Что сказал Бенедикто. Часть 2

Татьяна Витальевна Соловьева, 2013

Вторая часть романа посвящена первым шагам на пути ученичества, "болезням роста" и их преодолению. Необъяснимость некоторых духовных феноменов подается в романе метафорически. По мере того, как внутренняя символика текста проясняется, читатель принимает интеллектуальную игру героев, игру символов сознания и подсознания, роман все меньше кажется мистическим.

Глава 32. Опущенное забрало

Утром Вебер вместо разминки, куда его не пустили, ушёл в зал и занялся упражнениями, потом он отправился на урок к Гейнцу, забыв, что с вечера от урока отказался. Гейнц об этом тоже не вспомнил. День пошёл спокойно. В Корпусе не было ни Аланда, ни Абеля, жизнь подчинялась общему распорядку.

Первым вернулся Абель, и не один, он вернулся с Анной-Марией. Они от машины шли и над чем-то смеялись, откровенно любуясь друг другом, держась за руки. Не то чтобы это было неприятно, но Вебера чем-то это насторожило.

— Привет, Рудольф, — махнул Абель рукой. — От чего отлыниваешь?

Веселье в его глазах граничило с дерзостью, Вебер отступил от него, Абель приобнял Анну-Марию, они пошли к столовой.

Вебер почувствовал, что к нему кто-то подошёл, увидел напряженного Гейнца.

— Ты что-нибудь понял?

Вебер промолчал.

— В зал идёшь? Приходи. Что с Абелем?

Вебер пожал плечами.

— По-моему, у него неприятности, он вчера сказал, что уволен из госпиталя. Может, решил отвлечься? Он с Анной-Марией.

— Видел, не слепой. Я его вызову, ладно, потом. Приходи в зал.

Когда они вышли с тренировки, Абель возвращался от ворот — теперь один, Гейнц сразу направился к нему.

— Я тебя вызываю, Абель!

Тот остановился. Вебер, Кох, Клемперер встали между ними.

— В сторону! — сказал Абель, всем пришлось отойти.

Вебер взглянул на Абеля и бросился на руку Гейнца. Удар пришёлся Веберу в грудь и отбросил его на другой конец плаца. Последнее, что он увидел перед ударом Гейнца, Абеля, вдруг резко побледневшего, словно какая-то внезапная боль парализовала его.

Вебер очнулся в руках Клемперера, Гейнц стоял рядом, Абель так и сидел на плацу. Кроме самой обыкновенной оглушённости Вебер проблем не чувствовал, он встал, подошёл к Фердинанду.

— Фердинанд, тебе плохо?

— Спасибо, фенрих. Гейнц, потом, через пару часов, хорошо?

— Он оперировал ночью, — сказал Вебер, пытаясь отвести друзей. — Они с Аландом ночью уезжали на какую-то срочную операцию.

Абель улыбался, слушая Вебера.

«Дурачок, даже в эту небылицу поверил. Как он жить-то будет?»

Когда все, наконец, ушли с улицы, Абель заставил себя подняться. Если бы Гейнц сейчас с такой силой врезал ему, у него был бы шанс уже не подняться вовсе. Опять Вебер не даёт умереть, чувствует, что и оставить-то его тут не на кого. Но как же уговорить его — не слушать их никого?

Абель позволил себе заехать за Анной-Марией, погулять с ней, ему очень нужно было её доверие: аневризм начинал сочиться, операция требовалась срочно, а она ни в какую.

Он не говорил с ней сегодня про операцию, им хорошо было вдвоём, они могли говорить, о чем угодно. В парке, где они часов пять болтались и где фанатично преданные созиданию малыши вылепили двух снежных гомункулусов с физиономиями, достойными пера Гойи, Абель стал делать пластические операции несчастным снеговикам.

Анна-Мария вместе с удивлёнными детьми стояла рядом и смеялась, видя, как доктор Абель орудует скальпелем, привычно извлечённым из кармана. Лица чудовищ преображались ко всеобщему восхищению. Абель остриг подворот шубы Анны-Марии — сделал преображённым лицам похожие брови: потоньше одному, потолще другому. Забрал у неё косметичку, припудрил скульптурно вылепленные носы и щёки, подкрасил «девочке» (той, у которой брови и носик потоньше) подмороженные губы. Сказал, что лысина идёт разве что мужчине — и свой шарф преобразил в платок для «девочки», скрыв её плешь очень достоверно.

Полюбовался ещё и решил, что «молодым людям» придётся обменяться сердцами. Сердца были вырезаны и пересажены. После того, как Абель их «зашил», он съездил с Анной-Марией пополнить её косметичку, шубу (постриженную с отворота) она ему «простила» и от другой отказалась наотрез — автограф великого доктора Абеля. Потом поехали в Корпус.

Мысль Абеля вновь расслаивалась и работала отдельно от эмоционального упоения и безмятежности. Как им всем — птенцам, щенкам, задиристым — объяснить, насколько ему сейчас не до выяснения отношений.

После тяжелейшего приступа в подвале он две недели с лишним чувствовал себя хорошо. Боль его почти не беспокоила, разве что усиливалась по ночам, и ему хотелось верить, что приступ был просто знаком его безоговорочной неправоты, наказанием за бессмысленную дерзость, странное обхождение с надёжной, преданной Агнес, что болезнь его приостановилась. Но то, что вчера ночью приступ повторился, когда он ночью в пустом доме лежал, едва отговаривая себе вогнать в вену убойную дозу морфия, говорило о другом: болезнь прогрессирует, и у него совсем не остается времени. Нужно провести операцию Анне-Марии. Что будет с ним в самое ближайшее время, он как врач не понимать не может. Приступы участятся, слабость будет нарастать, тело истощится окончательно, он не сможет оперировать, а кроме него эту операцию не проведет никто.

Абель пришел к себе, постоял, упираясь в подоконник руками — так лучше дышалось, и едва ему стало легче, подошёл к зеркалу, сделал свет ярче, чтобы рассмотреть опухоль, вгрызавшуюся в сердце. Себя рассматривать он никогда не пытался, зеркало есть зеркало, кроме явно осунувшейся белой груди — ничего не увидишь. Агнес увидела, вот она и вела себя с ним, как с больным ребёнком. И Аланд видит, конечно, показательную порку он Абелю устроил, но слишком мягкую для такого случая. Про болезнь Абеля молчит. В те две недели, что Аланд провел в «Белой лошади», похоже, не без его участия, и сам Абель, и Вебер — воскресли из мертвых, у Абеля приступов не было. Аланд увел его боль за собой. Агнес и Аланд все знают, и как с больным дураком, с ним играют в игру «ничего не случилось», а они бы могли ему сказать, есть ли у него в запасе время.

Аланд ведёт себя лояльно, подчёркнуто сдержанно, ему больно, но к Агнес не едет и ест себя поедом. Так, как Аланд был влюблён в неё все годы, что Абель их знал, не влюбляются и пылкие девятнадцатилетние юноши, их любви позавидовал бы любой. Аланд не ехал, не звонил, не брал трубку, когда звонила она, — боясь заговорить с ней, увидеть её, и не в силах терпеть эту жизнь без неё.

В чём-то Аланд был трогательным, совсем не похожим на Великого адепта с трёхсот пятидесятилетним опытом за плечами, сейчас он был мальчишкой на грани самоубийства, отчаянья и всех видов морального самоуничтожения. Абель стыдился посмотреть ему в глаза, понимая, что сделал с ним. Аланд даже не простил, а будто вырезал этот эпизод из своей памяти, он вырезал, а Абель нет.

Когда Вебер забредил своими снами, Абель не знал, что делать. Аланд не упустил случая себя потравить, он смеялся «до слёз», но он был на грани срыва. Абель прекрасно видел, как потом Аланд лежал у себя на диване лицом к стене и глушил в себе отчаянное нежелание жить. Телефонную трубку он не снимал оттого, что не слышал, что она хочет сказать — всё ещё закрыта. О чём-то говорил с Вебером, хорошо, что она догадалась открыть, наконец, свои мысли, он услышал её, и Вебер — не Вебер рядом, всё трын-трава.

Абелю Аланд был этим только особенно дорог. Ведьма что ли она, эта Агнес? Ведь и Абелю всегда хорошо от одного её присутствия, так спокойно, уютно, тепло, от неё так и веяло домом — домом в высшем понимании этого слова, потому что дом — это женщина, покой и незыблемое постоянство любви. Это то, о чем он всегда мечтал, и чего никогда в его жизни не было и не будет.

Он, конечно, поддался желанию отомстить Аланду, повёл себя как наглец, она простила его предсмертное безумие, дала выплеснуть наружу всю его глупость, весь блеф, весь кураж, о котором он сам не подозревал. Быть несерьезным человеком он мог позволить себе только при Анне-Марии, детские выходки, вроде сегодняшней пересадки сердца снеговикам, это тайный праздник души Фердинанда, такой же, как съездить послушать орган. Только орган — это пир, абсолютного одиночества, это то, в чем не отказано Абелю.

Аланд как уехал ночью, так и пропал, значит, всё хорошо.

Пора прекращать любоваться собой, всё более чем понятно. Взглянуть, как там фенрих, отослать Гейнца и ехать в морг, забирать тела, которые для него приберегают — жертвы аневризмов ему сейчас важны. Он шунтирует, тренируя руку, из живых пока был только Вебер, но тут уж выбирать не приходилось, Гейнц сумел размять в лепёшку сосуды. Отвинтить бы ему голову, но некогда ни отвинчивать, ни пришивать.

Боль в сердце утихла, но саднит и выкручивает все равно, приступ может повториться. Что будет, если его скрутит на операции? Пока поедет к себе, там отвлекать не будут. Пора делать операции тем, кого это может спасти. Как и кому объяснить, что это возможно?

Аланд и Агнес понимают, они могли бы помочь, но то, что он натворил, лишает его права о чем-то просить их. Остается набивать руку на трупах до автоматизма, и скорее. Как он ее уговорит — не имеет понятия, но он пойдет на любую дерзость, чтобы она осталась жива, здорова, чтобы ей распахнула объятья ее любовь, её настоящая любовь.

Вебер сидел в зале, слушал, как играли Карл с Гейнцем, чувствует себя плохо, и думает только о том, чтобы о нем не вспомнили. Как бы дослушать и понезаметнее смыться. Можно ему помочь. Тряхнуло его сильно, удар пришёлся в грудь, у него там и так неспокойно, но если бы этот удар пришелся в грудь Абелю, Гейнц мог бы собой гордиться до конца жизни, одним махом Абеля наповал, он о таком и не мечтал.

— Фенрих, — шёпотом позвал Абель.

Вебер с нескрываемой радостью пробрался к двери, пытается показать, как он легко и непринуждённо это делает, и боится раскашляться на весь зал. Выскользнул за дверь, скорее замыкая за собою обе двери, и зашелся кашлем. Абель усадил Вебера, дал отдышаться.

— Зачем ты туда пришёл, Вебер? Убери руки, безмозглый…

Абель рассматривал грудную клетку, ушиб, конечно, сильный.

— Ты меня спас сегодня.

— Сказал бы Гейнцу, что тебе плохо, он бы не тронул тебя.

— Не успел бы. Ляг и лежи. Я скажу им, чтоб от тебя отстали.

— Вы опять с Гейнцем сцепитесь.

— Мне некогда, Вебер, правда, некогда.

— Ну, так и не возись со мной.

— На глупости нет времени, а на тебя есть.

— С Анной-Марией за ручку гулять и обниматься у тебя время есть? Ты сам разозлил Гейнца.

— Я шёл с ней за руку, и что в этом особенного? Приобнял за плечи — она замерзла, мы долго гуляли. Гейнц тоже и ходит с ней за руку, я себе ничего лишнего не позволял.

— Гейнц её брат, а тебя не поймешь, ты все время сам себе и всем противоречишь, то нет времени, то долго гулял. На прогулки тебе времени не хватает?

— На прогулки особенно. Рудольф, мы с ней друзья, не ищите подтекстов.

Вебер без указаний стянул гимнастёрку, разглядывая внешний разлитой кровоподтёк на груди.

— Просто синяк, Абель, он мне ничего не сломал.

— Как ни странно. Если бы на твоём месте был я, грудина бы у меня была фрагментом грудного отдела позвоночника, встала бы между лопаток, а ты легкий, просто улетел. Я сейчас уеду, если Аланд будет меня спрашивать, скажешь, что я в морге.

— Опять на всю ночь к своим трупам? А завтра свалишься. Аланда долго нет, он что, стал всерьёз оперировать? Он вроде бы не занимался этим никогда.

Абель сдержанно улыбнулся.

— Мало ли какие у него дела, приедет.

Абель понимал одно: Вебера в свою основную работу он пока не возьмёт. Заикнёшься о ней — метнётся с готовностью, как под руку Гейнца, не думая о последствиях. О последствиях нужно думать ему, Фердинанду, быстро Веберу не повзрослеть. Уровень его в медитации — при его молодости, высокий, но управлять энергиями он не научен, и что с ним будет, ввергни он себя в эти потоки? Повлияла ли работа духовная Абеля на события, которые вот-вот начнут разворачиваться, сам Абель не узнает.

Уложил Вебера на диван, Вебер уснул, Абель укрыл его и ушёл. В зале сказал Карлу, что фенрих спит — не будить, и уехал.

В прозекторской он пробыл пару часов, и снова ему плохо, отправился к себе, сделал несколько расслабляющих и дыхательных упражнений, походил, договариваясь с тупой, пока сносной болью, сел в позу лотоса, переходам ничто не должно помешать, Абель любил эту работу. Время остановлено, состояния перехода.

Он понимает, что ничего не успел, как ни торопился, как ни спешила его мысль, как ни билась она, не зная покоя. Не успел.

В Школе он увидел судьбы тех, кто был эти годы рядом с ним. Видел гибель Гейнца, Карла, Вебера. Он видел всё в подробностях, видел смерть Анны-Марии. Это были внезапные, ранние смерти. Выстрел в сердце Вебера, совсем ещё молодого, в досрочных майорских погонах; видел сломанную выстрелом кость руки Гейнца, видел его горящим в машине; видел горящий в воздухе самолёт Карла и потом его избитого в каких-то застенках, его смерть на залитом кровью полу. Ему показали, значит события можно изменить, он может вмешаться, может медитацией ослабить надвигающуюся грозу. Он верит, что поможет кому-то из них проиграть их смерть иначе: падение самолёта заменить лёгкой аварией, смерть — лёгким недугом, через него, через его сердце, пойдут невероятной силы потоки энергий разрушения и преобразуются в энергии жизни, но сам он к целебному источнику не припадет. Только собирать, преобразовывать и отдавать. Он был счастлив этой работой, об этом никто не должен знать — даже Аланд. Потому ему был дан заслон, способность закрыться, уединиться в своей работе. Абеля вёл неведомый учитель — он и сейчас жил в нём. В Школе он чувствовал себя легко, занят был только этим и был бесконечно счастлив. Здесь он тоже вёл как будто обычную жизнь: лаборатория, операции — и ночи медитации. Медитации-напряжения, от которой он вставал, потрясённый мощными потоками, всё яснее видя теневую сторону и теряя связь с внешней стороной жизни. Он чувствовал лихорадку, потрясающую время отремени Корпус и каждого в отдельности. Что-то знал и Аланд, он готовил Вебера к работе, которой был занят Абель. Вебер был способен на неё, но что он видел в жизни? Кроме начального ученичества — ничего. Абелю хотелось, чтобы, пока он жив, Вебер жил, внимая голосам жизни, чтобы он ощутил её дыхание, её упоительный вкус.

Веберу предстоит сцепиться со смертью, отвоёвывая чужие жизни на других планах, о которых мирно дремлющее человечество в своём абсолютном большинстве не имеет понятия, но хотелось подарить ему немного простой человеческой жизни. Абель рядом с Вебером чувствовал себя глубоким стариком: его тридцать семь — и двадцать три Вебера. Он не думал, что столько всего он не успеет, что всё проиграется так быстро. И получается, что Вебера он вытащил, чтобы переложить на его плечи свой труд, Вебер взвалит его на себя с радостью. Может быть, он сумеет лучше? Всё-таки его партия — Бессмертие, а не Любовь, которой Абель так и не постиг. Вебер нашел свою любовь, его ждёт душа его сына, его столько всего ожидает. И сейчас лишить его всего? Вебер сумеет сделать всё правильнее. Аланд бы не позволил Фердинанду эту работу, он трясет и торопит Вебера, чтобы тот брался за дело, а Вебер зачарованно смотрит по сторонам.

Абель привычно отыскивал внутренним взором точку перехода, знание лишает возможности жить вслепую. Конечно, его выходка с Агнес выглядит, как хулиганство, но он на самом деле тогда остро любил эту женщину, у него не было на это права, но он почувствовал — не понял, не сформулировал — он увидел то, чего не увидел бы никогда, не случись с ним этого помрачения рассудка: он узнал, как лечит любовь и как включает необратимый процесс распада, энтропии её отсутствие. Он схватил без спроса из запасов чужой любви и приложил этот сгусток, это единственно возможное средство там, где разрушение уже случилось и где другое лечение было только нанесением новых ран. Он мог не брать скальпель, мог взять только это ощущение, окутать распадающееся тело Вебера плазменным облаком этого животворящего чувства — и смерть должна была отступить. Это то, чему он не успел научиться, чего он не сделал в этой жизни, но к чему он приблизился.

Свой распад его собственное тело обозначило чётко, Абель долго не мог понять, что за недуг его точит. Слишком редкая болезнь, чтоб её предположить, оценивая симптомы аналитически.

Редкие болезни бывают редко, а частые — часто, сначала следует предполагать то, что бывает чаще. Редкое остаётся как исключение после анализа наиболее типичных реакций, свойственных данному телу. Абель никогда не болел, во всяком случае, ничего болезненного в своём теле не чувствовал, не замечал. Тянущая ломота в сердце — не болезнь, это усталость, это засорение его адаптера энергий. Он стремился «продышать» его, прочистить подчиняя тело строгому аскетизму, гоняя его бегом, вращая на турнике, рассекая воду брасом, кролем в любую погоду, но железный крюк поддел его за сердце, ни о чём не следует жалеть.

Глава 33. Спор Абеля и Аланда

За её телефонным звонком Аланд, наконец, увидел её, увидел её лицо, её улыбку, затаённую в нарочито сердитом выражении её лица. Она говорила, что он на три недели бросил её умирать: велел никуда не выходить, а сам не удосужился заехать и узнать, не умерла ли она от голода. Допустим, Вебер был в беспамятстве, только он уже которые сутки носится по Корпусу, а о ней никто так и не вспомнил.

Улыбка в глазах, она не знает, как он три недели жил, но понимает, что «не вспомнил» — громко сказано. Он ни о чём больше не думал и дышал только ею, умирал, цепляясь за рвущуюся нить, что держала его в этой жизни, за свою любовь к ней. С голодом — блеф, отговорка, но голод — так голод, с его голодом, каким он изголодался по ней, ничто не сравнится.

Аланд слушал, даже мысленно ничего не вставляя в их разговор, держался за трубку и смотрел на Агнес, видел её открытую шею, её аккуратно, чуть вольно прибранные волосы, ощущал слабый аромат её духов, видел свет камня в перстне на её безымянном пальце и идеальные формы её ногтей, изгиб кисти, наклон головы — тонкий и требовательный.

Он разбудил цветочника, но её любимую орхидею привез.

«Голод — так голод». Набрал для неё всё, что она любит, может захотеть, и подъехал к дому. Он сидел в машине, зная, что она стоит у окна. Орхидею убрал под полу шинели, выйти из машины он должен уже «её генералом», а не мальчишкой, сбитым с толку предположением о внезапной измене любимой женщины.

Смех, который он так любил, сейчас мог убить его, было за что. Одна его осатанелая пальба в висок чего стоила. Сейчас спросит, отчего его волосы пахнут порохом, хотя они давно ничем не пахнут, но это — если она коснётся губами его волос. И будет ли этот упрёк его наградой — ещё неизвестно, Аланд взглянул на неё — стоит у окна.

Понёс пакеты с продуктами, дверь открыта, Агнес в дверях, на пакеты смотрит с ужасом.

— Ты собираешься ещё на год оставить меня взаперти?!

В общем-то, он ни слова не говорил о том, что она должна сидеть дома, это она сказала, что будет ждать его дома, из дома она сегодня выходила.

Агнес отступила вглубь коридора, изображая ужас перед внезапно открывшейся ей участью нового, продолжительного затвора. Аланд смотрел на неё, потому что всё равно не знал, что сказать.

— Вы даже не снимете шинель и ваши уличные ботинки, мой генерал? А я поставила у дверей ваши любимые домашние туфли и приготовила ужин.

Она близко-близко, так, что между ними могла поместиться только орхидея, он сдвинулся с места, как скала, не чувствуя гибкости своего тела. Агнес взяла стебель вместе с рукой Аланда, успела отложить в сторону неминуемо бы погибший цветок. Аланд обнял её осторожно, боковым зрением успел заметить любовно накрытый роскошный ужин в этом царстве трёхнедельного голода. До ужина (или что уж там получится) они доберутся нескоро. Время остановлено.

Под утро, когда орхидея королевой стола расположилась в узкой прямой вазе в столовой, он смог заговорить.

— Что вы мне устроили, Агнес? Что за ад вы мне устроили?! — повторял он.

— То-то от тебя еще пахнет серой, Аландо…

Он смотрел на нее, смотрел бесконечно.

— Ничем от меня уже не пахнет, прости меня, Агнес. Ты не мужчина, слава Богу, тебе никогда не почувствовать этот кошмар, я ничего не соображал, Агнес!

Он расхаживал по кухне, он не понимает, что было, а что только рисовали кошмары его воображения. Как сравнить то, что бушевало в нём, и то, что было осторожным порывом нежности Абеля?

Он сел к ее ногам, долго обнимал их, потом его затылок метался у неё на коленях, он дёргал ворот расстёгнутой донизу рубахи, словно несуществующий на шее воротник мог задушить его. Агнес положила ему руки на грудь, он притих, она чувствовала, что он хочет именно этого прикосновения, ужас его исчезновения все еще жил в ней пугающей пустотой.

Конец ознакомительного фрагмента.