Сага о Тамаре

Тамара Иванкова

«Сага о Тамаре» – биографическая драма, история жизни в сущности обычного советского человека, Иванковой Тамары Ивановны, огромный мир глазами одного человека от 16 до 86 лет, от 50-х годов 20-го века до наших дней. В основе книги – реальные события на фоне живого описания добротной советской действительности, быта и нравов послевоенного шахтерского Донбасса. Несмотря на то, что перипетии, происходящие в книге, подтверждены документами, фотографиями из семейного архива, повествование не стало скучной подборкой мемуаров, а приобрело художественную окраску. Так как работа главной героини на протяжении 42 лет была связана непосредственно с шахтами Центрального района Донбасса, то в «Саге о Тамаре» доступно, ярко и выразительно представлены неизвестные широкому кругу читателей подробности и тонкости труда шахтеров, а также сопровождающие его трудности и опасности. Книгу населяет огромное количество героев, каждый из которых так или иначе причастен к личным драмам, стремлениям, радостям и разочарованиям главной героини. Естественно, не обошлось без любовной линии, которая вплетается в повествование и присутствует в течение 40 лет.

Часть 1. Город Проскуров

Глава 1. Бессонница

Ночь. В доме все спят. А у меня бессонница, которую надо благодарно принимать. Хочется полежать недолго на левом боку, но сердце не дает. Несколько минут потерпит, а потом начинает колотить по ребрам. Приходится уступать, оно же у меня одно. Сколько ударов сердце делает за сутки? А за год? А за 81 год? Врач-кардиолог уверенно сказала, предварительно посмотрев на обложку карточки:

— Тамара Ивановна! Сколько Вам лет? Что же Вы хотели? Ваше сердце очень изношено. Бьется неровно, спотыкается. Кровеносные сосуды зашлакованы, большое сопротивление кровотоку. Сердце может в любой момент остановиться. Например, чихнете неудачно или поднатужитесь.

Умеют же врачи успокоить, подбодрить, посоветовать! На первый взгляд, руководствуясь благими намерениями — предупреждают: «Берегите сердце! Будьте осторожны!» Кучу рекомендаций на тебя обрушат. А я после этого чихнуть боюсь!

Со слабым сердцем в старости лучше, чем с длительной мучительной болезнью и здоровым сердцем. «Мне и тут повезло, как обычно», — улыбаюсь я, успокаивая себя… Что мы имеем? При росте 140 см вес 84 кг, все органы — хроники, все заканчивают свои функции. Каждый день что-нибудь обостряется. Зато пропали 32 проблемы — ни одного зуба. Больше всего угнетает то, что я почти ничего не вижу, только контуры и тени. Висит икона на стене, а я вижу только рамку. Но я точно знаю, что Бог есть, не надо и на икону смотреть. Слышу тиканье часов, но не вижу, сколько времени. Тик-так. Тик-так… Иногда бунтую: «Зачем я так долго живу?!» Но с Богом не поспоришь!

Бабушку свою вспомнила. Закроет лицо ладошкой, слезы текут по руке, и поет жалобным тоненьким голоском:

— Я стою-ю-ю на краю-ю-ю, вижу ги-и-ибель свою-ю-ю…

И царица ты, и Владычица, всем заступница, Боже мой, Боже, тебе вопию-ю-ю…

А я ее руки от лица отнимаю:

— Бабушка, не плачь! Ты же мне обещала!

«Нет, петь я сейчас точно не буду», — я переворачиваюсь на спину. Через десять минут начинают сильно болеть колени, и судороги тянут ноги до самых пяток. Если долго так лежать, то ноги придется руками с кровати снимать.

Сажусь. Включаю телевизор. Хорошо, что наушники есть, звук никому не мешает. Если попадется передача интересная, совсем заснуть не получится. Выпить снотворное? Поздно, не поможет, днем буду сонной мухой. Укладываюсь на правый бок и колени сильно подтягиваю. Поза эмбриона? В полудреме неожиданно вспоминаю лето 1956 года.

Первая встреча с морем… Это невозможно забыть. Огромная дышащая масса воды шепчет, шуршит, клокочет, бьется, гневается… С шумом тянет за собой в глубину камешки, приостанавливается и с размаху бросает их на берег. Я наблюдала за прибоем и с удивлением по-новому осмысливала строчки любимого Пушкина:

«Ты волна, моя волна!

Ты гуллива и вольна!

Плещешь ты, куда захочешь,

Ты морские камни точишь!»

Сколько стихов, песен и картин посвящено закатам, восходам и бескрайним морским горизонтам! Сколько эпитетов, аккордов и красок подобрано! Но! Лучше один раз увидеть. «А потом еще сто раз», — сквозь сон думаю я, представляя блики лунной дорожки на ночной глади морского простора…

Впервые после войны мама сумела собрать немного денег и привезла меня в Алупку на пару недель из Горловки. Поселились далеко от моря, высоко на горе, квартира без удобств, еду готовили сами. Раненько утром по крутым тропам спускались к морю, чтобы до палящей жары вернуться обратно. Второй раз уже не было сил тащиться вниз и наверх, но воздух! Аромат цветущих деревьев и можжевельника заполнял изнутри, и казалось, вся кожа благоухала соленой водой, крымскими травами и ласковым утренним солнцем…

С нами была пятнадцатилетняя девчонка, дочка маминой сотрудницы. Однажды они с мамой почему-то ушли домой, а я отпросилась еще поваляться в тенечке. Рядом со мной присел мужик, я не могла определить его возраст, тогда мне он показался стариком лет 45. Посидел молча, я застыла на боку в неловкой позе. Возражать? Он будто и внимания на меня не обращает. Через пару минут он улегся прямо на песок носом к носу ко мне, руку под голову поудобнее подложил и принялся меня рассматривать.

— Я художник! — заявил он. — Ищу для работы натуру.

«Врет, — подумала я. — Как бы повежливее сбежать?»

— Это дело непростое, знаешь ли. Хочешь, я расскажу тебе… о тебе?

Еще бы! На такой крючок любая девчонка поймается. Молчу, но он и не ждал ответа.

— Сначала общее впечатление. Ты ростом маленькая, не больше 150 см. Руки и ноги ровные, пропорциональны длине туловища. Стандарт 90*60*90 у тебя не получится, так как по твоему росту объемы должны быть меньше. Бедра шире, чем плечи, но талию тонкой не назовешь. Все части тела здоровы, кожа чистая, матовая. Теперь подробнее. Голова правильной формы…

Я засмеялась, а он методично продолжил:

— Не смейся, голова бывает приплюснутой или некрасиво выпуклый лоб. Лицо миловидное, пропорциональное, три размера равны: расстояние от переносицы до волос на голове, от переносицы до ямочки под носом, и от нее — до ямочки на подбородке. Лицо европейского типа, не скуластое. Уголки глаз на одном уровне, разрез глаз продольно ровный, не кошачий. Брови… надо бы исправить, волос достаточно, а лишние убрать, чтобы получилась дуга, и немного удлинить к вискам. Лоб высокий, без складок и морщин, щеки округлые, в уголках глаз морщин нет. Цвет лица светло-розовый, мягкий. Губы!

Он замолчал, разглядывая мои губы, а я, как загипнотизированная, понимала, что пора бы уже и удрать, но не могла пошевелиться.

— Губы скорее тонкие, чем толстые, рот маленький, четко очерченный, такую форму называют «бантиком». Цвет яркий. Сладкие губы, надо сказать… Вот ты думаешь, что выражение придают лицу глаза? Нет, губы! Как сложены губы. Криво — пренебрежение, вниз — высокомерие. Выпячена нижняя губа — задумчивость… Ушная раковина небольшая, красивый завиток, верхние уголки аккуратно прижаты к голове, не лопоухая. Мочка уха не маленькая и не прикреплена к голове, это вообще сексуально, ты не знала? В такое ушко пошептать — и все!

«Что — все?» — не поняла я. Он бормотал, уютно устроившись на песочке, и не было повода его опасаться.

— Подбородок округлый, не выступает и не проваливается. У тебя короткая шея! Это недостаток. Красивое положение голове придает именно шея. Если применить поговорку, то я думаю, ты не сможешь вертеть мужем, шея у тебя не та! Следи за головой, не прижимай подбородок, иначе будет хмурый взгляд из-под лба. Или заискивающий при твоем росте… Что можно сделать? Чуть-чуть запрокидывай голову назад, полуприкрытые глаза производят изучающее впечатление. Томное, оценивающее… Да, нос! Не очень тебе красивый нос достался. Почти курносый, но не легкомысленный, ровный, плавно расширяющийся. Кончик носа аккуратный, не заостренный и не лепешкой. Ноздри чувственные, не резко вырезанные. Нижняя перепонка носа, от кончика до верхней губы, не торчит, не портит картину.

«Он препарирует меня, как лягушку. Никогда не думала о себе так подробно», — мелькнула мысль. Он сидел, вставал, ложился снова.

— Глаза карие, лукавые, выразительные. Смешливые. Очи. Озорные глаза, надо сказать. Столько мыслей выдали… Волосы здоровые, живые, блестящие, можно и короткую стрижку сделать, открыть красивые ушки, и длинные волосы наверх поднять. А ровные распущенные волосы — не для тебя… Молочные железы широковаты в основании, тебе нужно будет шить бюстгальтеры на заказ. Если хочешь, чтобы платье хорошо сидело, стандартные не годятся, а еще лучше — полуграция до пояса… Кисти рук маленькие, пальчики подвижные, вполне приличная форма ногтей. Суставы коленей крупные, не носи короткие юбки. Но длина должна быть ненамного ниже колена, иначе будешь похожа на коротконогую таксу. Размер обуви маленький, подъем ступни высокий, красиво будут выглядеть туфельки на высоких каблучках. Такую девочку вполне можно носить на руках! А вот со склонностью к полноте надо срочно что-то делать! Упражнения, диета. Живот надо убрать! Кстати, пупик у тебя красивый, втянутый, ровно завязанный, спасибо повитухе…

Он встал, тщательно отряхнул песок и сказал:

— Нет, я тебя рисовать не буду! Сейчас мода на высоких рабоче-крестьянских девчат, крепко стоящих на земле. Знаешь, мне хочется, чтобы каждая женщина знала себе истинную цену и могла во внешности что-то исправить для уверенности в себе.

Помахав кому-то рукой, ушел, не попрощавшись. На этом пляже мы бывали постоянно, но ни раньше, ни позже я его не видела. Может, он вышел из моря? Или мне приснился? Так нет, он курил и складывал окурки в пустую пачку, и она осталась лежать рядом со мной.

* * *

Совсем спать перехотелось… Прав он был, склонность к полноте мне много хлопот причинила. И еще я жалела, что ноги удлинить нельзя. Мне так хотелось быть высокой и длинноногой! В детстве представляла себя на сцене, балериной в пачке со стройными ногами. Внуки надо мной и сейчас подшучивают, как только увидят балет по телевизору:

— Бабушка! Скажи!

Я делаю важный вид и говорю:

— Вот если бы у меня были такие длинные ноги! И такая юбочка! Я бы тоже смогла сейчас так танцевать!

Всегда завидовала высоким длинноногим девчонкам. Единственное в жизни, чему я завидовала. Успехам у мужчин? Нет, со своими бы разобраться! Богатству? Никогда за богатством не гналась. Тогда особо богатых людей вокруг и не было. Замужним женщинам? Не верила, что можно быть счастливым в браке. Считала — они, скорее всего, скрывают свои проблемы. И правильно делают. Каждый судит по себе? Да, после полутора лет первого замужества и семи лет второго, я была совершенно разочарована.

Как страшно ложиться в постель к мужчине, которого не любишь! «Выполнять супружеский долг» для меня невыносимо! Кажется, он дышит, и его микробы летают рядом, а мне приходится их вдыхать. Бррр! Противно! От одного его прикосновения передергиваюсь… Положить две грелки в постель спокойнее и безопаснее, чем греться в объятиях нелюбимого… За семь лет совместной жизни окружающие не догадывались, что у нас нелады. Я старалась хорошо выглядеть, быть в добром здравии и ровном настроении. Одевалась модно, но не броско, скромно, опрятно, и, как могла, следила за своей фигурой и боролась с лишним весом. Какие только способы похудеть я за свою длинную жизнь не пробовала! Малокалорийные овощные и фруктовые диеты, дробное питание, голодание, иглоукалывание… А потом снова набирала еще больше…

Интересно, если бы тогда, в Алупке, ко мне подошел не художник, а психолог, как бы он меня описал? Как бы он объяснил, почему я в 17 лет вляпалась замуж за морального урода, который за полтора года сломал мне всю жизнь? За что доверчивой девочке со сплошной романтикой в голове выпали такие испытания? Непростая у меня линия жизни получилась, над некоторыми загадками бьюсь всю жизнь. Если спросили бы меня, расскажите о себе в двух словах. Что было? Всякое бывало. Что есть? Грех жаловаться. Что будет? Что Бог даст.

А подробнее? Я углубляюсь в размышления, пытаясь докопаться до сути…

Где все люди, окружавшие меня? Участвовавшие в важных событиях и в повседневной суете моей жизни? Кого не вспомню — нету… Где родители, сотрудники, начальники, одноклассники, соседи, соратники, подруги, мужья, любовники, собутыльники? Ауу… Куда ушли? В темноте полуслепоты и ночной бессонницы они приходят ко мне толпами, вереницами и по одному, принося полузабытые звуки слов… Запахи и краски… Незаметно и постепенно старость и болезни ограничили мое существование пределами моего дома. Человек с ограниченными возможностями — так изощренно вежливо называют инвалида… Но язык у меня еще есть, я могу многое рассказать. Получается «Сага о Тамаре»…

Глава 2. Поезд

1947-й год.

Поезд из Львова медленно трясется, приплясывая на стыках рельсов, выстукивает ритмичную задорную песенку.

Я надуваю щеки и потихоньку подпеваю своим веселым мыслям, от чего образуется смешное гудение-мычание, но кто его услышит в грохочущем вагоне? Жаль, что у меня нижняя полка. На верхней гораздо интересней! Можно лежа смотреть на мелькающие столбы и деревья… Можно повернуться так, чтобы они проплывали вверх ногами… Можно вцепиться в поручень и спать всю дорогу… Дядька сразу на верхнюю полку полез, хмурый такой. Не понимаю, отчего у человека может плохое настроение быть? Кругом столько интересного!

— Владимир! — важно представляется белобрысый крепкий паренек. — Тебе сколько сахара?

— Тома. Тамара! Две.

Хм, какой заботливый. Хорошо, что он принес стаканы с кипятком, вагон так качает, я бы точно разлила. Он насмешливо интересуется:

— Как тебя отпустили одну, такую малявку? Сколько тебе лет?

— Уже четырнадцать! Меня в комсомол весной приняли! Я в Горловку к бабушке еду. В Киеве пересадка.

— А я в Киев! По важным делам…

Позвякивает ложечка в стакане, наверху храпит его старший товарищ, а Володя страшным шепотом с намеками и недоговорками рассказывает мне о государственно-важной работе.

— Мне уже 18, но я в армию не пойду, у меня задачи поважнее… Смотри, не проговорись! Кругом враги! Всегда надо быть начеку!

Перед сном, как бы в подтверждение своих слов, он многозначительно хмурит аккуратные светлые брови, достает из внутреннего кармана пистолет и прячет его под подушку.

«О! Как интересно! Наверное, он военный, как мой отец. Нет, он намекал на КГБ. Это разведка! Он — разведчик. Ух ты! Один в поле воин. Это так романтично!»

Под равномерный стук колес мне снится весенний день 44-года… горы подтаявшего снега…крик бабушки… Маня… Іван прийшов додому… запах кожаного ремня, портупеи, начищенных сапог… звездочки на погонах… я обнимаю любимого папку…

Раннее утро тянется мимо окон гораздо медленнее, чем вечер. Он напишет мне письмо? Адрес дать? Конечно… Когда уже Киев?! Володя гордо поглядывает на офицерские часы и объявляет время каждые две минуты.

* * *

«Поезд Львов-Киев прибыл на четвертый путь первой платформы. 4 часа 15 минут», — вещает металлический голос из репродуктора. На перроне меня должен встретить дядя Витя Шаламов, друг отца. Мама мне строго-настрого приказала:

— Витя встретит тебя, купит билет на поезд до Горловки. Пересадку ждать 12 часов. На вокзале не болтайся, там всегда жуликов и воров полно.

Как я его узнаю? Последний раз я видела его в 39-м году, когда мне было шесть лет! Или он первый должен меня узнать? Волнуясь, расхаживаю по перрону. Толпы встречающих перецеловались с приезжающими, подхватили вещи и исчезли за стеклянными дверями вокзала. Что пошло не так? На десятом круге по привокзальной площади меня осеняет — я знаю, где он работает! Да я его запросто найду! Любой водитель троллейбуса подскажет, как проехать в Совнарком! Однако, огромное десятиэтажное полукруглое здание неприветливо встречает меня закрытыми дверями и темными окнами. Оказывается, министры в пять утра не работают, вот досада!

— Э-э. Ты чего сидишь на крыльце? — неприветливый дежурный, вышедший из здания, подозрительно посматривает на мой чемоданчик и простенькую одежду. Сбивчиво объясняю, какой ветер меня принес. После расспросов, перезвонов и выяснений меня, наконец-то, забирает личный водитель дяди Вити и привозит к нему домой. Тот радушно встречает меня на пороге:

— Томочка! Дочка! Выросла как! Эх, жаль, Ванька не дожил… Что ж мама телеграмму не дала? Посылала? В ворохе почты потерялась, видимо!

Их большое семейство усаживается завтракать. На белоснежной накрахмаленной скатерти в особом порядке выстраиваются ножи и вилки, тарелки с тонкими золотистыми узорами разнообразных размеров, бокалы на тонких ножках. О такой роскоши я читала только в дореволюционных романах! Украдкой оглядывая многочисленные ковры и хрусталь, я ощущаю себя Золушкой в ситцевом платьице, попавшей во дворец короля. Проглатываю всю порцию вкуснейшей картошечки с мясом и ароматной подливкой. С аппетитом съев два заварных пирожных из хрустальной вазочки, красующейся посредине стола, я замечаю, что дети уже разбежались, а оставшееся восхитительное пирожное так одиноко!

— Можно я его съем? — спрашиваю я у хозяйки.

Жена Виктора торопливо подбадривает:

— Конечно, конечно!.. Как вы там живете… без отца?

Мама никогда не жалуется знакомым на тяжелую жизнь, и я деловито объясняю:

— Мама полгода не работала, пока в органах документы проверяли. Жили у тети Нины, ее подруги. Ели картошку, вареную в мундирах. А по праздникам кильку с подсолнечным маслом! Теперь мама работает в Управлении железной дороги, нам комнату дали в коммунальной квартире, мы теперь можем макароны и сливочное масло покупать!

Виктор сочувственно кивает:

— Трудно было? Ты же понимаешь, детка, порядок такой. Вот если бы мать в оккупации не осталась! Из-за предателей и на честных людей подозрение падает. Ну, матери твоей бояться нечего, ТАМ компетентные люди сидят, все проверили и оправдали. Знаешь, как у Советской страны много врагов? Но главное, Гитлера мы победили, выстояли в такой страшной войне! Говорят, у вас во Львове неспокойно. Никак не хотят Советскую власть признавать.

Он ласково гладит меня по голове:

— Куда после школы учиться пойдешь, Томочка?

— Не знаю, мне все предметы нравятся… Только не врачом! Там лягушек резать надо!

— Мария как? Замуж не вышла? Красивая у тебя мать… Пара была — заглядение. Иван да Марья, как в сказке…

«Как бы решиться спросить у него, почему разошлись мои мама и папа?» — с досадой думаю я, и мои глаза слипаются, наверное, от съеденных пирожных…

* * *

— Та яка ж в мене онучечка доросла!

Моя бабушка Лена, как маленький румяный колобок, хлопочет около раскаленной печки. Мне так нравится, когда она открывает чугунную дверцу и поправляет пылающий уголь кочергой! Искорки рассыпаются в разные стороны, огонь весело вспыхивает и скачет по уголькам.

— Бабушка, а помнишь, ты меня в школу блинчиком будила?

— Ні, Томочка, як це?

— Ну, теплый блинчик сложишь — и по губам мне, а он так пахнет маслицем, что я сразу просыпаюсь и хочу его укусить! Это когда уже нас от немцев освободили.

— А як від тебе кури тікали, пам’ятаєш?

— Так они скучные стояли на одной лапке, я хотела их развеселить… Бабушка, а почему папа от нас ушел?

— Це тобі мати краще скаже…

— Бабушка! Она мне ничего не рассказывает! Она такая строгая!

Бабушка усмехается и качает головой:

— Да, Маня така! В мене одинадцять дітей було, а вона ні на кого не схожа…

— Одиннадцать?! А я… а почему я знаю только… восемь?

— Повмирали діточки маленькими… Керсон самий старший залишився…

— Ой, бабушка, если честно, я их боюсь, маминых братьев. Андрей такой здоровенный! И злой. А дядя Хрисанф лысый, и смех у него скрипучий. Мама все время на них обижалась. Я так рада, что мы во Львов уехали! Мне там все нравится! 13 кинотеатров! Каждый день ходить можно! А как ты думаешь, меня папа забрал бы к себе в Москву учиться? Если был бы жив?

— Не знаю, у нього якась велика посада була… Може, і забрав би, що зараз казати?

— Я подумала, хорошо живут те, у кого папка есть. Еще и в Совнаркоме работает. Заварные пирожные едят!

— Томцю, заздрощі — це дуже соромно!

— Нет, бабушка, я не завидую… мне стыдно, что мы такие нищие!

Она бормочет:

— Ой, злидні-злидні. Нічого, Томочка, буде у людей, буде і у нас.

— Как это, бабушка?

— Що Бог дасть!

— Ты что?! Какой Бог? Человек — хозяин своей жизни! Я вот точно знаю, что со мной будет!

Бабушка испуганно крестит меня: «Свят-свят-свят», а я весело отбиваюсь:

— Ты что? Я же комсомолка! Брось эти забобоны. На Бога надейся, а сам не плошай!

Глава 3. Лев идет

1950-й год.

— Лев идет!

Ученицы 9-го класса женской школы разбегаются по своим местам за партами, трепыхая крылышками форменных фартушков, и становятся по стойке смирно, пока учитель плотно закрывает за собой скрипучую дверь.

— Семен Львович! Дежурная Бондаренко. Класс к уроку готов!

Молодой учитель истории с толстой книгой в руках, недавно закончивший педагогическое образование, немного смущенно осматривает ряды девушек, пожирающих его откровенно восхищенными глазами.

— Садитесь! Сегодня тема: «Рождение абсолютизма и религиозные войны во Франции ХVI века». Кто угадает, какое художественное произведение соответствует этому историческому периоду?

«Это же так просто, — я тяну руку. — Дюма, Три мушкетера. Лев каждый раз какую-нибудь книжку приносит на урок».

Семен Львович удивительно ловко связывает художественные произведения с известными историческими событиями. Никогда по учебнику не рассказывает, урок пролетает незаметно, даже на перемену жаль уходить! Знаменитые битвы, дворцовые интриги и кругосветные путешествия оживляются эмоциями и подробностями, наполняются рыцарским благородством, вероломством королей и героизмом первооткрывателей. Зато дома, читая заданные страницы, остается только запомнить даты исторических событий.

— Семен Львович! Можно дополнительный вопрос по теме? — одновременно со звонком с урока поднимает руку Элеонора, самая старшая девушка в классе, томно опуская длинные ресницы. Из-под умело нанесенного неброского макияжа проступает легкий румянец. — Как Вы считаете, насколько объявление католицизма господствующей религией во Франции упрочило королевскую власть?

— Да-да, Вы правильно подметили, — одобрительно кивает учитель. — Установились более тесные связи между королевской властью, буржуазией и духовенством. Такой исход был благоприятен для развития капиталистических отношений в рамках феодального государства.

Элеонора и другие девушки-переростки, из-за войны пропустившие 2–3 года учебы, стайкой окружают молодого учителя, и их содержательная и поучительная дискуссия заполняет всю перемену.

«Элеонора так и старается перед Львом повертеться, смотрит на него влюбленными глазами. Наверное, пять параграфов наперед вызубрила, чтобы на себя внимание обратить! Было бы стыдно двадцатилетней дылде кокетничать с учителем, если предмет не учить», — насмешливо думаю я, раскладывая тетради и линейки к уроку геометрии.

— Что ж, позвольте откланяться, — Семен Львович картинно прощается и сталкивается в дверях со строгой математичкой.

Мария Трофимовна с порога набрасывается на школьную доску, выписывая четкие цифры и символы:

— Тема урока: решение тригонометрических уравнений алгебраическим методом. Это метод замены переменной и подстановки. Примеры!

Мария Трофимовна никогда не тратит минуты зря, потому что ей кажется, что ее предмет самый важный. А я больше всего люблю уравнения щелкать, как семечки! Для меня математика интереснее, чем сборник кроссвордов и ребусов, разгадывать — одно удовольствие.

— Если мы с тобой долго гуляем вечером, она обязательно вызывает, — шепчу я моей подружке Лиде.

— И двойки ставит, чтобы никто не подумал, что я ее дочка.

— А мне за что? За компанию?

И тут же слышим от строгой учительницы:

— Тамара решает задачу на доске, Лидия с места отвечает правила перехода к половинному углу!

Пока я скриплю мелом по доске, голос учительницы пресекает разговоры в классе:

— Может быть, вы не понимаете, зачем нужна математика? Думаете, она вам не понадобится, если ваша будущая профессия не будет связана с математическими формулами? Математика — точная наука, воплощение порядка и жесткой логики. Мир вокруг нас подчинен тем же законам, что царят в математике!

Мы с Лидой переглядываемся — точно будут двойки.

— Математические расчеты во всем: в механизмах, зданиях, медицинских приборах! Кроме того, эта дисциплина развивает аналитическое мышление, тренирует память. Как сказал великий Ломоносов: «Математику только затем учить надо, что она ум в порядок приводит». У вас экзамены на носу! Будьте внимательны!

Успешно решив на доске уравнение, облегченно вздыхаю. Несмотря на воспитательную лекцию, сегодня жирные двойки напротив наших фамилий в журнале не появятся.

И наконец-то, урок любимой учительницы Ларисы Леонидовны, увлеченной русской литературой!

— Девочки, усаживаемся, не шумим! Сегодня у нас тема — поэма Пушкина «Евгений Онегин». Каждая из отвечающих читает отрывок из письма Татьяны, следующая продолжает! Внимательно следим, чтобы закончить строчку! В конце урока ответим на вопросы: какой вы увидели в романе Татьяну? Какие поступки она совершает? Как они её характеризуют?

Элеонора поднимает руку:

— Почему именно поступки? У главных героев романа не так много действий, которые могли бы называться поступками.

— Жизнь человека — именно та цепь событий, которые что-то меняют вокруг него или в нем самом. Довольно часто один-единственный поступок может привести к необратимым последствиям. Давайте не будем отвлекаться и вернемся к чтению наизусть!

Звонко и тихо, отрывисто и нараспев, взволнованно и смущенно девичьи голоса читают бессмертные строки Пушкина. Лариса Леонидовна подбадривает, поправляет акценты и интонации, обращает внимание на ключевые моменты для раскрытия темы урока.

Во время обсуждения я говорю Лиде:

— Онегин подленький, жестокий и коварный, ни с кем не считался. Как можно было друга своего шлепнуть? И знал же, что Ленский любит Ольгу!

Лида пожимает плечами:

— И зачем Татьяна ему письмо писала? Опозорилась только.

— Он же собирался уезжать! Она любовалась им «хоть редко, хоть в неделю раз». Вот он уедет и даже не узнает о ее чувствах! Она же не красавица. Ей хотелось, чтобы он внимание обратил.

— Откуда ты знаешь?

— Лида, надо читать внимательно текст! «Дика, печальна, молчалива, как лань лесная боязлива». Ни с кем не дружила. Она не хохотушка, как Ольга. И вот еще: «Ни красотой сестры своей, ни свежестью ее румяной не привлекла б она очей».

— Потом он ее замужем увидел и влюбился, а что толку уже?

— Девочки! Конец дискуссии! Итак, кто готов отвечать? Тамара! Будьте добры, коротко и емко.

Я выхожу к доске:

— Коротко? Образ Татьяны вдохновляет меня. Она мне нравится! Это мой кумир! Она — символ порядочности, верности, долга. Она сказала: «Но я другому отдана и буду век ему верна», хотя все еще любила этого… подлеца Онегина. У нее сложилось ложное романтическое представление о нем…

Мои последние слова заглушает возмущенный хор голосов в защиту легкомысленного и раскаявшегося Онегина, но я горячо доказываю:

— Зря Пушкин назвал роман «Евгений Онегин»! Он — отрицательный герой! А вот Татьяна — это высоконравственная личность с богатым внутренним миром!

— Тома, ты всегда усложняешь, — качает головой Лида, а Лариса Леонидовна подводит итог:

— В классической литературе приводится множество судеб, различных по складу ума людей. Анализируйте их! Лучше учиться на чужих примерах, чем на своих. Литература расширяет кругозор, учит красиво и доходчиво излагать свои мысли правильным русским языком. Девочки, жду вас послезавтра на литературном кружке!

Обязательно придем, это главное наше удовольствие и развлечение! На прошлом литературно-музыкальном вечере, посвященном Лермонтову, я первый раз со сцены читала «Смерть поэта»! А Лида тоненьким голоском трогательно пела «Белеет парус одинокий», так что расплакалась даже ее мама, строгая математичка.

Самый трудный и сухой предмет — экономическая география, но учительница так увлекательно рассказывает о каждой стране, как будто она сама там была.

После звонка на последний урок, мы слышим только немецкую речь:

— Добрый день! Гутен таг! Кто дежурный?

Раиса Федоровна работала военным переводчиком на фронте и даже была ранена! Она разучивает с нами стихи известных немецких поэтов, простые шуточные детские песенки. Мы поем по-немецки: «Широка страна моя родная», а она говорит:

— Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается. Учитесь это понимать! Советское правительство всячески поддерживает Германскую демократическую республику!

«Еще бы! — думаю я. — У нас еще карточки на хлеб не отменили, а в Германию эшелоны с зерном идут!»

Через мою маму во Львовском областном управлении железной дороги под грифом секретно проходили накладные на грузовые перевозки, и она возмущалась: «Своих еще не накормили!»

— Машка! Давай по пирожку съедим! До комсомольского собрания надо еще на репетицию успеть!

Учитель музыки, типичный Василий Теркин, руководит художественной самодеятельностью в школе, организовывает концерты и конкурсы. Ему около тридцати лет, но мы уважительно говорим о нем «бывший фронтовик». Он пронес через всю войну свою гармонь-трехрядку, а сейчас перебирает клавиши отличного трофейного аккордеона. Под его аккомпанемент я старательно пою «Землянку»:

«Бьется в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза,

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза.

Про тебя мне шептали кусты

В белоснежных полях под Москвой.

Я хочу, чтобы слышала ты,

Как тоскует мой голос живой.»

Учитель поднимает на меня огромные грустные синие глаза:

— Эх, не умеешь ты передать эту смертельную тоску по любимым глазам! Эту веру, надежду и любовь. Да и откуда тебе знать, что такое любовь? Молодая еще! Девчонка!

И разочарованно машет рукой.

* * *

— О-хо-хо-хо! — Элеонора жеманно смеется, складывая губки кружочком «чтобы не было морщинок», как учила ее мама. — И что ты ему ответила?

Люда Бондаренко энергично откидывает за спину русую косу толщиной в руку:

— Я говорю, у меня отец — командир эскадрильи летчиков, воевал еще в испанскую войну! А то нашел, чем удивить — лейтенант!

— Ой, Людочка, — вдруг трагическим голосом объявляет Элеонора. — У нас такое горе случилось! Такая неприятность…

— Что такое?

— К папе приехал старинный друг, он тоже главврачом работает, только в Киеве… Так вот, пока домработница на стол накрывала, наша овчарка погрызла мою шубу! Стащила с вешалки и разорвала в клочья! Представляешь? Теперь мне срочно шубу надо заказывать!

— Фух, ты меня напугала! Твою-то еще пол-беды, а если бы гостя шубу?

— Да? Думаешь, так просто? Она у меня на заказ сшитая, шкурки по ворсу подобраны. Спинка к спинке!

Я стучу линейкой по столу:

— Не отвлекайтесь! Повторяю второй вопрос повестки комсомольского собрания: «Отчет и перевыборы комитета комсомола класса». Кто за то, чтобы считать работу комитета удовлетворительной? Единогласно. Какие будут предложения по составу комитета?

Элеонора с неохотой говорит, растягивая слова:

— Да зачем перевыбирать? У вас с Лидой хорошо получается, вот и работайте. А меня эти мероприятия утомляют. Папа говорит, у меня анемия.

— Хорошо. Кто за то, чтобы оставить прежний состав? Единогласно. Нам нужно утвердить план работы на месяц.

Люда неожиданно спрашивает:

— А есть у нас в плане такой пункт «Разоблачение религии»?

Я растерянно пожимаю плечами. Она хохочет:

— Я ходила на службу в собор Святого Юра.

— Ты с ума сошла?!

— Моя бабушка сказала, там попик молодой. Я пошла посмотреть. Он такой красавчик! После этого я провела с бабушкой атеистическую беседу и объяснила ей, что Бог — это библейская сказочка, а многоуважаемый священник строил мне глазки! Запиши, что я выполнила комсомольское поручение и больше мне нагрузок в марте не давай.

— Как можно от комсомольской работы отлынивать? Это же так важно! Мы должны вырасти патриотами, воспитать в себе чувство гражданского долга и высокой ответственности перед обществом!

Девушки переглядываются и неопределенно пожимают плечами…

— Люда, а как твой кавалер? — ехидно спрашивает Элеонора, едва дождавшись конца собрания.

— Который? А, Женька… Он мне так нравится, ух! Хочется схватить его за голову, вот так — за уши, притянуть к себе и зацеловать!

Заполняя протокол собрания, краем глаза я вижу, как Людмила потрясает сжатыми кулаками, а Элеонора восторженно закатывает глазки. «Фу, пошлятина!» — я захлопываю тетрадь с названием «План работ комитета комсомола класса на 1950 год» и мчусь домой.

Глава 4. Шаль

Я оглядываю нашу небольшую комнату. Самодельная металлическая кровать-полуторка занимает всю стену от стола до окна. Шифоньер отгораживает закуток-кладовочку, закрытую занавеской. Вот и вся обстановка! У Элеоноры собака шубу погрызла, а у нас мышам грызть нечего… Если бы что-то подобное случилось с моим единственным зимним пальто из плюша, мне бы и в школу пойти было не в чем.

Однако и наша небогатая комнатка требует уборки. Мама с детства учила — что у человека в комнате, то у него и в голове. Если вокруг человека беспорядок, то и в голове все покроется пылью и паутиной. Я в это не верю, но мама считает иначе. Так что приходится убираться!

Выглаженное белье убираю в шкаф, ботики вымываю и напихиваю в них газеты, чтобы за лето форму не потеряли… Вымываю полы под кроватью, под столом и в закутке за шкафом… Аккуратно задергиваю занавеску, чтобы с порога не видна была одежда, которая на крючках за шкафом висит… Вытряхиваю от пыли полотняный коврик в полосочку и стелю его ровненько-ровненько между кроватью и стареньким раскладным креслом… Поправляю скатерть, стопкой складываю газеты… Из-под газет выпадает надорванный конверт. Ой, на последнее письмо Володе забыла ответить! Три года прошло с тех пор, как в поезде познакомились, и мы продолжаем переписываться. Сейчас со своими делами разберусь и выкрою полчаса. Невежливо так долго не отвечать. Напишу-напишу. Сегодня обязательно напишу… Чья очередь убирать коридор на этой неделе? А, тети Иры… Все мамины задания выполнила? Еще бульон сварить надо!.. И стих выучить! Такой трудный задали — «Кавказ». Столько перечислений… Зачем только Пушкин его амфибрахием написал?! У него и ямб, и хорей преотлично получались! Я бормочу:

«Кавказ подо мною. Один в вышине…» Как дальше? Никак в голову не укладывается! Тьфу ты, третий раз начинаю, не могу сосредоточиться. Ладно, макароны сварю и выучу.

«Кавказ подо мною. Один в вышине…». На коммунальной кухне всего по два. Два самодельных стола. Два шкафчика. Две газовые двухкомфорочные печки. Раковина одна. Ванна за занавеской.

«Кавказ подо мною. Один в вышине…». Я больше всего люблю макароны. Их легко готовить. И они такие вкусные, особенно со сливочным маслом.

«Кавказ подо мною. Один в вышине…». Та-а-ак. Со стихом что-то не получается. Запомнить не могу, потому что не понимаю. Как нас Лариса Леонидовна учит? Представьте себе образно. Как представить? А залезу-ка я на стол! О, чтобы орла лучше представить, накину мамину шаль, это будут крылья. Скатерть в сторону…

Я становлюсь на край стола, зажмуриваюсь и растопыриваю руки в стороны… Как будто я стою на вершине скалы и кружится голова… Я — ОРЕЛ!!!.. Мои орлиные крылья парят над пропастью, и огромная тень зловеще скользит по склонам… Я вижу каменные глыбы и острия горных вершин через рваные облака… Я декламирую размеренно и вдохновенно, и мой голос нарастает, как грохот лавины камней, летящих с гор!

«Кавказ подо мною. Один в вышине

Стою над снегами у края стремнины;

Орел, с отдаленной поднявшись вершины,

Парит неподвижно со мной наравне.

Отселе я вижу потоков рожденье

И первое грозных обвалов движенье.»

М-м, неплохо! Увлекшись стихотворением, едва успеваю заметить, что макароны на плите уже начали разваливаться. Ай-яй-яй! Быстро сливаю-промываю. Тарелку пачкать не буду, из кастрюльки даже вкуснее! Съем немножко, и маме на ужин оставлю… Теперь можно бульон поставить варить. Ставлю на плиту алюминиевую кастрюльку побольше, наливаю воды и снова бегу в комнату, взгромождаюсь на стол и представляю, что я орел. Как похожи петли бахромы на перья орла!

Но тут в голове проносится строчка «Эта темно-вишневая шаль…». Кстати, каким размером написан этот романс? Анапест! Я представляю себя на сцене! Шаль живописно окутывает мои плечи, одной рукой я придерживаю ее, а другой опираюсь на открытый белый рояль. Я пою вслух и наслаждаюсь звуками прекрасного романса.

«Я о прошлом теперь не мечтаю,

И мне прошлого больше не жаль.

Только много и много напомнит

Эта темно-вишневая шаль.

В этой шали я с ним повстречалась,

И любимой меня он назвал,

Я стыдливо лицо закрывала,

И он нежно меня целовал!»

Жаль, что «васильковая» никак в ритм не ложится. Она такая теплая и красивая. Отец маме подарил до войны, в 41-м году… Мама ею так дорожит, это единственная вещь, оставшаяся ей на память об отце…

Так о чем это я? Рассеянно осматриваюсь, возвращаясь с небес на землю. Взгляд падает на стопку газет и Володино письмо. Что Володе ответить? Что он там пишет? Слезаю со стола, и снова бегло перечитываю письмо, одновременно выводя аккуратные ответные буквы на тетрадном листочке. Боец невидимого фронта… Это он о себе… Приеду летом к сестре во Львов, жди в гости… Как у меня учеба?… Сколько экзаменов?… Четыре, а в десятом семь будет!.. Комсомольская работа…самодеятельность… что еще?… Смотрели фильм «Кубанские казаки»… Мария Ладынина мне не нравится…

Все! Написала. Мама обязательно читает его письма, хвалит складное содержание, красивый почерк и неизменную подпись: «С комсомольским приветом, Владимир!». В его письмах ничего секретного, позорного, никаких намеков. Ничего такого, что может маме не понравиться. Можно сразу отпечатать и на стол положить. Открыто можно читать любому. Вот когда в записочке от мальчишки написано «До свидания» и три точки стоит… Догадайся, мол, сама! Такое письмо маме показывать нельзя… Но мне таких записочек никто и не пишет…

Что-то я проголодаться успела, пока писала. Съем еще немного макарон, пока теплые… Бегу на кухню, закутавшись в любимую шаль, и медленно жую, закрывая глаза от удовольствия. Эх, хорошо, когда вкуснятины полный рот! Теперь опустим кусочек мяса в кипяточек, фу, какую мутную гадость выпускает… Пену надо снимать… Бульон кипит и пенится, напоминая бурлящий водоворот. Серая пена совсем не похожа на морскую. По цвету — как грязный снег у обочины дороги. Люблю только что выпавший снег, белый, пушистый. Скрип-скрип под ногами. Наверное, на Кавказе такой снег круглый год!

«Кавказ подо мною. Один в вышине…». Кажется, первые две строфы запомнила. Надо за это пару ложечек макарон съесть. М-да, здесь всего-то три ложки осталось. Стыдно оставлять даже. Лучше доем. Вот это да! Съела целую кастрюльку макарон и не заметила… Ладно, маме бульон будет. Через полчасика надо проверить, сварилось ли мясо.

«Кавказ подо мною. Один в вышине…».

Спустя полчаса зубрежки я снова на кухне — втыкаю вилку в мясо. Воткнуть воткнула, а вот вытащить — никак. Мясо еще жесткое и схватило вилку не на шутку. Беру в другую руку нож, чтобы снять мясо с вилки, пытаюсь придержать щекой соскальзывающую с плеча шаль, делаю неаккуратное движение… Ай-яй-яй! Плюх! Мясо шлепается в кастрюлю, и кипящий бульон фонтаном брызг обжигает мне руки. Отпрыгиваю назад и вижу, как бахрома маминой любимой васильковой шали петлями прицепляется к газовой печке и кастрюле и тянет их за собой. Бабах! Кастрюля опрокидывается на меня вместе с плитой, мгновенно вываливая мясо и выплескивая жирный кипящий бульон на меня и на пол вокруг… А-а-а! Между штаниной и тапком — голая нога, моментально вспухает огромный волдырь.

— Тома! Что случилось? — на шум перепуганная соседка прибегает из своей комнаты.

Она чем-то мажет мой ожог, затем подсоединяет сдернутый газовый шланг, помогает мне вымыть кухню от бульона и приговаривает:

— Томочка, запомни — никогда на кухне в такой одежде не работай. Неспроста повара надевают колпаки и фартуки, и рукава аккуратно закатывают. Это твоя безопасность, всегда думай, что ты делаешь. Из-за неправильной одежды могут случиться травмы пострашней.

Я слушаю ее наставления вполуха, больше всего меня сейчас волнует, как объяснить маме, откуда на ее шали ужасные жирные пятна. Слезы наворачиваются сами собой, нотации соседки прерываются моими всхлипываниями:

— Мне от мамы попадет, я ее любимую шаль запачкала!

— Ничего, постираешь. Пусть опрокинутый бульон будет самой большой неприятностью в твоей жизни! А вот и Мария с работы идет.

Мама с тревогой ощупывает и оглядывает меня, ревущую от боли и обиды, укоризненно качая головой. Тетя Ира заполняет неловкую паузу:

— Не ругай Тому сильно, ей и так перепало. Обожглась, да и испугалась. С кем не бывает. Пойду я. Сегодня мой Вася вернулся.

— Да Вы что? Ух ты! — в один голос радуемся мы.

Но соседка переходит на шепот:

— Такого насмотрелся там… Седой весь. По районам ездили, колхозы организовывать. В одном селе собрание провели, выбрали правление из местных и уехали. А бандеровцы тем, кто за создание колхоза голосовал, руки отрубили. В другом районе сожгли активистов вместе с семьями. Детишек за ноги хватали — и об стенку головой.

Холодок ужаса бегает у меня по спине, и на минуту я забываю об ошпаренной ноге. А тетя Ира говорит совсем тихо, оглядываясь на свою дверь:

— Из пяти тысяч коммунистов, которых вместе с ним направили, вернулась десятая часть. Некоторые пропадают, а потом всплывают в реках или находят мертвыми в лесу. Бандиты отнимают у крестьян скот, зерно, картошку. Даже своих не щадят. Если заподозрят, что сотрудничал с Советской властью, будут пытать и убьют. В общем, не получилось с колхозами. Только говорить об этом вслух нельзя, привлечь могут за антисоветскую пропаганду.

А я вспоминаю о Володе. «Жаль, что ему об этом нельзя написать, — думаю я. — Он, наверное, храбрый! Он борется с врагами Советской власти! И пистолет у него есть!»

Глава 5. Трамвайчик

Дзынь-дзынь… Дзыыынь. Теплый майский весенний вечер. Покачиваясь, весело бежит знакомый вагончик по узкой трамвайной колее города Львова. Я подбегаю к передней двери, звонко цокая каблучками по брусчатке, и нетерпеливо стучу в водительское стекло.

— Боря! Привет!

— Томчик! Как дела?

Борис улыбается, не забывая следить за светофором на перекрестке. Правила движения, которые строго соблюдает мой друг, запрещают посторонним находиться в кабине водителя трамвая, но кататься с ним до конца смены и делиться разными важными школьными новостями так весело! Я даже вслух размышляю, не пойти ли мне на летних каникулах кондуктором?

— Ты же хотела артисткой стать. Тебе учиться надо. И в 17 лет на работу не берут. А мне через полгода в армию идти…

Я с наставительными нотками отвечаю:

— Папа говорил, хорошие артисты редкость, а плохой быть стыдно. У женщины серьезная профессия должна быть — юрист или врач. Когда мне было шесть лет, я хотела на сцену, хоть полы мыть! Он меня называл «наша артисточка»… Боря, давай в выходной пойдем в театр музкомедии? Мне очень хочется!

— Я думал, ты балет больше любишь. Когда из Москвы театр оперы и балета приезжал, ты меня чуть не задушила от восторгов.

— Ты понимаешь, сама Майя Плисецкая, пока автографы давала, дала мне сумочку подержать! Великая балерина! И так строго говорит: «Осторожно! Там паспорт! И партийный билет!» Я была совершенно счастлива!

Трамвай делает последний круг по ночному городу, и мы с Борисом бредем домой, взявшись за руки. Лавочка и фонарь перед подъездом моего дома каждый вечер умиленно слушают нашу болтовню…

— Боря, а хочешь, я тебе «Мцыри» почитаю? Мне надо для музыкально-литературного вечера порепетировать.

«Немного лет тому назад,

Там, где, сливаяся, шумят,

Обнявшись, будто две сестры,

Струи Арагвы и Куры…»

Положив руку мне на плечи, Боря уютно укладывает мою голову куда-то под мышку, и я декламирую стихи, пытаясь повторить патетические интонации любимой учительницы русской литературы. Из нагрудного кармана его рубашки торчит смятый букетик садовых гвоздик, которые он сорвал по пути с цветущей клумбы. В самых драматических местах поэмы Боря крепко прижимает меня к себе, потревожив цветочки, и они испускают нежный неповторимый аромат с новой силой. Я читаю Пушкина, Есенина, в перерывах между стихотворениями он ласково целует меня в губы вместо аплодисментов, и стихи звучат особенно проникновенно и взволнованно:

«Вы помните,

Вы все, конечно, помните,

Как я стоял,

Приблизившись к стене,

Взволнованно ходили вы по комнате

И что-то резкое

В лицо бросали мне.»

— Тома, что тебе в Москве больше всего понравилось?

Я отвечаю, не задумываясь:

— Большой театр! Мраморные колонны, на фронтоне — квадрига и прожектора на нее светят…

— А разве артистов во время войны не эвакуировали?

— Я была у отца в Москве в 44-м году, театр уже вернулся из эвакуации. Мы с папой смотрели «Сказку о царе Салтане». В зале мягкие бархатные красные кресла, даже звуки от них меняются! Позолоченные балконы, сверкающая люстра, вот такая!

Я размахиваю руками, стараясь передать свое восхищение.

— Когда погас свет, я смотрела на сцену во все глаза! Воображала себя царевной Лебедь, у которой под косой луна блестит, а во лбу звезда горит. А декорации! Я помню и дуб зеленый, и кота, и город царевича Гвидона. Мне было 11 лет…

Борис завистливо говорит:

— Я бы на Ленина в Мавзолее посмотрел…

— Он был на ремонт закрыт. Зато я салют видела в честь освобождения Минска! Из трехсот двадцати четырех орудий, двадцатью четырьмя артиллерийскими залпами. Папа сказал, такой салют бывает редко, только в честь крупных побед на фронте, а Минск — это столица его родной Белоруссии. На Красной площади играл духовой оркестр, люди танцевали, в небе лучи прожекторов.

— Осталась бы в Москве, у отца!

— Что ты! Он же секретный военный! И у него там новая жена была. Он маму еле уговорил, чтобы меня в гости отпустила. Мы с мамой два года в оккупации были, в Горловке. Когда нас Красная Армия освободила, он приехал и говорит, у вас тут разруха и мрак. А в Москве уже светомаскировку сняли, хочу Томочке другую жизнь показать, где полно людей, машин, музыки. Представляешь, какой праздник папка для меня придумал?

— Что-то я запутался, Томчик. Как вы в Горловку попали?

— Слушай. В Горловке бабушка живет и мамины братья-сестры. Мама с отцом в Москве познакомились и поженились. У меня место рождения — Москва!

Борис старательно морщит лоб, разбираясь в потемках моей семьи.

— Потом родители в Горловке работали, а когда развелись, мама в Черновцы со мной уехала, чтобы новую жизнь начать. Это на границе с Румынией. Когда война началась, оттуда эвакуировались в Горловку. Страху натерпелись! Немцы с самолетов на бреющем наш грузовик расстреливали! Сюда, во Львов, уже в 46 году приехали. Ясно теперь?

В нашем окошке на четвертом этаже тухнет свет, и я не тороплюсь домой, наивно предполагая, что мама легла спать, не дождавшись меня. А зачем ей волноваться? Она же знает, что я с Борей. В подъезде светло и гулко, мы усаживаемся на широкий каменный подоконник, шепчемся и хихикаем. Я в шутку чмокаю Бориса в щеку, как котенок, тыкаюсь в шею, он осыпает поцелуями мое лицо, нежно гладит волосы. Объятия становятся все жарче, мне очень-очень приятно, и сладкий запах гвоздик кружит мне голову…

— Отойди от меня! Томка! Уйди!

Борис резко отталкивает меня, я чуть не сваливаюсь с подоконника, прижимаюсь к нему еще больше, чтобы сохранить равновесие, и возмущаюсь:

— Тьфу на тебя! Ты что, дурак?!

Он как-то странно морщится и кричит, с досадой отрывая от своей рубашки мои руки:

— Да отстань же ты от меня! Ты что, не понимаешь?!

— Не понимаю!

Его голос становится тише, удивленно и недоверчиво он заглядывает мне в глаза:

— Ты, правда, не понимаешь?

— Не понимаю!

— Ааа! Так вот вы где? Тамара, ну-ка, иди сюда!

Строгий мамин голос застает нас врасплох. Я отдаю ему пиджак, через две ступеньки скачу наверх, как провинившаяся собачонка, и получаю парочку шлепков полотенцем.

— Марья Васильна! Извините! Немного задержались.

— Мам, мы же тут, на лавочке сидели, мы никуда…

Ее брови грозно сдвинуты:

— Боря! Я тебя просила, как старшего. Приходите в 9 часов! Ты ее забрал, ты ее и приведи, я на тебя надеюсь. Приводи ее до самой двери! Ты мне обещал!

— МарьВасильна! Я же привел… Не бейте ее! Бейте меня! Я виноват!

— Иди домой! А с тобой другой разговор будет!

Дверь захлопывается, и серые глаза осуждающе пару минут сверлят меня.

— Мам, мне 17 лет! Я подумала, если ты уже спать легла, я тихонько зайду, ты не услышишь и не поймешь, что я опоздала.

— Эх, Тамара-Тамара! Ты не понимаешь, что я спать не могу, пока ты не придешь? Я волнуюсь за тебя, непонятно?

— Мам, да чего волноваться?! Я же не одна, я с Борей!

— Вот будет у тебя дочка, тогда ты меня вспомнишь!

Мама безнадежно машет рукой и уходит, бормоча: «Кругом бандитов полно. И у этого Бори, кто знает, что на уме?».

«Был бы жив отец, — думаю я, — он никогда бы меня не ругал. Мой добрый волшебник…»

Я засыпаю, обнимая подарок отца, плюшевую коричневую собаку.

Эта игрушка моего послевоенного детства была особенной, с карманом на спине, который закрывался на замок-молнию. Сначала в кармане лежали дорогие конфеты, а потом я хранила в нем девчоночьи драгоценности — перышко, мельхиоровое колечко, кружевной батистовый платочек. В марте 1941 года, перед самой войной, мы с мамой приезжали в Горловку из Черновиц, и отец примчался в тот же день с подарками и конфетами. Моей радости не было предела, мой любимый папка был рядом, я висела на нем и не хотела отпускать! Наша любовь была взаимной, а эти редкие встречи с отцом на всю жизнь остались у меня в памяти.

Глава 6. Экзамен

Мы с Лидой сидим в ее комнате.

— А помнишь, как мы смеялись на уроке литературы, когда ты имя-отчество Пушкина перепутала?

— Да, — я фыркаю от смеха. — Что на нас нашло? Крутили-перекручивали. Начали от Александра Сергеевича, потом Александр Михайлович, Михаил Петрович, Петр Самойлович, Митрофан Степанович, Сарафан Матрасович!

— И тут тебя вызвали биографию Пушкина рассказывать!

— Я вышла и так растерялась! Не помню, как правильно, и все! Сарафан Матрасович в голове!

В Лидиной квартире стены разрисованы разными сюжетами. В ее комнате Дюймовочка выглядывает из цветка, Золушка в пышном белом платье стоит около сверкающей кареты, фея машет прозрачными крылышками, спускаясь с облачка. В комнате ее братика — зайчики, медвежата и белочки. В зале — лес, в спальне родителей — море. Первый раз увидев эти стены, раскрашенные масляными красками, я ахнула:

— Это ты так красиво нарисовала?

— Что ты! Это немцы, мастера-художники из лагеря военнопленных, где мой папа начальник. Они нам ремонт делали и шкафы.

Я оглядываю их просторную, светлую квартиру, обставленную удобной, добротной мебелью и думаю: «Если бы у меня папа был, мы бы тоже так жили!»

Мария Трофимовна зовет нас кушать. Лидина мама, строгая учительница математики, дома такая же быстрая и собранная. Пока мы два билета по истории выучили, она успела сварить вкусный суп с куриными потрошками и нажарить пирожков с картошкой.

Мы садимся за стол, покрытый красивой клеенкой, и уплетаем пирожки.

— Завтра возьмем одеяло и будем в парке на свежем воздухе билеты повторять, — говорит Лида, деловито стуча ложкой.

* * *

— Тома, идем в парк! Собирайся скорее, девчонки ждут! Там и мальчики есть!

Запыхавшаяся Лида влетает ко мне с ворохом книжек и тетрадей. Я наспех складываю свои конспекты, и мы бежим догонять шумную компанию. Школа-то у нас женская, а с мальчиками хочется пообщаться.

«Загадочные существа эти мальчики, — думаю я. — Совсем не такие, как мы. Как с другой планеты. С ними как-то волнующе и любопытно. Вот Боря тоже странный. Вроде бы дружим-дружим, и вдруг — уйди от меня. Обидно же! И непонятно. Почему он так? Разве друзья так поступают? Мы бы с Лидой сидели, разговаривали, и она бы меня отталкивать начала. Зачем? Может, я ему не нравлюсь? Да нет, мы даже целовались! А если люди целуются, значит, хорошо относятся друг к другу! Следующий раз скажу ему, чтобы не толкался!»

— А давайте будем историю по билетам учить! Подряд. Билет № 1, первый вопрос.

— Быстрей бы сдать эту историю.

— Что-что, а историю я хорошо знаю! Наш Семен Львович так интересно рассказывает!

— Ой, бабочка! Посмотри, какие красивые крылья!

— Мне надо историю готовить для поступления в университет. Я буду адвокатом, как мой папа, — важно говорит Артур, толстенький кучерявый мальчик с большими карими глазами. — Это перспективная и денежная профессия.

— А я в учителя пойду, как мама, — щебечет Лида.

— Историю сдадим, сходим в кино? — подкатывает ко мне будущий юрист.

— В кино? Здорово! Но у Тамары парень есть! — успевает встрять Лида, совершенно прозрачно намекая, что у нее парня нет.

«Да, пожалуйста, — думаю я. — Мне он и не нравится, руками размахивает, губы толстые, повывернутые, в уголках заеды. Когда разговаривает, слюни летят, фуу… Если бы он меня поцеловал, я бы неделю плевалась. Уселся, развалился, невоспитанный какой!»

Все три дня, отпущенные на подготовку к истории, незаметно промчались в тени городского парка, в веселой болтовне и игре в волейбол.

— Мне бы так хотелось на экзамен принести цветы, — говорю я Боре невзначай, подъезжая в кабине трамвайчика несколько остановок. И вот в день экзамена меня будит ранний звонок в дверь. Это Борис с огромным благоухающим букетом махровой сирени. Где он ее раздобыл?! Столько веток, что мне приходится ставить их в ведро с водой! На три класса можно разделить!

Длинный стол, накрытый кумачовой скатертью, простая ваза с роскошными ветками сирени, графин с водой и граненые стаканы для экзаменаторов. Молодой учитель Семен Львович волнуется не меньше нас, у него это первые годовые экзамены. Директриса школы, костлявая хмурая дама с треугольным лицом и тощей гулей из волос, озабоченно оглядывает ряды девиц в форменных школьных платьях и белых фартучках. В течение учебного года она вела у нас химию, но уроки были такими занудными! Ее часто звали в учительскую к телефону, приезжали проверяющие, приходили родители, из-за своих обязанностей директора она часто отсутствовала на уроке, чему мы были несказанно рады. Неудивительно, что химию я не люблю, не знаю и не понимаю.

Первые десять учениц берут билеты и готовятся к устным ответам. Утром, просматривая список вопросов, я обнаружила, что очень хорошо знаю ответы на 21 билет, и все! Ни 1, ни 20, ни 22 я совершенно не знаю! «21, 21, 21, пожалуйста!» — повторяю я про себя. Кто-то вытягивает мой заветный номер, и я совсем теряюсь.

— Будьте добры, билет № 10.

Я читаю три вопроса, и даже примерно не представляю, о чем речь? У меня перепутались не только даты и имена, но страны и века! В голове полная пустота! Третий вопрос «Грузия в период царствования царицы Тамары». Это же я должна знать!

Семен Львович удивленно смотрит на мои мучения. Отличная ученица, комсорг, беззвучно открывает и закрывает рот, не выдавив ни слова. И вдруг я вспомнаю его слова на уроке:

— При царице Тамаре Грузия процветала. Она вышла замуж за русского князя Юрия Долгорукого, чтобы породниться с Россией. Но ее брак был неудачным!

— Да что Вы? И это все? — прерывает мое молчание экзаменатор. — Приятно, что Вы дословно меня цитируете, но предмет необходимо учить! Я вынужден поставить вам два. Как это могло получиться, что Вы совершенно не знаете материал?!

Посоветовавшись, комиссия ставит мне итоговую троечку, учитывая безупречную годовую твердую пятерку.

«Как стыдно! Катастрофа! — думаю я, запершись дома с учебниками по математике и русскому языку. — Чуть-чуть на осень не оставили пересдавать. А если бы в десятый класс не перевели? Ужас! Маме табель не покажу».

Но вечером меня ждет грустное известие: мама получила телеграмму о смерти бабушки Лены. И когда она собирает вещи для поездки в Горловку, ей совсем не до вопросов, как прошел экзамен. И мне не приходится врать.

* * *

Я клянусь себе больше не делать таких ошибок и тщательно готовлюсь к следующим экзаменам. Все проходит благополучно. Через неделю возвращается заплаканная мама, в черной траурной косыночке.

— Вот, я фотографию привезла с похорон, приклей в наш альбом.

Так странно, что заботливая и быстрая бабушка Лена неподвижно лежит, закрыв глаза! Я, наверное, никогда не видела ее спящей, она просыпалась с рассветом, доила корову, топила печку. Я помню ее во дворе, среди курочек. У плиты, около булькающих кастрюль и шипящих сковородок. В огороде, с тяпкой среди грядок. Вечером — за штопкой и шитьем одежды. И самое яркое воспоминание, как бабушка перед сном обходит дом с молитвами, накладывает крест на окна и двери, запечатывая их от злодеев и злых духов. «Вот я глупая была в детстве! Верила неграмотной бабушке. Сейчас-то я понимаю, что никакого бога нет», — мелькает мысль в моем просвещенном комсомольском мозгу.

— А как родичи поживают? — я рассматриваю хмурого дядю Андрея и прищурившегося дядю Хрисанфа, стоящих у гроба бабушки.

Мама вздыхает:

— Не хочу даже рассказывать. Я снова на братьев обиделась. И между собой они ссорятся. Хорошо, что мы во Львов уехали. Нет с ними рядом спокойной жизни…

— Мама, а в каком году сделано это фото?

На фотографии из детского сада около двадцати детишек в одинаковых черных шортиках и юбочках, в белых рубашечках. На голове — будёновки с большими красными звездами, дети аккуратно ручки поскладывали. Как это красиво и правильно, что детей сразу к порядку приучают, с детства! И за спиной на стене огромный портрет Сталина. Патриотические песни и слова, единство и подъем. «Артиллеристы, Сталин дал приказ!» — почему-то возникает у меня в голове призыв.

— Посчитай. Там тебе три года. Значит, 1936-й. Тогда в детсаду все было казенное. Приходишь и переодеваешь, своя одежда в шкафчике остается. Все дети одинаковые. И стричься коротко заставляли. Чтобы вшей не было.

— Правильно! Строй, порядок, дисциплина — и в пионерской организации, и в комсомоле пригодится! Мам, мне так нравится, когда мы с транспарантами и флагами мимо трибун шагаем на 1 Мая, оркестр играет, и все кричат «УРААА!» Физкультурники пирамиды делают, движения четкие, отрепетированные!

— Как экзамены? Сдала?

— Еще не все. А на этой фотографии наш девятый класс зимой. Смотри, у Элеоноры эту шубу овчарка порвала.

Мама рассматривает фото:

— Что же тебя, дочечка, фотограф на колени поставил? Все девицы стоят в ряд сзади, в шубах да пальто новых, а тебя выставили вперед, как на посмешище? Смотри, видно рукава и передняя планка, потертые до подкладки!

— Да какое это имеет значение? Зато я… учусь хорошо! Почему на коленях? Так все бежали, толкались, становились фотографироваться, чтобы рядом с учительницей и директором быть, подлизы! Я не собиралась их расталкивать! А потом места не хватило, они меня заставили на колени стать, чтобы их не закрывала. Да что ты плачешь опять? У нашей страны светлое будущее, и у меня вся жизнь впереди! Подумаешь, пальто старое.

* * *

Через две недели маме дали оздоровительную путевку на базу отдыха железнодорожников недалеко от города.

— Вот что значит, ведомственные льготы, — радовалась она. — И жилье, и поликлиника, и дом отдыха! В ведомственной школе и учителя лучше, потому что зарплата выше. И проезд у меня бесплатный на железной дороге два раза в год.

Собрав в тот же чемоданчик свои вещи, она уехала, поручив присматривать за мной соседке, тете Ире.

Глава 7. Кошмарный сон

Сданы все экзамены, и впереди целое замечательное лето!

— Лида, знаешь, что я подумала? У нас во Львове 13 кинотеатров…

— 15, — Лида перебивает меня.

— Да? Не знала. Тем более! Надо составить график посещений, чтобы ничего не пропустить. И еще ТЮЗ, театр Музкомедии, оперный и драматический, у меня не хватает пальцев!

Расставшись с подружкой, я поднимаюсь по лестнице и натыкаюсь на парня. Его лицо мне кажется знакомым. Да, это Володя! Он всегда подписывает многочисленные письма бодро-официально: «С комсомольским приветом! Владимир». Топорщится белобрысый ежик волос, на кукольно-красивом лице строго сдвинуты четко очерченные белесые брови, губы капризно упрекают:

— Тома! Где ты ходишь?! Я тебя два часа жду!

Мне неловко, что я забыла о его приезде. «Хорошо, что я вечером посуду помыла и вещи прибрала, а то бы мне попало от мамы», — думаю я, открывая входную дверь.

— Когда ты приехал? Надолго? — стараюсь я найти тему для разговора. Что у него в последнем письме было? Чем интересуется? Знаю только, что он в органах работает. Точно помню, я ему про самодеятельность писала, а что он мне? О чем говорить?

— Чай будешь? Мама уехала на неделю, а я могу… макарон сварить… У меня молочная каша есть!

Володя устойчиво располагается на стуле, бесцеремонно разглядывая нашу скромную комнату.

— Макароны? Гы-гы… Давай! Я у сестры позавтракал, потом по делам бегал, жрать хочу, умираю! А может, у тебя настойка какая-то есть?

Он с ухмылкой смотрит на мое недоумение:

— Да ладно, обычно у тетушек всегда боярышник в шкафчике…

Пока в кастрюльке булькает нехитрая еда, из своей комнаты выглядывает соседка тетя Ира:

— Тамара! К тебе ребята пришли? Боря?

— Нет, то есть да… Знакомые… знакомый…

Уминая мисочку переваренных макарон (снова я на одну минутку позже их слила), Володя деловито рассказывает:

— У нас всегда дома сметана и котлеты есть, мать со столовки приносит. И масло.

У меня неожиданно выскакивает:

— Зачем? Зачем приносит?

— Ну, выносит под видом пищевых отходов. Чтобы нас прокормить. Семья большая у нас, я и три сестры. Отец в КГБ служил, погиб на границе в первые дни войны.

Сочувственно киваю:

— А мой отец перед самой Победой. Обидно так!

Он хвастливо продолжает:

— Я с 15 лет в органах работаю! Сначала курьером, потом — по особым поручениям!

И переходит на шепот:

— Я приехал во Львов за назначением, в какой город пошлют — тссс!

Я поддерживаю разговор:

— А я на юриста хочу учиться. Вот через год десять классов закончу и буду поступать.

— Мне не надо учиться! Я и так уже лейтенант! Знаешь, какая у меня работа опасная? Мне майора запросто дадут! У нас главное — физподготовка! Нас тренируют, знаешь, как?! На случай, если придется врага арестовывать. А кто это в дверь звонит? Когда мать приезжает?

Он выскакивает за мной в коридор, когда я открываю дверь Боре, и отстраняет меня:

— Ну-ка, иди в комнату, а мы тут побеседуем!

Мне кажется странной такая бесцеремонность, но он быстро отталкивает Борю за дверь, и мне остается вернуться в комнату. Сбитая с толку таким поворотом, я еще больше удивляюсь, когда он возвращается и с победным видом заявляет:

— Все! Вопрос я решил! Он больше не придет!

Он снова говорит о том, о сем, а я напряженно думаю, что это значит? Что он ему сказал?

Во время затянувшейся паузы в ничего не значащей болтовне, я спрашиваю своего неожиданного гостя:

— Володя, как ты доберешься? Где живет твоя сестра?

— В соборе святого Юра.

— Что?! Как это?

— Там раньше жили монахи, а теперь квартиры сделали. Это на окраине. Трамвай уже не ходит. Я, пожалуй, у тебя останусь. Вот тут, на кресле.

Его утвердительный хлопок по складному креслу заранее отметает отрицательный ответ. Я смотрю в его голубые невыразительные глаза, неуверенно пожимаю плечами, и мелькает растерянная мысль: «Как неудобно! Что мне ему постелить? Наволочка и простынь есть, а пододеяльник я погладить не успела. Правильно мама мне всегда говорит, не ленись! Если наперед какую-то работу сделаешь, никогда не пожалеешь!» В стопке белья в комоде я нахожу другой отглаженный пододеяльник с аккуратно заштопанными дырочками по шву и надеюсь, что он их не заметит…

Короткая летняя ночь тает, и ласковые лучи солнца щекочут мне щеки. Я расклеиваю ресницы от сладкого сна и пару секунд соображаю, почему этот белокурый затылок торчит из-под одеяла на разложенном кресле? А, это же Вовка, мой друг по переписке! Я переворачиваюсь на другой бок и сворачиваюсь калачиком. «Хорошо, что экзамены уже сдала, можно выспаться… Ой, а как же я вставать буду при нем в ночнушке? Вот досада, вечером я не подумала. Я халат накину сверху, а вещи в туалет возьму, там переоденусь… Да! Борю обидел чем-то. Как некрасиво получилось… Посплю еще…»

Голоса соседей, свистящий чайник, журчание воды, эти привычные звуки убаюкивают меня снова, и когда за ними захлопывается наружная дверь, я мирно сплю…

Что это?! Вовка неожиданно наваливается на меня сзади и тискает, урча и рыча, как медведь, вывалившийся зимой из берлоги! Я брыкаюсь изо всех сил, еще не понимая, что происходит?! Железными пальцами он скручивает мне руки и задирает ситцевую ночную рубашку. Треск ткани, грохот падающего стула… Я ору, отбиваюсь ногами, руки он держит так, что кажется, кожа слезет! Я в ужасе чувствую, что он загнул мне ноги чуть ли не за голову! Я бьюсь в его цепких когтях, как обезумевшая птичка… Дикая боль разрывает меня пополам! А он, не обращая внимания на отчаянные крики, кромсает и крушит меня на мелкие куски, трясется и орет с перекошенным лицом, ломая тело, душу и жизнь…

Почему же так больно?! И откуда столько крови? Я реву на испачканном одеяле, в драной рубахе, оглушенная кошмаром произошедшего.

Вовка в подштанниках важно расхаживает по комнате, потом становится напротив меня, подбоченясь:

— Томка! Гы-гы. Хватит рюмсать!

От его «утешений» мои горькие слезы прожигают дорожки на щеках…

— Посмотри, каков он у меня красавец!

Он показывает мне волосатое чудовище, которое вызывает у меня ужас и отвращение. Если честно, я никогда не видела, что там у мужчин. Где бы я это видела?!

— А кто это в дверь звонит? Мать, что ли?

Я не замечаю в его голосе испуганных ноток, мне совершенно не до размышлений и наблюдений, я ничего не вижу, не слышу и не понимаю. Он встряхивает меня за плечи:

— Кто пришел?!

Еле выговорив через всхлипывания: «Не знаю», я рыдаю с новой силой, вцепившись в подушку.

Он бодренько выскакивает в коридор и объявляет, вернувшись через пару минут:

— Соседям телеграмму принесли. Я в коридоре положил. Ну, ты это… мне пора, а ты… приберись тут!

… Вечер… Гаснет летний день… Солнечные зайчики на стенах… Для чего?… Воробьи чирикают под окном… Молнией вспыхивает в мозгу: «Боря! Как стыдно! Как же я…»

Я боюсь увидеть в зеркале мое лицо, опухшее от пролитых слез… Я грязная и раздавленная… Болит все тело, на руках и ногах разливаются синие пятна… Голова звенит непреходящим гулом… Надо кое-как доковылять до ванной… отмыть засохшую кровь… Рубашка… изорвана… испорчена… тщательно завернуть… в газету… выбросить… Застирать постельное… повесить сушить на кухне… Привычные домашние дела немного возвращают меня в реальность, но она хуже кошмарного сна…

Глава 8. Позорище

«Мама, мама… что я тебе скажу? Как стыдно! Разве можно ТАКОЕ маме рассказывать?» — в моих опухших от слез глазах расплываются очертания комнаты. Уши как будто ватой заложены, в гудящей голове летают и толкаются куски мыслей, как слежавшиеся прелые листья вместе с обрывками мусора в мокром хмуром осеннем парке…

Где-то далеко, в тумане беззаботных детских радостей и хлопот, остались мои подруги и учителя. Хорошо, что каникулы. Как я приду в школу? А вдруг они узнают, что я… не девушка? Я потеряла свою честь — вот как это называется! Все вокруг говорят: «Береги честь смолоду». Вот оно, случилось. Не сберегла. А мама мне строго говорила: «Смотри мне!» Что значит, это «смотри»? Куда надо было смотреть? Этот Володя… такие письма писал! Ясные, простые. И не намекал ни на что. Мы с ним даже не целовались! Как я могла подумать, что его надо опасаться? «Смотреть». Да со мной никто так не обращался! Борю отшил… «Он больше не придет». А как бы я ему в глаза смотрела, если бы он пришел?! Позорище! Он же догадался, наверное… А я… Вот дуреха! Наверное, нет никого на свете глупее меня! Как можно так опозориться?!

Слезы уже кончились, я всхлипываю и давлю ладонями глаза. Может, так меньше болеть будут? «Боря-Боря, как стыдно!» — повторяю я в сотый раз, раскачиваясь на кровати, как маятник. Украдкой выскакиваю на кухню, чтобы тете Ире не попадаться, и завариваю крепкий чай. Горяченный кипяток обжигает мне горло, и я вспоминаю ее слова: «Пусть ожог — это самая большая неприятность в твоей жизни будет!» Разве можно сравнить мое теперешнее горе с ожогом и испачканной шалью?! Остатки чая прикладываю к глазам и повторяю, как учила мама: «Не реви на ночь, утром глаза опухнут, не откроешь!» «А когда можно реветь, мама?» — жалобно спрашиваю я, проваливаясь в тяжелый мутный сон.

Остатки дней до маминого возвращения неотвратимо приближают объяснение. Вдруг мне в голову приходит соломенно-спасительная мысль: «Я маме ничего не скажу!» Я снова отмачиваю глаза чаем, тщательно убираю в комнате и убегаю. Куда? В кино. Где можно еще пересидеть момент ее приезда, чтобы она ни о чем не догадалась? Как будто мы компанией ходили. Как всегда. Лишь бы не встретить знакомых. Только бы никого не встретить…

— Ну, рассказывай! Что тут было?! — звенящий от напряжения мамин голос не предвещает ничего хорошего. — Мне Ира все рассказала!

— Что рассказала? — все еще надеясь увильнуть, бормочу я.

— Какой тут мальчик ночевал?

— Так это Володя приехал. К сестре.

— Как ты могла это допустить?

— Да что там такого? — я прячу глаза. КАК сказать? ЧТО сказать? Слезы душат меня и режут глаза изнутри.

— А простынь застиранную кто сушил? Ты понимаешь, что ты наделала? Разве порядочные девушки так поступают?!

— Мам, да я… Я даже не думала… Он даже не намекал…

— Вот именно. Не думала. Ты никогда не думаешь! Как можно было его ночевать оставить?! Приехал к сестре, пусть бы и шел к сестре.

— Поздно было… я боялась, что он будет выходить от меня… и тетя Ира подумает… и тебе скажет… мне не хотелось, чтобы она его видела. Я думала, они спать лягут, и он уйдет.

— Тамара-Тамара. Что ж ты у меня такая беспечная?

— Так мы сидели, тихонько разговаривали. Чего мне бояться? Я же не знала, что он полезет ко мне!

— Ну? И что теперь делать? Как грех прикрывать? Ты знаешь, что тебя замуж никто не возьмет? Какой позор!

— Мам, я же не хотела…

— Кому ты это объяснишь? Боре?! Что ты чужого парня просто так ночевать оставила?

Я уже реву вовсю:

— Он Борю выгна-а-ал, он больше не придет.

Мама сердится и причитает:

— Ой-ой-ой! Да дернуло же меня уехать! Это же надо, за столько лет отвлеклась от дома, отдохнуть надумала! Такой положительный мальчик! Скромный, хороший! Я радовалась, что ты с таким уважительным парнем переписываешься! Чистые, дружеские отношения, и — на тебе! Это ты виновата! КАК ты это допустила? Как ты себя вела?!

— Мы встретились, ничего такого. Я тоже была уверена, что он хороший парень! Когда с Борей по-хозяйски распорядился, я удивилась и встревожилась, но со мной никто так не поступал! Потом мы мирно беседовали… Я бы могла соседей позвать, если бы мне что-то не понравилось, но зачем я буду вмешивать чужих людей? Что я им скажу? Что там такого? Он лег и заснул, и я успокоилась. Я на кухне что-то делала, возвращалась, видела, что он спит… А утром, когда соседи ушли…

— Я хочу с ним поговорить! Ай-яй-яй! Что скажет наша родня? Никто же не поймет. Какой скандал! Позор! Как я братьям объясню? Хрисанф скажет: «Вот дура!». Так вляпаться… такой грех…

* * *

Вовка заявляется, как ни в чем не бывало, широко улыбаясь.

— Ну?!! Рассказывай! — мама настроена весьма решительно. — Как это понимать?

Он увиливает от прямых ответов и нахально огрызается. Разговор кружит вокруг этого ужасного события, но язык не поворачивается говорить прямо. Не принято у нас. Мы с мамой никогда такие вещи не обсуждали. Я готова провалиться сквозь землю от стыда и унижения, что приходится разбираться снова и снова, что было и как. Несколько вечеров подряд я, как в тумане, слышу эти рассуждения обо мне, как будто меня здесь нет.

— Что ж ты сделал, подлец? В моем понятии, в постель девушку укладывают после того, как женятся!

— А вы не ругайтесь! А я женюсь! — развязно заявляет он.

— Сначала предложение делают, — продолжает мама гнуть свою линию. — А ты посватался, как положено? Ты у меня спросил? Куда ты спешил? Так порядочные люди не поступают!

— Так я жениться приехал.

— А ты у нее спросил? 9-й класс! Ей еще учиться надо, в институт собиралась поступать! Если ты три года ждал, еще год мог бы подождать. Хоть бы 10 классов закончила.

— Я думал…

— Он думал! А она, что? Согласна за тебя замуж выходить? Ты у нее спросил? Нет. А че ты полез? Ей только 17 лет!

— Так я не отказываюсь! Я женюсь! Повезу ее к маме в Винницу, познакомлю. Распишемся в Проскурове, я там работаю, и там прописан.

— А учеба как же?

— У нас в Проскурове вечерняя школа есть. Это же областной город сейчас!

Мама немного успокаивается, переходя на выяснение простых бытовых подробностей. Их голоса в нашей маленькой комнатке звенят и молотком бьют по моим ушам, я слышу их как будто издалека и плохо соображаю…

В голове у меня крутится только одно слово: «Стыдно».

Я представляю, как приду 1 сентября в школу, а на торжественной линейке все повернут головы в мою сторону, будут смеяться и показывать пальцем…

Элеонора презрительно сложит губы и процедит: «Тоже мне, комсорг, называется! Пример для подражания! Пыталась тут поучать нас, как себя вести. А сама! С мальчиком! До свадьбы! Фу!»

Лида укоризненно покачает головой: «Как ты могла? Помнишь слова в романе Чернышевского? Умри, но не давай поцелуя без любви?» И я плачу оттого, что не умерла…

Мама снова строго отчитывает Вовку, он бубнит в ответ: «А вы не ругайтесь…»

А учителя? Математичка Мария Трофимовна, запретит своей дочке Лиде дружить с таким глупым и грязным существом, как я! Семен Львович скажет: «Так вот почему Вы экзамен завалили? Правильно, падшим женщинам учеба ни к чему!»

Я не замечаю, как за Вовкой захлопывается дверь. Мама произносит слова, которые вытряхивают меня из оцепенения:

— Приходится ему доверять. Видимо, парень все же порядочный, поскольку соглашается прикрыть это безобразие законным браком! Распишетесь и будете жить!

Ни ручьи слез, ни мои бессвязные оправдания не помогают. Через неделю, поспешно собрав кое-какие вещи, мы отправляемся в Винницу, к Володиной матери. Я в отчаяньи… Мама провожает меня напутствием:

— Найдете квартиру, напиши! Я привезу тебе нужные вещи, посуду. Помогу устроиться.

* * *

Моя будущая свекровь (ведь мы еще не расписались) принимает меня спокойно. Она и две ее дочери, 12 и 15 лет, ютятся в малюсенькой комнатушке, перегороженной шкафом с занавеской, как и у нас. На одной кровати спит хозяйка, а другую уступили нам, молодоженам. Девчонкам постелили матрас на полу, и спросонья я чуть не наступаю на чьи-то руки-ноги. На правах молодого мужа, Вовка каждую ночь исполняет свой «супружеский долг», а утром младшая сестра весело запрыгивает на кровать, садится на меня верхом, энергично скачет на мне и приговаривает:

— Буду делать, как Вовка!

Ужасно! Меня не покидает мерзкое ощущение унижения, грязи и раздавленности.

Клавдия — крупная и крепкая женщина, со своими детьми не церемонится и тумаками сгоняет девчонку с кровати. Да-да, я вспоминаю, что она работает шеф-поваром в столовой, и принесенные ею под видом пищевых отходов продукты помогают прокормиться их семье.

— С тех пор, как старшая дочь на работу во Львове в КГБ устроилась, полегче стало. Теперь и Володя назначение в Проскуров получил. Четверо их у меня, муж в июне 41-го погиб, — рассказывает она мне свою нехитрую историю.

«Что за ужасный запах? — думаю я. — Им пропитано все, одежда, постель, покрывало». И сама Клавдия от тапок до волос навсегда пропахла чадом. Котлеты! Столовские котлеты и лук, жареные на комбижире, издают этот неповторимый ненавистный запах, который я запомнила на всю жизнь! Этот изобретенный при Советской власти комбижир, смесь сала, смальца, растительных и животных жиров, невозможно забыть, даже если захочешь.

Угол комнаты всегда занимает сваленная в кучу грязная одежда. Мать кричит по утрам:

— Девки! Чья очередь стирать? Кто опять взял мою кофту? Почему она уже в куче лежит? В чем мне на работу идти?

Окрики матери они воспринимают равнодушно, а гора нестиранного барахла никогда не уменьшается.

Появление моей одежды и обуви очень радует сестер, за неделю все мои вещи уже переношены без спросу и попали в стирку. Перестирав гору белья, все равно трудно рассчитывать, что найдешь свое платье. Девчонки наперебой выхватывают из чистого то, что понравилось, неважно, сестры, мое или матери. Не успеешь оглянуться, и ищи снова в углу. Выражение: «Все вокруг колхозное, все вокруг мое» приобретает для меня новый смысл.

Для Володи привычен такой порядок, он швыряет грязную одежду в угол. Через несколько дней утром выясняется, что ему нечего надеть, и он топает ногами и орет:

— Томка! Ты почему не следишь за мной?

Выдергивает из кучи барахла одну из двух «соколок» и швыряет мне:

— Я что, как замухрыжка ходить должен? Быстро постирай!

Нагрев в огромной кастрюле воду, я затеваю стирку, отбираю светлые вещи и замачиваю в горяченькой водичке, как научила меня мама.

— Сдурела ты, что ли? Мне сейчас надо! Сполосни и выкрути как следует! На мне досохнет!

Я послушно вытаскиваю из воды его соколку и с ужасом обнаруживаю, что в нагрудном карманчике остался проездной билет. Он не только раскис, но и чернилами полинял на светлую ткань. Вовка в бешенстве:

— Ах ты ж, дрянь безрукая!

И кто назвал пощечины «звонкими»? Удар наотмашь глухим гулом остается у меня в ушах…

«За что?? — слезы обиды неудержимо льются из глаз. — Что я такого сделала? Меня никто не бил! Это несправедливо!»

Вечером мать строго спрашивает у сына:

— Когда распишетесь?

Он туманно объясняет что-то о работе, отпуске, общежитии и прописке.

— Поедешь один, найдешь квартиру, а потом Тамару заберешь, — не терпящим возражений тоном она отправляет его в Проскуров.

— Дурак у меня Вовка, ой, дурак… Весь в отца, — жалуется она мне. — Тот выпьет, бывало, и бузит. Когда погиб, трудно мне эту ораву было прокормить, хоть и пенсию офицерскую назначили, и в столовую пристроили работать. Это же хлебное место, кого зря не возьмут. И проверяющим угодить надо, и на порциях не обсчитаться.

Клавдия раскладывает по тарелкам разогретую кашу и те самые котлеты, принесенные из столовой. Мне кажется, или это объедки?

— А один раз случай был! Зовут меня в зал. Значит, недоволен кто-то. А бабы, знаешь, какие завистливые работают? У-у-у. Так и смотрят, чтобы с должности меня спихнуть, а самим продвинуться. Ну вот, и не предупредил меня никто. Выхожу, сидят два мордоворота с портфелями. Видимо, проверяющие, у меня глаз наметанный. «Что это?» — спрашивают. Смотрю, а в тарелке с супом рыжий прусак плавает. Верхние крылышки растопырил, а из-под них еще прозрачные торчат. Смотрю я и понимаю, что вот сейчас судьба моя решается, полечу я с работы, как пить дать. Я говорю: «Лучок это в супчике, жареный». Один из мужиков ухмыляется: «Лучок, говорите? Так съешьте его». Я быстренько ложку схватила, подцепила тараканчика вместе с юшечкой и — в рот.

Фу, мне совсем муторно становится.

— Да не кривись ты, Тома! Ради благополучия детей, когда такая работа на кону, и не то сделаешь! Да он и не противный был, проваренный. Если даже и были какие микробы, в кипятке сдохли.

Три летних месяца, проведенных в Виннице, отложились у меня в памяти редкими письмами-телеграммами из Проскурова: «Жив-здоров, чего и вам желаю». Мать сердилась на него, ворчала: «Сколько можно квартиру искать?» Наконец, приходит телеграмма: «Приезжай», я посылаю ответную с номером поезда и выезжаю… Впереди меня ждали полгода жизни в страшном сне под названием «город Проскуров»…

Глава 9. Темная ночь

«Темная ночь, только ветер гудит в проводах…» — как ласково, задушевно и с любовью звучали эти слова на репетиции в школе!

Как страшно гудит ветер в два часа ночи на пустом вокзале в чужом темном городе, когда тебя никто не встречает! Пассажиры выпрыгивают из последнего вагона поезда далеко от перрона, прямо на землю с высоты в мой полутораметровый рост, и в полной темноте ковыляют по шпалам и рельсам в сторону тусклых вокзальных огней. Я мечусь и всматриваюсь в лица встречающих, но Вовки среди них нет. Оставаться в маленьком обшарпанном здании вокзала до утра одной мне страшновато, и я тороплюсь узнать дорогу в центр. Какие-то попутчики обстоятельно объясняют мне, где находится областное Управление КГБ, и подсказывают адрес единственной гостиницы, где можно остановиться приезжему.

На улице почти нет фонарей, только из подворотен жутко сверкают собачьи глаза… Я стучу в двери гостиницы, минут через десять недовольная толстая тетка-администратор открывает мне и равнодушно-привычным голосом отвечает:

— Мест нет.

— Что же мне делать? Куда идти? Пустите… — жалобно прошу я сонную женщину. И она все же позволяет мне дождаться рассвета в коридоре. Во всяком случае, делает вид, что не заметила мою фигуру, скрюченную в кресле на вылезших пружинах. «Вовка меня не встретил. Как же так?» — я кручусь в жестком кресле, а пружины ковыряют мне бока. Разве это сон? Уставшая и рассерженная, я еле дожидаюсь утра.

Город Проскуров по сравнению с чистым и ухоженным Львовом произвел удручающее впечатление. Ранним утром, в поисках Управления КГБ я за полчаса обошла фактически весь центр, состоящий из одной улицы, застроенной трехэтажными и двухэтажными домами, а дальше был частный сектор с покосившимися заборами, из-за которых доносился лай собак и мычание коров. Позже я узнала, что областным городом он стал недавно, потому что Каменец-Подольск был сильно разрушен во время войны.

Вовка вопит, вытаращив глаза:

— Какая телеграмма???

— Я посылала. Как обычно: «Выезжаю. Число, номер поезда, вагона. Встречай».

— Не было никакой телеграммы! Ты все врешь! Рассказывай, где ты была? Поезд в два часа ночи приходит, где ты шлялась до утра?

— В гостиницу пошла. Что я должна была делать? Ты меня не встретил!

— Но это не значит, что можно с чужими мужиками ночью по городу ходить! Смотри у меня! Со мной такие номера не проходят!

Несправедливые обвинения, оскорбления унижают и обижают до слез. Комнату он не нашел, так зачем было писать «выезжай»? После первого скандала я сижу «на чемодане» в вестибюле КГБ, а его сослуживец предлагает ему временное пристанище:

— Володька, поговори с моей хозяйкой, майор из соседней комнаты уехал с семьей на месяц. Поживете, если она пустит, а там квартиру найдешь.

Добрая женщина соглашается за небольшую оплату временно сдать нам комнату.

— С условием — столоваться у меня будете, и я с вами питаться буду, за ваши деньги.

Вот и началась моя семейная жизнь. Не было у меня ни свадьбы, ни белого платья, ни букетов роз, ни подарков. Разбились мои представления о романтической любви. Никогда больше я не встретила своих одноклассниц. Навсегда исчез из моей жизни Боря, стерлось из памяти его лицо. Далеко, во Львове, осталась моя мама и моя веселая, полная надежд и стремлений, юность… Неужели один-единственный поступок может так резко и бесповоротно изменить ход событий?!

* * *

— Хватит картошки?

Хозяйка заглядывает в мисочку с лежащими в воде аккуратными круглыми картошинками:

— Еще одну почисти. Молодец, Тома, ты так тоненько кожицу срезаешь!

— Это меня мама научила, я могу всю кожуру, не отрывая ножика почистить. Вот такой спиралькой! А что Вы сегодня нам на обед приготовите?

Федоровна ловко режет капусту и объявляет мне «меню на день»:

— Борщ, блинчики с мясом. На ужин отбивнушечки с рисом и салат. На рынке утречком очень хорошего мяса для отбивных взяла.

— А разве… мясо разное бывает? — удивляюсь я. Мне это и в голову не приходило.

— Да, детка. Например, для борща надо сахарную косточку брать, чтобы навар был. И обязательно клади мясо в холодную воду. После закипания воду лучше слить и поменять, тогда бульон будет прозрачный и полезный.

От воспоминаний о кипящем бульоне я передергиваюсь, и мурашки ужаса бегают по спине! На всю жизнь я запомнила этот урок! Я рассказываю ей историю с ожогом, а она продолжает, сочувственно покачав головой:

— На кухне того и гляди, то порежешься, то обожжешься. Так вот. Когда для отбивных мясо выбираешь, нужно внимательно на цвет смотреть: свинина должна быть нежно-розовой, а говядина — светло-красной.

— А… как знать, где свинина, а где говядина? Мы с мамой редко мясо покупали, и то — косточки в магазине. Больше макароны и картошку, на мясо денег не хватало.

— Понимаю. Но мужчин надо сытно кормить и разнообразно. И мясное, и мучное. Сходим с тобой на рынок, я тебя научу, какой кусочек для фарша пойдет, какой для гуляша. Иди, отдыхай, успеешь еще наработаться.

— Так я помочь Вам хочу.

— Вот тесто подойдет, позову тебя пирожки с вишенками лепить. В 2 часа у Володи обед, надо три блюда успеть приготовить. Возьми мои записи, сколько я на продукты потратила, Володя придет, отдаст. С работы-то во сколько приходит?

— Бывает до двух и до трех ночи.

— Что так поздно?

— Я не спрашиваю, вы же знаете, он в органах. Секретно.

— Хозяева комнаты на-днях вернутся. Съезжать вам пора. Что, твой Володя, квартиру нашел?

— Да нет, не успел вроде.

— А мне, Томочка, показалось, что я запах перегара слышала утром. Водочка и самогон — плохие друзья, до добра никого не довели. Лучше бы он с тобой в постели баловался, чем водочкой. Ну-ну, не смущайся, дело молодое…

Как мне было не смущаться? Он вваливался ночью, пьяный, вонючий, грубо лапал меня, задирал мне рубашку и брал меня силой, как и в первый раз. Отвратительный паршивый самогон и дешевые сигареты, слюнявый рот. Я содрогалась от брезгливости, когда он приближался ко мне. Когда он сползал с меня и сразу засыпал, я скулила, как побитая собака. Какие там любовные ласки? Кроме боли и стыда — ничего.

* * *

Сложив вещи, я допоздна смирно жду на кухне своего мужа, хотя он прекрасно знает, что майор с женой и ребенком вернулись из отпуска. Он влетает, пошатываясь, хватает меня за руку:

— Пойдем! В гости пойдем!

— Что? Куда? А вещи?

— Тихо! Никогда меня не спрашивай, ясно? Я знаю, что делаю! За столом посидим, а потом и переночуем!

Ничего не понимаю. Куда идти? Уже темно. Какие гости? Что значит — посидим и переночуем? Мне это совсем не нравится! А ему плевать! Он тащит меня за собой, а добросердечная Федоровна говорит мне:

— Иди-иди, детка! Пока молодые, надо гулять! Пусть вещи у меня побудут.

Я уже не слышу, как она вздыхает:

— Вот непутевый. Не повезло девчонке.

Изрядно принявшая самогона компания шумит. Вовкины сослуживцы г-у-л-я-ю-т. Наше появление сопровождается радостными криками:

— О! Вовка! Жінку привів!

— Налейте ей штрафную!

Для меня абсолютно непривычно находиться в такой обстановке! К запущенной холостяцкой квартире давно не прикасалась рука хозяйки. Простой деревянный стол, накрытый куском клеенки, прожженной до дыр в нескольких местах и с круглыми отметинами от горячих кастрюль и сковородок. Среди недоеденных разломанных банок с американской тушенкой валяются ломти помятого хлеба, грязные вилки и здоровенные куски обгрызанных соленых огурцов.

Меня усаживают на один из хромых стульев с разбитой спинкой. Некоторые гости восседают на растрепанной несвежей постели, скинув свои кители и гражданские пиджаки. С ужасом оглядывая эту нереальную обстановку, я пытаюсь вспомнить, где я это могла видеть? Мой отец до войны был руководителем автобазы, родители дружили с высокопоставленными людьми в городе, с начальником ГАИ, директором ателье. Они наряжались, ходили в гости семьями, танцевали танго под музыку патефона, пили шампанское и хорошие вина, слушали модные романсы, часто всей компанией ходили в кино. Когда мы жили с мамой, тем более, я не видела пьяных компаний, шумных застолий. И все же меня не покидает чувство, что я… Точно! Это же «Евгений Онегин»! Сон Татьяны!

«Глядит она тихонько в щелку,

И что же видит?… за столом

Сидят чудовища кругом:

Один в рогах с собачьей мордой,

Другой с петушьей головой,

Здесь ведьма с козьей бородой,

Тут остов чопорный и гордый,

Там карла с хвостиком, а вот

Полу-журавль и полу-кот»

Раскрасневшиеся, разгоряченные алкоголем люди, перекрикивая друг друга, спорят о работе:

— Да я всех урок наперечет знаю! Они мне с другой стороны улицы кланяются! Боятся, сволочи!

— Тебя? Как бы не так! Они просто знают, что с органами шутки плохи!

— А я тебе говорю, у меня в каждой банде свой человек есть! А ты только и умеешь, что протоколы писать!

— Да что ты понимаешь! Кто б говорил? Я всю войну в особом отделе прошел! Мы таких, как ты, к стенке ставили!

— Это из-за тебя моего курьера накрыли!

— Нет, это ты всю операцию провалил! Повезло тебе, что без стрельбы обошлось! Пошел бы под трибунал!

Мне становится страшно от непонятных разговоров о бандитах и урках, о стрельбе и драках. В моем представлении работники КГБ — герои, благородные защитники советских людей. Разведчики и контрразведчики, которые своим аналитическим умом и выдержкой побеждают врагов Советской власти. Например, обожаемый Кадочников в «Подвиге разведчика», который играл роль Николая Кузнецова! Сколько раз, дрожа от восторга, мы повторяли пароль: «У вас продается славянский шкаф?» — «Шкаф продан, могу предложить никелированную кровать с тумбочкой». И таинственный ответ: «С тумбочкой?» — «С тумбочкой!»

Кто эти люди? От едкого дыма папирос и самокруток у меня режет глаза и саднит в горле. Галдеж и шум отзываются дикой болью в голове. Я забиваюсь в уголок и терпеливо жду, когда закончится застолье, и не понимаю, что дальше будем делать мы? Прикрыв глаза, я пытаюсь подремать, потому что до кровати добраться сегодня мне, видимо, не придется. Сквозь мутную пелену полудремы далеко за полночь я слышу:

— Ах ты, падлюка, да кто ты такой, чтобы меня поучать? Еще молоко на губах не обсохло!

Летят бутылки и огрызки со стола, а мой муж хватается за грудки с собутыльником, с которым только что обнимался и пил из одного стакана. Орущая компания разнимает их, обоим неслабо попадает по ребрам до того, как они успокоятся и примут мировую. Я забилась в угол, как маленький зверек, и в моем усталом мозгу невольно снова высвечивается цитата из сна Татьяны:

«Еще страшней, еще чуднее:

Вот рак верхом на пауке,

Вот череп на гусиной шее

Вертится в красном колпаке,

Вот мельница вприсядку пляшет

И крыльями трещит и машет:

Лай, хохот, пенье, свист и хлоп,

Людская молвь и конский топ»

После потасовки и пьяного примирения со слюнявыми объятиями гости начинают расходиться, а нас вежливый хозяин оставляет ночевать, хотя ночевкой трудно назвать сон на проваленном замызганном диване среди неубранного хаоса, тем более, что уже рассвело!

Их рабочий день начинается в десять, к этому времени Володя и хозяин квартиры кое-как приводят в порядок свои помятые лица, одежду и бодренько убегают на работу. Кто скажет, что делать мне?!

— Нам надо вещи забрать, — несмело напоминаю я вслед Вовке.

— Некогда мне сегодня, работы много, — важничает он, даже не глядя в мою сторону. — Перебьемся как-то.

Две недели дней и ночей похожи на первую, как две капли воды. Мы приходим в гости к каким-то холостым и семейным людям, Вовка участвует в пьянке и шумных разговорах. Среди ночи доходит до драки, зачинщиком которой чаще всего становится мой хвастливый и агрессивный муж. Потом все мирятся, расходятся по домам, а нас оставляют ночевать. Утром все убегают на работу…

А я вынуждена слоняться по городу. Мне негде помыться, постирать, поесть. Пару раз забредаю к Федоровне, и она по доброте своей кормит меня и сочувствует:

— Вижу, твой квартиру так и не нашел.

«Мне так стыдно», — думаю я.

Если так дальше пойдет, скоро и застолье с ночевкой станет роскошью, Вовка опозорился у всех сослуживцев. Кому понравятся гости, которые оскорбляют хозяев? Целый день неизвестно, куда мы попадем вечером.

Однажды глубокой ночью очередной возмущенный хозяин квартиры выгоняет разбушевавшихся драчунов по домам. Вот только у нас — дома нет…

Темнота. Муж уверенно ведет меня по грязным узким улочкам частного сектора к своей бывшей хозяйке. После условного стука в окошко дверь открывает женщина в нижнем белье, ласково приглашает:

— О, Володя! Заходи в дом.

Она одна. Крохотная кухонька и небольшая комнатушка, две кровати, полуторка и односпалка, между ними столик. Хозяйка уступает нам более широкую кровать, а сама ложится на другой. Я, измученная, проваливаюсь в сон, позже просыпаюсь от возни на соседней кровати. Муж со своей давней любовницей шепчутся:

— Ты с ума сошел!

— Я говорил, надо было сразу уложить ее на эту кровать, а нам лечь на твоей, как обычно.

Повернувшись лицом к стене, я притворяюсь спящей. Да черт с ними! Пусть делают, что хотят, только бы меня не трогали! Какой позор, муж с любовницей на соседней кровати! А я боюсь шелохнуться, вдруг догадаются, что я не сплю! Мне стыдно, что у меня муж — пьяница и драчун! Мне стыдно спать на чужих кроватях! Если мама узнает, я сгорю со стыда! Скажет, вот дочка у меня недотепа! Папа! Слезы начинают течь у меня из закрытых глаз. Я тихонько смахиваю их со щек, стараясь не шмыгать носом. Вот папа бы меня защитил! Он бы как дал этому идиоту по голове! Сказал бы: «Убью, и точка!»…

Просыпаюсь утром. В комнате никого. Хозяйка воркует с моим мужем на кухне. Во дворе на веревке висят его простиранные вонючие носки, майка, рубашка. Приглашают меня завтракать. Я молча сажусь к столу.

— Скажи спасибо ей, — Вовка, криво улыбаясь, тычет в женщину пальцем. — Она нам квартиру нашла.

Глава 10. Ах, ты тварь!

Ура! Наконец-то! У нас будет свое жилье!

— Федоровна! Мы — за вещами! У нас теперь своя комната!

Я высплюсь, отдохну и приготовлю нормальную еду! Перестираю свои платья, развешу в шкаф! Искупаюсь…

— Вода на улице? — в этот момент, как будто в ответ моим мыслям, говорит Федоровна. — А посуда есть?

Вовка отмахивается от нее, как от надоевшей мухи. Мы забираем узелки со своими вещичками и поселяемся в частном доме на окраине.

Что-то рано я обрадовалась… В других комнатах живут хозяева, а у нас, кроме кровати и стола, нет ничего, даже электричества.

Вечером зажигаю керосиновую лампу «каганець».

В постели клопы и блохи. Клопа и в темноте поймать можно, раздавить. После того, как укусит… Утром вся простынь в кровяных пятнышках от раздавленных клопов, напившихся крови. Но когда они кусаются, не слышно. Только воняет ужасно. А блоха ширяет кожу, как шприцом! Тело краснеет и зудит в этом месте несколько дней! Этих ненасытных маленьких кровососов без света не поймаешь… Они неуязвимы! Блоху надо сначала пальцами сдавить, потом осторожно вывернуть простынь и успеть стиснуть ее между ногтей. У нее оболочка плотная, как панцирь. И прыгает она на полметра вверх. Только чуть зазеваешься — и лови снова!

Да еще и вши на меня напали. Стелю газетку на скамеечку, чешу голову густым гребешком, а они расползаются во все стороны. Их так много! Падают, стучат по бумаге, как камешки, еле успеваю их ногтем давить. У меня даже во время войны и оккупации вшей не было. Но тогда со мной была бабушка! Маму немцы поймали и упекли на принудработы, вернулась с чесоткой и вшами, а бабушка не подпустила ко мне… Мамину вязаную кофточку помню, сколько дырочек, столько вшей… Из каждой дырочки жопки черненькие торчат… Бабушка кофточку на морозе развесила, они на морозе вымораживаются… Остальную одежду бабушка сожгла во дворе… Жаль, морозов еще нет. А у меня не так много одежды, чтобы ее жечь…

Муж идет на работу к 10 часам утра, приходит на обед домой в 2 часа дня, а вечером снова уходит до 2–3 ночи. Как только начинает темнеть, одевается, пистолет в карман пиджака, и уходит «на операцию». Что за операции? Не знаю, и спрашивать боюсь. Бандиты, урки и враги народа — вот с кем на работе сталкивается мой муж. Но почему он всегда приходит выпивши?

Ночью перед приходом Вовки я просыпаюсь, слышу, как собаки лают, все ближе и ближе, он их дразнит ради пьяного куража. Когда залает наша дворняжка, я зажигаю каганец и иду открывать ему дверь. Он недоволен:

— Что-то ты быстро открыла! Почему не спишь? Махаешься с хозяйским сыном?

Если замешкалась, тоже подозрение:

— Почему долго не открывала?

Вечером я спешу сварить суп и картошку дотемна, чтобы не жечь каганец. Холодный осенний ветер и крики улетающих на юг птиц напоминают мне строки Пушкина:

«Уж небо осенью дышало,

Уж реже солнышко блистало,

Короче становился день,

Лесов таинственная сень

С печальным шумом обнажалась,

Ложился на поля туман,

Гусей крикливый караван

Тянулся к югу: приближалась

Довольно скучная пора;

Стоял ноябрь уж у двора»

Я долго лежу в темноте и читаю мысленно навсегда запомнившиеся стихи. Пушкин, Лермонтов, Есенин… Во сне я вижу Большой театр, полутемный зал, царевну Лебедь на сцене в белом платье со сверкающими звездами и луной… Отец сидит в красном мягком кресле рядом со мной и ласково говорит:

— Тамарочка, я покажу тебе Москву, твою родину.

Мне снится огромный дуб на сцене, сверкающая золотая цепь… Ученый черный кот ходит вокруг дуба, его зеленые глаза блестят волшебными огоньками… Из тумана навстречу кораблям палят пушки… Бах! Ба-бах! Все громче и громче!

Отец кричит мне:

— Томка! Я тебе покажу!

Что такое? Он никогда не кричал на меня. Чем я его обидела? И Томкой меня никогда не называл.

— Открой, сука! Убью!

Ой, проспала! Муж! Не услышала издали. Что теперь будет?! Пока Вовка тарабанит в окно, бегу открывать дверь, он вваливается:

— Где он?! Почему не открыла сразу? Следы любовника прятала?

По комнате бегает, злобно пинает мебель, ищет улики. Я оправдываюсь:

— Да какого любовника? Здесь нет никого, и не было!

На шум не вовремя выглядывает тот самый сын хозяина.

— Так вот ты где, сволочь?! Мою жену е*ешь, пока я на работе? Да я тебя посажу, как врага народа!

Точное попадание в челюсть валит с ног ничего не подозревающего парня. Несмотря на крики и ругань родителей, Вовка методично избивает его отработанными ударами. Хозяину еле удается оттащить его, и ему тоже достается в этой потасовке. Почему они не выгнали нас наутро? Мне стыдно и страшно выходить из своей каморки, и затаившись на кровати, я слышу плач хозяйки и приглушенный бас хозяина:

— КГБ… даже и не думай… рука руку моет…

Получается, что на него вообще никакой управы нет?!

Вскоре приехала из Винницы его мать и ужаснулась, в каких условиях мы живем:

— Ах ты, тварь! Скотина, как твой отец! Что же ты над девчонкой издеваешься? А если бы это твои сестры были? Если ты нормальные условия для жизни не создашь, я Тамару к себе заберу!

Довольно быстро она нашла подходящую комнату в центре города, и мы переселились к заметной радости бывших хозяев. Наверное, от них она узнала причину драки, поэтому помогая мне обустроиться на новом месте, Клавдия рассказывает:

— Вовка в отца пошел! Тот ревнивый был, ужас. Однажды я в парке знакомого встретила. С детьми гуляла. Сколько у меня их тогда было? Трое. Вот мы с ним постояли-поговорили, пока детвора бегала, а он проследил. Тоже КГБист был. За кустом прятался, что ли? Да если бы я его заметила, побоялась бы разговаривать. Пришли домой, он следом влетел, как тигр, глаза бешеные. Орет: «К стенке!» К шкафу меня толкнул и обстрелял из пистолета, высадил вокруг меня всю обойму. Я с перепугу сознание потеряла, так и сползла в собственную лужу. Жива осталась, только расстрелянную одежду из шкафа пришлось выбросить.

— И часто он… Вас бил? — несмело спрашиваю я.

— Ну, как сказать, часто ли. Бывало. Запомни, главное, повода не давать. Какому мужчине понравится, что его жена с другим любезничает? Значит, я заслужила. У мужиков кровь горячая. А вы расписались уже?

— Н-н-нет еще, не успели.

— Вот скотина! Сволочь. Свинья. Это же надо! Вот придет, я ему дам!

Руганью, трепкой и подзатыльниками она заставляет его поторопиться с регистрацией брака. Мы наконец-то расписываемся, и она уезжает с чувством исполненного долга. «Главное, повод не давать», — заучиваю я правило, и буду стараться его выполнять! Это же совсем нетрудно, меня не к кому будет ревновать! Я не собираюсь попадать в такую ситуацию!

* * *

В один из последних теплых осенних дней приехала моя мама. На новом месте мы вполне прилично устроены, довольно большая светлая комната с кроватью, шкафом и столом. И, конечно же, общая кухня. В доме, кроме нас и хозяев, живет майор-летчик с женой и грудным ребенком. Мама привезла мне постельное белье, подушки, одеяло, осенне-зимнюю одежду, ложки-поварешки и большой деревянный рундук, в котором легко помещались все вещи. В закрытом виде он мог прекрасно служить широкой тумбочкой.

— Собрала все и малой скоростью контейнером отправила, а сама в плацкарте, — рассказывает она. — Проверить, как вы тут живете.

Мне стыдно было ей жаловаться или просить о чем-то, она все это время даже не подозревала, КАК я живу. Она кивает, когда я показываю ей штамп в паспорте:

— А знаешь, что сказал дядя Хрисанф, когда узнал, что твой муж в КГБ работает?

— Нет, но думаю, ничего хорошего.

— Вот именно. Сказал: «Везет дуракам».

— Почему?

— Как же? Он считает, что ты удачно замуж вышла. У мужа и зарплата хорошая, и льготы. Перспектива должность получить. И квартиру. Позавидовал тебе. Ты что, не понимаешь? А тебе учиться надо! Володя мне обещал, что ты в вечернюю школу пойдешь.

— Да, пойду. Мама, а почему от нас отец ушел? Вы же не ссорились вроде?

— Не он ушел, а я его выгнала. Потому что он меня предал. Я так понимаю — поженились, так на всю жизнь. Нечего другим под юбки заглядывать! И что ты мне тут допрос снимаешь?!

Снова я ответа не получила. И что значит, «под юбки заглядывать»?

Мама уезжает во Львов довольная. Штамп увидела, быт устроить помогла, необходимые вещи привезла, наставление дала — учись. Видимость благополучия. Конечно, при ней Вовка не скандалит.

* * *

Учеба в вечерней школе совершенно отличается от обычной. Дисциплины нет, задания легкие для меня. Так, отбываловка. Скучно и неинтересно. Учителя серые и сонные. Ученики ленивые и тупые. Где наши увлекательные путешествия по истории? Сложные тригонометрические уравнения? Литературно-музыкальные вечера? Художественная самодеятельность? Задушевные песни под аккордеон? Все осталось далеко во Львове, как в перевернутом бинокле…

На занятия иду одна к шести, в 9 вечера Вовка заходит за мной, провожает домой и возвращается на работу до 2–3 ночи. Без него мне из дому выходить не разрешается, только до школы в определенное время по утвержденному маршруту.

— Знаю я вас, б***ей! Вы так и стараетесь налево свернуть!

Мои оправдания только распаляют его:

— Не смей спорить со мной!

Мы идем по улице, он всегда немного впереди. Я боюсь даже смотреть по сторонам, чтобы он не рассердился снова. Вдруг замечаю, что его рядом нет. В панике оглядываю улицу, толпу на тротуаре, ищу его глазами и вижу его издевательскую ухмылку. Он изнутри магазина наблюдает за моими метаниями. Я тороплюсь догонять его, чтобы не получить трепку, как в прошлый раз:

— Ты что? Раззява! На мужа смотреть надо, а не на мужиков пялиться!

Но в этот раз моя спешка еще больше злит его:

— Вот ты ж б***ь! Прешься в узкие двери специально, чтобы об мужика сиськой потереться!

— Да я даже и не думала! И не видела этого мужика!

— Да-да, не видела! Так я и поверил. Ты меня за дурака держишь? Я вас, б***ей, насквозь вижу!

— Что ты меня обзываешь все время? Это несправедливо!

«Как можно на белое говорить черное? — думаю я, плача. — Зачем мне эти мужики? От этого не знаю, как отбиться».

— Так, а кто же ты? Б***ь, она б***ь и есть.

— Да ты же у меня первый был!

— Э-э, это еще доказать надо! Все вы, бабы, хитрые, подставляетесь специально, когда у вас месячные! Окрутила меня и жениться заставила!

Эти неоспоримые и непробиваемые аргументы приводят меня в полный ступор… Он, что — серьезно? Он меня буквально изнасиловал, и это у него называется «подставилась»? Я — хитрая? А мне кажется, я глупая и беззащитная… И никто не может мне помочь… Защитить от этих нападок…

Я виновата во всем, что у нас поломался выключатель, что недосолила борщ. Теперь он избивает меня еще и за то, что не девкой взял… И ревность, ревность, ревность к каждому столбу. Обзывает меня! Это так несправедливо! Я не смотрю ни на кого! У меня никогда не было привычки глазами стрелять! Как он не понимает, что мне это неинтересно?!

Ночью он яростно нападает на меня, я отбиваюсь руками и ногами, а он доволен:

— Давай-давай! Это именно то, что нужно!

Полгода… Много это или мало? За полгода он выдрессировал меня так, что я не поднимаю глаз, ни с кем не разговариваю. Если в школе со мной за одну парту случайно садится парень, у меня от страха холодеет все внутри. Я все время с ужасом оглядываюсь на дверь, не появится ли Вовка раньше звонка? И стараюсь при первой возможности пересесть, иначе просто перестаю что-либо слышать и понимать…

А в общем, даже хорошо, что у меня в этом городе ни знакомых, ни друзей. Если бы встретила кого-то на улице, побоялась бы остановиться и заговорить. В кино пойти? Не может быть и речи! А как это объяснить? Сказать: «Ой, Лида, ты меня извини, я не могу с тобой разговаривать, у меня очень муж ревнивый, он меня бьет и ни за что б***ью называет». Она бы пальцем у виска покрутила… Нет-нет, никто не должен знать! Стыдно даже выговорить вслух, что муж меня бьет!

Тоскливая зима в Проскурове постепенно сменяется весной с проливными холодными дождями и непролазной грязью…

Глава 11. Сдать оружие!

Какой прекрасный весенний денек! Неужели наконец-то закончились хмурые дожди? Привет, теплое солнышко! Я не спеша шагаю в вечернюю школу и напеваю про себя популярную песенку из кинофильма «Весна»:

«По бульвару мрачно шел прохожий,

Птицы пели трели про апрель.

Нес прохожий толстый, чернокожий,

Многоуважаемый портфель».

У меня нет многоуважаемого портфеля, обычная матерчатая сумочка с книжками и тетрадками.

«Шел мужчина чинно и солидно,

Презирая птичий перезвон,

По лицу мужчины было видно,

Что весну не одобряет он».

Не могу сказать, что я не одобряю весну… И веселый птичий щебет мне нравится. Я столько раз смотрела этот фильм, что слышу каждую интонацию звонкого голоса Любови Орловой и вижу задорное выражение ее лица, когда она поет:

«Что вся эта весна ни к чему,

Что, песня не нужна никому,

Что вешняя вода — ерунда,

Да, да, ерунда!»

Я даже тихонько подпрыгиваю в такт музыке. Правда, потом оглядываюсь украдкой. Никто не видел? Хорошо, что Вовка за мной не наблюдает. При нем-то не попрыгаешь. Сразу начнет: «И перед кем это ты выпендриваешься? Смотри, получишь у меня!»

Занятия начинаются в шесть. Задания несложные, учителя нестрогие, какие там требования в вечерней школе? Ученики после работы приходят уставшие, пару уроков вытерпят и домой просятся, канючат:

— Отпустите, глаза слипаются, учеба в голову не лезет.

Учитель ворчит для вида, а сам рукой махнет, идите, мол. Только директору на глаза не попадайтесь.

Позавчера из пятнадцати учеников в классе было двое. Нас перевели в другую аудиторию и объединили с девятым классом. Мы к годовой контрольной готовились, а те стих учили. Учительница сказала: «Главное, не шуметь». Муж мой пришел к девяти, как обычно, а наш класс закрыт, в соседний заглянуть не додумался. Помчался домой, проверить, может, я дома. Навстречу ему сотрудники из управления:

— Куда бежишь?

— Жену ищу.

Он, видимо, давно прославился своей беспредельной ревностью, они и решили подшутить:

— Так мы видели ее, она с двумя летчиками под ручку шла и смеялась. Куда-то на блат-хату помчались, наверное.

В бешенстве он домой прибежал, меня нет. Снова в школу. Повезло мне, что урок пять минут назад закончился, и весь класс вместе с учительницей выходил! Встретил меня на крыльце, рычит:

— Где была?

— На уроке.

— Врешь! Так и смотришь, как бы налево свернуть! Одни мужики на уме! Видели тебя с двумя хахалями!

У училки такие глаза удивленные были! Подумала, наверное, что я такая распутница, что за мною глаз да глаз нужен. А мне так стыдно! За что он меня ругает? Я ничего такого не делаю! Как он не понимает? Не нужно мне это! Не смотрю я ни на кого, никогда стремления не было глазами стрелять!

Сегодня в школе годовая контрольная по математике. Осталось сдать экзамены и получить аттестат. Мама говорила, надо учиться дальше. Как? В Проскурове нет высших учебных заведений. Учиться в другом городе? Он ни за что мне не позволит.

Контрольная — семечки! Мы задачки быстро перещелкали, и нас отпускают пораньше. Сторож закрывает дверь за учениками, радостно убегающими по домам. А я в растерянности. Стою на широком крыльце и с тревогой думаю, как мне быть? Обычно Вовка ждет меня, провожает домой, но сейчас слишком рано. Пойти домой? Он придет сюда, а меня нет. Опять скажет: «Где шлялась?» Мне не по себе, и после сомнений и колебаний, я все же решаю идти в сторону управления, ему навстречу, по освещенной центральной улице.

Во всех окнах здания областного управления КГБ горит свет. Спрашиваю на проходной Понятовского, и дежурный отвечает мне казенным голосом:

— Все на партийном собрании.

На мой растерянный вопрос:

— А мне что делать? Мне домой надо идти.

Он неопределенно пожимает плечами:

— Так собрание может долго будет, идите.

Он не понимает! Если я пойду, опять будет скандал! Я не хочу «заслуживать». Я не хочу нарываться. Я не хочу быть виноватой! Как же ему объяснить? Сказать, что муж ревнивый? Подумает: «Э-э, дыма без огня не бывает!»

— Да нет, я сама не могу.

Охранник важно подводит итог:

— Ну, позвать его с собрания я не могу, у нас так не принято.

Что же мне делать? А вдруг собрание еще три часа продлится? Обычно он приходит поздно ночью. Если я тут допоздна болтаться буду, ему тоже не понравится. А вдруг у него после собрания еще дела? Операция? Вдобавок у меня горло сильно разболелось, на пронизывающем апрельском ветру долго не погуляешь. Я возвращаюсь к дежурному:

— Передайте ему, когда выйдет, что жена приходила и пошла домой.

Он пожимает плечами и равнодушно отворачивается.

До дома идти неспешным шагом ровно десять минут. После горячего чая с малиной уютно закутываюсь в одеяло и проваливаюсь в сладкий сон…

Вовка появляется вскоре, часов в 11, и с порога орет, вытаращив красные пьяные глаза:

— Ах ты, проститутка! Я пришел в школу, а тебя там нет! С кем шлялась? Я тебе сейчас допрос с пристрастием учиню!

Снова скандал! Стулья летят, двери бахают!

Мои объяснения тонут в потоке ругани. Один удар — и я лечу на кровать, второй — на сундук в углу. Пока он со злостью буцает стол, я тихонько сползаю с сундука и выскакиваю из комнаты. Куда бежать?! Кто поможет? В панике стучу в дверь хозяйской комнаты:

— Помогите!

Третий удар приходится поддых хозяину:

— Ты чего мне мешаешь с женой разговаривать?

Тот улетает на кровать, задрав ноги, и влипает в стенку головой! Хозяйка кричит истошным голосом:

— Что ж ты творишь, паразит?

Из своей комнаты на шум выходит рассерженный майор-летчик, пытается утихомирить его:

— Ты успокойся! У меня ребенок спит!

А Вовка ему с ядовитой ухмылочкой:

— А ты уверен, что это твой ребенок? Все офицерские жены — шлюхи! Пока ты летаешь, она всю роту обслуживает! А ты теперь ублюдка кормишь!

Оскорбленный, красный от злости, майор за шиворот выкидывает его из хозяйской комнаты.

Я, дрожа, хожу за Вовкой в надежде, что он успокоится, но на глаза стараюсь не попадаться. Он заходит в нашу комнату, шатаясь, раздевается, скомканные брюки летят на стол, грязные ботинки под кровать. Босиком выходит во двор в туалет, возвращается и ногами в черной раскисшей грязи топчется по коридору, по кухне. Я прислушиваюсь к его передвижениям и вдруг — бабах! Сшибая двери с петель, рвется к майору, доказывать свою правоту:

— А ну, выходи! Поговорим!

Майор вынужден выйти, чтобы ребенка не разбудить, и грозит ему:

— Вызову комендатуру! Ты нарушаешь воинский Устав, я старше тебя по званию!

Да куда там! Бесполезно. Вовка ему:

— Это еще надо разобраться, какой ты майор! У нас в особом отделе КГБ на всех на вас досье есть! Мы еще разберемся, за что ты майора получил! Может, ты самозванец?! Предатель?

Кто же выдержит такие несправедливые обвинения? Майор долго терпел, уговаривал распоясавшегося лейтенанта. Но теперь! Майор кидается драться, а Вовка ростом маленький, на две головы ниже его, но крепкий, сбитый такой, натренированный. Драться и арестовывать — это же его работа. Снизу майора кулаками дубасит, к стенке припер, не вырваться. И орет:

— Я еще посмотрю в твое личное дело, где ты майора заработал!

Отскакивает и вытаскивает из подштанников свой член:

— Да я на тебя положил с прибором! Вот! Я на вас на всех положил!

Все должны видеть, ЧТО он положил.

И он демонстрирует майору и всем нам свое хозяйство. Паясничает, злорадно хохочет, держа его двумя руками и потрясая во все стороны. Позорище! Я и представить себе не могла, что такое возможно!

Взбешенный майор пытается его ударить, но тот, зная все болевые приемы, бьет его в пах ногой. Вмешиваются хозяева и жена майора, и начинается всеобщая драка. Женщины разнимают их, пронзительно визжат, ревет испуганный ребенок!

Нет ничего страшнее, чем пьяный агрессор в доме! Крушит все подряд на своем пути! Ему кажется, что его окружили враги, и он просто обязан их победить! А значит, будет биться до победного конца!

Метнувшись к себе в комнату, Вовка хватает пистолет и выскакивает с криком:

— Все на пол! Руки за голову!

Да он сейчас перестреляет всех! Сколько в пистолете патронов?!

Но кроме меня, никого нет. От страха у меня ноги не идут. Хозяева и жена майора успели забаррикадироваться у себя в комнате, а майор — выскочить во двор. Вовка — клац, дверь за ним на засов, а тот кричит снаружи:

— Лейтенант Понятовский, я вызываю военную комендатуру!

Вовка затвором клацает:

— Кто первый войдет, тому пулю в лоб!

Пистолет поворачивается ко мне! Убьет. Одно случайное движение, и он меня убьет… Но я же не виновата. Я ни в чем не виновата! Что? Что он говорит?! Сердце бухает в ушах, как барабан, и теряется смысл слов.

— Ложись в постель! Быстро!

Зачем? В постели меня пристрелить? Это наказание такое? Однако, спорить совсем не время, и я послушно ныряю под одеяло, в чем была.

— Нет! Раздевайся!

Стуча зубами от страха, надеваю ночную сорочку.

Только позже я поняла, что какой бы он не был пьяный дурак, а сообразил, теперь ему неприятностей не миновать.

Через каждую минуту Вовка вопит:

— Всем тихо сидеть! Дверь не открывать! Перестреляю!

Ложится со мной в кровать, вроде бы мы спим, и никакого скандала не было. Оказывается, вот какой он придумал план!

Приезжает патрульная машина. Комендант настойчиво стучит и официально заявляет:

— Лейтенант Понятовский! Открыть дверь! Сдать оружие!

Не услышав в ответ ни звука:

— Дверь будет взломана!

Наверное, Вовке очень хорошо было известно, как поступают в таких случаях, и что его ждет. С его разрешения трясущаяся хозяйка открывает дверь.

Сам он лежит рядом со мной. Дверь прикрыта. Комендант командует из коридора:

— Выйти из комнаты!

Молчание. Я лежу ни жива, ни мертва. Вовка на окрики не отзывается. Видимо, комендант прекрасно знал Вовку и о его дебошах тоже. Он и несколько вооруженных солдат топчутся в маленьком коридорчике. Выждав паузу, он мирно говорит:

— Хватит воевать, я в гости пришел, Володя.

Осторожно открывает дверь и просовывает голову в комнату. Горит свет, мы лежим на кровати под одеялом, повернувшись лицом к стене. Комендант спрашивает издали, вкрадчиво так:

— Говорят, тут шумел кто-то?

Вовка ему спокойно, не поворачиваясь:

— Что ты прешь ко мне в спальню? Мы с женой давно спим, ничего не слышали.

Тут комендант дошел до кровати и как заорет над ухом:

— Встать!!! Сдать оружие!!!

Меня продолжает трясти до клацанья зубов. А Вовке приходится вставать и разоружаться. Отобрав пистолет, комендант пересчитывает в обойме патроны:

— Куда стрелял? Одной пули не хватает. Ты понимаешь, мудак, что ты под трибунал пойдешь?

— Вот она! — я подаю коменданту пулю. — Выпала.

— Твое счастье, что не стрелял! Пиши объяснительную начальнику.

Когда я ее подняла? Сама не помню.

Комендант еще долго спокойно беседует с ним на кухне, напоследок говорит:

— До утра веди себя тихо, утром поговорим.

И уезжает на патрульной машине.

Я снова трясусь от ожидания продолжения. Но Вовка быстро засыпает мертвецким сном. Мне совсем не до сна…

На чистой простыни лежат его ноги с налипшей грязью между пальцами. Ложиться с ним рядом не хочется. А больше негде. И страшно, что проснется!

Остаток ночи я провожу на сундуке, всхлипывая и поскуливая, как побитая собака. На рассвете я нахожу себе занятие, разорванный пододеяльник зашивать. Устроившись с нитками-иголками, кое-как накладываю стежки и поливаю штопку слезами…

Неожиданно храп прекращается. Я со страхом исподлобья наблюдаю за проснувшимся Вовкой. Под подушкой лап-лап, пистолета нет. Помнит, сволочь! Подходит ко мне:

— Чего не спишь?

— Не хочется.

Возле меня ножницы лежат, я перехватываю его взгляд, и сердце от ужаса падает в пятки. Ой-ой! Сейчас он со мной расправится! Я же всегда и во всем виновата!

Он ножницы не берет… Вертится по комнате… Я потихоньку ножницы прячу. А он хватает со стола нож! Крутит его, задумчиво на меня смотрит, и вдруг с размаху бьет себя в грудь! Нож с лязгом летит на пол. Кровища хлещет сквозь пальцы. Зарезался! Кошмар! Меня колотит мелкой дрожью, что делать?! Скрючившись и шатаясь, он зажимает рукой рану, доходит до кровати и падает, как мешок. Капли крови растекаются по постели. Вовка жалобно морщится и шипит сквозь зубы:

— Быстро вызови медсанчасть!

Хорошо, что я знаю дорогу! Мне там военный стоматолог пломбу вставлял. Запыхавшись, кое-как объясняю, что случилось, и возвращаюсь ждать врача. А дома! Такая грязища! Он босыми ногами грязи нанес, солдаты сапожищами натоптали. Разбитые стекла и черепки битой посуды. Поломанные стулья. До приезда санитарной машины хмурая и расстроенная хозяйка молча помогает мне навести порядок, а я тщательно вымываю полы.

Когда женщина-врач заходит в нашу комнату, Вовка говорит мне:

— Выйди!

О чем они разговаривают? Что он ей объясняет?

Она выходит после осмотра и отвечает на мой вопросительный взгляд:

— Ничего страшного! Нож вошел неглубоко, разрезал сосок, но было много крови. Я так думаю, до сердца он и не собирался достать.

Хозяйка в тот же день втайне от меня дала моей маме телеграмму: «Срочно приезжайте, заберите дочку».

Глава 12. Я Тому люблю

Как обычно, после большого скандала, Вовка ходит смирный и тихий. Агнец. Вовремя встречает меня из школы. На «операцию» не ходит! Потому что пистолета нет… На меня покрикивает, но это мне уже привычно…

Совершенно неожиданно для меня приезжает мама. Я и не знала о телеграмме.

— Что же ты, подлец, дочку мою обижаешь? — мамины строгие серые глаза буравят Вовку насквозь.

— Я? Не-е! Я не обижал! Меня разозлили! Она со школы ушла, я не знал, что думать! У нас тут бандитов столько, что не пересчитать.

— Бандитов, говоришь? В общем, так! Тамару я забираю!

Расстроенная хозяйка расписала ей в красках и лицах светопреставление с пистолетом. Мама быстро и решительно собирает мои вещи.

Трезвый и смирный Вовка бродит за ней с видом раскаявшейся побитой собаки:

— Я же Тому люблю! Как я без нее??

Не обращая внимания на его лицемерные восклицания, мама аккуратно пакует узлы в сундук и отправляет его контейнером обратно во Львов. Вовка все время бубнит, что он меня любит и без меня не может.

Мы едем во Львов. Неужели остался позади мрак и ужас моей короткой семейной жизни? Я просыпаюсь от посторонних звуков в страхе и оцепенении, а на улице втягиваю голову в плечи и боюсь смотреть по сторонам…

Что дальше делать?! Я не успела сдать выпускные экзамены, и у меня нет аттестата о среднем образовании! В 9 классе я мечтала стать учителем математики, как строгая Мария Тимофеевна, или учителем истории, как Семен Львович. «У женщины должна быть серьезная профессия — учитель, врач или юрист», — вспоминаю я слова отца. Неожиданно по почте приходит от Вовки письмо с моим аттестатом и хвастливой припиской, как здорово он подсуетился, чтобы мне без экзаменов выдали аттестат. Ура! Я бегу подавать документы в университет!

Секретарь приемной комиссии, видя мои сомнения, переспрашивает, на какой факультет я собираюсь поступать:

— Вы понимаете, что закончив педагогический, вы будете пожизненно работать учителем в школе?

— Мне нравится быть учителем.

— Юридический — это более широкий профиль, можно работать и адвокатом, и следователем, и юристом.

— Да-да. Наверное, все-таки я хочу быть адвокатом.

— Если Вы сомневаетесь в выборе, у меня есть для Вас другое предложение. В университете открывается новый факультет микробиологии. Это очень перспективное и интересное направление! И работа для женщины самая подходящая, всегда в лаборатории возле микроскопа в белом халате. Подумайте! Набор в этом году впервые, без конкурса. Вы только заявление пишете, и Вы уже студентка. А на юридическом — конкурс!

— Ну что Вы! С червями и микробами? Фу! Нет-нет, это не для меня!

Экзамены я сдала! С легкостью ответила на вопросы в билетах и решила все задачи, написала сочинение — и вот! Я — студентка 1 курса Львовского государственного университета! Юридический факультет! Звучит?! При конкурсе 4 человека на место!

Папа бы одобрил мой выбор и мой успех! Я буду юристом! Я представляю себя в будущем кабинете за огромным столом с аккуратными стопками документов, я изучаю «дело» и готовлюсь к выступлению. Почему-то мне хочется быть именно адвокатом. Защищать людей! Вот мое призвание! Составить красивую речь, опираясь на знания и логику, и вот — дело выиграно!

Правда, список предметов приводит меня в ужас. Философия, культурология, естествознание, ораторское искусство, латынь, логика, экономика, социология, философия, политология, основы марксизма-ленинизма, римское право, история правонарушений, административное право, семейное право, гражданское право… И это только часть! Ничего себе! Как это все влезет в мою голову? Причем, на украинском языке? И диплом защищать придется на украинском… А в общем, учиться мне нравится. Из всех предметов больше всего меня интересуют «Государство и право», философия, психология и логика.

Пугает еще то, что весь предыдущий выпуск направили на работу следоками в Закарпатье, в разгар войны с бандеровщиной. Представителей советской власти зверски убивают, бросают в канализационные колодцы и реки. Не буду думать об этом, за пять лет учебы еще что-то изменится!

— Зачем юристу латинский язык? — скрипучим назидательным голосом начинает урок преподаватель. — Настоящий юрист — это одновременно законник, историк, филолог, философ, экономист и арифметик. Основы гражданского законодательства были сформированы во времена Древнего Рима. С тех пор мало что изменилось. Как известно, в Древнем Риме говорили и писали на латинском. А в юриспруденции терминология — основа основ.

Он такой старый, как сама латынь, в нем даже клопы завелись. С первой парты мне хорошо видно, как худой малоподвижный клоп вышел из нагрудного кармана жилетки, посидел и вернулся.

Единственный предмет, который преподается на русском языке — это криминалистика. Ее читает бывший прокурор с богатым опытом, и каждую тему подкрепляет примером из своей практики. Его лекции запоминаются, и криминалистика становится моим любимым предметом. Когда он образно рассказывает о раскрытии сложных преступлений с помощью логических размышлений, экспертизы и биологических исследований, мне кажется, что ожил Шерлок Холмс!

— Микроследы имеют решающее значение в практике расследования преступлений. Они содержат информацию об обстоятельствах этого деяния и о действиях преступника, помогают установить объективную истину. При их изучении необходимы специальные криминалистические знания, а также знания в области химии, физики, биологии, психологии и других наук. Очень часто присутствие ворсинок одежды, мельчайших частичек кожи является неопровержимым доказательством виновности преступника.

А вот принцип связи преступника и жертвы запомнился мне на всю жизнь:

— Очень важно не только то, что говорит человек, но и то, КАК он это сказал — мимика, поза, интонация, движения, дыхание, громкость голоса, пауза между вопросом и ответом. Мы делаем или говорим что-то неуловимое, что рождает в нашем собеседнике тот или иной отклик, вызывает какие-то эмоции, и он не всегда сможет растолковать нам, почему в ответ на вашу реплику он отреагировал именно так. Часто преступник интуитивно выбирает ту или иную жертву среди многих других людей — того, кто больше напряжен, волнуется, или, наоборот, совершенно отрешен и не ждет нападения, того, чье внимание ослаблено, того, кто неуверен в себе или, наоборот, демонстрирует слишком явную уверенность и высокомерие.

Я никогда не задумывалась над этим! Мне казалось, что преступник — это особенный человек, злодей, поджидающий прохожего ночью в подворотне. Достаточно не ходить по опасным улицам, чтобы избежать нападения. А по этой теории получается, что жертва частично виновата в преступлении? Своим поведением привлекает и провоцирует преступника?! А как его узнать? У него же на лбу не написано, что он собирается закон нарушать? Несчастные абстрактные жертвы вызывают у меня сочувствие и жалость. Но мне и голову не приходит, что я уже больше года нахожусь в этом узле «преступник-жертва» и могу являться классическим примером для изучения…

* * *

Проходит первая неделя учебы, и в одно прекрасное утро я сталкиваюсь с Вовкой на крыльце университета:

— А ты что здесь делаешь?

Вовка хвастливо заявляет:

— Работаю я здесь! Начальником бюро пропусков!

И в тот же вечер приходит к нам домой и рассказывает моей маме:

— Я теперь во Львове буду жить, у сестры. Из органов меня уволили. Майор сильно разозлился, рапорт подал. Мне прописали по первое число. Томка — молодец! Пулю подняла. Если бы пулю не нашли — трибунал! Теперь пистолета нет, и работы тоже! Зато я во Львов назначение выпросил.

Хорошо, что мама дома! Он ничуть не раскаялся! А мне совсем не хочется с ним разговаривать!

— И что ты думаешь дальше делать?

— На работу устроился. Новую жизнь начну! Я свои ошибки понял, теперь все по-другому будет! Я Тому люблю. Я без нее не могу!

Мама неуверенно пожимает плечами. Но я мириться не собираюсь! И Вовка начинает «осаду», в своей обычной манере. Приходит каждый вечер, клянчит, извиняется, виляет хвостом и рассказывает сказки о светлом будущем на горизонте. Мама выпроваживает его с облегчением.

Теперь моя радость от учебы омрачается тем, что его ухмылку я вижу утром и вечером, разворачивая студенческий билет на пропускном пункте в корпус университета.

До чего же он прилипучий! Ходит следом, прощения просит, уговаривает. Трезвый вроде.

Он полностью держит мои передвижения под контролем, мое расписание знает лучше меня. Я вздрагиваю от его неожиданных появлений за моей спиной! Убеждает меня, что мы жили бы хорошо, если бы не мешала теща. Уговаривает меня его сестра и гостившая у нее мать. «Попробуйте, поживите, все наладится». Нет от него никакого покоя, и я соглашаюсь перейти жить к его сестре. Может, все образуется?! Он же все-таки мне законный муж!

Когда Львов стал советским, для работников КГБ в трехэтажных зданиях на территории собора святого Юра устроили квартиры. Раньше здесь были монашеские кельи, а теперь коммуналки с длинными коридорами и высокими потолками. А стены! Толстые каменные стены хранят вековую прохладу и тишину. Вовкина сестра Инна живет в большой комнате, нам выделили маленькую, в третьей — еще одна семья с маленьким ребенком. Днем малыш остается с няней, пока родители на работе.

Теперь я под надзором у него круглосуточно. Утром мы вместе идем в университет, он торчит возле меня на перемене, отводит домой. А вечером? Как обычно, гости и пьянки! Сестра ругает его:

— Хватит пить! Ты катишься по наклонной плоскости!

Вовка не ссорится с ней. Зачем, если я всегда под рукой? На мне удобно выместить пьяное зло. К маме мне ходить не разрешает:

— Чему она может тебя научить? Она же немецкая подстилка! 2 года была на оккупированной территории.

Я возмущаюсь:

— Так не только она была!

— Вот-вот! Почему осталась? Ах, не попала на организованную отправку? Надо было пешком уходить! Почему вас не расстреляли? Не отправили в концлагерь? Значит, угождали фашистам! Таких немцы оставляли в живых!

У меня кипят слезы, я пытаюсь оправдываться, но он заводится еще больше:

— Раз ты ее защищаешь, значит, ты тоже немецкая проститутка! Было 8-11 лет? Ну и что? И малолетки были проститутки. Знаю я! В КГБ насмотрелся!

Я возражаю:

— Это невозможно! Ты же был у меня первым!

А он мне в ответ:

— Все вы бабы, суки брехливые! Я уже давно понял! Подставилась, когда месячные, чтобы потом права качать!

Он орет все громче и начинает буцать мебель. На шум из другой комнаты прибегает мать, она как раз гостит у нас, и пытается его остановить. Снова летают стулья, и в этот раз еще и шифоньер падает! Мать хватает его за руки и подставляет свои ноги, чтобы не колошматил в дверь, но он без жалости бьет по материнским ногам…

Наутро она показывает ему огромные синяки и обзывает его:

— Тварь! Сволочь! Скотина! Что ж ты делаешь?

Но он даже прощения не просит, говорит:

— Сама виновата, не лезь! Не злите меня…

* * *

У нас очередной гость. Вовка говорит:

— Знакомься, это мой друг. Василий.

Они оба добряче под хмельком, но усаживаются за стол, едят-пьют, все громче поют патриотические песни. О чем-то спорят, успокаиваются, снова задираются. Я уже так устала от этих криков-песен! Наконец-то Вовка идет провожать друга, а соседка-няня с ребенком идут гулять. Хоть бы полчаса тишины! Но через полчаса я начинаю волноваться — что-то долго они провожаются! И точно, прибегает запыхавшаяся бабушка:

— Ой, Тамара! Що там робиться! Твій Володька на площі дереться з тим хлопцем! Людей повно! Увесь в крові! Рубаха порвана!

Я мечусь по кухне — утюги, сковородки, ножи все прячу в духовку, под печку, от греха подальше. Знаю, что все на моей голове оказаться может.

Бабуля с ужасом смотрит на меня и говорит:

— О, бачу, ти добре знаєш свого чоловіка!

А у меня, как всегда, горло болит, и шарфом завязано, концы его наперед и назад свисают. Я сразу подумала, что тут петля, схватит за два конца и задушит. Я в спешке шарф снимаю, а бабка:

— Ой, Боже, Боже, що ж це буде?

Тут и Вовка на пороге, рукав оторванный висит, весь окровавленный. Я его жалеть, задабривать, а он:

— Откуда ты его знаешь?! Вертихвостка!

— Кого?

— Василия! Давно ты с ним путаешься?

— Первый раз вижу! Ты ж нас познакомил!

— Не трепись! Что я не видел, как вы перемаргивались? Потому он и пришел сюда, что к тебе шел, а я, дурак, сразу не понял! Вы уже снюхались с ним?

Ударом повалил меня на сундук. Я чувствую, что не смогу оттолкнуть, удушит он меня! Отбиваюсь руками и ногами! Когда я хрипеть начала, заскочила бабка. Как схватит его за черти, как труханет об стенку! Откуда сил столько взялось у пожилой женщины? Вовка удивился и моментально успокоился. Иногда и матери так удавалось его остановить.

* * *

На следующий день мы с мамой приходим за моими вещами, пока Вовки нет дома. Я спрашиваю у моей спасительницы:

— Как Вы не побоялись вступиться? Он же зверь!

Бабушка вздыхает:

— Дитинко, я дочку поховала. Я за онуком дивилася, коли вони на роботі. Дочка прийшла, а я — додому, як завжди. Ввечері сусідка прибігла: «Иди, там дочка твоя мертвая!». Її п’яний чоловік від ревнощів задушив. Біля дома швидка допомога і міліція, а моєї донечки вже в живих немає… От я і подумала, краще нехай ця сволота мене вб’є, але другого такого випадку не буде!

Глава 13. Побег

После рассказа соседки мне становится по-настоящему страшно. Мой законный муж мог меня легко удушить. Случайно. Или стукнуть головой об стенку. Или пырнуть ножом. А потом плакать пьяными слезами от жалости. Неважно, что я ни в чем не виновата! До сих пор мне такая мысль в голову не приходила…

Мы с мамой в очередной раз собираем мои вещи, а Вовкина сестра рассказывает, извиняясь:

— Хоть он и мой брат, но скажу честно, скотина! Я пыталась на него повлиять, но где там! Он всегда отцу подражал. И в КГБ в 15 лет пошел, чтобы быть, как отец.

— Ну так что же? — говорит мама. — Не все же такие безобразия творят!

— Я и говорю, в отца он. Мать рассказывала, как он ее чуть не расстрелял у детей на глазах?

Я молча киваю. Она продолжает:

— А сам деваху какую-то мордастую домой приводил. Нас с матерью на улицу выгонит, закроются и догадайтесь, что там делают? Провожает ее довольный, по толстой ляжке хлопает. Говорит, это мой конспиративный осведомитель, работа, мол, такая. Мать даже пикнуть не смела.

Мы покидаем территорию собора святого Юра с тощими узелками моих вещей… Только бы успеть, пока он не вернулся с работы!

Я снова возвращаюсь к маме… Теперь она больше, чем я, боится моего дебошира-душителя. «Будь поосторожнее!» — с тревогой говорит мне по утрам. Пару дней он не показывается, а потом все начинается сначала! Нет от него ни покоя, ни спасения! Вовка преследует меня и в университете, и дома! Прощения просит, клянется, что с ума сходит от любви и ревности.

— Может, пожаловаться на него? — говорит мама. Я со страхом мотаю головой:

— Что ты?! Это же КГБ! Они же главнее всех! А если у него из-за меня неприятности будут, он напьется и снова драться полезет!

— Так его из КГБ выгнали уже.

— Мама, он мне рассказывал, что они своих никогда не бросают. Бывших кгбистов не бывает. Если уж попал в связку, всегда вытащат. Официально его наказали, даже уволили, но сами же на хорошую должность устроили. Думаешь, начальником бюро пропусков кого зря берут? Да еще во Львове устроили, не в захолустье послали. Немного времени пройдет, забудут, простят и еще продвигать будут по служебной лестнице. Он мне это уже десять раз объяснил!

— Кто же нас защитит от него?

«Был бы жив отец! — в который раз думаю я. — Не позволил бы этому подонку надо мной издеваться».

Мама с досадой говорит:

— Придется братьев просить… Эх, как не хочется к родичам обращаться! Упреков не оберешься. Да видно, без них не обойтись.

Мама пишет письмо в Горловку, старшему брату Хрисанфу. Что, мол, неудачное у Тамары замужество, буян попался, пьет и дерется. И вскоре приходит ответ: «Привози ее сюда. Брось все вещи, не жалей».

А как же учеба?! Я так гордилась и радовалась, что я — будущий адвокат! Всего два месяца на занятия хожу! Эх, если бы выпросить у него развод! Уговорить, объяснить, убедить развестись! Но разве это возможно? Разве я хоть раз смогла ему что-то объяснить? Придется уехать, видимо. Ничего не поделаешь.

Как уехать? Втайне от Вовки, который следит за каждым моим шагом? И мы решили разработать и осуществить побег по всем правилам конспирации.

Мама тайно рассчитывается с работы и сдает ведомственную комнату. Самые необходимые вещи она отправляет багажом в Горловку, остальное просто оставляет новым жильцам. Мебель продает соседям, но пока пустые шкафы для видимости стоят на своих местах. Он каждый вечер приходит к нам и уговаривает меня вернуться, клянется, что теперь все будет совершенно иначе! А я боюсь, чтобы случайно не открылся шкаф! Если он увидит пустые полки, заподозрит что-то, и рухнет наш план. Мама заранее покупает билеты. И вот все готово к побегу!

С утра меня колотит мелкой дрожью, но я усиленно делаю вид, что слушаю преподавателя. Я хожу на занятия у Вовки на виду до самого последнего дня, усыпляя его бдительность. Зная, что он может очень быстро обнаружить наш отъезд, мы придумали сесть в поезд не во Львове, а на следующей станции. Такая предосторожность не помешает, иначе он может снять нас с поезда!

Вовка сразу же обнаруживает мое отсутствие на занятиях и бегом прибегает к нам домой. Соседка говорит: «Не знаю, уехали куда-то». Он — на вокзал. Задерживает отправку поезда, подключив линейную милицию, и обыскивает все вагоны! Он сразу догадался, что наши дороги ведут в Горловку.

А мы с мамой, как и задумано, садимся на следующей станции и едем, довольные удачным планом! Мы в безопасности! Все удалось! Мы избавились от дикого зверя! Но все равно я не могу спокойно спать…

В Киеве еле-еле дожидаюсь пересадки. Прошлый раз, пять лет назад, я была в гостях у дяди Вити Шаламова, и эти 12 часов пролетели незаметно. Сейчас время тянется, тягучее, как кисель. Скорее бы!

Это же мы как раз с Вовкой в поезде познакомились, когда я к бабушке в Горловку ехала. Какой я была восторженной и наивной дурочкой! Его полунамеки, недоговорки… Пистолет под подушкой… Он показался мне сильным, смелым и благородным защитником Советской страны. «Кто ж знал, что он пьяный дурак?» — думаю я, уныло глядя на пролетающие за окном деревья.

От вокзала до поселка, где живет мамина сестра Настя, ходит автобус. Уставшие, увешанные чемоданами и сумками, едва волоча ноги, добираемся до ее двора. Жить пока будем у нее, мама договорилась. Всегда нас тетя Настя выручает! И накормит, и приютит. Жаль, что у меня сестры нет. Я бы вышла на крылечко и сказала:

— Добро пожаловать, сестричка и племянница! Здесь вас никто не найдет!

Однако Настенька встречает нас словами:

— Не пугайтесь, у нас гость. Он только что приехал.

Как?! Как он нас опередил? Мы же все продумали…

Оказывается, Вовка сел в другой поезд, в котором пересадка через 2 часа, и приехал к маминой сестре раньше нас… Школа КГБ, нечего сказать, оперативно сработано!

— Что же это вы? — упрекает он маму. — Тому увезли… Я же сказал, исправлюсь!

— Все! С братьями моими будешь разговаривать, — твердо говорит она.

Вечером собираются на семейный совет мамины старшие братья, Хрисанф, Андрей и Костя, бывшие фронтовики, и племянники Вася и Толик. Здоровенные хмурые мужики, привыкшие к тяжелому физическому труду, тяжело рассаживаются на довоенном кожаном диване и жестких простых стульях. Вовка среди них выглядит невзрачным белобрысым подростком. Дядько Андрей, высокий, плечистый, сверкает серым тяжелым взглядом из-под лохматых бровей. Ох, как я его в детстве боялась! Но сейчас его рассерженный голос басит коротко и отрывисто в мою защиту:

— Езжай домой! Племянницу не отдадим! Тут останется!

Вовка верещит-захлебывается:

— Моя жена! Я ее заберу! Имею право!

Дядя удивленно бровями шевелит, как будто бы через увеличительное стекло диковинного микроба рассматривает:

— Что за птица-гусь?! Это там, у себя, ты пырхать можешь! А тут, парень, не разгуляешься. Тут — Донбасс!

И так мрачно и грозно у него звучит это слово, что у меня мурашки по коже побежали! Хотя я выросла в Донбассе…

Самый старший брат — дядя Хрисанф, по привычке поглаживая вспотевшую загорелую лысину, молча кивает, подтверждая слова Андрея.

Вовка дергается, ногами топает, искоса поглядывает на их кулаки-кувалды, а пистолета-то у него нет! Дядько Андрей увесисто и внушительно продолжает:

— Живьем в землю закопаем. У нас, в Донбассе, это запросто.

Я вздрагиваю, невольно представляя, как Вовке скручивают руки и запихивают в подготовленную яму, как комья чернозема постепенно скрывают ненавистное лицо, перекошенное от ужаса. И, честное слово! Мне ничуть его не жаль!

Неужели они на самом деле его бы смогли закопать??

Бормоча ругательства, Вовка уходит, шляется где-то всю ночь, приходит побитый, без часов.

В доме тети Насти постоянно «дежурит» надежная охрана — мои двоюродные братья. Вася старше меня на два года. Он был ранен на фронте, поэтому у него одна нога короче другой. Он бегает по комнатам, прихрамывая, и в ожидании Вовки ругает его матерными словами. Я из дому не выхожу.

Несколько дней Вовка слоняется по городу, ищет друзей-собутыльников, но находит только кулаки на свою голову и изрядно помятое лицо. Теперь он пытается надавить на сочувствие:

— Как я поеду? У меня денег на билет нет!

И дяди, и братья непреклонны:

— Пешком иди!

Наконец-то! Наконец-то он уехал! Пообещав вернуться за мной!

* * *

Позже было несколько писем от него. «Вернись, надо продолжить учебу. Я тебе помогу восстановиться в университете». На память о двух месяцах учебы мне остался студенческий билет и зачетка без единой записи.

Потом пришло письмо: «Мне нужен развод. Я встретил женщину и хочу жениться. У меня уже есть дочурка, я ее назвал Тамарой, потому что у меня самые лучшие воспоминания о тебе. Я тебя обижал напрасно, но только потому, что сильно-пресильно любил. Если не хочешь разводиться, давай сделаем, как моя сестра».

Я поняла, что он имел в виду. Сестра заявила, что потеряла паспорт, и ей выдали новый, без штампа о регистрации брака. Я так и сделала. Написала заявление в милицию, сначала мне выдали справку, а через три месяца я получила новый паспорт со своей девичьей фамилией.

Еще одно письмо пришло мне из его райкома партии, когда его из кандидатов в члены партии должны были принять. Документы передали из Проскурова во Львов, а у него строгий выговор за пьяный дебош. Он с честными глазами утверждал, что исправился, но одна женщина знала хорошо нашу историю и не дала ему соврать.

* * *

Это был 1951-й год. В жерновах государственной системы покалечило и исковеркало множество судеб. Мой муж, начав подрабатывать в системе КГБ с 15 лет, еще мальчишкой, посыльным, привыкал к той среде подозрительности, тотальной слежки, доносов, предательства и своей безнаказанности, считая себя кристально чистым пред Родиной, партией и лично перед Сталиным. Он привык, что с секретной службой КГБ никто не решался связываться. За ним стояла СИСТЕМА, ему прощалось все. И мой муж — продукт этой лживой и агрессивной системы, да и жертва тоже. Кроме того, он подражал своему отцу, работнику КГБ. Тот прямо у себя дома имел любовную связь с подругой его жены, уверяя в том, что это его конспиративный осведомитель, работа, мол, такая. И в тоже время был бешено ревнивым мужем и чуть не расстрелял жену, мать своих детей, из пистолета.

Конечно, все это я поняла намного позже, когда рухнула сталинская диктатура, когда открылись секретные архивы, когда другие разочарования и потрясения сотрясали мою жизнь. А тогда…

Круто и бесповоротно жизнь отвернула меня от карьеры юриста и выбросила, как слепого котенка, из культурной столицы Западной Украины в родную задымленную провинциальную Горловку. Без специальности и перспектив. Раздавленную стыдом и унижением. В ушах звенело от криков и оскорблений, в глазах рябило от ярких воспоминаний о ножах, пистолетах и кровище. Как жить дальше?!