Индийский хлопок и британский интерес. Овеществленная политика в колониальную эпоху

С. Е. Сидорова, 2016

Книга посвящена более чем столетней (1750–1870-е) истории региона в центре Индии в период радикальных перемен – от первых контактов европейцев с Нагпурским княжеством до включения его в состав Британской империи. Процесс политико-экономического укрепления пришельцев и внедрения чужеземной культуры рассматривается через категорию материальности. В фокусе исследования хлопок – один из главных сельскохозяйственных продуктов этого района и одновременно важный колониальный товар эпохи промышленной революции. Меркантильный интерес к нему определил притязания на эти земли британских предпринимательских кругов и колониальных властей, векторы и содержание их экономической деятельности, геополитические решения, траектории передвижений товарных потоков, очертания складывавшихся территориальных границ. Хлопок в книге не только главная «вещь», но и собирательный образ других предметов, с помощью которых британская культура экспонировала себя и доминировала над колониальным пространством. Через изучение деталей и рутины колониальных овеществленных практик анализируются способы, возможности и пределы влияния местной и пришлой культур друг на друга, механизмы взаимной адаптации, отторжения, модернизации и консервации в условиях пересекающегося и наслаивающегося сосуществования.

Моим родителям

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК

ИНСТИТУТ ВОСТОКОВЕДЕНИЯ

© Сидорова С. Е., 2016

© Издательство «Нестор-История», 2016

Предисловие

Хлопок, известный человечеству уже около пяти с половиной тысячелетий, представляет собой пример универсального продукта, который, по мере того, как исторические эпохи сменяли другу друга, получил тотальное распространение по всему миру и не только не утратил ценности и значимости, но и во многих случаях, вопреки технологическим изобретениям, сохранил свойство незаменимости. Спациально-темпоральные характеристики уникального волокна — повсеместное, длительное, постоянное и ощутимое присутствие в сфере материального бытования людей — сделали его привлекательным в качестве исследовательского объекта при изучении проблем глобализации. В современных штудиях последняя истолковывается не только в терминах глобальных экономических связей, но и как «процесс, посредством которого происходит стандартизация культурных проявлений по всему миру через опыт каждодневной жизни, маркированный распространением продуктов производства и идей» [Ватсон б.г.]. Вековые путешествия хлопка в виде сырого волокна или готовых изделий, практики их изготовления, использования, обмена предоставляют богатый материал для изучения траекторий освоения человеком поверхности земли и механизмов выстраивания связей между различными регионами и группами обществ в планетарных масштабах.

Именно такой ракурс — позиционирование хлопка как «глобального» продукта — характерен для самых последних работ, что следует уже из их названий. Американский ученый из Гарвардского университета Свен Бекерт в книге «Империя хлопка: новая история глобального капитализма»^[1] рассказал историю о том, как менее чем за столетие, начиная с конца XVIII в., Великобритания, в которой никогда не произрастало ни одного куста этого растения, создала «невероятной величины и мощи империю хлопка» и безраздельно в ней доминировала [Бекерт 2014: x–xi]. Бекерт показывает, как европейцы объединили силы капитала и государства для создания глобального производственного комплекса, а затем использовали деньги, навыки, коммуникационные сети, институты, чтобы обеспечить подъем технологий и благосостояния, что составляет характерные черты современного мира. Автор не ищет объяснений в какой-нибудь одной части мира. Движение капиталов, людей, товаров, сырья по земному шару и связи между отдаленными районами лежат в основе понимания феномена мирового капитализма. Именно его история и трансформация, пропущенные через биографию хлопка, являются основной задачей анализа Бекерта. Английский исследователь из университета Уорвик Джорджио Риэлло выпустил книгу под названием «Хлопок. Материя, которая создала современный мир», охватывающую период в тысячу лет, с 1000 до 2000 г.» [Риэлло 2013]. В ней он задается вопросом, каким образом хлопок стал повсеместным товаром и изменил механизм функционирования экономики по всему миру. При этом он отмечает, что его исследование не имеет конкретной географической привязки (geographically dislocated). В противовес Алфреду П. Водсворту и Джулии Мэнн, авторам классического труда «Хлопковая торговля и индустриальный Ланкашир. 1600–1780» [Водсворт, Мэнн 1931], которые пытались ответить на вопрос, как Ланкашир, центр британского текстильного производства и колыбель промышленной революции, повлиял на остальной мир, Дж. Риэлло исследует обратную связь, а именно, как мир трансформировал Ланкашир. За несколько лет до этого Риэлло выпустил два сборника, в названиях которых также активно эксплуатировал понятие «мир». Один совместно с Тиртханкаром Роем — «Как Индия одела мир. Мир южноазиатских тканей, 1500–1850» [Риэлло, Рой: 2009]. Второй вместе с Прасаннаном Партхасаратхи — «Мир пряжи: глобальная история хлопкового текстиля. 1200–1850», куда вошло два десятка статей, не оставивших без внимания ни один сколько-нибудь значимый с точки зрения текстильного производства регион земного шара [Риэлло, Партхасаратхи 2011]. Среди других книг следует назвать работу 2004 г. американского исследователя Стивена Яфы «Большой хлопок. Как простое волокно создавало богатство, разрушало цивилизации и поместило Америку на карту». В аннотации к ней говорится, что автор прослеживает культурную, экономическую и социальную историю самого «дружелюбного в мире волокна» в пространстве и времени от древних царств Месопотамии до магазинов торговой марки Gap [Яфа 2004]. Двумя годами позже эта же книга появилась под другим названием — «Биография революционного волокна», которая «фокусируется на хлопке в Америке, но имеет в виду весь мир» [Яфа 2006]. Такой же «глобализационный» подход использован в сборнике под редакцией Дугласа Фарни и Дэвида Джереми «Волокно, которое изменило мир. Хлопковая индустрия в международной перспективе. 1600–1990-е» [Фарни, Джереми 2004].

Нити, которые протянуты в предлагаемой вниманию читателей книге, не опутывают весь земной шар, а связывают одну богатую хлопком территорию Центральной Индии с местами локализации британских политических и коммерческих интересов на территории как Индостана (Калькутта, Бомбей^[2]), так и Великобритании (Лондон, Ланкашир) во временном отрезке с 1750-х до 1870-х гг. Топоним «Центральная Индия», изобретенный и введенный в употребление колониальным чиновником Джоном Мэлкомом в начале XIX в. [Мэлком 1824], передавал идею местоположения региона в центре субконтинента. В середине XVIII в. на этих землях находилось Нагпурское княжество с центром в городе Нагпур, входившее в состав Маратхской конфедерации, одной из нескольких и самой мощной политий в Индостане в то время. Именно тогда завязались первые контакты между правителями княжества и британской Ост-Индской компанией. После включения этих территорий во второй половине XIX в. в состав Британский Индии они образовали новые административные единицы — Центральные провинции и Берар — приблизительно в границах хартленда бывшего Нагпурского княжества. Однако не только формальные границы позволяют выделять данную часть полуострова в отдельный регион. Бернард Кон в работе, посвященной концептуализации этого термина, писал, что «логически регион имеет отношение к какой-то части поверхности земли… Однако для большинства из нас регион подразумевает негеографический (у Кона употреблено слово нефизический. — С. С.) феномен, который можно охарактеризовать как исторический, лингвистический, культурный, социально-структурный или сочетающий в себе элементы каждой из этих разновидностей» [Кон 1987: 102]. В свою очередь исторические регионы Кон поделил на несколько типов, один из которых он обозначил как «тупиковый (cul de sac)» или регион «относительной изолированности»^[3]. Эколого-географические характеристики такого региона препятствуют легкому проникновению людей, что оставляет его за пределами активного влияния исторических процессов и событий [Там же: 111]. Именно Центральную Индию Б. Кон привел в качестве классического примера зоны изолированности или «физической негостеприимности». Можно привести слова Г. Т. Колбрука, одного из первых британских резидентов при дворе нагпурского раджи, который характеризовал его владения как «лежащие по большей части в гористой местности, почти полностью изолированной и непроизводительной» [Синха 1950: 10]. Такая типологизация региона в рамках настоящего исследования представляется обоснованной и достаточной, так как он рассматривается не «изнутри», а «снаружи», через англоязычные тексты, созданные британцами, для которых функциональными центрами их индийской империи были географические периферии — прибрежные Калькутта, Бомбей и Мадрас, из которых «более центральной» считалась Калькутта, власти которой обладали правом принятия «общеиндийских» решений. Отношения же британцев с функционально периферийной Центральной Индией — это история о том, как они пытались добраться туда и выбраться оттуда, поначалу сами, а позднее с ее главным богатством — хлопком.

Узко локализованное исследование позволяет в деталях рассмотреть, как хлопок, поначалу мало заметный, почти не принимаемый во внимание англичанами, превратился в один из главных предметов их интересов и залог экономической мощи. Процессы, которые в мировом масштабе С. Бекерт идентифицировал как глобальный капитализм в действии, применительно к Центральной Индии имеет в большей степени отношение к локальному колониализму как особой форме экономического и политического доминирования. Высматривание и рассматривание хлопка происходило параллельно проникновению британцев на территории Центральной Индии, их укоренению там и в конечном итоге присвоению этих земель. Процесс поэтапной апроприации пространства проходил при помощи свойственных пришлой европейской культуре методов, механизмов, приспособлений и идейных обоснований. Применявшиеся ими способы и инструменты (от новейших измерительных приборов и оружия до каталогизирования природных и человеческих ресурсов и научных методик исчисления земельного налога) в той или иной мере характеризовали британскую культуру как модерную или современную, поэтому колонизация земель была сродни процессу модернизации.

Одна из традиционных трактовок понятия современности связывает ее с определенным историческим этапом развития человечества, для которого свойственны радикальные, довольно стремительные и разнохарактерные изменения в жизни общества, определяемые такими характеристиками, как индустриализация (включая развитие новых технологий), урбанизация, интернационализация коммерческих, экономических и интеллектуальных связей, углубление разделения труда, секуляризация, бюрократизация, становление национальных государств с неизбежной централизацией власти и этнической солидарностью, демократизация, распространение и повышение уровня образования. Несложно заметить, что этот набор включает характеристики общества и государства, первоначально сформировавшиеся на территории Европы и Северной Америки. Такой подход в последнее время подвергается критике, в частности в рамках колониальных и постколониальных исследований, где происходит отказ от европоцентристского взгляда на феномен современности и процессы модернизации (см. напр. [Моханти 2011; Бхамбра 2007]). Однако для целей настоящей работы, которая освещает события XVIII–XIX вв., устоявшиеся дефиниции модерности вполне применимы, так как составляющие ее элементы в той или иной степени внедрялись британцами на контролируемых ими землях.

Речь в книге идет о колониальной форме модернизации, т. е. навязанной, нередко насильственной, директивной, осуществляемой по инициативе иностранной политической элиты, которая ставила перед собой задачи втаскивания отстающих в ее понимании территорий и населяющих их народов на следующую цивилизационную ступень и их интегрирования в Британскую империю. Колониальная модернизация хотя и стремилась к системности и тотальности, но, как правило, носила неравномерный и частичный характер, что объяснялось, прежде всего, прагматическими целями колонизаторов, ограниченными возможностями их финансовых и административных ресурсов, а также уровнем адаптивного потенциала местного населения. Как пишет К. Бейли, «термин „колониальная современность“ (colonial modernity) широко использовался в последних исследованиях для описания той культурной и эпистемологической модели, которая была политически санкционирована, но культурно чужда и насильственна для индийцев» [Бейли 2012]. Понимание важности и значимости локальных реакций и влияний привело к тому, что в современной историографии модернизация трактуется не только и не столько как вертикально (хронологически) выстроенная модель перехода от традиционности к современности или от «нецивилизованности» к «цивилизованности», но и как сочетание эндогенных и экзогенных факторов, что предполагает учет горизонтальных (пространственных) связей. Последнее вновь возвращает нас в лоно глобализационных исследований. Роланд Робертсон обратил внимание на «очевидную тенденцию рассматривать глобализацию как крупномасштабный феномен… Это часть мифа о глобализации, который знаменует победу культурно гомогенных сил над всеми другими. Такой подход включает и другие сомнительные утверждения, будто „чем больше, тем лучше“, а локальность — и даже — история — стираются» [Робертсон 1995: 25]. Он предложил ввести концепцию глокализации с тем, чтобы избежать неоправданной интернационализации, унификации, антиэтноцентричности в суждениях, сдержать натиск большого на малое, уравновесить и уравнять «в правах» действия локальных и глобальных сил и факторов. Например, очень ценные и обстоятельные исследования об индийском хлопке Лакшмана Сатьи, Майка Дэвиса и Свена Бекерта [Сатья 1997; Дэвис 2001; Бекерт 2004] тем не менее «предлагают единое и обобщенное понимание проблемы хлопка и монолитный взгляд на власть колониального государства. В их интерпретации оно обладает неограниченными возможностями к принуждению земледельцев выращивать исключительно хлопок для нужд колониальной экспортной экономики в период Гражданской войны в США» [Хазарисингх 2012]. Это позволяет им «списывать» на британские власти в Индии, как носителей доминирующей модернизационной идеологии, все сбои в функционировании местных социально-экономических и экологических систем. Однако пристальное разглядывание локальной и очень неоднозначной по своим результатам деятельности британцев в Центральной Индии на протяжении почти 100 лет дает возможность увидеть пределы колониального «насилия» и уровень сопротивляемости местных обществ, их моделей жизнедеятельности и ограниченности природного потенциала этих территорий^[4].

В процессе нащупывания пределов и границ возможного создавалась зона контактов между местной и пришлой культурами. В рамках школы постколониальных исследований эта зона рассматривается как пространство гибридизации, где выстраиваются связи и теряют свою первичную идентификацию как колонизованные, так и колонизаторы [Бхабха 1994]. Такое понимание колониального столкновения позволило частично преодолеть имперское наследие в виде жестко поляризованной бинарной системы, противопоставлявшей западных угнетателей и восточных угнетаемых и заменить ее на политически аморфные представления о колониализме как совместном предприятии, предполагающем новые формы кросс-коммуникации между разными идеологическими/культурными языками, или как диалогическом процессе, включающем сложные взаимоотношения и обмен [Триведи 1993, Ганди 2009]. Концепция гибридности представляется весьма плодотворной при исследовании адаптационных стратегий, вырабатываемых вовлеченными в колониальный проект сторонами, их способов приспособления к новым вызовам и изменявшимся условиям.

Хлопок в качестве объекта исследования оказался «удобным» для изучения описанных процессов, так как обнаруживается и на локальном, и на глобальном уровнях. С одной стороны, хлопчатник является одной из главных сельскохозяйственных культур Центральной Индии. Информация о нем собиралась британцами по крупицам, пока не сложилась ко второй четверти XIX в. в цельную картину, что определило их узко направленный интерес к региону и заставило усилить притязания на него. С другой стороны, именно хлопок стал основной сырьевой составляющей промышленного рывка, совершенного Великобританией на рубеже XVIII–XIX вв. Можно вспомнить известную фразу Эрика Хобсбаума: «Любой, кто говорит об индустриальной революции, говорит о хлопке» [Хобсбаум 1999: 34]. Оказавшись в водовороте общемировых процессов модернизации, хлопок стал не только фетишем, но и активным действующим лицом эпохи массового производства и потребления, втянувшим веками изолированную от всего мира Центральную Индию в систему планетарных экономических связей, где в то время доминировала Великобритания.

На субъектность, одушевленность вещей, их способность участвовать в событиях и влиять на них обратили внимание исследователи, использующие в качестве методологической концепции парадигму материальности (напр. [Хикс, Бодри 2010; Аппадураи 2003; Джерри-стен, Риэлло 2016; Улрих, Гаскелл и др. 2015; Раппапорт 2008]). Принимая за категорию научного анализа материальный объект, они фокусируют внимание на мире, выходящем за пределы одушевленного, на мире полезных/бесполезных вещей, которые определяют мотивы поведения и интенции отдельных людей и общностей, влияют на траектории их передвижений, складывание территорий и границ, диктуют принятие тех или иных геополитических и экономических решений, воздействуют на выработку идеологических доктрин и подвергают их зачастую серьезным корректировкам. Именно такой подход стал доминирующим в настоящей книге, где речь, в частности, пойдет о материальных формах и овеществленных практиках организации колониальной формы правления. Идеи гегемонии, улучшения, прогресса в Центральной Индии артикулировались в связи с проблемами хлопка. А само политико-экономическое доминирование британцев материализовывалось через множество других объектов и вещей, из которых постепенно складывался визуальный облик колониальной культуры, принесшей новые способы бытования. Хлопок в этой книге не только главная «вещь», но и собирательный образ других предметов, через которые британская культура экспонировала себя и с помощью которых довлела над этими землями.

Прежде чем рационально разместить свой «скарб» в пространстве, пришлые из-за моря чужестранцы принялись за изучение незнакомой территории, составили ее опись, создали уменьшенный макет (карту) и сконструировали образ, удобный для понимания. В книге Бруно Латура «Наука в действии…» есть специальный раздел «Действие на расстоянии», в котором автор задается вопросом о том, как узнать «о вещах, людях и событиях, которые находятся или происходят далеко». Что толку, рассуждает он, в пропавшей экспедиции, после которой не осталось ничего. Следующая за ней отправится в путь в таком же неведении. Важно, чтобы первопроходцы не только вернулись, но «нашли способ доставить [открытые] земли (the lands) назад таким образом, чтобы кто-то другой смог увидеть их», и тогда их последователи быстро продвинутся по уже «знакомым» дорогам и привезут домой «новые куски карты». Латур пишет: «невозможно дать определение тому, что называется „знанием“, без объяснения того, как оно добыто. Иными словами, „знание“ не может быть описано само по себе или как оппозиция „незнанию“ или „вере“, необходимо представлять полный цикл его обретения» [Латур 1999: 220]. В колониальном контексте, где расстояния, пространственный разрыв между нуждающимися в знании колонизаторами и местами его обретения были весьма велики, вопрос придания информации видимой, осязаемой, а главное, компактной и транспортабельной формы был очень актуален. И главными способами такого преобразования были картография, создание коллекций артефактов и собрание словесных описаний/перечней увиденного. Первая позволила придать необъятным пространствам вид плоского листа бумаги, на котором уместились расстояния в сотни и тысячи миль, и который можно было сложить, соединить с другими, пришпилить на стену. Латур продолжает: «Задача доминирования над землей по сложности не уступала аналогичной цели контролирования экономики территории. Не существует телескопа, чтобы увидеть ее, коллекций, чтобы собрать ее, экспедиций, чтобы зарисовать ее план. И в этом случае наука вновь предлагает метод трансформации всего, что люди производят, продают или покупают, во что-то, что можно мобилизовать, собрать, заархивировать, закодировать, пересчитать и продемонстрировать. Одним из таких методов являются исследования путем многочисленных и единообразных опросов…» и сведение полученных данных воедино [Там же: 227]. Даже начальные практики освоения новых земель, в результате которых британцы, не всегда возвращавшиеся назад, не оставляли на них никаких других следов-маркеров, кроме могил, были связаны с целым набором специфических европейских предметов, путешествовавших вместе с ними.

По мере все более активного проникновения на новые территории, узнавания и понимания их «назначения» и «пользы» происходило наращивание материального присутствия колонизаторов. Пришедших становилось больше, они задерживались в Центральной Индии надолго, вели бизнес и брали бразды правления в свои руки, и в результате могилы превращались в кладбища, появлялись колониальные бунгало и «белые» районы на окраинах туземных городов; создавалась разветвленная коммуникационная инфраструктура. Накапливавшиеся вещественные «улики» свидетельствовали о постепенном изменении положения европейцев в Центральной Индии: от заезжих путников в середине XVIII в. до полноправных правителей век спустя. Трансформация статуса британцев и сопутствующего ему визуального ряда на этих землях определила логику настоящего повествования, пять частей которого выстроены в хронологическом порядке.

Однако выработка стратегий деятельности британцев в колонии происходила не только на территории Индии, но и на островах туманного Альбиона. В описываемый период истории двух стран оказались крепко переплетенными, хотя чаще всего они пишутся отдельно. Примечательно, что даже когда речь идет о единовременных событиях в одном месте, на страницах многих книг они оказываются разъединенными. Когда Дж. Ф. Ройл вел рассказ об экспериментах с хлопчатником в Центральной Индии, он подробно описывал ландшафт этих земель, геологическое строение, состав почв, климат и непосредственно различные мероприятия англичан по культивированию этого растения. Однако он ни словом не упомянул, что все это происходило на территории Нагпурского княжества, во главе которого стоял раджа Рагхуджи III [Ройл 1851]. Также и немногочисленные истории этого княжества, как правило, посвящены политическим событиям, и британцы в них фигурируют по большей части как воюющая сторона, союзническая сила или контролирующий орган при дворах князей. Но они не сообщают, за редким исключением, что в это же время британцы обследовали территории, обсчитывали земли, налаживали почтовую связь, прокладывали дороги и т. п.

Во второй половине XVIII — начале XIX в. отсутствием технических возможностей для налаживания быстрых средств связи и соответственно недостатком действенных рычагов для контролирования из Лондона ситуации в колонии объяснялся высокий уровень независимости и властного потенциала индийской администрации, которая принимала многие решения по насущным и неотложным проблемам на свое усмотрение и самостоятельно определяла векторы внутренней политики на полуострове. С появлением современных средств коммуникации, увеличением скоростей, оформлением границ и территориально-административного устройства Британской Индии ситуация стала меняться. Как отмечает Дхарма Кумар, один из авторов «Кембриджской экономической истории Индии», с середины XIX в. в Индии наблюдался интенсивный процесс централизации управления. Контроль Лондона за Индией и Калькутты за провинциями был очень жестким [Кумар, Десаи 1989: 907]. Именно на уровне британского парламента, министерства по делам Индии, Совета при генерал-губернаторе, а затем вице-короле принимались решения, которые задавали и определяли направление и общие контуры британской деятельности в Индии. Объектом унифицированной, общеиндийской политики оказались и территории Центральной Индии после их присоединения к имперским владениям. Чем жестче была связь между метрополией и колониальной окраиной, тем больше событий, имевших отношение к Индии, происходило в Великобритании. Этим объясняется параллелизм исследования, место действия которое сосредоточено на двух концах евразийского континента.

Эта книга является итогом многолетних исследований. Интерес к теме появился еще в студенческие годы в стенах Московского государственного университета, где я начинала свои штудии на кафедре новой и новейшей истории Великобритании под руководством Льва Николаевича Еремина, с которым продолжала работать в тесном контакте и сотрудничестве до его ухода из жизни. Первоначально меня значительно больше интересовала область истории идей и, в частности, вопросы адаптивности британского интеллектуального конструкта «либерализм» на восточной почве. Его неустойчивость, переменчивость, а зачастую и неприменимость за пределами европейской ойкумены заставили меня обратиться к поиску более «постоянного» объекта исследования. Так, хлопок и неизменный интерес к нему британцев оказались в центре внимания предлагаемой книги. Также мои исследования локализовались в Центральной Индии, где я имела возможность многократно побывать, пожить и поработать в местных библиотеках и архивах.

Эти перемены произошли уже в стенах Института востоковедения Российской академии наук, где одним из первых я повстречала Леонида Борисовича Алаева, ставшего внимательным читателем моих работ и воодушевившего меня ступить на тогда еще зыбкую для меня почву востоковедения.

Нащупать твердую стезю на этой почве мне помогла Ирина Петровна Глушкова, которая в течение двух лет учила меня языку хинди, а затем вовлекла в уникальный и новаторский проект «Под небом Южной Азии», участие в котором позволило мне по-новому взглянуть на свои собственные научные изыскания. Она обратила мое внимание на неожиданные повороты в моей теме, щедро делилась идеями и обширными знаниями в области истории и современных реалий Махараштры, распахнула двери в уважаемые научные индийские организации, желанным гостем которых она давно является, и научила жить в Индии. Я благодарна ей и Абхиджиту Ранадиве за помощь в расшифровке и толковании маратхских терминов, имен и названий.

Я признательна коллегам, принявшим участие в обсуждении рукописи: Е. Ю. Ваниной, Е. Ю. Карачковой, Л. Б. Алаеву, Е. С. Юрловой.

Мои командировки в Индию всегда поддерживались руководством Центра индийских исследований и Института востоковедения РАН. В самой Индии неоценимую помощь в организации плодотворной работы и преодолении различных препон и сложностей оказывали посол России в Индии Александр Михайлович Кадакин и сотрудники посольства в Дели и консульства в Мумбаи.

Исследование по истории Индии не могло быть написано без консультаций с иностранными коллегами — деканом исторического факультета Нагпурского университета доктором Шубхой Джохари, и ее заместителем, доктором С. И. Корети, директором библиотеки Виной Пракаше, директором государственного архива Видарбхи (г. Нагпур, Махараштра) К. Д. Кхандаре, который с необыкновенной быстротой и проницательностью извлекал из недр пыльных полок необходимые папки. Историк и коллекционер древностей, знаток истории Нагпурского княжества доктор Б. Р. Андхаре любезно пригласил меня в свой дом на экскурсию и позволил в тиши кабинета изучить его богатейшую библиотеку. Также радушно распахнули передо мной двери библиотеки Пунского, Калькуттского, Хайдарабадского университетов, отделений Азиатского общества в Калькутте и Бомбее, Совета по историческим исследованиям в Дели, Британского музея и Школы азиатских и африканских исследований в Лондоне, а также Национальный архив Индии в Дели, музей железнодорожного транспорта в Нагпуре.

Жизнь свела меня с далекими от науки людьми, жителями Нагпура, Джайей и Нарешем Сабзивала, которые неизменно оказывали мне гостеприимство каждый раз, когда я приезжала в Нагпур, показывали свой город и его окрестности, учили тонкостям мартхской кухни, решали мои житейские проблемы.

И, конечно, я бесконечно благодарна своим родителям, мужу и детям без любви, поддержки и колоссальной помощи которых эта книга никогда бы не появилась на свет.

Примечания

1

Спустя год американское издание этой книги вышло под названием «Империя хлопка: глобальная история» [Бекерт 2015].

2

Так как книга посвящена событиям XVIII–XIX вв., то вместо современных Мумбаи и Колката используются старые, колониального периода названия Бомбей и Калькутта. То же относится и к некоторым другим случаям, например, Бенарес вместо современного Варанаси, Визагапатам вместо Висакхапатнам, Танджор вместо Танджавур. Также здесь используются принятые в индологических исследованиях написания некоторых названий, которые отличаются от общеупотребительной практики, например, Панджаб вместо Пенджаб, река Ганга (ж.р.) вместо реки Ганг (м.р.) и т. д.

3

Два других типа — это: 1) нуклеарные регионы (nuclear или perennial), сформированные в бассейнах рек (в Индии это — Нармада, Тапти, Годавари, Кришна, Инд или Ганга) и обладающие экологическими и сельскохозяйственными предпосылками для складывания устойчивых политических образований; 2) маршрутные регионы (route areas или shutter zones), через которые пролегают крупные дорожные артерии с большим людским потоком, поэтому такие регионы не обладают устойчивыми политическими традициями [Кон 1987: 109–111].

4

В таком ключе написаны работы [Хазарисингх 2012; Деюнг 2013].