Липовый ветер

Татьяна Лебедева

Удивительная книга. Рассказы, истории и посты, в которых события вроде и не связаны, но совершенно понятно, что ни одно не существует без другого. Лоскутная, забавная, перышками, и в то же время цельная, философская, ладная и живая, эта книга увлекает, читать хочется дальше и дальше, забывая про сон и обед. Приятный слог, замечательная легкость изложения и невероятное внимание к каждому слову, к каждой букве: перед вами работа мастера.Елизавета Ульянова, редактор

Про друзей

Близнецы

Мы познакомились в пионерском лагере в Евпатории. Она была такой красавицей, какими бывают только принцессы из волшебных сказок: огромные голубые глаза в длинных ресницах, волосы до пояса, густые и блестящие. Ее звали Александра. Она пела, играла на пианино и бегала быстрее всех на физкультурной площадке. В нее сразу влюбился самый симпатичный мальчик в нашем отряде и уже не отходил от нее ни на шаг. А я была толстой, неуклюжей и никаким стандартам ГТО не соответствовала. На конкурсе красоты Саша выступала в белом венчике из роз и в длинном платье с кружевным шитьем. Я не помню, завершился ли конкурс Сашиной победой, но для меня она была самой прекрасной во всем лагере, а не только в нашем старшем отряде.

В Москву наш лагерь возвращался на поезде; все плакали, не хотели расставаться и обещали друг другу встречаться каждый месяц. Когда поезд подъехал к Курскому вокзалу и в окна уже начали заглядывать самые резвые из встречающих родителей, меня крепко сжал в объятиях мальчик Миша (или это был Костик — сейчас уже не помню), но я не пыталась разжать его руки, хотя в моей голове и пронеслась мысль, что если папа увидит, мне будет трудно с ним объясниться — вот как сильно я расчувствовалась.

Могу сразу сказать, что наши отрядные дружбы и любови распались почти мгновенно; мы организовали одну-единственную встречу, а в остальных не было необходимости. Какой еще верности можно ожидать от тринадцатилетних?

А вот с Сашей мы не расстались до сих пор. Как-то сама собой сложилась традиция: Саша приезжала ко мне домой раз в неделю или чаще, мы обедали, валялись на диване в моей комнате и разговаривали. Так мы довалялись до Сашиного дня рождения в декабре, и я впервые поехала к ней домой на праздник. Ее мама показалась мне очень похожей на мою, поэтому я даже не удивилась, что и звали их одинаково. Еще у Саши был младший брат, как и у меня. Короче говоря, мы с ней были как разделенные в младенчестве сестры, а мне всегда так не хватало сестры.

В новогодней открытке (мы писали друг другу открытки и письма и посылали их по почте, хотя и могли передать из рук в руки) я призналась ей, что она моя лучшая подруга. Написала и смутилась. Во-первых, тем самым я предавала свою старую школьную подругу, а во-вторых, решила, что Саша может удивиться моей неуместной любви, ведь мы знаем друг друга всего ничего: с прошлого лета. Сразу скажу, что все кончилось хорошо. Саша нисколько не удивилась, наоборот, она сама написала мне то же признание в своей открытке. Открытка эта есть у меня до сих пор.

Без преувеличения могу сказать, что Саша — единственный человек, который знает обо мне все. Самые страшные секреты, стыдные истории, ужасные проступки и обманы. Саша покрывала мои преступления перед моими родителями. Саша приходила ко мне в больницу, когда я почти сломала себе шею, упав с лестницы. Она утирала мне слезы, когда меня бросил любимый в девятом классе. Она выслушивала мои бесконечные истории и рассказывала мне свои.

Именно с Сашей мы однажды промокли под дождем до нитки и шли босиком, держа на отлете бесполезные босоножки. При этом смеялись, как умалишенные. Я такую картинку видела только в кино, ну, еще Агутин потом спел, но это было гораздо позже. Когда мы пересекли поверху Садовое кольцо (переходы были залиты по уши) и ввинтились в станцию м. Белорусская, к нам подошел неизвестный дяденька, внимательно посмотрел на наши мокрые лица и спросил: «Вы че, сестры, штоли?» — мы синхронно ответили: «Да, мы близнецы!»

Саша старше меня на целый месяц с хвостиком. Каждый год в ее день рождения я спрашиваю: «Ну расскажи мне, как живется в твоем преклонном возрасте?» — и она всегда серьезно отвечает: «Вот поживешь с мое…»

Саша — мой золотой стандарт, моя совесть, мой драгоценный друг. Когда-нибудь мы снова поедем с ней в маленький город у моря и будем гулять, есть жареную рыбу, пить пузырчатое вино, рассказывать друг другу все тайны и обсуждать наших внуков и правнуков, как и положено двум старым перечницам.

Фея Фира

Ц. В. М.

— А нравится ли вам этот кухонный шкаф? — слова произнеслись случайно. Я успела их подумать, но не собиралась говорить.

Дама, присевшая на стул рядом с громоздким, слоноподобным буфетом, ласково улыбнулась и ответила:

— Я так и подумала, что вы русская. Вы балерина? Впрочем, простите, это не мое дело, конечно. А шкаф-то — нет, не особенно нравится. Он какой-то беспородный, но зато большой, в него при необходимости можно поместить много посуды. Примерно человек на двести.

— Вы правы, у меня как раз эта мысль пронеслась, но я хотела получить подтверждение. И я слышала, что вы говорили по-русски с вашим спутником, вот и решилась спросить.

— Это мой сын. Боря, иди сюда, я хочу тебя кое с кем познакомить, — позвала дама.

Через дверной проем из соседнего зала, уставленного обеденными столами, вошел высокий симпатичный мужчина (моя бабушка Тамара про таких говорила «интересный молодой человек»), а с противоположной стороны возник мой муж.

— Борис, мой сын, — обратилась дама к нам.

Борис приблизился и пожал мою руку:

— Рад знакомству!

— Аня, Анна. И я рада, а это Алекс, мой муж.

— Добрый вечер, очень приятно.

— Меня зовут Эсфирь Михайловна, но здесь меня все называют Фира, так что как вам будет удобнее, меня оба варианта устраивают. Простите, что я не встаю, мне трудно стоять: бедро. Когда соберемся уходить, я уж тогда встану. Но пока Боря не осмотрит все столы, об этом нечего и мечтать, он очень основательный, — и Эсфирь опять улыбнулась и нежно посмотрела на сына. — Анечка, а вы садитесь. Или еще походите?

Я присела рядом на полосатую козетку:

— Пусть Алекс погуляет, посмотрит мебель, он тоже основательный.

— А что же вы тут ищете?

— Да все. Мы только что приехали в совершенно пустой дом. Пока у нас есть только кровать и стол из «Икеи», а все остальное надо покупать. Ну расскажите же, вы с мужем переехали из другого города или просто купили дом и обставляетесь?

— Да, мы переехали. Из Москвы. И сняли дом.

— Очень интересно. Так вы балерина?

— Да нет, не балерина, к сожалению. Я только что закончила институт. И еще не успела никем стать. Вот замуж только успела выйти, а больше ничего.

— Анечка, это же чудесное начало: у вас высшее образование, очаровательный муж, новая страна, новый дом. Вы можете делать буквально все, что захотите. Я поздравляю вас!

С Эсфирью Михайловной мы созвонились через несколько дней, чтобы обсудить, когда мы сможем встретиться на ужин в ресторане — вчетвером. Говорили долго. Она расспрашивала о нас и с удовольствием рассказывала о себе и о Боре.

Они москвичи, то есть бывшие москвичи. Уехали из Москвы в семидесятые, сразу после смерти Бориного отца. К тому времени Боря уже закончил медицинский и интернатуру. Эсфирь не хотела эмигрировать, но решила, что для Борьки будет лучше жить в Америке: отца уже не было, и особых связей не осталось, чтобы продвигать молодого хирурга по карьерной лестнице. «Ко всему прочему, Анечка, вы же понимаете, мы люди еврейского происхождения, а это предполагало разные осложнения. Борин отец был известным скрипачом, у него в знакомых было множество знаменитостей в Союзе и в мире, но все музыканты, не врачи. А он мечтал, чтобы Боря использовал весь свой потенциал в профессии врача. К тому же многие друзья отошли от нас, у них свои заботы и свои семьи, кому нужны чьи-то сын и жена, когда ответных услуг от них еще долго не дождешься. Правда, был один — самый близкий друг мужа, они были почти братьями, — который любил Борю как родного. Он очень известный человек, знаменитый альтист. Но, на беду, у него самого были серьезные проблемы с советской властью, и он с семьей был выдворен из страны, обосновался здесь, в Вашингтоне. Именно с его легкой руки мы и отправились в эмиграцию. Он нам очень помог».

Я смотрела на нее во все глаза, достраивая картинку, читая между строк, подставляя имена и даты. Как же ей, должно быть, одиноко здесь, если она так охотно со мной общается. Фира ведь не говорила по-английски, совсем, кроме «здрасьте-спасибо», она ничего и не могла сказать. Ну еще «ай лав ю».

Так у меня появилась подруга.

— Как ты думаешь, сколько ей лет, ну примерно? — спрашивал Алекс.

— Не знаю. Семьдесят? Если Боре хорошо за сорок, то ей где-то шестьдесят пять или шесть. Или что-то около.

Я называла ее Фира Михайловна, ей это, мне кажется, нравилось. Очень скоро я рассказала ей свою жизнь, что было, в общем, нетрудно. Мы довольно редко встречались, но по телефону говорили часто и подолгу. Однажды Фира пригласила нас в гости. Жили они в недалеком пригороде, в красивом доме рядом с Массачусетс-авеню. Фира Михайловна провела нас в гостиную и усадила в круглые замшевые кресла. В доме все блестело, сияло и пело. Не только классическая музыка из тихой колонки, а и вся мебель и убранство. На стенах много фотографий. Юный Боря в белом халате со стетоскопом, руки в карманах, на лице строгость. Боря во фраке у рояля, рядом два пожилых музыканта, скрипач и альтист, они уже расчехлили инструменты, но играть не начали, только разговаривают о чем-то смешном и приятном.

— Это Борин отец и наш друг, альтист, я вам рассказывала.

— Да-да, я его узнала.

В гостиную входит Боря, не во фраке, но в костюме с галстуком, несет бутылку с вином, разливает в четыре бокала. Фира говорит:

— Боря, может быть, Анечка не будет пить вино, надо же спросить у человека.

— Да, я не буду.

— Вы совсем не пьете вина?

— Я обычно пью, но пока мне нельзя

Фира улыбается мне и подмигивает:

— Еще месяцев семь нельзя, так ведь?

Я смотрю в изумлении:

— Откуда вы?.. Когда же я успела сказать?

— Ну что, разве все нужно говорить? Я сразу поняла, как вы в дверь вошли, у вас такое сияние на лице!

Однажды случилось ужасное. Алекс уехал в одну из своих военных командировок. Я так не хотела, чтоб он ехал, но отговаривать не стала, знала, что для него это важнее всего. Он любил свою работу именно из-за таких поездок. Тогда шла война в Югославии, и Алекс должен был ехать на фронт, была его очередь освещать события из «горячих» точек. В такие командировки отправляли именно молодых бездетных журналистов. Учитывая, что у нас через три месяца должна была родиться дочь, это, скорее всего, была его последняя такая поездка. Он собрался за час, сказал, что уезжает максимум на неделю, и отбыл. Я даже не поехала в аэропорт, он настоял. Долетел до Белграда, сразу позвонил и обещал впредь звонить каждый день. Это обещание было совершенно выполнимо даже в те времена, когда мобильный телефон еще был редкостью, потому что военные корреспонденты возили с собой спутниковые телефоны для связи со штабом в любых условиях, из любой географической точки. Тогда они были огромные, как чемоданы. Я спокойно легла спать.

Алекс не позвонил ни завтра, ни послезавтра. Он просто пропал. В вашингтонском офисе не могли ничего сказать, настойчиво советовали не волноваться и обещали сообщить, как только будут новости. В парижском офисе тоже ничего не могли сказать, но связали меня с бюро в Белграде. А там я и узнала, что от Алекса никто ничего не слышал уже более суток.

Я засобиралась в Белград. Звоню в авиалинии, чтобы купить билет, жду полчаса на холоде и слышу второй звонок. Это Фира звонит, потому что «ей что-то неспокойно». Она меня отговорила лететь немедленно, просила подождать до утра. Я согласилась, решила, что с утра первым делом поеду прямо в аэропорт и буду брать билет уже там. Глубокой ночью позвонил начальник Алекса и сообщил, что его нашли в хорватском военном госпитале. И что за ним уже полетели сотрудники из парижского офиса: им поближе. Я не отправилась в Хорватию только потому, что меня насильно удержала Фира, она сидела на моем новом диване и держала меня за руку. А Боря носился вокруг.

Алекс прибыл из Хорватии две недели спустя. Там он лежал в госпитале, в котором было три стены вместо четырех: одну разбомбили совсем недавно, месяца два назад. Операции там продолжали делать, используя самогон вместо анестезии. Вот и Алексу зашили дырки на лице и вставили на место ключицу, а когда он очнулся, увидел, что на него идет снег. Потолок тоже только частично уцелел. Из-под снега Алекса эвакуировали в парижскую больницу, где была настоящая операционная для ремонта повреждений второй очереди. Несмотря на французские каникулы, выходящий из самолета Алекс выглядел неважно. При ранении его лицо довольно сильно пострадало, уж не говоря о переломанных костях и гематомах по всему телу.

Последующие операции организовывал Боря, его друзья-хирурги все сделали на совесть. Особенно пластический хирург по имени Скотт. Фира инструктировала Борю: «Попроси скота́ все сделать идеально, можешь угрожать, что если Анечке что-то не понравится, не видать ему больше никакого гефилте, ни сейчас, ни через год».

Скотт сам нашел меня на диванчике в постхирургическом отделении и отчитался, что все прошло успешно. Помедлил и добавил: «Сейчас, конечно, вам не к спеху, но телефончик мой не теряйте. Я лучший в этом городишке по восстановлению телесных форм, в том числе после грудного вскармливания. Скидочку вам сделаю».

Когда Алекс поправился, мы пригласили Фиру с Борисом на ужин. Фира явилась в длинном платье с кружевным воротником и в бриллиантовом колье. Мы усадили ее за стол по имени «Экидален» и угостили свекольным салатом и треской под имбирным соусом. Фира нахваливала мои яства и развлекала нас беседой. Указав на колье, она рассказала, что это единственное украшение, которое ей удалось привезти из Москвы. И то только потому, что пограничницы не заставили ее снять водолазку. Они тщательно перетряхнули чемоданы и коробки, даже потребовали, чтобы Фира прическу распустила: думали, что она в волосы драгоценности вплела. «Так и шла к самолету растрепанная, как колдунья, мне даже шпильки не вернули. Теперь я это колье при каждом удобном и неудобном случае надеваю, оно мне напоминает о счастливых случайностях».

Фира всегда меня хвалила; она хвалила всех и все: Бориных друзей и коллег, его невесту и ее родителей, их соседей, наших кошек, Алекса, погоду. Больше всех доставалось мне: «Анечка, в вашем лице Алекс выиграл миллион по трамвайному билету. Бывает же такое везение!»

— Фира Михайловна, вы всех любите, у вас всегда все хорошие и даже превосходные, как у вас это получается?

— Да ничего подобного! Просто я не говорю о тех, кто мне не нравится. Зачем заострять внимание на плохом?

Фира и Боря много путешествовали. То они ехали в Нью-Йорк на премьеру оперы («Боря обожает оперу. Если бы он не стал врачом, то посвятил бы себя музыке, у него ведь абсолютный слух!»). То уезжали в круиз по Карибскому бассейну («Мы обожаем океанские лайнеры, только в круизах люди до сих пор одеваются к ужину!»). То проводили январь во Флориде («Боря ненавидит холод, я так и не приучила его любить зиму!»).

Когда у нас родилась Катя, Фира прислала мне огромный букет и коробку швейцарских конфет, она помнила, что больше всего я люблю молочный шоколад. Мы стали реже видеться, но иногда говорили по телефону и обсуждали все на свете.

А через год Алексу предложили повышение с переводом в европейский офис; он больше не ездил в военные командировки и работал в основном в конторе. Я видела, что он заскучал и что ему нужны перемены. К тому же я была сыта по горло жизнью в Вашингтоне и с радостью согласилась на переезд. Фира огорчилась при известии о разлуке, но радовалась за меня: она знала, что мне очень хотелось оказаться поближе к Москве.

Я скучала по Фире. Мы порой созванивались, но реже, чем в Вашингтоне. Боря продолжал повышать свою квалификацию врача-кардиолога и завоевывать новые награды и ученые степени. Я часто думала о Фире и все хотела поехать в Вашингтон только ради нее, тем более что она всегда меня приглашала. Мы бывали в Америке почти каждый год, чтобы навестить семью Алекса, но ни разу не доезжали до Фиры. Одним летом мы так спланировали поездку, чтобы уж обязательно оказаться в Вашингтоне.

Я позвонила Фире еще из Нью-Йорка, чтобы договориться, когда мы встретимся. Эсфирь Михайловна подошла к телефону, но говорила с трудом, очень тихо, и я все время переспрашивала. Мне даже казалось, что она не вполне понимает, что я здесь, на этой стороне океана, и что я еду в Вашингтон именно к ней. Наконец, мы попрощались, так и не договорившись ни о чем. Я решила, что позвоню, когда мы доедем до Вашингтона, мне не терпелось увидеться с Фирой и показать ей Катьку, которой уже исполнилось 11 лет. Алекс меня утешал:

— Ну пожилой человек, старый даже, может, она неважно себя чувствует, выбрось из головы.

В Вашингтоне мы должны были встретиться с разными знакомыми и бывшими коллегами Алекса, к тому же мне хотелось показать Кате дом, где она родилась, ее детский сад и соборный парк, куда я привозила ее в коляске в ее первую зиму. Ни дом, ни собор, ни коллеги Алекса почти не изменились. Я светло погрустила по тем временам, когда мы жили здесь: нам было что вспомнить. Единственное меня огорчало: Фирин телефон не отвечал. Боре я звонить не решалась; у меня оставалась надежда, что за эти пять дней я дозвонюсь им домой и к телефону подойдет Эсфирь Михайловна.

Фира позвонила мне сама, когда мы уже вернулись в Москву. Она сказала, что они с Борей были в отъезде, и она не знала, как со мной связаться. Я была очень рада, что с ней все нормально, я почти ожидала, что окажется, что она лежала в больнице или еще что-нибудь совсем ужасное. Через несколько месяцев я узнала от Бори, что именно тем летом Фира перенесла серьезную операцию на сердце, а меня угораздило ей позвонить как раз перед отъездом в госпиталь.

Несколько лет спустя мы вернулись в Вашингтон на жительство. Алексу предложили работу, от которой было неразумно отказываться, к тому же Катя могла закончить школу в Америке и поступать в американский университет; Алекс всегда этого хотел.

Мы опять стали встречаться с Фирой и Борей, не так часто, как в прошлом, но все же виделись. Мне даже казалось, что Эсфирь не очень изменилась, вот Боря постарел, а она все так же сияла глазами и носила тяжелый узел волос.

Один раз Фира позвонила мне и начала со странного:

— Я должна признаться вам, Анечка, что все не так уж ладно с моим здоровьем, хотя чего еще можно ожидать в 99 лет.

Я замерла. Не столько даже от того, что Фире почти 100 лет, это само по себе, разумеется, совершенно замечательно, а просто я ждала, что она скажет дальше по поводу здоровья.

— Только вчера я вернулась домой с очередного обследования в госпитале, вы же знаете, Боря мне покоя не дает с этими обследованиями, и врач сказал, что мне требуется операция на сердце, так что мы собираемся ехать в Бостон.

— В Бостон, ну почему же в Бостон, разве «Сибли» не лучший госпиталь в стране, или «Уолтер Рид»?

— Анечка, ну вы же знаете Борю, он совершенный упрямец, и кто его только воспитывал?

Фира засмеялась таким знакомым веселым смехом, что я почти успокоилась и стала говорить что-то радостное, что вот как только Боря привезет ее обратно и позволит нам с ней увидеться, мы немедленно приедем и привезем ей ее любимый коньяк и маленькие цветные каллы, которые она обожает. И что в этот-то раз у меня будет с собой диктофон и Фира расскажет мне, как они с Борей гуляли по Риму, ведь мы уже сто лет собираемся это сделать, чтобы мне было легко расшифровать запись, а не записывать под диктовку, но все время об этом забываем. Фира уже давно говорила, что хочет, чтобы я помогла ей записать кое-какие курьезные истории о ее жизни. Потом она поспрашивала о Кате, об Алексе, передала большой привет моим родителям, сказала, что я должна буду привезти к ним нашу собаку, потому что Боря в нее влюблен, и откланялась, пообещав позвонить мне сразу, как только этот тиран Боря даст ей в руки телефон после операции.

Через три дня позвонил Боря и оставил сообщение. В нем говорилось, что Фира умерла, не выдержав операции. Ее не смогли вывести из наркоза. Хирурга Боря не винил: Фирин организм был совершенно изношен. Похороны послезавтра.

Я не успела приехать на прощание, потому что по случаю первого снега такси опоздало на пятнадцать минут, к тому же дорога заняла вдвое дольше обычного. Когда я добежала до могилы, толпа людей уже стояла кольцом вокруг закрытого гроба. Я так и не увидела ее в последний раз.

Когда все стали расходиться, я узнала многих в лицо. Здесь был врач-стоматолог Мартин, к которому Фира отправила меня лет пятнадцать назад («Он лучший в городе, Анечка, лечит и даже удаляет зубы совершенно безболезненно. К тому же он любитель оперы, будет петь арии и не даст вам заскучать!»). Здесь был пластический хирург, который собирал лицо Алекса после аварии («Так смешно, что больше всего на свете Скотт любит рыбу, хотя из-за имени ему положено обожать стейки, вы не находите?»), здесь были дирижер местного симфонического оркестра с супругой, здесь был известный русский пианист и многие, многие другие. Все плакали и говорили тихими голосами. Я подошла к Боре и впервые заметила, что он стал совсем седой. Я крепко обняла его и постояла так минуту. Потом подошли Борины друзья и повели его к машине. А мне все казалось, что я должна еще что-то сделать, и я ходила туда-сюда по центральной аллее кладбища. Многие останавливались и предлагали довезти меня до ресторана, где будут поминки, но я отказывалась. Я дождалась, когда все разъедутся, и вернулась к Фире, чтобы сказать ей на прощанье: «Ай лав ю».

Прохудившаяся лейка

Вика первой заметила течь. Она всегда все видит первой: такая у нее особенность зрения. Выходит, зря мы ездили за тонкой бумагой для декупажа и белой краской, чтобы приукрасить и вписать в садовый ансамбль старую большеротую лейку. Сброд глиняных горшков, укрытых цветной пеной анютиных глазок, нежной лавандой и душистым розмарином, не принимал в свои ряды жестяную приземистую лейку, оставленную прежними хозяевами в придачу к битым совкам, кривоватым грабелькам и ржавому секатору с тугой пружиной. Все это наследство, по лени не прибранное в сарай, уж несколько лет дожидалось бесславного конца.

Лейку же было решено отмыть, перекрасить в белый, чтобы выгодно подчеркнуть аппликацию цвета индиго, и покрыть антипогодным лаком.

— Теперь ты сможешь поливать свои сорняки из хорошенькой леечки и не волочить за собой тяжелый шланг, — сказала Вика.

Когда лейку оторвали от влажного насиженного круга, оказалось, что в двух местах лейкино днище отстает от туловища, и операция по спасению вряд ли имеет смысл; легче новую купить. Лейку придется снести в сарай, а еще лучше — сразу на помойку, по вторникам, кажется, приезжает грузовичок за железным ломом.

Наутро мы вышли на террасу и сели пить кофе, пока не очень жарко и сад свеж и благоухает. Одновременно взглянули на лейку, обреченно ожидавшую вторника у задней калитки. Синхронно вздохнув, мы разошлись по делам: надо было отыскать жесткую щетку, которая дочиста ототрет шершавые лейкины бока, кисточки для краски и аэрозоль с ядовитым декупажным лаком. Жестяная простушка будет выступать в новом амплуа: наполнив лейку свежим грунтом, я посею в ней базилик. Простой зеленый, тайский фиолетовый и индийский туласи. Вика утверждает, что именно он угоден несравненной Лакшми.

Человек без шляпы

Лекарство от головной боли? Шляпа. Федора с узкими полями, подаренная ей в тот день, когда они прощались надолго, если не навсегда. Если совсем честно, то не подаренной, а отданной в обмен на кепку, которую он поначалу даже не хотел брать, но быстро сдался, не желая ее расстраивать. О необычных свойствах шляпы тогда ни он, ни она не подозревали, это потом уж случайно узналось.

А шляпа была самая простая, в тонкую клетку, с репсовой лентой, основной цвет — серый. Странно было, что такой головной убор носил вполне серьезный молодой человек, сотрудник приличного новостного агентства. Тем более, что носил он его по Москве начала 90-х годов ХХ века. Впрочем, этому молодому человеку много чего сходило с рук. Он был неброско красив, броско насмешлив и довольно состоятелен. За добычу экстремальных новостей в экстремальных условиях платили неплохо, даже по западным меркам. К тому же он был американец.

Конец ознакомительного фрагмента.