Меж двух времён

Татьяна Браткова

Татьяна Браткова – замечательный журналист, наполнявший свои тексты ошеломляющей энергетикой. Не умела писать равнодушно. Окончив в 1958 году МГУ, объездила многие углы нашей страны – Целина, Дальний Восток, Средняя Азия, Якутия. Многие очерки посвящены людям труда – директорам заводов, водителям или охотникам на Крайнем Севере. Многих защитило от несправедливости ее перо. Писала тонкие лирические воспоминания о детстве и юности, стихи. Татьяна была прекрасным рассказчиком, верным другом.

ПЕВЗНЕРЭЛЛА

— А теперь, дорогая моя, нам нужен маленький перерыв. Потому что сидим мы с тобой уже… восемь часов. Ну да, полный рабочий день. Без перерыва на обед.

— А сидеть нам с тобой до утра. Сейчас начало первого, и я, естественно, тебя не отпущу.

— А я и не пойду. Но не спать же мы будем. Значит, бутерброд и стакан чаю. Я думаю, достаточно?

Элке точно достаточно. Судя по ее габаритам, она может не есть сутками. Во всяком случае, свой сороковой размер (не на ноге, а на теле) она носит, по-моему, класса с шестого. А знакомы мы уже… м.м.м… Ну да, больше 65 лет. Во всяком случае, в 2003 году мы отпраздновали 60-летие дружбы нашего класса — навеки 10 «Б».

Мы не просто встречаемся все эти годы, прошедшие со дня окончания школы. Мы дружим. Пожалуй, так же, как дружили в школе. Кто-то поближе друг другу, кто-то — подальше. С Элкой, как ни странно, «поближе» мы стали лет 30 назад. В школе были «подальше».

Помню её мокрое лицо, слепые от слез глаза. Я тоже, как в тумане, — редкий случай, сама плачу. Элка, которая при моем весьма среднем, обычном для нашего поколения росте, на голову ниже, со страшной силой трясет меня, вцепившись в лацканы моего жакета, и повторяет, захлебываясь рыданиями: «Ну почему, почему мы не дружили с тобой в школе…»

Я уже ухожу. За спиной в комнате чемоданы, узлы, баулы. Гул голосов. Люди идут вторые сутки. Прощаться. Элка уезжает. Навсегда. В 80-м году это было совсем иначе, чем сейчас. Мы были уверены, что больше не увидимся. Элка была близка к диссидентским кругам. Ей намекнули: для её же блага ей лучше уехать. Муж. Дочь. Правда, почти взрослая. И девятилетний сын. Кто посмеет сказать, что она должна была поступить иначе? Но сердце разрывалось. Наверное, никогда не довелось мне ощутить сильнее — по живому человеку — это страшное вороново «nevermore».

Прошло почти десять лет. Несколько писем, переданных с оказией через верных людей. Элка боялась кого-нибудь из нас «подставить». Собирались классом, читали. В одном из писем она написала для меня: «Будь в мой день рождения у твоей тезки. Я сделаю себе подарок — позвоню». Я знала, где надо быть. Нас собралось несколько человек. И раздался воистину «гром небесный телефонного звонка». Ну что скажешь за минуту? Голос, родной, Элкин — главное. Жива. Есть. Пусть где-то далеко-далеко… Впрочем, времена уже стремительно менялись.

И настал день, когда позвонила Наташа у которой мы всегда собираемся — мы помним эту квартиру со школьных лет.

— В субботу в три. Певзнерэлла приезжает.

Ну вот, наконец-то я «выхожу» на ее имя — конечно, Певзнерэлла, и только так. Элка — совсем редко, будто и не про нее. И в отличие от многих школьных прозвищ — правда, у нас они не были в общем-то в ходу, скорее некие искажения фамилий: Кузя, Фома, Братковина — ясно, да? — которые неведомо, кто первый произнес, Элкин вариант «Певзнерэлла» имеет свое четкое происхождение.

Виктор Данилович появился, когда мы учились во втором классе. Сохранилась первая общая классная фотография. Мы еще, что называется, кто в чем. Обязательной формы пока нет. Элка, вытянувшаяся, как солдатик, по стойке смирно, очевидно, чтобы соответствовать важности и торжественности момента, почему-то обрита наголо (потом у нее будут роскошные каштановые косы). Если бы не эта фотография, лица Виктора Даниловича я бы, конечно, не помнила. Он преподавал у нас предмет, который назывался «военное дело». Да, и у нас в женской школе было тогда военное дело. Война…

Мы маршировали по школьному двору с деревянными муляжами маленьких винтовочек. Я и сейчас сделаю вам «на караул» — винтовка перед собой, или «смирно», когда винтовка у ноги. Учились дружно поворачиваться по команде «на-пра-ву-у!». Неловко, по-девчачьи, от кисти, а не от плеча, как положено, бросали муляжные гранаты, заставляя Виктора Даниловича морщиться, как от боли.

Он мечтал научить нас окапываться — в школьном дворе. Но не было саперных лопаток. Энтузиазм Виктора Даниловича не имел пределов. Он наверняка хоть одну бы да раздобыл, но «окапывание» было пресечено, по-видимому, нашей директрисой, быстро понявшей, во что превратятся наши платьишки, у большинства — единственные. Но теоретически — пожалуйста. На доске рисовались разного вида надолбы, доты и траншеи. Помню веселый ужас одной дачной компании, когда я всего-то лет двадцать тому назад единственная отгадала в кроссворде «вид окопа из четырех букв» — сапа.

Господи, ведь он казался нам взрослым человеком, Виктор Данилович! На фотографии видно — пацан, лет девятнадцати. На рукаве нашивки за ранения: две желтые и красная (кто не знает — большинство! — красная — это тяжелое). Он успел повоевать, этот мальчик, и был, наверное, списан по ранению. Специальности, очевидно, никакой, работать как-то надо. А во всех школах как раз ввели военное дело…

Урок Виктор Данилович начинал с переклички. В классном журнале мы в силу своего мелкого возраста именовались по фамилии и сокращенному имени: Акимцева Люба, Браткова Таня.

— Власова!

Надо было аккуратно подняться, не хлопнув крышкой парты, четко сказать — Я! — и так же аккуратно сесть на место, беззвучно опустив крышку.

— Кузовкина!

— Я!

— Лебедева!

— Я!

Виктор Данилович легко «отсекал» имя от фамилии, пока дело не доходило до Элки. Здесь он ничего не мог с собой поделать.

— Певзнерэлла!

И так на каждом уроке. Все! Элка оказалась обречена. И хотя она уже больше полувека не Певзнер, оказалось — навеки.

— Певзнерэлла приезжает…

Мы сидим давно у стола. Большой, раздвижной, он занимает почти всю комнату. Сегодня сбор «по максимуму». Нет пока только Певзнерэллы.

Звонок.

Мы продолжаем сидеть, замолкнув сразу, как по команде, и глядим друг на друг — потом мы оторали свое, обнимая и тиская Певзнерэллу, — но в первую минуту у всех вдруг ослабли ноги и не было сил встать. Мы не видели ее десять лет, нашего маленького Лазаря, воистину словно вернувшегося из небытия.

А теперь раз в год я снимаю телефонную трубку и…

— Татка! Я здесь…

Только она во всем мире называет меня так. Иногда — очень редко — мама говорила: Татуся.

И конечно, кроме общего сбора, бесконечное счастье бесконечных наших с Певзнерэллой разговоров. И горький опыт эмиграции, и судьбы ее детей и внуков, и всё, что прочитано, увидено, передумано с последней встречи. Как странно… Мы теперь вроде бы так далеко, а с каждым ее приездом все ближе и ближе. Вспоминается отчаянный Элкин крик: «Ну почему, прочему мы с тобой не дружили в школе?». Может быть, в этом есть своя закономерность. Мы шли разными путями, и в какой-то момент пришли в точку, откуда совпадений все больше и больше.

А главное, наверное, то, что мы обе мучительно ищем ответ на один и тот же вопрос: почему мы, девочки из 10-го «Б», получились такие. Сколько я читала воспоминаний о детстве и ранней юности сверстников, интервью всяческих знаменитых людей нашего возраста — порой возникает ощущение, что они жили как бы в другом времени. И школу они будто пролетели на одном дыхании, а вся сознательная жизнь началась уже позже, в институте. Часто встречаются люди, сохранившие навсегда институтское братство. Школьное — почти никогда. Тем более у тех, кто попал в годы раздельного обучения. Да еще в женской школе…

Что было в тех наших годах, что так мощно протянуло свои нити сквозь всю жизнь, что было в том нашем времени, чего не было ни в каком другом.

У меня хорошая память. Я помню очень многое. Певзнерэлла — всё.

И сколько часов провели мы на моей кухне за эти годы, перебирая воспоминания, словно пересыпая горсти драгоценных камней. Где ответ? В этом камушке? Или в этом?

Мы — последние, для кого война — личное воспоминание. Не книги, не фильмы, не рассказы участников и очевидцев. Ну да, мы помним ВСЮ ВОЙНУ, а не только Победу, как те, что всего на три-четыре года моложе. Что это сейчас за разница, мы ощущаем себя ровесницами.

Сталин… Ведь мы же были почти верующими. Это нас переломили резко, через колено. Но мы не сломались. Из нас не получились анпиловские старухи. Значит, что-то иное было заложено в душах еще тогда.

Мы — последнее поколение, воспитанное дореволюционными бабушками.

Мы — единственные из ныне живущих, проучившиеся все десять лет отдельно, в женской школе. Разделили школы в сорок третьем — мы как раз пошли в первый класс. А соединили младшие классы осенью пятьдесят третьего. Мы были уже студентками. Раздельного обучения никогда больше не было. Женских гимназий, существовавших до революции, никто из ныне здравствующих не помнит. Наш опыт — уникален. Тем более, что наша женская средняя школа №613 имени Н.А.Некрасова в общем-то не была похожа на старые гимназии.

Мы — последнее «бестелевизорное» поколение. Мы не просто не смотрели телевизор, как многие из молодых сегодня. Его просто не существовало. Мы читали.

…Мы пересыпаем камушки из ладони в ладонь, и уже неважно, где чья.

— Татка! — Певзнерэлла смотрит на меня в упор своими совсем не еврейскими, зелеными, как крыжовник, глазами. У нее всегда были такие — как у молодой козочки. Иногда казалось, что если присмотреться, и зрачки окажутся, как у козочки, — не круглые, а продолговатые.

— Ты должна об этом написать.

— Певзнерэлла, — вяло сопротивляюсь я, — ведь мы, в общем-то, классические шестидесятники. Всё уже написано…

Она делает головой такое своё, Элкино движение, словно хочет боднуть, что, наверное, и придавало ей всегда еще большее сходство с козочкой.

— Ну да. То-то мы с тобой сидим здесь столько лет… Нет, дорогая моя. Всё не может быть написано никогда. Любой опыт индивидуален и бесценен.

Жоржу Дантону приписывают слова: «Нельзя унести родину на подошвах своих сапог». Он произнес их в ответ на предложение бежать из Франции после того, как Революционный трибунал осудил его на смерть за требование ослабить якобинский террор, заливший кровью всю страну. И тоже нашел свою гибель на гильотине.

Почему мы, никуда не бежавшие, или Элка, уехавшая тридцать лет назад, живем с ощущением, что всю жизнь несем на своих подошвах наше детство, нашу школу, наше братство, — как нашу родину.

У нас разные жизни, несхожие судьбы. Да, детство — общее. Но на одном — «а помнишь?» — почти шестьдесят лет не продержаться. И чем дальше, тем больше мы понимаем: что-то посильнее общих воспоминаний тянется к нам оттуда — из детства, из ранней юности, из школы.

Из нынешних молодых нас мало кто понимает. Мне кажется, нас легко понял бы Пушкин. В стихотворении «19 октября» рядом с широко цитируемыми строками:

Друзья мои, прекрасен наш союз!

Он как душа, неразделим и вечен

Есть другие, менее известные:

Ты сохранил в блуждающей судьбе

Прекрасных лет первоначальны нравы…

Мы можем долго не видеться, но жить друг без друга нам очень трудно. Вернее так: чтобы жить, каждой из нас необходимо сознание, что МЫ — есть.

Вот и Певзнерэлле помогала на чужбине выживать в первые, самые трудные годы эта самая «пыль родины» на подошвах. Не случайно Саша, сын её, которому к моменту отъезда едва сравнялось девять лет, стал в Германии не просто известным немецким поэтом, но и переводчиком русской поэзии. И Пушкина, конечно, тоже. И, кстати, первый переводит рифмованно — до этого Пушкина так никто никогда не переводил: только белым стихом. Может быть, теперь немцы, наконец, поймут, почему Пушкин — «наше всё».

А Певзнерэлла… В городе Дортмунд, где она провела первые двадцать лет эмиграции, в единственном в Германии музее школы, она устроила выставку, посвященную нашим школьным годам. И назвала «Моя школа и Пушкин». Задумала — когда задыхалась. Собрала экспозицию — когда получила возможность приезжать сюда. И мы тащили ей, что сохранилось в шкафах и ящиках письменных столов: дневники, фотографии, тетрадки, сочинения, письма. И надо же — немцы стояли в очередях, чтобы вглядеться в наши лица на фотографиях, рассмотреть исписанные нашими каракулями страницы, где им понятны были, наверное, только даты: 1943 год, 44,45…

Вот куда занесла Певзнерэлла нашу родину на подошвах своих туфелек тридцать второго размера, которые она всегда покупала в магазине «Детский мир».