, женившись на какой-то там… училке, а отчим ей вторил, заводясь: «И не надейся, что тебе светит карьера выездного дипломата! При жене с пятой графой будешь до пенсии в инструкторах ходить, даже я помочь не смогу. Красный диплом, защита на носу, все псу под хвост! Подумай, парень».

А что тут думать. Он как рассуждал? Во-первых, матери придется смириться, когда она поймет, что с Полиной у них всерьез. Подумаешь, еврейка, не те времена. Во-вторых, отчим поможет с карьерой, с его-то связями. Полька подождет со свадьбой, пока он не устроится. Ему и нужно-то было всего ничего — год или два. А она взяла и залетела. И так легко и даже как-то радостно ему об этом сказала. У Полины все было просто и понятно: поженимся, она возьмет академку, жить будем пока у них, чтобы мама помогала. А дальше можно переехать в бабушкину квартиру, бабушка уже давно ее к себе прописала.

Он резко остановился, рывком повернул ее к себе и почти крикнул:

— Да замолчи ты! Ты только о себе и способна думать. Ты что, дура совсем? Неужели не понимаешь, что это все совершенно невозможно! Надо не об академке думать, а идти и аборт делать, чтобы до сессии успеть.

Полина смолкла и неуверенно посмотрела ему в лицо. Он ждал, что она что-то скажет, но она постояла с минуту, отвернулась и медленно пошла по боковой дорожке прочь от него. Последним, что он видел, был алый заснеженный берет, по-киношному уплывающий в белую метель.

* * *

Серый давно устал и просился домой. Он взял собаку на поводок и повернул назад. Откуда взялись-то эти 47 процентов? Если это правда, конечно. Отцовские, больше неоткуда. Хорошо хоть, что мать уже не узнает, ее бы удар хватил. А может, знала? И от отца потому ушла, а не по внезапной большой любви, как всегда ему говорила. Очень скоро ее новый муж пошел на повышение, и они переехали из Витебска в Москву. А отец почти сразу после этого как-то по-глупому умер от простого аппендицита. Мать и отчим немедленно оформили бумаги по усыновлению и смене фамилии. В Белоруссию они больше ездили: далеко, да и ни к чему.

* * *

— Пап, я уже волноваться начала, почему ты так долго? — Катя принесла таз с мыльной водой и начала мыть собачьи лапы.

— Ты видела результаты теста?

— Видела, а что тебя не устраивает?

— Вот люди! Хоть бы вид сделали, а то пишут наобум. Испанские корни, польские, еврейских и вовсе половина, а остального — кот наплакал.

— Что же тут странного? Европа — старенький тесный континент, тут всего намешано. Ну а большой процент еврейской крови означает только, что, возможно, и отец твой был частично евреем, не только баба Лиза.

— Ну что ты болтаешь, Кать? Бабка твоя была русской, евреев не жаловала, ты же знаешь. Даже невестку себе выбрала по славянскому признаку.

Катя домыла Серого, отцепила поводок и выпрямилась.

— Да ладно тебе, пап. Баба Лиза мне говорила, конечно, что еврейская тема была у вас под запретом, особенно пока дед был жив, но сейчас-то уж можно выйти из шкафа. Не удивляйся ты так, знаю я ваши секреты. Бабушка в те… в последние дни стала очень откровенной и много рассказывала, будто за всю жизнь наверстывала. Или хоть кому-то довериться хотела, пускай даже мне, хотя она меня и не особо любила. Про тебя много рассказывала, как ты маленький был. Как в школе был отличником, да и потом тоже. Как хотел в кинематографический поступать, а они с дедом тебя заставили в МГУ подавать. Даже твою старую институтскую любовь вспоминала в деталях.

Катя выплеснула грязную воду в раковину и начала мыть руки с мылом.

— Мы с мамой только тогда и поняли, почему ты Польку так назвал. И почему мы все с бабушкой так редко виделись, пока она не заболела. Мама еще месяц потом только со снотворным спала. Ее уж бабуля могла бы пощадить, да когда она кого щадила. Каменная была.

Катя пригладила перед зеркалом волосы и сняла с вешалки пальто.

— Да, еще бабушка сказала, что в письме подробно объяснила, как тебе в витебской синагоге нужные бумаги получить, если мы уезжать надумаем. Письмо, кстати, нам так и не отдала: до последнего тебя ждала, все надеялась, что сам придешь. Его потом, конечно, выбросили вместе с остальными вещами, — Катя застегнула пуговицы на пальто, посмотрела ему в лицо и погладила по плечу.

— Ладно, пап, мне в школу за Полинкой пора. А ты бы прилег, а то побледнел так. Будто привидение увидел.

29.01.2015

Про то, как мама в галерею ходила

Зачин

— Вот смотри: в окно видно 4-ю улицу. Идешь по ней прямо, никуда не сворачиваешь. Дойдешь до Т-образного перекрестка, повернешь направо. Это Авеню Индиана. Идешь по Индиане вдоль большого здания, как оно кончится, обойдешь его, повернув налево, и упрешься в Авеню Независимости. На ней и находится Национальная галерея. Между 6-й и 7-й. Поняла?

— Я прекрасно все найду. Если что, позвоню.

Через два часа мама отчитывается:

— Такая прекрасная галерея! Там портреты, портреты, я всех президентов в лицо узнала. Такие сокровища, а никакой проверки, никаких металлоискателей, еще внутренний дворик совершенно прелестный. Потом я пошла на третий этаж, а там витражи, витражи!

— Нету, мам, там никаких витражей. А металлоискатели есть. И третьего этажа нет. Вроде. Или есть? Ты от цоколя, что ли, считала?

— Ну что я считать не умею?! С первого считала. И плитка там такая красивая, мозаичная. И колонны!

— Нету там плитки, мам! А Леонардо нашла?

— Леонардо?..

Через полчаса:

— Таня, я поняла, это была Национальная галерея, но портретная, вот же и брошюрка у меня. Ты меня не туда послала.

Разбор полетов

— Вот, смотри на карте: вот галерея, вот наш дом, вот картинка галереи в гугле.

— Я все поняла.

— Давай я тебя провожу, там оставлю, ты посмотришь, а домой сама дойдешь.

— Нет и нет, я все найду. Я поняла, говорю же.

Через два часа:

— Представляешь, нету там галереи, по 4-й прямо, там направо, между 6-й и 7-й ищу — там ничего.

— Как ничего, вообще ничего?

— Ну что-то там болтается, но никакого купола, никакой тебе галереи. Ни-че-го.

Вердикт

Ура, я поняла: топографические спецособенности у меня наследственные, от мамы. Потому что папа — он другой.

Я в Москве, стою на Садовом, куда ехать дальше, не знаю. Звоню папе. Он интересуется:

— Ты на внутренней стороне или на внешней?

— Я не знаю, тут не разберешь.

— Хорошо, давай так: у тебя Кремль с какой стороны?

— Не знаю, пап, его же не видно.

— Ты издеваешься?

— Нет, это ты издеваешься.

Я хорошо понимаю вправо и влево. Взад и вперед. В Америке говорят: езжай на север, там съедешь на I-395. А где север или не север, как север определять, по мху на деревьях? Ну ладно, в машине на зеркале написано, что впереди — север там, или юг. А если северо-запад, то куда? Поэтому мой лучший друг — это навигатор. То есть подруга, потому что ее зовут Кармен. Чисто по голосу.

18.01.2017

Инструкция по выживанию в долгосрочном браке, или

Как вернуть ренессанс в ровные семейные отношения

Начинать надо так.

(1) Одного из супругов надо отправить на другой континент не меньше чем на полгода.

(2) Вернуть его (или ее) обратно по истечении этого времени и дать возможность наслаждаться тихим семейным счастьем. Оно гарантированно продлится не менее двух недель. В этот период желательно не злоупотреблять принятием сложных решений, выяснением отношений в части взаимных обязанностей (сюда же относятся мелкие домашние дела, а именно выгул собаки, приготовление еды, уборка и подобное) или обсуждения финансовой стратегии (при этом тактические денежные вопросы обсуждать можно и нужно, но не превышать обсуждаемую сумму на более чем 0,1% совместной годовой прибыли).

Невыполнение вышеуказанных условий неизбежно отбросит означенные отношения в страшные смутные времена. Если же именно такой сценарий развития событий принципиально входит в планы хотя бы одного из супругов, можно затеять покупку жилья. Этот вариант сопряжен с высокими рисками. В конце концов всегда можно вернуться к пункту (1).

Порядок действий. Искать домик в приятной части города. Спорить до кровавой пены из-за района, цены, квадратов, цвета и формы крыши, близлежащих улиц и количества ступенек у парадного крыльца. Не помешает также нанять и уволить пару-тройку риелторов. Не брать ипотеку. Брать ипотеку. Не брать. Или? Вроде бы решиться, отменить решение из-за тупости и гадства продавца. Пожалеть об отмене решения и простить продавца. Упаковать кастрюли и полотенца. Передумать. Распаковать. Опять упаковать. Заказать и оплатить драгоценные шторы. Гордо предъявить супругу результат многодневных метаний между фактурами, производителями, цветами ткани и услышать, что это не то, нето, совсем не то. В ответ бросаться в него тарелками, компьютером и угрожать разводом, уездом на родину или суицидом через утопление. Отослать занавески назад в магазин, уплатив неустойку за индпошив. Отказаться от затеи купить жилье, но продолжать лениво смотреть варианты.

…Возлюбить, наконец, домик на милой улице, соблазниться совершенно, а через пару дней изменить ему с другим из соседнего района, потом раскаяться, вернуться к первому и вымолить прощение, сразу же его разлюбить, потом даже возненавидеть, но все-таки купить. Ступить на скользкий путь переезда. Переехать. Заболеть, выздороветь, заболеть опять. Вызвать на дом врача. Услышать от него: так уютно у вас, хозяйка, вот выздоровеете, шторки повесите, вообще отлично будет. А температурку надо сбивать, зачем же терпеть такое, это ж как себя надо не любить.

Прослезиться от постороннего сочувствия, наесться аспирину, оглядеть владения и испытать незамутненное счастье.

06.04.2017

Происшествие на поле для гольфа,

или О пользе бойскаутского движения

У одного хорошего человека есть шорты настолько разноцветные, что я всегда прошу его надеть другие, когда мы куда-то вместе идем: глазам больно. Он послушно, ну почти, носит их только тогда, когда я не вижу. В этих шортах, в белых туфлях для гольфа и — правильно — с клюшками для гольфа он отправился в воскресенье играть. Следует признать, что в этом конкретном случае шорты были кстати, их было видно издали, а потому я никак не могла перепутать его с другими участниками игры.

Если кто не знает, на поле для гольфа допускаются только игроки, группами, по четыре. И никаких болельщиков. Игра в гольф — развлечение на весь день: пока доедешь до клуба, пока соберется четверка, пока охватишь положенные восемнадцать лунок, потом обед или ужин и чествование победителя. Выигрывает тот, кто наименьшим количеством ударов забьет шары во все положенные лунки. Счет, как при игре в преферанс, записывается на специальной бумажке. Да, еще там игроки перемещаются по полю на таких машинках, как на детском аттракционе. В общем и целом игра рассчитана на серьезных джентльменов. Обычно джентльмены так увлечены игрой, что ничего вокруг не замечают, кроме друг друга. Еще смотрят, кто какой клюшкой когда стукнул, сколько ударов кто сделал и насколько ровно и сильно полетел шар. И верно ли записали ходы, в смысле, удары. Да, и клюшки имеют имена. Например, одну зовут Толстая Берта. Или просто Берта, не упомню. Ею бьют на большие расстояния. Есть легкая и стройная клюшечка, ей положено нежно толкнуть шар, когда он приведен уже непосредственно к лунке.

Так планировалось и в этот раз. Гольфисты плавно передвигались по полю, обсуждая джентльменские темы, посмеиваясь, перебирая клюшки, снимая или надевая перчатку (чтобы не скользила ладонь), бдительно наблюдая, чтоб все было по Правилам. А одно из важнейших Правил есть проявление уважения к собратьям по игре. Например, надо учитывать интересы четверки, которая движется следом за указанной группой, и ни в коем случае не задерживать ход большой игры.

На участке номер шесть четверка впереди непростительно замедлила скорость, потом перестала двигаться вовсе, сгруппировавшись вокруг неразличимого издали препятствия. Даже с большого расстояния угадывалось несчастье.

Наша четверка недоуменно переглянулась. Наша четверка спросила себя, не требуется ли предыдущей группе ее содействие. Согласно кивнув, четверка приняла решение действовать. Игрок в ярких шортах вспрыгнул в карт и ринулся через изумрудный газон навстречу неизвестности. И очень правильно сделал, потому что один из игроков предыдущей группы переживал сердечный приступ, который впоследствии оказался инфарктом.

Когда Крис (а это был именно он) оказался в центре событий, сердечник лежал на спине, его жена пыталась провести массаж сердца, третий игрок вызывал скорую, а еще одна дама давала советы, как получше реанимировать пострадавшего. Крис в детстве занимался плаванием, и их учили, как проводить искусственное дыхание. И еще он, конечно, не раз видел это в кино. К моменту, когда он выскочил из карта, лежащий человек не подавал признаков жизни, не дышал и был бледен, как мертвый; казалось, он уже глядел в вечность. Крис отодвинул жену, послал советчицу и приступил. Мобилизованный высоким уровнем адреналина, Крис вспомнил, куда надо дуть, куда жать, как сильно надо жать, чтобы не сломать несчастному грудную клетку. Вскоре больной судорожно вздохнул, потом еще раз вздохнул, а Крис не знал, пора ли остановиться или надо продолжать. Неизвестно, сколько бы это еще длилось, но приехала скорая, отняла сердечника у Криса, произвела интубацию и дефибрилляцию и увезла пострадавшего в госпиталь.

Набежавшие сотрудники гольф-клуба предложили господам не задерживаться и продолжить игру. Господа продолжили, успешно отыграли и отправились восвояси.

В состоянии стресса и изумления никто не выяснил имени больного. И теперь невозможно выяснить, каково его состояние.

Ах, да! Крис выиграл, а наша четверка получила благодарность клуба за спасение жизни гольфиста и подарочные сертификаты на текущий сезон.

Update. Пострадавший благополучно пережил операцию на сердце. Из больницы выписывается в понедельник.

08.11.2017

Я люблю спать в арктических температурах. Мне нравится контраст между холодом воздуха и пододеяльным теплом. У Бони тоже есть одеяло, я ее укрываю с вечера. Среди ночи Боня приходит к нам в кровать: наверное, она замерзает, если ее плед с нее сползает. Если собачка слишком уж наседает, ее можно пнуть ласково сдвинуть, она сразу встает и ждет, пока ты примешь удобное положение, а потом устраивается вокруг твоего тела.

Крис встает раньше всех. Мы спим, пока он собирается, чтобы не путаться у него под ногами, и поднимаемся, когда он почти ушел, чтобы не дать ему забыть напоследок вывести собаку. Я и сама могла бы, но мне надо одеваться, а Крис уже весь готов, в галстуке.

Обычно утро проходит мирно, по накатанной. Сегодня же Крис проснулся по будильнику, сел на кровати и резко сдернул с меня одеяло. Он решил, что в комнате прохладно и надо бы укрыть собачку, а то она насморк подхватит. Вот так и меняются у людей приоритеты.

07.08.2019

В этот день мы празднуем 26 лет со дня свадьбы. Мы с Крисом женились два дня подряд, сегодня в загсе, а завтра в церкви. Тогда церковь не венчала без печати в паспорте. С утра прошел дождь — на счастье, как сказал мой папа. Это он еще не знал, что паспорт Криса заперт в каком-то кабинете в министерстве иностранных дел РФ. А суббота. Хочу думать, что Крис не знал, что в загсе без паспорта не расписывают. А может, это была его последняя попытка сбежать из-под венца. Мало того, что его едва уломали на мне жениться (подкуп и угрозы — понятный метод), а тут все может сорваться в последнюю секунду. Гости томятся, лимузин бьет копытом, невеста в слезах. Ничего, добыли паспорт. Об этом в другой раз, может быть.

17.10.2019

Отвезла папу в аэропорт, он сегодня летит домой, счастливчик. Конечно, в аэропорту он оставил планшет. А без планшета как ему в самолете в шахматы играть? Я предупреждала, что планшет может потеряться, а потому хотела приторочить к папе все, что в карманы не влезает. Но папа отказался от шнурка для очков и от рюкзака для мелочей, потому что это «только для впавших в слабоумие». Вспомнил про планшет, как только сел в самолет, но идти обратно было далеко, да и вряд ли самолет стал бы его дожидаться.

Приехал папа домой, раскрыл чемодан и получил сюрприз намбер ту: сыру-то там и нет. Но чемодан по-прежнему заперт. А я так гордилась, что не забыла сыр из холодильника вынуть и в чемодан ему положить в последний момент.

Я его утешаю: «Хорошо, что ничего по-настоящему ценного не сперли».

А он: «Да. Если тебе изменила жена, радуйся, что не Отечеству».

Примечания

1

Евтушенко Е. Ритмы Рима.