Розы для проститутки

Степан Станиславович Сказин, 2022

Любовь поэта к проститутке… Почти «вечный» сюжет… Забитый меланхоличный студент – вдобавок раздавленный опекой со стороны не в меру активной бабушки – тянет постылую лямку, учась в университете на юриста. А в свободное время ищет утешения в стихосложении, пытаясь подражать таким корифеям восточной классической поэзии, как Низами и Навои. Судьбе было угодно, что однажды в сентябрьский день наш начинающий поэт встретил обворожительную красавицу – точь-в-точь похожую на героиню столь любимых бедным студентом персидских и тюркских стихов. Вот только Малика (так зовут девушку) вовсе не спустившаяся на грешную землю райская дева и не шахская дочка – а… проститутка. Удастся ли наивному романтичному студенту завоевать сердце продажного ангела?..

Зачин. О луне и розах

Мой душистый цветок, моя луна. Просыпаясь утром — я вспоминаю тебя. Днем мои мысли заняты тобой — а ночью я вижу тебя в волшебных снах. Твой ангельский образ — вытатуирован у меня на сердце.

Ты кажешься мне похожей на самую яркую розу из того букета, который я подарил тебе во вторую нашу встречу. Как разгоняющая тьму золотая луна, взошла ты на небо моей жизни…

Ты знаешь: лирика Навои и Саади заменяла мне хлеб и молоко. Будто пчела нектаром — питался я стихами персидских и тюркских классиков. Я и сам поэт. Так что позволь мне с долей витийства сказать: ты достойна без забот гулять по тенистому саду, срывая цветы и слушая трели пернатых; медленно потягивать сладкое багряное вино из хрустального кубка; полулежа на застеленном бухарским ковром инкрустированном самоцветами троне — принимать дары от бьющих поклоны воздыхателей.

К сожалению, на этом свете мало места для поэзии. Мир жесток — и люди тоже жестоки. Прямоходящими потомками обезьян движет жажда наживы и власти над ближним. Живя среди подобных «хомо сапиенсов» — невозможно не замараться. Я, пожалуй, атеист — и не верю в сказку о первородном грехе. Но не поспорить: каждый землянин старше четырнадцати лет — признается в этом или нет — верблюдом несет на себе груз своей вины.

Твои лепестки, о мой цветок, не могли не запачкаться пылью и грязью этого подлого мира. Но я каждый раз орошал тебя дождем своей любви — так что ты всегда была для меня чистой и свежей. Такими бывают весною на рассвете розы в цветниках твоей прекрасной родины — Восточного Туркестана.

Роза останется розой, даже если распустится на берегу зловонной — полной отходов — канавы. Тусклая луна, обложенная тучами — все равно луна.

Я это очень хорошо понимаю. И потому в моих глазах мы всегда были Фархадом и Ширин, Меджнуном и Лейли, Тахиром и Зухрой. Хотя я бросивший институт нервный юнец, убирающий туалет за кошками — а ты была проститутка и никогда по-настоящему не любила меня.

1.Неприкаянная душа

Мне только-только стукнуло девятнадцать лет. Возраст, в котором Чингисхан уже предводительствовал ватагой удалых багатуров. Но мне — как до неба — далеко было не то что до рыжебородого монгольского кагана, но и до любящего приложиться к бутылке сантехника дяди Васи. Потому что дядя Вася — в отличие от меня — обладал хотя бы толикой свободы.

А я был пушистым — не научившимся летать — птенцом под крылышком у энергичной и пышущей здоровьем (даром, что шестидесятилетней) бабушки. Бабушка была подлинная бизнес-вумен, деловая леди и современная барыня, посещавшая косметолога и массажиста. И даже перед походом в магазин за палкой колбасы не забывала опрыскать себя духами с ароматом лаванды. Занимала должность в офисе крупного банка. В другом банке имела счет с кругленькой суммой, на который регулярно капали проценты. Владела акциями транснациональной корпорации, производящей парфюмерию, и играла на бирже.

Реализовавшаяся — так сказать — «на поле общественной деятельности», бабушка была и суперской домохозяйкой. Любила вязать носок под мелодраматический сериал. Варила щи — борщи — уху и жарила котлеты. А коронным блюдом бабушки был пирог с мясом и грибами, которым я объедался до смачной отрыжки.

Бабушка опекала меня сильнее, чем могли бы папа и мама вместе взятые, если б были живы. На каждый праздник — включая день независимости республики — охотно дарила мне немаленькие денежные суммы. Но не позволяла мне самому заработать себе на карманные расходы хотя бы промоутером, раздающим рекламные листовки у японского кафе или пиццерии.

Подняв палец — на котором серебрилось кольцо — бабушка с многозначительным видом говорила: «Твоя работа, дитя — это учеба».

И я учился — я без дураков учился. Ломал ногти и крошил зубы о гранитные глыбы знаний на втором курсе юридического факультета Расейского столичного социального университета. Выплесни на меня ночью ведро холодной воды и спроси что-нибудь из римского права или шестой параграф кодекса Хаммурапи — и то я ответил бы без запинки.

Если быть откровенным: душа моя совсем не лежала к юриспруденции. Иногда, когда я открывал толстый, как Талмуд, учебник — напичканный терминами вроде «презумпция невиновности», «неустранимое сомнение» и «исковые требования» — на меня девятым валом накатывало запредельное отчаяние. Хотелось запустить фолиантом в стену — а потом топтать чертову книжищу ногами. Честное слово: святая инквизиция не снискала бы в веках недоброй славы, если б сжигала на кострах не труды ученых — а сочинения всяких законников.

Но на то, где мне учиться — я мог повлиять не больше, чем на политику инквизиции. Университет и факультет выбирала многоумная бабушка. Уж она-то знала, как обустроить будущее единственного внучка.

«Юрист — профессия, которая всегда будет востребованной», — бородатым Конфуцием внушала мне бабушка.

Она так и видела меня молодым преуспевающим адвокатом в безукоризненном сером пиджаке и в брюках со стрелками. С поблескивающей от геля прической. Арендатором комфортабельного офиса на двадцать пятом этаже делового центра в самом сердце мегаполиса.

Что мне оставалось делать?..

Не знаю, боялся ли я не оправдать бабушкиных надежд. Но я прилежно — утирая с лица пот — корпел над пыльными сводами законов. Просиживал штаны на лекциях. И даже отвечал что-то на семинарах. Так ишак под тяжелой кладью — хочет, не хочет, а бредет вверх по узкой горной тропе.

Замечали ли товарищи по студенческой скамье, что я чувствую себя не на своем месте — хуже рыбы в кастрюле?.. То ли им не нравились мои чуть взлохмаченные волосы цвета соломы, моя походка, моя привычка часто-часто моргать?.. Или дело — банально — было в моем неумении общаться?.. (Когда мне надо было к кому-нибудь обратиться — хотя бы попросить карандаш — я краснел и фыркал).

Так или иначе — на курсе меня (я мягко скажу)… не привечали. Я был мишенью для издевательств и ядовитых насмешек. Когда я появлялся под подпертым белыми колоннами потолком нашего университетского корпуса — обязательно находился весельчак, который выдавал: «Глядите: наш трубадур собственной персоной!..». Или: «Ого, сам беспокойный призрак отца Гамлета пожаловал!..».

Почему трубадур?.. Почему призрак отца Гамлета?.. Я понятия не имел. Я только сутулил спину и, как филер, втягивал голову в плечи.

Когда на семинаре я, задыхаясь, что-то мямлил в ответ на вопрос преподавателя — какой-нибудь одногруппник резко перебивал меня. И — на пальцах — доказывал, что я говорю несусветную чушь, цена которой не больше, чем срезанной с картофеля кожуре. Самое худшее, что учитель одобрительно кивал наглецу — а меня переставал замечать. Будто я становился прозрачнее родниковой воды.

На всем факультете ко мне хорошо относилась только бодрая, не обделенная вниманием парней девчонка Снежана — с рыжими и густыми, как лисий мех, волосами. Тоже из нашей группы. Стоя на заплеванном, засыпанном пакетиками из-под чипсов и фольгой от шоколадок дворе корпуса — Снежана курила тоненькую белую сигаретку (обычно, с ароматом манго), задумчиво глядела на меня и говорила:

— А ты ничего. Умный парень. Только малость зажатый.

Отдушиной для меня было поехать после занятий в парк, раскинувшийся на берегу реки. Там я стелил куртку на траве и сидел, любуясь синим потоком. Наслаждался своим горьким одиночеством. Со мной были баночка пива или коктейля «вертолет», томик стихов Навои или Джами, блокнот и ручка.

Тут я должен сказать о трех моих страстях.

Выпивка. Живя в расейском обществе, девятнадцатилетнему мальчику трудно не привыкнуть к алкоголю. Даже если речь идет о таком замордованном и, вдобавок, придавленном бабушкиной гиперопекой юнце, как я. Уже от половины литра восьмиградусного напитка мне делалось хорошо. Я пил аккуратно — так, чтобы ненароком не дыхнуть на бабушку перегаром.

Классическая персидско-таджикская и тюркская поэзия. Я запоем читал Низами, Саади, Хафиза, Рудаки, Омара Хайяма и еще целую плеяду выдающихся стихотворцев. Мне непросто сказать, как у меня началась эта любовь к восточной лирике. По-моему, еще школьником я откопал дома в книжном шкафу неизвестно откуда там взявшуюся книгу «Фархад и Ширин» Навои и сборник стихов Рудаки. Я был покорен!..

В связи с государственным курсом на традиционные русские ценности, которые признаются скрепами нашего общества — авторов с Востока если и издают, то микроскопическими тиражами. А многие произведения иранской и тюркской классики можно достать только в старых — времен Конфедерации — изданиях.

Я осаждал букинистические магазины. На «досках объявлений» в интернете отыскивал пенсионеров, распродающих свои библиотеки. Только на книги Саади, Лутфи, Зебуннисо я и тратил (ну еще, правда, на пиво и коктейли) деньги, которые так щедро дарила мне бабушка.

С чем сравнить удовольствие, испытываемое мною от чтения восточной поэзии?.. Пожалуй, с опьянением великолепным вином. Тонкие средневековые лирики Средней Азии и Ирана создали целый сказочный мир, в котором я забывал о серых буднях.

В этом волшебном мире влюбленный соловей пел над розой, а мотылек опалял крылья в огне свечи. Полный высокого чувства поэт мечтал занять место сторожевого пса у дверей прекрасной тюрчанки и только утреннему ветерку жаловался на жестокость красавицы. Возлюбленная сравнивалась с луной, нежным цветком, стройным кипарисом. Губы обворожительной пери — алые, как рубин, а волнистые косы — чернее ночи. Славя в песнях свою ненаглядную Лейли — несчастный Меджнун самумом мчался по пустыне. А царь всех ремесленников и строителей Фархад — во имя любви к ослепительной Ширин пробивал в граните русла, по которым потекут белое молоко и прохладная кристально-чистая вода.

Я и сам пытался писать стихи в подражание восточным лирикам. И это была моя третья страсть. Я всюду носил с собой блокнот. Туда я записывал рождающиеся у меня строчки. Но я должен был признаться себе: поэт из меня был… не блестящий.

Одно только следование метру и поиск рифмы представляли для меня неимоверные трудности. Я пыхтел, как самовар, чтобы выдавить из себя хоть одну складную строфу. Мои упражнения в жанре рубаи, газели и мухаммаса оборачивались только тем, что я беспощадно марал бумагу. У меня почти не было законченных стихотворений — только отдельные более или менее удачные строки. Когда стихосложение утомляло меня — я рисовал в своем блокноте солнце, луну, цветы, кошек, драконов и профили красавиц. По крайне мере — по моему замыслу это должны были быть красавицы.

Так я и жил. Тихий бабушкин внучок с неприкаянной душой. И, клянусь, так бы и жил долго-долго. Возмужал бы — то бишь, стал бы ездить не в университет, а на работу.

Вряд ли — вопреки мечтаниям бабушки — из меня получился бы полновесный адвокат. Но младший специалист юридической консультации — точно. Я бы протирал в офисе брюки, стаканами глушил капучино и латте, резался бы на компьютере в «Тетрис» и «Сапера» и иногда давал бы клиентам разъяснения, в каких случаях применима та или другая статья гражданско-правового либо семейного кодекса.

Моя жизнь была бы похожа на жизни других мелких клерков — как неотличимы друг от друга шоколадные конфеты из одной коробки. Меня выделяло бы (незаметно для всех окружающих — ха!..) только то, что я почитываю Низами и Лутфи, сам карябаю жалкие стишки да рисую змей и розы.

Казалось: такое будущее уготовано мне лукавыми богами. Закончив университет, я получу свой синий диплом. Пять дней в неделю буду кряхтеть на работе. В субботу — заливать глаза «вертолетом», «отверткой» или «кровавой Мэри». По воскресеньям — дрыхнуть до часу дня; а проснувшись — глотать аспирин от сверлящей голову боли.

Но поток моей жизни круто изменил русло, когда я увидел — да, просто увидел!.. — Малику.

2.Малика

Это была вторая неделя сентября. В университете нам только-только выдали учебники. По всему факультету были расклеены стенгазеты с «напутственным словом» господина ректора — и с огромными фотографиями сего дородного мужа, смахивающего на императора Нерона.

В тот день — после занятий — я, погруженный в меланхолию, бродил по окрестностям университета. Сегодня я получил от сокурсников долю колкостей и шпилек. Одна только Снежана разговаривала со мной, как с человеком. Домой абсолютно не хотелось. Не в меру сердобольная бабушка — считающая, что имеет право все обо мне знать — будет настойчиво у меня выспрашивать: «А все ли у тебя благополучно в университете, золотой мой?». А мне придется — не краснея — лгать: мол, мои делишки обстоят хорошо. Не стану же я признаваться, что для других «студиозусов» я моральная груша для битья. И что от юриспруденции — от всех этих параграфов и статей — мне хочется порою проблеваться.

Так что домой меня сейчас было не приманить даже бабушкиным мясным пирогом с пылу, с жару. Притом, что в моем пустом желудке урчало. Я собирался двинуться в парк — и засесть там под ветвистыми деревьями, расстелив куртку на траве, на моем любимом месте с видом на синюю реку, по которой иногда пробегают прогулочные теплоходы. Но сначала решил заморить червячка в каком-нибудь заведении общепита.

Ветер мел по асфальту фольгу, бумажки и шелуху от семечек. Серый мегаполис с громадинами многоэтажек сливался с таким же серым небом. Только на западе золотился тускловатый кусочек солнца. Унылый урбанистический пейзаж как нельзя лучше сочетался с моим невеселым настроением.

Я не долго мерил шагами улицу. Передо мною вырос белый параллелепипед с вывеской: «Закуски от дяди Вани» — на которой был грубо намалеван сияющий улыбкой повар в белом колпаке, держащий блюдо не то пирожков, не то пельменей. Не раздумывая — я дернул за ручку стеклянную дверь и переступил порог забегаловки.

Я попал в длинное и узкое помещение — точь-в-точь в склеп для анаконды. По одну сторону — витрины с горами разнообразной выпечки, пельменями и жареными куриными ножками на подложках; супами и салатами в пластиковых контейнерах; бутылочками кваса и морса. По другую — стойки, за которыми можно умять свой заказ. Звучала популярная эстрадная песенка — в куплетах которой рифма была еще более сомнительная, чем в моих, с позволения сказать, стихах.

Я подошел к кассе, чтобы купить салатик и выпечку. И… как жена Лота, застыл соляным столбом, встретившись глазами с продавщицей. Казалось: в это мгновение всколыхнулся мировой океан, громогласно расхохотался косматый Иегова, а индийский озорной бог любви Камадэва отпустил тетиву лука — метнув свою цветочную благоуханную стрелу.

Юная продавщица была… прекрасна. Я увидел ее нежно-смуглое лицо так близко!.. Как бы нырнул в омуты ее темных лучистых глаз. Сказать, что эта девушка была подобна весеннему солнцу, полной луне, распустившемуся цветку жасмина — значило ничего не сказать.

Я читал у Рудаки, Низами и Саади о прелестной тюрчанке — нежной пери, ангеле. Гурии, спустившейся на грешную землю из тенистых райских садов. А сейчас я увидел идеал восточной, тюркской красоты прямо перед собой. Точно сама поэзия — вспыхнув волшебным самоцветом — ворвалась в обыденную скучную реальность.

Как жадный шмель, прильнув к цветку, сосет нектар — так и я впитывал взглядом облик чудесной красавицы. Я не знал, чему больше поражаться. Черному, как вороново крыло, потоку густых волнистых волос — струящемуся до середины спины?.. Стройной точеной фигурке?.. Губам — напоминающим лепестки алой розы?.. Длинным ресницам?.. Похожему на серп полумесяца изгибу бровей?..

Я чаще задышал. Сердце — разгоняя бурлящую кровь по венам — гремело янычарским барабаном. Челюсть у меня отвисла. Я стоял глупым зайцем и без стыда (я забыл папу с мамой, не то что стыд) пялился на привлекательную продавщицу.

Этой тюрчанке быть бы наряженной в тонкое парчовое платье, перехваченное золотым поясом. Но наряд ее состоял из блузки и брюк. Что, конечно, не умаляло красоты девушки. На груди у продавщицы был приколот бейджик с именем: «Малика».

Малика!.. Нежную гостью из рая зовут Малика!.. Я знал: это популярное у тюрок и таджиков арабское имя переводится как «царица». Что ж. Такое имя вполне подходило обворожительной красавице!..

— Малика… — чуть шевельнув губами, прошептал я.

— Молодой человек, — чистым, как журчание ручейка, голоском, заговорила девушка. — С вами все в порядке?.. Вы окаменели, будто Медузу Горгону увидели. На вас напал столбняк?.. Будете что-нибудь заказывать?..

— Я.. Да… Извините… — беспомощно забормотал я, чувствуя, что краснею.

Слова красавицы насчет «Медузы Горгоны» и «столбняка» были хлесткими, даже язвительными. Но — как это и описано в персидско-таджикской и тюркской поэзии — горький яд с губ пери кажется сладким медом. Я будто примерил чалму и халат лирического героя стихов Низами или Джами. Безумец хочет целовать пыль у ног прелестной тюрчанки — дерзкой и невоздержанной на язык.

— Ну-у?.. — спросила девушка, приподняв полукружия своих черных бровей.

— Ах, да, это… я…

Я понимал, что выгляжу смешно — и оттого еще больше терялся. Дрожь проняла меня до корней волос. Я был точь-в-точь перебирающий лапками мышонок, который только глубже проваливается в вязкое желе.

Черт возьми, надо просто выпрямить спину и равнодушно отчеканить: «Мне, пожалуйста, два пирожка с капустой и крабовый салат». Боже, как я сейчас жалел о том, что я не развязный мачо и не вшивый пикапер, способный стрельнуть номерок телефона у понравившейся девушки. Зачем я только родился рохлей, лузером и задротом?.. Вот я закидаю себе в глотку пирожки и салат… и мне останется только вытереть рот салфеткой и отчалить.

Точно в насмешку, судьба не несколько минут столкнула меня с восхитительной красавицей — с которой мы разойдемся, как в море корабли. Возможно, я еще не раз заверну в это бистро — чтобы только бросить взгляд на милую тюрчанку. Но я никогда, никогда не заговорю с ней иначе, чем как покупатель с продавщицей. Потому что я не знаю, как должен вести себя юноша — который хочет привлечь внимание девушки. Свои представления о взаимоотношения полов я черпал только из поэтических книг.

— Дайте мне, пожалуйста… салат «мимоза» и… две сосиски в тесте… — наконец выдавил я.

Малика рассмеялась — как звенит маленький декоративный колокольчик. Подозреваю: дело было в том, что я имел чрезвычайно глупый вид. Моя тюрчанка из стихов Саади шустро собрала заказ. Мне оставалось только взять поднос и переместиться за стойку. Ковыряя вилкой салат и помаленьку откусывая от сосиски в тесте, я — нет-нет — да и поглядывал через плечо на Малику.

О, как странно!.. Посмотреть на меня со стороны — я просто парень с рюкзаком на спине, закусывающий в дешевой забегаловке. А на деле — мое сердце квакало лягушкой и рвалось по швам. Казалось: я факелом вспыхну от внутреннего огня.

Меня так и подмывало: утереть вымазанные в салате губы, пасть перед нежной тюрчанкой на колени, протянуть руки, процитировать строчку Джами и взмолиться: «Выходи за меня замуж!..».

Вот такой я пылкий Меджнун. Но прекрасная, как молодая пальмочка, Лейли — хотя бы отвечала своему страстному возлюбленному взаимностью. Малика же — в ответ на мой бурный порыв — только покрутит пальцем у виска. Время Фархада и Меджнуна прошло. В наш похабный век, чтобы завоевать девушку — нужно сводить ее в фешенебельный ресторан поесть хрустящих французских булок и суп из акульих плавников. Подарить абонемент в массажный салон, серебряное колечко и модные духи. Стишками не соблазнишь ни одну дурочку. Сегодня общество — это рынок. Всегда есть продавец и клиент. Когда юноша и девушка затевают шуры-муры — между молодыми людьми заключается сделка. Брак — тоже сделка, большей степени надежности.

Приходится признать: самая честная женщина — проститутка. Подобная конфете без ярко разрисованного фантика. Проститутка без лишних слов продает тебе свое тело, принимая наличные или перевод на карту. И не требует от тебя плясать вприсядку — выдумывать что-то с поездкой на море или с обедом в элитном кафе под сверкающими круглыми люстрами.

У меня задрожали веки и задергался кадык. Ну вот еще!.. Не хватало только расплакаться за поеданием «мимозы»!.. Мозг обожгла мысль: а если бы Малика и впрямь была… путаной?.. О, тогда бы я знал, куда потратить деньги, которые дарит мне на праздники бабушка!.. Я бы снял Малику на ночь. Забыв обо всем на свете, мы отдались бы пьянящей бесстыдной страсти. А под утро — когда усталая Малика уронила бы голову на подушку — я сказал бы, запустив пальцы в длинные черные волосы тюрчанки: «Тебе не обязательно заниматься проституцией. Будь моей женой».

Ха!.. Как будто моя энергичная бабушка — по пунктам и параграфам расписавшая мое будущее — спит и видит, чтобы я притащил в качестве невесты нерусскую девушку (очевидно, без расейского гражданства). Нет!.. Бабушка сразу же заверещит: мол, внучок, «это же невыгодная партия!..».

Я горько вздохнул. И подумал, комкая в кулаке жирную салфетку: я ухоженный и сытый, но несвободный. Гудящий муравейник мегаполиса — это царство тотального рабства. Каждый муравей при деле: один тащит хвоинку, другой — личинку, а третий — доит тлю. Людям-муравьям, с детства подчиняющимся тысяче условностей и заданным алгоритмам — просто некогда задуматься об утраченной вольной волюшке…

Стеклянная дверь раскрылась — в кафешку вошел новый посетитель. Мужчинка лет под сорок пять, ростом с пожарную каланчу. Длинный плащ мужчинки был распахнут — так что виден был черный пиджак с приколотой брошкой. Крючковатый нос придавал гостю сходство с хищной птицей — да и в выражении лица было что-то напоминающее о стервятнике. На носу — очки. Седые шевелюра и усы — аккуратно подстрижены. Ни один волосок не топорщился. От дядечки распространялся резковатый запах мужского одеколона. Казалось: этот аромат окутывал очкастого стервятника густым облаком.

«Метросексуал», — подумал я, косясь на серебряную брошку на груди мужчинки. Не знаю отчего — но дядечка мне сразу не понравился.

Маленькими шажками — стуча лакированными туфлями — метросексуал подошел к кассе и, что называется, через губу сказал:

— Девушка. Порцию пельменей по-нижегородски.

Потихоньку я наблюдал за Маликой и господином в плаще. Мне было неприятно уже оттого, что «господин» вообще обращается к моей тюрчканке. (Ха!.. Когда она успела стать моей?..).

— Минуточку.

Проворная Малика щипцами выудила с витрины — один за одним — пять здоровенных пельменей, сложила на одноразовую тарелку и поставила в микроволновку греться. Метросексуал торчал прямой, как трость — и корчил недовольную козлячью мину.

— Возьмите. С вас сорок червонцев.

Бодрая, ловкая Малика достала из микроволновки пластиковую тарелку с пятью жирными пельменями.

— Девушка… — грозно, как тигр Шерхан, прохрипел дядечка в плаще. За стеклами очков у «благородного господина» точно полыхнули молнии.

— Да-а?.. — поправляя длинные волосы, спросила Малика. Ее агатовые блестящие глаза смотрели без страха.

Забыв про свою «мимозу» и недоеденную сосиску в тесте, я — не скрываясь — наблюдал за разгорающимся конфликтом Малики и усатого мужчинки. Я горячо сочувствовал моей тюрчанке. В сердце закипал гнев против седого дурака. Что тебе надо от девушки?.. Расплатись — и жри свои пельмени. Желательно — где-нибудь в отдаленном месте. Хоть за полярным кругом.

— Девушка… Что… Что вы мне положили?..

Не прикрывая паскудный род ладонью — покрасневший, как перезрелый томат, мужчинка захлебнулся яростным кашлем.

— Я положила вам пельмени по-нижегородски, — не моргнула глазом храбрая Малика. — Блюдо такое. Пять пельменей. Стандартная порция.

— Де-ву-шка!.. — чуть не захлебнулся слюною «очкастый стервятник».

Противники стояли друг против друга, разделенные только прилавком. Малка — прекрасная, как цветок; с заколкой в виде бабочки в красиво вьющихся темных волосах; хрупкая и миниатюрная. И дядечка — длинный, как мачта, на которой модный плащ висел, как парус. Весь холеный, лощеный и прилизанный — аж с души воротило. И хоть бы волосок выбился у дядечки из щетинки аккуратно подстриженных усиков а-ля Эркюль Пуаро. Я подумал: не удивительно, что такой породистый крысеныш, заботящийся о своих волосах и коже не хуже иной дамочки — и ссору в дешевой кафешке затевает, как бешеная баба. «Хуже женщины, ведущей себя, как мужик — только женоподобный мужчина», — сказал кто-то из классиков мировой литературы.

— То, что вы мне даете — это что угодно, но не нижегородские пельмени!.. — со скрежетом зубовным выдал седоусый метросексуал. — Где вы учились кулинарии?.. Нижегородские пельмени подаются с зеленой веточкой укропа, кусочком сливочного масла и с несколькими горошинами черного перца. Пер-ца!.. Слышите, девушка?..

Мужчинка плевался словами, все повышая тон — пока не сорвался на отвратительный визг.

— Ой, вы только не кричите, уважаемый. Я же вас не режу, — рассмеялась дерзкая Малика. — Кулинарии я училась у своей мамочки — которая, пока не поддалась болезни, такие беляши жарила, что любой итальянский шеф-повар со своей пастой плакал бы от зависти… И что вы заладили: «девушка, девушка»?.. Я знаю, что я не парень — представьте себе. А по поводу перцев-укропов я вам так скажу: на каждое блюдо у меня есть технологическая карта. Я подаю вам пельмени не абы какими, а строго в том виде, какой прописан в карте. Так вот, дедуля: в рецептуре блюда «нижегородские пельмени» — про перец, масло и укроп не сказано ни полслова. Что делать: такие порядки в нашем кафе. А если вам принципиально уплетать пельмени по-нижегородски со всеми добавками — поищите более продвинутый ресторан или приготовьте эти пельмени сами дома!..

Малика оперлась маленькими ладошками о прилавок и чуть подалась вперед — с вызовом глядя в глаза прилизанному усачу. Ее нежно-смуглое личико лучилось боевым задором. Я отметил, как красива родинка у краешка губ кудесницы.

Мне хотелось смеяться и аплодировать. Настолько меня восхитила бойкая бесстрашная Малика. Речь шла о такой приземленной форме материи, как пельмени. Но мое пылкое воображение и сюда приплело сюжеты из персидско-таджикской поэзии. Вспомнились строчки Саади: красавица — даже одетая в рубище — притягивает взоры. Не будь я совсем бесталанным поэтом — сложил бы рубаи о том, что гурия остается гурией, даже если, волею судьбы, подает пельмени разным недовольным скотам.

Усач покраснел, как рак в кипятке. Затем пожелтел. Побледнел. Даром, что не позеленел. И — наконец — изрыгнул поток ругательств:

— Ах ты, тварь!.. Малолетка!.. У тебя давно-то мамкино молоко на губах обсохло?.. Азиятка понаехавшая!.. — (Метросексуал произнес именно так: «азиятка»). — Да как ты смеешь, уродка, оскорблять русского человека, который находится у себя в стране?.. Шлюха!.. Пиявка!.. Ползучая гадина!..

У меня уши в трубочку свернулись от забористой брани «интеллигента». Мелькнула мысль: надо бы заступиться за девушку — заткнуть разбушевавшегося «усатика». Даже окунуть его мордой в остатки салата «мимоза». Но, видимо, я трусливый зайчишка. Я только вдохнул, выдохнул… и остался на месте. Пальцы у меня тряслись.

Малика сначала отшатнулась от очкастого хама — как от ядовитого насекомого. Но затем снова подалась вперед. По ее красивым губам змеилась нервическая ухмылка. Глаза сверкали. Не было сомнений: своей площадной руганью дядечка в плаще только на несколько мгновений выбил красавицу из равновесия. Сейчас Малика соберется и даст «усам и плащу» достойный отпор; смешенный с грязью очкарик тысячу раз пожалеет, что переступил рамки приличия.

Но дело приняло неожиданный оборот.

Бросив взгляд на улицу — за стеклянную дверь — я увидел только что припарковавшуюся роскошную иномарку. Из авто вышел нестарый кавказской наружности мужчина в полосатом пиджаке и в брюках со стрелками. Через секунду кавказец уже вошел в бистро, со словами:

— Так-так-так. Что у нас здесь происходит?..

Я догадался: важный кавказец — хозяин заведения и работодатель Малики.

— Скандальчик тут у нас, Омар Османович, — доложила Малика. — У гражданина подгорает.

Омар Османович. Я мысленно окрестил хозяина забегаловки «два О».

— Вы владелец кафе? — пыхтя и щурясь, спросил усатый очкарик. — Что за сброд вы нанимаете?.. Ваша девушка — она…

Разве что горячий пар не вылетал из ушей «очков и плаща». «Два О» театрально поднял руку:

— Я вас понимаю. Сейчас во всем разберемся. Я хотел бы с самого начала послушать, что здесь произошло.

— Ну, в общем… — заговорила было Малика.

— Молчи. — Омар Османович прислонил холеный палец к губам. — Клиент всегда прав. Пусть рассказывает клиент.

Ободрившийся дядечка потеребил себя за ус. И — со страстью художника, густыми красками пишущего картину — принялся ябедничать на бедную Малику. «Очки и плащ» вдохновенно врал, как жестоко был оскорблен и растоптан хрупкой продавщицей. И конечно — гнал пенную волну возмущения по поводу того, что пельмени по-нижегородски должны подаваться с перцем, укропом и маслом.

— Простите нас. Простите, — покорным холопом отозвался «два О», опуская голову и прижимая руку к сердцу. — Мы ориентируемся на европейские стандарты обслуживания — и не потерпим дурного обращения с нашими дорогими покупателями. Задевшая вас сотрудница, — (Омар Османович скосил глаз под кустистой бровью на Малику), — будет уволена… Что же касается пельменей по-нижегородски — то в нашей рецептуре действительно не предусмотрено добавление масла, укропа и перца. Я понимаю: это ранит вас как тонкого ценителя, гурмана. Извините нас!.. В качестве компенсации я предлагаю вам большой стакан капучино. Уж по части напитков на основе кофе — нам равных нет.

— Что ж… — снова подергав себя за ус, очкарик в плаще издал фыркающий звук, который должен был обозначать удовлетворение.

Омар Османович повернулся к Малике и резко бросил:

— Ты слышала. Капучино «ноль пять» для господина.

— Ах, для господина?!.. — едко рассмеялась Малика.

Нервно покусывая губы и беспощадно комкая в кулаке салфетку, я наблюдал за безобразной сценой.

Какой-то дурак взбеленился оттого, что в пельмени не положили масла. Совсем некстати нарисовался то ли директор, то ли владелец заведения. Скользкий, как налим. Готовый стелиться перед денежным клиентом, как шакал перед тигром. И вот уже нежная смугляночка-продавщица — которую сделали во всем виноватой — лишается работы.

Я еще никогда не зарабатывал самостоятельно на кусок хлеба. Но имел достаточно воображения, чтобы уловить: потеря места в кафешке — страшный удар для Малики. У бедняжки явно нет продвинутой бабушки, щедро дарящей внучке деньги на карманные расходы. Малика — вдобавок — нерусская. По всему видать: иностранная гражданка откуда-нибудь из Восточного или Западного Туркестана. Это создаст девушке дополнительные трудности в поиске новой работы — при свойственной нашему обществу ксенофобии.

В котелке моего сердца булькала ярость против Омара Османовича и «усатого-в-плаще». Того и гляди — хлынет через бортик. Но, как я и говорил: я трусливый зайчишка. С открытым ртом, вращая глазами — я только следил за происходящим.

— Малика. Капучино!.. — требовательно повторил «два О».

— Ах, да, да!.. Для сахиба!.. — с издевкой отозвалась Малика.

Глаза красавицы пылали огнем. Нежные губы по-прежнему кривились. Гордая девушка не собиралась рассыпаться бисеринками в извинениях перед очкастым уродом или униженно молить Османовича: «Оставьте, оставьте меня на работе!..».

Грациозная, как пава — Малика довольно проворно (хотя и явно без спешки) налила в картонный полулитровый стакан ароматный капучино, прикрыла белой пластиковой крышкой и поставила на прилавок.

Омар Османович обеими руками взял стакан и — чуть ли не приседая, как евнух перед халифом — протянул усатому. Сказал елейным тоном:

— Угощайтесь, пожалуйста!.. Капучино за счет заведения. Надеюсь, это достойная компенсация за моральный вред, который нанесла вам наша нерадивая сотрудница. Еще раз приношу вам извинения… Я буду счастлив, если вы дадите нам второй шанс вам угодить — снова нанесете нам визит…

— Хорошо. Я подумаю. Подумаю, — почти миролюбиво ответил очкастый метросексуал. Видимо, благословенная халява (стакан капучино) чуть размягчила стальное сердце интеллигента.

Красавица Малика вставила шпильку:

— Только, господин хороший, когда будете лить капучино в глотку — не опрокиньте стаканчик себе на штаны. А то представляете, какой будет конфуз, если вы посадите пятно на свои великолепные брюки?.. Вы же — не иначе — восемь тысяч червонцев за них отвалили!.. Хуже всего, если горячий напиток брызнет вам между ног. Я даже не говорю о том, что вы обожжете ваши самые драгоценные органы… Расположение пятна будет такое, что со стороны покажется, что вы — пардон!.. — обмочились.

— Малика!.. — рявкнул, нахмурив косматые неандертальские брови, Омар Османович.

— Что — Малика?.. — дерзко бросила девушка. — Мне бояться нечего: ты меня уже уволил.

Успокоенный подарком в виде стакана капучино — «усатый-в-плаще» по-джентельменски раскланялся с «двумя О» и исчез со сцены, выйдя в стеклянную дверь. Я по-прежнему исполнял роль безголосого зрителя. Хотя мое сердце — как искромсанное ножом — кровью истекало от сочувствия к Малике.

Не стирая с лица лакейской улыбочки — Омар Османович проводил «господина клиента» долгим взглядом. Затем — грозный, как туча — повернулся к Малике:

— Ну, Малика!.. Я — конечно — знал, что ты отмороженная. Но такого… такого я даже от тебя не ожидал. Покупателю надо служить, как богу. А не демонстрировать свой капризный норов необъезженной кобылицы. Я не пошутил: ты уволена!.. Доработаешь сегодня смену — а завтра к одиннадцати часам дуй в офис. За расчетом.

— Да пожалуйста!.. — едко ухмыльнулась Малика. — Думаешь, я работу не найду?.. А ты — продолжай лизать задницу каждому недовольному клиенту!..

Я задрожал сильнее — как хвост у овцы, которая заслышала волчий вой. Сердце дико стучало. Со лба сбегали струйки пота. (Я часто потею, когда нервничаю).

Мне хотелось заступиться за Малику. Сказать что-то веское — что сразу ее обелит. Эх, не быть бы мне позорным трусом, для которого не то что защитить малознакомую девушку, но и спросить у прохожего дорогу к метро — непосильная задача!..

Но — неожиданно не только для Османовича и Малики, но и для самого себя — я распрямил спину, положил в тарелку недоеденную сосиску в тесте, утер лоб рукавом и хриплым голосом выдал:

— Девушка не виновата… Этот клиент в плаще и очках первый начал хамить… Девушка сказала только, что пельмени подаются — согласно рецептуре — без масла, зелени и перца. А очкастый… принялся грубить и буянить… Вот и все!.. Девушка не виновата. Не виновата. Не виновата.

Несколько раз — как заклинание — я повторил: «Не виновата». На этом силы и отвага меня оставили. Не дожидаясь реакции на мои слова и даже не решившись бросить прощальный взгляд на Малику — я на подгибающихся ногах бросился вон из кафешки.

Я шел — качаясь, как пьяный — и не смел обернуться. Сердце долбило в грудную клетку — а голову переполнили шумы, похожие на звук радиопомех. Я очнулся только в метрах трехстах от «Закусок…» — у киоска «Пиво — чипсы — сигареты». Руки у меня тряслись, а веко над левым глазом подергивалось — когда я расплачивался за коктейль «вертолет». На ходу хлебая из баночки с яркой этикеткой — я двинулся в свой любимый парк на берег реки. Я чувствовал, что сейчас заплачу.

В парке я расстелил куртку по жухлой траве, сел и уставил взгляд на темно-синюю реку, медленно текущую под серым небом.

При каждом вздохе ветра с деревьев сыпались желтые и ржаво-коричневые листья; рябь пробегала по реке. Я глушил свой «вертолет» — а из глаз моих лились слезы, которые я размазывал по щекам тыльной стороной ладони. Мне хотелось застонать в голос, как раненному оленю.

Ну почему я такой нерешительный?.. Такой рохля?.. Ничтожный червь?.. Надо было не ждать появления «двух О» — а вступиться за Малику, как только проклятый метросексуал начал перегибать палку. Подойти пружинящими шагами, выпятить грудь и — тоном Ильи Муромца — огорошить забияку: «Эй!.. Уважаемый!.. Вы чего прицепились к девушке, как репей?!..». Метросексуал в модном плаще — ретировался бы. А я — на правах рыцаря-защитника — стрельнул бы у Малики номерок телефона.

Но нет!.. В силу собственного малодушия я упустил шанс познакомиться с нежной тюрчанкой — настоящим цветком. Господи, да что со мной не так?.. В кого я такой слабак и растяпа?.. Я настолько погружен в поэзию и розовые мечты, что от реального мира получаю только звонкие щелбаны. Не удивительно, что все и всегда за меня решает бабушка: сам я не способен в жизни ничегошеньки добиться — да и вообще плохо представляю, чего на самом деле хочу.

Девушка вроде Малики — не для такого жалкого слизня, как я. Малику завоюет «классный», немножко наглый парень в стильной куртке, у которого хорошо подвешен язык. Такой парень способен и в морду дать за свою подружку. С ним Малика будет чувствовать себя, как за надежной стеной.

Или мою красавицу увезет на роскошном лимузине богатый «папик». У олигарха нет рельефных мускулов «классного парня» — а только волосатая грудь и арбузное брюшко. Но золотая банковская карта придает «папику» — хотя бы и лысыму — гонору и самоуверенности. «Папик» будет в фешенебельных ресторанах кормить Малику стейками из акулы и лососевой икрой. Задаривать брендовыми шмотками, серебряными цепочками и золотыми колечками. Слетает с Маликой на неприлично дорогой курорт — куда-нибудь в Гоа или на Мальдивы, где зеленые метелочки пальм и белый песок.

«Расплачиваться» Малика будет — естественно — в постели. Я представил: в номере люкс пятизвездочного отеля — «папик», бросив на пол полосатые трусы, самоваром пыхтит на моей девочке, которую придавил необъятным животом. Зад денежного воротилы ходуном ходит. От такой картинки меня потянуло блевать.

Чтобы отвлечься — я достал из рюкзака и открыл наугад томик стихов Джами. Смахнув слезы — начал читать.

Лирический герой персидско-таджикского поэта — захлебываясь рыданиями, смотрел вслед луноликой тюрчанке, которая стрелою умчалась на лихом коне. Влюбленный безумец целует камни на той дороге, по которой пронеслась прекрасная пери. Караван надежд страдальца-дервиша — верблюд за верблюдом — уплывает в раскаленную пустыню…

Я читал — и мне казалось: волшебник Джами писал о нас с Маликой. Буквы у меня перед глазами начали размываться — потому что взгляд мой вновь заволокли слезы. Горло забил ком. Разве не умчал от меня Малику хрипящий — закусивший удила — скакун обстоятельств?..

Если бы «два О» не уволил Малику!.. Я бы каждый день заходил в «Закуски от дяди Вани», чтобы просто увидеть мою сказочную красавицу. И в этом черпал бы горькую радость. Но завтра Малика возьмет расчет. Она больше не появится в забегаловке. Пылающей кометой Малика блеснула на темном небе моей жизни — чтобы исчезнуть навсегда. А я — как слепой — остался в кромешной тьме. Потерянный, с опустошенным сердцем.

Всхлипывая, дрожащими руками я вынул свой заветный блокнот и принялся карябать строчки. Что-то про «черные омуты глаз», «губы, как вишни» и про «боль, разрывающую грудь».

И пусть завтра эти родившиеся у меня угловатые стишки мне разонравятся — так что я перечеркну негодные строфы жирным крестом. Все равно. Сейчас кривоватые вирши давали выплеснуться клокочущим во мне чувствам: тоске, отчаянию и жажде любви.

Я тер глаза, слизывал с уголков губ соленые слезы. И шептал:

— Малика. Малика. Малика.

3.Снежана

Поболит и пройдет?..

Я думал так первые две-три недели. Но тупая ржавая игла только глубже всаживалась в сердце. И не было пинцета, чтобы ее вытянуть. Рачьей клешней меня схватила и не отпускала мучительная тоска. Я понял: после того, как я увидел Малику — моя жизнь не будет прежней.

Я был неприкаянным демоном, скитающимся между мирами. И меня задел крылом ангел в короне огненных лучей. С тех пор — опаленный — я не могу смириться со своей участью отверженной тени. Предпринимаю бесплодные попытки вырваться из паутины душной мглы — к воздуху и яркому солнцу.

Несколько раз я ездил в «Закуски от дяди Вани». Мною двигала надежда: «два О» только погрозил Малике, но увольнять не стал. Клянусь: мое сердце было до того наэлектризовано, что я — как рыцарь перед прекрасной дамой — встал бы перед Маликой на колени и признался бы в любви.

Трудно сказать, как бы отреагировала Малика. Просто посмеялась бы надо мной?.. Или бурные излияния малознакомого парня: «Я люблю!.. Я люблю тебя!..» — напугали бы девушку?.. Я не мог это проверить: как в знаменитом стихотворении Хафиза — идол навсегда скрылся.

Без Малики все утратило смысл. Я и раньше-то с трудом высиживал нудные лекции в университете. А теперь от блестящих гладких лысин профессоров меня просто-напросто воротило. А когда я — преодолевая брезгливость — открывал толстенный талмуд-учебник, мне казалось: черные буквы на белой бумаге — это зубы оскалившейся щуки.

«Товарищи» по учебе — с нюхом шакалов — без ошибки учуяли произошедшую во мне перемену. Выпадающие мне на долю насмешки стали более многочисленными и колючими. Меня будто преследовала и жалила стая шершней. «Трубадур!..» — «Призрак отца Гамлета!..» — «Арап Петра Великого!..» — «Недоделанный Д’Артаньян!..».

Хорошо, что одногруппники не знали ни о моем увлечении восточной поэзией, ни о том, что я и сам упражняюсь в стихосложении. Иначе я давно удостоился бы прозвища «азиатского рифмолета», «раскосого куплетиста», «университетского акына» — или что еще за язвительные прозвища способна изобрести зараженная расизмом и национализмом расейская молодежь.

Еда стала для меня безвкусной, как туалетная бумага. Какие румяные пироги ни готовила бабушка — я с трудом мог заставить себя проглотить несколько кусочков. Бабушка удрученно качала головой на длинной сухой черепашьей шее:

— Уж не заболел ли ты, внучок?..

Что я мог ответить?.. Что у меня болит не тело — но душа?..

Я каждую ночь видел Малику во сне. Я обвивал руками тоненькую талию милой, целовал алые лепестки губ. Красавица лианой изгибалась в моих объятиях. Обнажала передо мною наливные яблочки грудей. А я играл с потоком распущенных черных волос прелестной тюрчанки.

Но я открывал глаза — и снова оказывался один под потолком своей комнаты, в мятой постели, на скрипучей кровати. Прекрасные видения улетали — как стая вспугнутых птиц. Я — в одних трусах — подходил к зеркалу. И долго смотрел на своего двойника. На парня с чуть взлохмаченной шевелюрой, опухшими глазами и выпирающими ребрами. Он часто моргал и нервно покусывал нижнюю губу. Мы адресовали друг другу невеселый вопрос на двести тысяч червонцев: «В кого ты такой никчемный страдалец?..».

Ответа — увы!.. — не было. Мне оставалось только вздохнуть и топать в ванну умывать лицо. А на кухне меня ждала кастрюля с бабушкиными пирожками — которыми я мог позавтракать, прежде чем ехать в университет.

Я пытался одолеть свою тоску. Средства для этого были привычные. Чтение восточных классиков. Попытки самому писать стихи. Алкоголь.

После лекций я спешил — с баночкой пива, «вертолета» или «отвертки» — на берег реки. Палые листья шуршали под вздохами ветра. Я пьянел от коктейля и от страстных звонких газелей Навои.

Убитый разлукой лирический герой тушил гудящее в сердце пламя красным искристым вином. Темной ночью напрасно ждал возлюбленную, в насмешку обещавшую свидание.

Впитывая чарующие строки, я думал: чем я не безумец Меджнун?.. Малика сразила меня одним взмахом ресниц — как Лейли несчастного Кайса. Измученный влюбленный — я тоже достоин быть увековеченным в стихотворениях и поэмах.

Но нет!.. Я все-таки отличаюсь — и это мягко сказано!.. — от Меджнуна и Фархада. Один из них слагал волшебные песни, которые подхватывала вся Аравия. А второй был великим богатырем и тружеником — прорубавшим в скалах русла каналов и воздвигавшим дворцы. Страсть легендарных влюбленных была возвышенной и красивой. Моя же — просто смешной.

Сидя под ветвистым деревом, на расстеленной по траве куртке, с блокнотом и ручкой — я пытался и сам сочинять стихи. Рождались отдельные строчки. Что-то вроде:

Твои волнистые косы — как ночь глухая черны…

Я усиленно подражал Низами, Рудаки и Саади — писал про розу и соловья. Про лицо возлюбленной, подобное луне и про губы-рубины. Про мотылька, летящего на огонь свечи.

Если б я верил в буддийские перерождения, я бы решил: в прошлой жизни я был кем-то из когорты средневековых восточных поэтов. Я смутно припоминаю свое былое существование и усиленно пытаюсь слагать газели, рубаи и тарджибанды. Но то, что получалось у меня на тюркском или фарси — не удается мне на великом и могучем русском языке.

Впрочем, реинкарнация тут не причем. Я просто бесталанный графоман.

Так или иначе — я думал о Малике образами восточной поэзии. Все эти «косы, черные, как ночь», «родинки — зерна для птицы сердца» затмевали реальную Малику, о которой я — на самом деле — мало что знал. Тоска по красивой продавщице из бистро перерастала в тоску вообще по девушке, по женской ласке. Во мне пробудился половой инстинкт — который может быть очень могучей силой. Мне хотелось кричать, как мартовскому коту. Тебя не освежает сон, и еда становится поперек горла — пока ты не утолишь пробудившееся желание.

Сгорающий, как на медленном огне — я смотрел в интернете фото обнаженных красоток. А проходя по улице — оборачивался на каждую стройную длинноволосую девушку. Все более или менее симпатичные барышни казались мне похожими на Малику. Признаюсь без стыда: притянувших мой взгляд юных дам я представлял себе голыми или в одних только кружевных чулках. Разгоряченное воображение рисовало мне: очередная краля сладко стонет подо мной на широкой кровати, проваливаясь в белоснежную перину.

Много девушек было на факультете, который в пору было назвать цветником. Казалось бы: что естественнее, чем завести отношения двум студентам — парню и девушке?.. Но мои сокурсницы были заносчивыми и спесивыми, как индюшки. А я — слишком неуверенным в себе и трусоватым, чтобы попробовать подступиться к той или другой прелестнице.

Приветливой со мной была только пушистый лисенок Снежана. Сами боги подталкивали меня обратить на нее пристальное внимание. Правду сказать: Снежана была не то что б в моем вкусе. Как вы уже поняли: мне нравились смуглые брюнетки с жарким блеском в агатовых глазах. Но, видимо, я полуосознанно следовал афоризму: «На безрыбье — и рак рыба».

Снежана была все-таки недурна собой. У нее были длинные ресницы, ясные глаза и по-детски пухлые губки. А цвет волос напоминал пламя. Неудачливый стихоплет, я сказал бы поэтическим языком: «Ты рыжая, как эта осень!..». Но не только с художественными сравнениями — я и с каким-нибудь приземленным вопросом («А когда у нас коллоквиум с профессором Дыниным?») не отваживался к Снежане «подкатить». Лишь смотрел робко, как она — стоя во время переменки на замусоренном дворе факультета — курит легкую сигаретку с ароматом манго.

Но нас — что называется — связала сама судьба. Однажды после занятий Снежана подошла ко мне и попросила:

— Я тут пропустила пару лекций. Дашь конспекты по уголовному праву переписать?..

— Д-да… Кон-нечно… — с небольшим заиканием ответил я, чувствуя, что краснею до ушей.

Из всех студентов нашей группы у меня были самые аккуратные конспекты.

Через два дня — возвращая мне тетрадь — Снежана вдруг спросила:

— Слушай. А какой твой любимый фильм?..

На сколько-то секунд затормозив — так как не ожидал вопроса — я ответил:

— «Эхнатон и Нефертити».

Я не особо фанат кинематографа (как это ни странно для молодого городского парня). И не сказать, что фильм «Эхнатон и Нефертити» мне до мозга костей нравился. Но не так давно я посмотрел эту драму из древнеегипетской жизни, изобилующую эротическими сценами и великолепными пейзажами нильских берегов — и лента показалась мне неплохой.

— Класс!.. — Снежана игриво щелкнула пальцами. — Тоже люблю этот фильм. Да и вообще обожаю историко-приключенческое кино. Ты смотрел «Месть Асархаддона»?.. Потрясная вещь!..

— Смотрел, — сказал я. — Мне понравилось…

Мы глянули друг на друга, как заговорщики — и тихонько рассмеялись.

«Месть Асархаддона» — это была неизвестная широким зрительским массам историческая дилогия о завоевании ассирийцами Египта. В фильме были не только картины баталий — но и сильные характеры, и сложные чувства. Подняты непростые моральные вопросы. Если я что-то и смотрел — то что-нибудь в таком роде.

Мы не заметили, как увлеклись беседой. С исторических лент переключились на фильмы вообще. С фильмов — на книги. Снежана поразила меня. Она интересовалась эпосом разных народов, зачитывалась японскими сказаниями о лисах-оборотнях, прекрасно разбиралась в греческой мифологии. Признаться: не ждешь такого от девятнадцатилетней барышни с синими накладными ногтями, которая красит губы в вишневый цвет и балуется фруктовыми сигаретками.

Я думал уже поделиться со Снежаной, что я страстный любитель персидско-таджикской и тюркской средневековой поэзии — но сдержался. Вместо этого поддержал разговор об Эсхиле и Софокле. Два студента-«юрика» (юриста), обсуждающие античную трагедию!.. Ситуация, достойная пера романиста.

«Снежана — тепленький пирожок. Надо брать», — стукнуло у меня в голове. До конца переменки оставалась пара минут.

— Снежана… — начал я, пряча дрожащие руки в карманы. Сердце так и долбило в грудную клетку. — В театре на Тополиной улице ставят «Антигону»… Может… может сходим?..

Как кстати я вспомнил рекламный щит, на котором пестрело извещение о премьере!..

Выдавив свое «может сходим?» — я язык прикусил от собственной дерзости. Сердце застучало еще сильнее. Казалось: оно расколется. Если б мне надо было сейчас поднять с асфальта монетку — я не смог бы этого сделать. Настолько тряслись у меня пальцы.

Я великолепно изучил пери-тюрчанку из стихов Низами и Джами. Но живую девушку звал на свидание впервые. Я боялся, что Снежана посмеется мне в глаза: «Ты хочешь замутить со мной — да?.. Ты?.. Такой рохля?..».

Но Снежана улыбнулась и легко согласилась:

— А давай. Сходим.

Я аж ушам своим не поверил. Так просто я одержал на пути к завоеванию сердца Снежаны первую победу.

Через интернет я приобрел билеты. (Пригодились деньги, которыми по праздникам так щедро одаривала меня бабушка). И в воскресенье мы со Снежаной отправились в театр. Слов нет передать, до чего я смущался и волновался. Я чувствовал, что краснею до корней волос. Ну еще бы!.. Впервые я вел куда-то девушку.

Настоящую девушку!.. Да — совсем не похожую на сказочную тюрчанку из газелей Хафиза. Но, жизнь, видимо — не поэзия и даже не романтическая проза. Известно: лучше синица в руке…

Снежана — по крайней мере — приятная и симпатичная барышня. Не то что б парни увивались за Снежаной табунами. Но и остаться без молодого человека ей не грозило. А она обратила внимание на меня… Череп мне изнутри буравил вопрос: на каком по счету свидании мы впервые поцелуемся?..

Должны же мы дойти до поцелуя?.. Правильно?.. А потом… потом и до чего-то большего?.. Такой уж я был нетерпеливый парень: мысленно гнал коня событий.

Занятый своими переживаниями — я не очень внимательно следил за происходящим на сцене. Иногда пыхтел и фыркал. Хорошо, что зрительские ряды были погружены в темноту. Иначе Снежана увидела бы: я — то бледнею, то заливаюсь свекольной краской.

Снежана — в отличие от меня — не отрывала взгляда от перемещающихся в ярких лучах прожектора актеров и вслушивалась в торжественный белый стих.

После спектакля — когда мы вышли на улицу под серые курчавые облака — я, робея, как прыщавый мальчишка, предложил:

— Снежана… Хочешь — зайдем в ка… в кафе?.. Посидим…

— Хорошо, — приподняв бровь, согласилась Снежана.

(А чертик, сидящий у меня на левом плече издевательски пропищал мне в ухо: «Хозяин. А, хозяин. Как думаешь: эта твоя дамочка догадывается, что и театр, и кафе — лишь этапы, которые надо пройти, чтобы ее раздеть?.. Интересно — правда?..).

Я заказал нам морс в больших стаканах, салат «цезарь», круассаны и пончики. Кафешка была на два ранга повыше, чем те бистро, куда я обычно заглядывал заморить червячка. Из расписных вазонов торчали метелочки пальм, под потолком серебрились какие-то здоровенные декоративные шары. Лилась расслабляющая музыка.

Зажав между двумя пальцами тоненькую сигарету — Снежана задумчиво глядела в большое окно, по внешней стороне которого сползали головастиками капли несильного дождя.

— Ну как… — запинаясь, спросил я. — …Тебе понравилась постановка?..

Снежана пожала плечами:

— Актер, исполнявший роль царя Креонта, хорошо играл. А вот актриса, изображавшая Антигону — не совсем справилась…

Повисло неловкое молчание. Чтобы как-то поддержать разговор — я поинтересовался насчет семинара у доцента Летунова и насчет лекций по семейному праву. Снежана отвечала лениво — как бы нехотя. Снова возникали паузы — которые я не знал, чем заполнить.

Морс был выпит, салат и круассаны съедены. Покинув кафешку — мы двинулись в сторону метро. Капал мелкий дождик. Я раскрыл над Снежаной зонт — который так удачно захватил с собой.

В метро нам надо было ехать в разные стороны. Посадив Снежану в электропоезд — я несколько минут торчал соляным столбом на платформе. В голове гудел пчелиный улей.

Вот и закончилось первое в моей жизни свидание. (Да — я настолько растяпа и лузер, что в старших классах у меня не было подружки). Как-то все прошло… не знаю… не так. Конечно — не следовало ожидать, что мы будем взасос целоваться в заднем зрительском ряду. Есть негласное правило, которому следуют порядочные дамы: не отдаваться кавалеру раньше, чем на двенадцатом свидании. Поцелуи не возбраняются — по-видимому — с шестого или седьмого свидания.

Все так. Но между мной и Снежаной не вспыхнула та самая искорка. И сейчас — стоя на платформе — я чувствовал облегчение (как все-таки вкативший камень на гору Сизиф) оттого, что Снежана уехала.

«А с Маликой было бы не так», — посмеялся надо мной внутренний голос.

Да. С Маликой было бы — наверное — по-другому. Она была для меня гурией — за родинку которой, по выражению Хафиза, не жалко отдать Бухару и Самарканд. Пригласи я в кафе Малику — я трепетал бы, как мотылек. Ловил бы каждый взмах ее ресниц. Счастливый уже от самого присутствия красавицы — любовался и любовался бы своим нежным цветком. А со Снежаной я только ерзал на стуле и боялся показаться дураком.

Быть может: сладко грезить о волшебной розе, на три четверти созданной моим пылким воображением — было для меня проще, чем общаться с реальной девушкой.

Со дня похода в театр на «Антигону» — у нас со Снежаной установились странные отношения. Как ни неопытен я был в «делах сердечных» — а понимал: это не отношения парня и девушки.

Каждый раз, когда я встречал покуривающую на замусоренном дворике университетского корпуса Снежану — та улыбалась мне. Вроде бы — по-особенному тепло. Мы — как аристократы — обменивались вежливыми репликами:

— Как спалось?..

— Да как-то не хватает сна. Ненавижу, когда лекции начинаются в восемь тридцать…

— Я тоже… терпеть не могу… Я в интернете на кинематограф.ком читал, что скоро на экраны выходит драма про вторжение Александра Македонского в Индию. Сходим в кинотеатр посмотреть?..

— Было бы здорово… Нам пора: лекция через две минуты.

Иногда нам случалось поговорить об античной или о мировой литературе. Снежана изумляла меня. Она — как свои пять пальцев — знала греческих героев: Персея, Тесея, Геракла… Так что я чуть дрожал от страха опозориться — перепутать Клио с Медузой Горгоной. Еще Снежана прекрасно разбиралась в творчестве западноевропейских писателей — от Мопассана до Голдинга. Тут я был полным профаном. И только слушал — открыв рот и хлопая глазами.

Я мог бы тоже блеснуть — заговорив о писателях тюркских и иранских. Но я удерживался от этого. Повторю: в нашем отравленном ксенофобией обществе не привечали все восточное. Даже в киосках быстрого питания продавали исконно славянские кулебяки — а не беляши, как когда-то. Вдобавок, мое увлечение стихами Навои, Физули и других — казалось мне чем-то интимным. Это был прекрасный мирок — оазис нежности и любви среди пустыни жестокости и делового расчета. Мирок, куда я не хотел пускать посторонних…

Да — не настолько меня тянуло к Снежане, чтобы я приоткрыл перед ней душу.

Мы сходили еще на четыре свидания. Я сводил Снежану в кино — на тот фильм о войне Александра с индийским раджей Пором. Побывали в театре: на «Медее» Еврипида и на водевиле современного раскрученного драматурга. Разок просто посидели в кафешке.

Я думал: пока мы полулежим на мягких диванчиках за квадратным столиком, пьем душистый зеленый чай и налегаем на крабовый салат и хрустящие булочки — мы разговоримся. Получше узнаем друг друга. Между нами установится тесная связь.

Но на деле все получилось совсем не так. Слова приходилось тянуть, как тонкие — то и дело рвущиеся — нити.

— Какой твой любимый цвет?.. Зеленый?.. А у меня — голубой. Тебе в детстве нравилось какое-нибудь животное?.. Бурундук?.. Оригинально!.. А мне тигр и — ты будешь смеяться — баран. Как тебе «Медея»?.. Да, по-моему, тоже ничего…

После каждой встречи со Снежаной — вернувшись домой — я, как верующий Библию, открывал томик Низами или Джами. И читал, взахлеб читал стихи о прекрасной тюрчанке — представляя личико Малики.

К развитию отношений со Снежаной я относился как к своего рода долгу. Так я был воспитан, что верил: жить — это отдавать долги. Ты обязан выучиться в университете, устроиться на работу, жениться на девушке своего круга.

Я видел, как на экране: мы со Снежаной обвенчаемся в старинной церкви при большом скоплении гостей. И заживем, как порядочная семья из не самой нижней прослойки среднего класса. Я буду трудиться (просиживать штаны) в какой-нибудь юридической консультации. Возможно, получу права на вождение — буду ездить на работу на взятом в кредит авто.

Снежана тоже будет работать — пока не забеременеет. Мы произведем на свет парочку глазастых спиногрызов. Дальше — стирка пеленок, приучение деток к горшку. А там и тревоги, когда чада первого сентября энного года пойдут — с цветами и пузатыми ранцами — в первый класс.

Жизнь — как сериал с заранее известным сюжетом.

А Малика?.. Она растаявший мираж. Кубок сладкого вина, который ты едва пригубил. Как я говорил: лучше синица в руке… Но мечтаешь-то даже не о журавле, а о жар-птице!..

Пусть мы со Снежаной наплодим деток. И пусть потом у нас будут пухлые щекастые внуки. Все равно — даже скрюченным дедом с дряблой кожей, у которого торчат из ушей и ноздрей седые волоски — я буду помнить Малику. Мне не надо носить на груди узорный мешочек, куда зашита мягкая черная прядь моей тюрчанки. Я сохраню образ милой в своем сердце. Может и хорошо, что мы с Маликой никогда не увидимся. Она останется в моей памяти вечно юной — подобной опрысканной росою алой розе.

В сто тридцать шестой раз перечитывая Рудаки, Низами или Джами, я — дряхлый старик — снова почувствую себя пылким молодым Меджнуном. И мне покажется, что восточные классики писали о Малике.

Мне по-прежнему снились яркие эротические сны. В двух снах из десяти я срывал лифчик со Снежаны. А в остальных восьми — предавался дикой огненной страсти с Маликой. Мое мужское естество бунтовало. Требовало утоления. Очнувшись после таких сновидений — я чуть не плакал. Почему, почему жизнь не сказка?.. Почему я не могу быть с девушкой, чьи блестящие агатовые глаза и родинка у нежных губ меня околдовали?..

Иногда мне хотелось стать грубым косматым неандертальцем с крепкими ручищами. За волосы схватить Малику — одетую в символическую юбку из пальмовых листьев — и уволочь в пещеру.

Но — увы!.. Я не был троглодитом. Я и Малика — не свободные дети природы, а два атома постиндустриального общества. Мы опутаны — как сетями — тысячами условностей, на которых держится лицемерная цивилизация.

Оставалось встать с постели, сунуть ноги в шлепанцы и топать в ванную. Умыть лицо и почистить зубы. Потом подкрепиться на кухне разогретыми в микроволновке вчерашними бабушкиными пирожками. Влезть в брюки, свитер и ботинки. Накинуть куртку и ехать в университет, бормоча под нос мантру: «Учеба — твоя работа».

В университете — Снежана. Я немножечко цинично скажу: в моих глазах она не стоила одного ноготка Малики. Но зато Снежана была здесь, реальная. Тогда как Малика — которую мое воображение наделило всеми мыслимыми достоинствами — пропадала неизвестно где. Я и Снежана — оба были студенты из зажиточных семей. И, несмотря на всю непонятность наших отношений — вроде бы нравились друг другу. Я надеялся: взаимная симпатия со Снежаной будет лекарством от заставляющего бурлить кровь чувства к Малике.

Но со Снежаной надо было объясниться.

Мы уже пять раз ходили на свидания. А сколько говорили о греко-римской мифологии и литературе!.. По-моему, этого было достаточно, чтобы перейти к поцелуям. Слиянием губ скрепить наш союз. Чтобы мы не уподобились парню и девушке из бородатого анекдота. Лет пятнадцать они ходили вместе. А когда девушка — наконец — сказала: «Не пора ли нам пожениться?» — парень сокрушенно ответил: «Ну ты сама подумай. Кто нас возьмет?».

Как-то после лекций я — проявив не свойственную мне решимость — зазвал Снежану на аллею, пролегавшую недалеко от университетского корпуса.

Был уже ноябрь. Черные деревья — сбросившие листву — стояли, присыпанные белым снегом. Лавочки были мокрые — не присядешь. Так что мы медленно прогуливались — как философы-перипатетики из любимой Снежаной античности. Снежана зажала между пальцами тоненькую сигаретку. Рассеяно скользила взглядом по сторонам. Рыжие — как пламя — волосы девушки ярким пятном выделялись на фоне унылого пейзажа.

— Ты хотел о чем-то поговорить?.. — прервала Снежана затянувшееся молчание.

— Снежана… — начал было я и дважды нервно сглотнул.

Куда девалась моя с таким трудом накопленная смелость?.. Язык заплетался. Я дрожал, как маленький олененок — уловивший запах гиены или волка.

— Снежана… Как ты думаешь?.. Может быть, мы будем встречаться?..

Снежана обворожительно улыбнулась:

— Встречаться?.. Мы видимся в институте каждый день.

Снежана кокетничала?.. Зачем она делала вид, что не понимает, какой глубокий смысл вложен в простое слово «встречаться»?..

— Ты не поняла… — едва на заикаясь, пустился я объяснять очевидное. В горле стало сухо, как в занесенном песком колодце. — Я имею в виду: не вступить ли нам в отношения?..

— От-но-ше-ни-я?.. — по слогам произнесла Снежана, подняв правую бровь.

— Отношения, — подтвердил я, чувствуя, как трясутся поджилки. Отступать было поздно. — Да. Отношения. Как парень и девушка…

— Иными словами, — спросила Снежана, — ты предлагаешь мне спать вместе?..

От стыда я чуть не провалился сквозь асфальт. Вопрос был задан в лоб. Вспыхнув, как спичка — я прямодушно ответил:

— Да…

Что-то похожее на огоньки на секунду зажглось в глазах Снежаны:

— А когда закончим университет — сыграем свадьбу?.. Так?..

— Да. Я…

Брови Снежаны взлетели и опустились, как крылья мотылька. Она запрокинула голову и звонко рассмеялась. Я как-то сразу учуял: это недобрый смех.

— Мы?.. С тобой?.. Встречаться?.. Вместе спать?..

Снежана смеялась. А я стоял, закусив губу. Будь передо мною зеркало — я бы увидел, что стал краснее помидора.

— Ты хороший парень, — отсмеявшись, сказала Снежана. — Но…

Она щелкнула зажигалкой. Подпалила кончик сигареты и затянулась.

— Что «но»?.. — хрипло спросил я.

Странно: я испытывал горькое удовольствие оттого, что Снежана меня отвергла.

— Ты хороший парень, — повторила Снежана. — Приятный собеседник. Правда. Так здорово обсуждать с тобой греческую драму… Но (я как есть скажу. Без обид — ага?) я не представляю нас с тобой в постели. Извини, но ты растяпа и рохля. Что за будущее меня с тобой ждет?.. Ты станешь клерком в какой-нибудь средней руки конторе — большее ты не потянешь. Твоей зарплаты не хватит на все мои хотелки. Туфли. Шмотки. Рестораны. Ты не знал — но все это стоит денег… Девушки ценят в парнях перспективность, дружок. Пер-спе-кти-вность. Я хочу, чтобы мой любимый баловал и защищал меня. И чтобы впоследствии смог содержать меня и моих детей. А ты… ты ведь неприспособлен к жизни!..

Помолчав, Снежана обронила:

— Мне пора домой.

И — выдохнув голубоватый ароматный дымок — зашагала прочь по аллее.

Я половецкой каменной бабой застыл под корявым — раскинувшим руки-ветви — деревом. По губам моим змеилась ядовитая улыбка. Я щурил глаза.

Меня точно поразила молния. Грудь разрывали противоречивые чувства.

Как?!.. Снежана отказала мне?!.. Что воображает о себе эта расфуфыренная девица — которую я и красивой-то не считаю?.. Я — видите ли — для нее недостаточно пер-спе-кти-вный!..

Да уж, как часто под овечьей шкурой таится подленький шакал!.. Похоже, для Снежаны высокие страсти — изображенные в трагедиях Эсхила и Софокла — хороши лишь чтобы развлечься в выходные. А по будням она дамочка «себе на уме» — ловкая и знающая, чего хочет от жизни.

Пожалуй, мне стоит поблагодарить Снежану. За откровенность. Не каждая барышня как на духу выложит, по какой причине оставляет тебя с носом.

Я стоял под деревом — спрятав озябшие трясущиеся руки в карманы — и ухмылялся. Едко ухмылялся. А по щекам моим стекали непрошеные слезы.

И еще я думал вот о чем. Я сказал Снежане, что хочу «встречаться», «вступить в отношения» — чтобы мы были «парень с девушкой». А если бы вместо этого я произнес бы краткое: «Я тебя люблю»?..

Но нет. Я не умею врать. И я не люблю Снежану. Сказать: «Я тебя люблю» — я мог бы только Малике.

4. Я изменю свою жизнь

Я не думал, что отказ Снежаны переломит меня, как сухую тростинку.

Странное (или вовсе не странное?) дело: получив от Снежаны «от ворот поворот» — я сильнее затосковал по Малике. Горел, как в костре. Простите мне грубое сравнение: голодный, у которого отняли миску пресной каши — только сильнее мечтает о жирном мясе с картошкой, колечками лука и мелко порубленным укропом.

Сравнение, впрочем, действительно никуда не годное — потому что аппетит у меня отшибло начисто. Даже вкуснейшие бабушкины пирожки с грибами я запихивал в рот через силу. Для сердобольной бабушки это было тревожным сигналом.

— Что-то с тобой не то, внучок. Плохо кушаешь. Да и бледный какой-то. Точь-в-точь простыня.

Что я мог ответить?.. Да, со мной и правда было «что-то не то». Но не рассказывать же бабушке, что за отчаянные мысли бродили у меня в голове.

По ночам мне снилась Малика. Как мы — отбросив мещанский стыд — предаемся сладостным утехам. Но чем волшебнее и восхитительнее были сны — тем поганее были пробуждения. Будто похмелье после веселого пира с распитием рубинового и золотистого вина. Открыв глаза — я снова переносился в серенький мир, где был лузером, неудачником, навозным жуком. Где у меня не хватило смелости стрельнуть телефонный номерок у красавицы-тюрчанки. И где меня отшила не столь красивая девушка с волосами цвета лисьего меха.

Я лежал — натянув одеяло по самый подбородок. Вспоминал соблазнительные эротические картины из своих снов. И спрашивал себя: «Почему?.. Почему у меня этого нет?..».

В моем сердце точно булькала горячая похлебка. Тело — по которому волнами пробегала дрожь — было как бы наэлектризовано. Я грезил о Малике. Или о девушке, похожей на нее. Иногда днем, когда я был занят привычными делами — просиживал ли штаны на лекции, листал ли (в безнадежных попытках сосредоточиться) толстый фолиант со сводами законов — с губ моих вдруг слетало:

— Малика!..

На меня оборачивались и смотрели как на тронутого.

А во мне бушевал — властно требуя удовлетворения — могучий половой инстинкт. Казалось: индийский бог любви Мадана поразил меня сразу десятком своих цветочных стрел. Я был молодой мужчина — и я хотел Женщину. Я мечтал целовать ее влажные губы-лепестки. Стискивать ее в жарких объятиях. Щупать и мять ее груди…

Но эти пламенные мечты были как запертые в клетку голуби — тщетно бьющиеся о решетку. А то и вовсе бескрылые — издающие тоскливое курлыканье. Дикий огонь пожирал меня изнутри.

Способы как-то унять мучительное томление были у меня прежние: стихи и алкоголь.

Я запоем читал и перечитывал Саади, Джами, Навои. Звонкие газели о всепоглощающей страстной любви ударами молота отдавались у меня в голове. Я пил, пил глазами строчки. А время от времени — подняв взгляд от страницы — мысленно проговаривал стих, который давно знал наизусть.

Я читал своих любимых поэтов даже на занятиях в университете — пряча на скучных лекциях книгу под стол.

Бывало — идя из университета к метро или закрывшись у себя в комнате (чтобы, якобы, уткнуться в учебники), я начинал бормотать волшебные двустишия Алишера Навои или Хафиза Ширази. О мотыльке, влюбленном в горящую свечу. О соловье, поющем над розой. О несчастном дервише, который пирует в майхане (питейном доме) в надежде утопить в вине тоску по красавице.

У меня точно помутился рассудок. Я всерьез боялся: когда на семинаре преподаватель задаст мне вопрос про уголовно наказуемые деяния или когда бабушка за ужином спросит: «А как у тебя обстоят дела в университете?» — я, вместо ответа, выдам что-нибудь вроде: «Пери, ты похитила мое сердце!» — «О, луноликая!.. Я хотел бы быть псом твоих рабов и рабом твоих псов!..» — «Твои губы краснее рубина и слаще меда и сахара».

Гениальные строки восточных поэтов я разбавлял собственными кривыми строчками. Вроде бы, я использовал те же образы: роза, луна, каменотес Фархад, глаза-нарциссы. И все равно Низами был богом, а я — от силы — младшим бесом, в обязанности которого входит подкладывать дрова в огонь под котел с варящимися грешниками.

Я записал в блокнот несколько газелей и дюжину четверостиший. Еще больше было набросков — которые я закалякал, перечеркнул. Не было дня, чтобы меня не подбивало спустить блокнот в унитаз и признать наконец: я обделен литературным талантом. Запредельная тоска схватывала меня рачьей клешней.

Тем усерднее я заливал глаза пивом и коктейлями. Похолодало. Я уже не сидел на куртке, расстеленной по жухлой траве. А ходил вдоль реки — присосавшись к бутылке или баночке.

Пока я ехал домой — прицепившийся ко мне запах алкоголя рассеивался. Так что бабушка и близко не догадывалась, что ее милый внучок тратит карманные деньги на горячительные напитки.

Я ел меньше, чем воробей — а алкоголь лакал, как пантера кровь. Походка моя стала нетвердой, а взгляд — бегающим. Меня шатало на ветру — как узника Бухенвальда. Будто я полгода питался хлебом из опилок и пил гадкую вонючую воду. Я стал тормозным и рассеянным. Когда ко мне обращались — я сначала не слышал, а потом поднимал голову и переспрашивал: «А?».

Я перестал следить за собой. Забывал чистить зубы. Ходил с копной непричесанных волос — как троглодит. Воротнички моих рубашек были помяты.

Бабушка не могла не заметить, в каком я состоянии. За кухонным столом, подперев руками подбородок, она пристально глядела на меня — пытающегося перемолоть хотя бы один пирожок — и вздыхала:

— Что-то неладное с тобой творится, внучок.

Бабушка была человеком дела. Не зря она так высоко вскарабкалась по карьерной лестнице. Пробивная, напористая, с зорким глазом — бабушка следовала простой логике: есть проблема — найди решение.

Проблемой было мое апатично-меланхоличное состояние.

Однажды в воскресенье — когда, сидя с ногами на кровати, я читал Абдурахмана Джами — бабушка без стука вошла в комнату. Распорядилась:

— Собирайся. Возьми трусы, носки, зарядку для телефона. Полотенце не забудь. Ты едешь в санаторий.

Я ошалело заморгал глазами. Но я привык слушаться бабушку — так что без разговоров начал складывать вещи в пакет. Помимо тапочек, коробочки ушных палочек и прочего барахла — я захватил книжку «Фархад и Ширин» Алишера Навои.

Бабушка снизошла до объяснений только когда мы колесили в такси. За стеклом проплывали улицы с громадинами многоквартирных домов и рекламными щитами. Флегматичный водитель в кепке — вертел баранку.

Бабушка сказала: мол, золотой мой — мне в последнее время не нравится, как ты выглядишь. Таешь, будто снеговик в третью неделю марта. Я решила устроить тебя на полмесяца в санаторий «Голубой дельфин».

— Директор санатория — мой давний приятель, — добавила бабушка. — О тебе будут печься, как о принце. Здоровое питание, тишина, заботливый персонал — все это должно благотворно на тебя повлиять. Будешь крепче спать, наберешь килограммов шесть (а то сейчас ты прямо глиста в скафандре!). И к зимней сессии в университете будешь — я надеюсь — как огурчик…

Я слушал молча. Меня удручало, что для бабушки я — плюшевый зайка. Захотела — отправила меня учиться на юриста. Захотела — повезла в санаторий. Мне девятнадцать лет. Возраст, когда надо бросать к ногам прекрасных сверстниц охапки роз и совершать подвиги. У меня уже растут волосы на подбородке и над верхней губой. А я?.. Я не имею собственной воли. Вот уж действительно: неприспособленный к жизни внук своей бабушки!..

С другой стороны — я был доволен, что пятнадцать дней проведу в санатории. Я не прочь был отдохнуть от института — где сокурсники кололи меня насмешками. И где мне приходилось видеть Снежану — как ни в чем не бывало курившую свои сигаретки со вкусом ананаса или манго и даже улыбавшуюся мне. Буду валяться на кровати, читать Навои и писать стишки.

В «Голубом дельфине» нас принял сам директор — веселый и с круглым пузом. Долго обнимался и любезничал с бабушкой:

— Сколько лет, сколько зим, моя дорогая!.. Как работа?.. Как сама?.. Не болеешь?..

— Привезла внучка тебе на попечение, — сказала бабушка.

Директор — наконец — переключился на меня:

— Ну-с, молодой джентльмен…

Директор подробно расспросил меня о том, как мне спится, о настроение и об аппетите. Я — без тени бодрости — что-то отвечал. У меня было ощущение, что своими вопросами директор раздевает меня догола. Особенный дискомфорт я испытывал из-за того, что при этом допросе присутствовала бабушка.

Лысый директор похлопал меня по плечу:

— Хороший ты парень!..

Улыбнулся моей бабушке:

— Ни о чем не беспокойся, родная. Будет у нас твой хлопец, как олень на пастбище. Нагуляет жирок.

(Ох, не люблю я людей, которые пытаются казаться остроумными!..).

Поцеловав меня — бабушка уехала.

Сотрудница проводила меня в палату. Здесь меня ждала кровать с белоснежной постелью. На других четырех кроватях располагались дедки: кто — в лоскутной пижаме, кто — в подштанниках и водолазке. Один дедок разгадывал кроссворд, периодически скреб себе затылок и хмыкал. Другой — размешивал ложечкой то ли чай, то ли кофе, и время от времени издавал крякающие звуки.

Я переоделся в футболку с изображением тираннозавра и в спортивные штаны, лег на выделенную мне кровать и — подложив руку под голову — уставил взгляд в потолок…

…«Голубой дельфин» оказался не таким плохим местом. Двери палат выходили в просторный коридор с развешенными по стенам картинами: натюрмортами, пейзажами и зарисовками из жизни зверей и птиц. Можно было посидеть на мягких софах и диванчиках. Розеток хватало, чтобы сразу человек пятнадцать заряжали свои гаджеты. На низеньком столике всегда стояли два чайника: один — с настоем шиповника, другой — с чем-то вроде компота. Подходи с кружкой — и наливай.

Коридор выводил в обширную рекреационную зону. Здесь был стол для бильярда с разноцветными шарами. На стеллаже — доска и фигуры для игры в шахматы и шашки, воланы и ракетки для бадминтона, карты, домино. Всегда работал телевизор. Передача про обитателей саванны — слонов и гепардов — сменялась популярным сериалом «Молодые мамаши» или ток-шоу, на котором полоскали грязное белье звезд эстрады.

Нашлось место и для полки с книгами. Напрасно было надеяться раскопать в библиотеке санатория произведения дорогих моему сердцу восточных авторов. В нашей истинно православной республике, где правительство насаждает церковно-славянскую духовность — Низами, Навои и остальные почти не издаются. За книгами любимых поэтов мне приходилось охотиться — обегать букинистов.

Зато я обнаружил на полке два недурных приключенческих романа и «Русские народные страшилки». Так что у меня было что почитать и кроме «Фархада и Ширин».

Этаж просыпался в девять утра. По коридору проплывала дородная пожилая дама в синей униформе — работница санатория. И возвещала:

— Завтракать, ребятки!.. Завтракать.

Народ — в основном сухонькие старички да леди почтенного возраста — как вереница верблюдов тек в столовую.

На завтрак давали манную либо овсяную кашу. Бутерброд с маслом, сыром или докторской колбасой. Желтоватый чай на запивку.

После завтрака «старшее поколение» заваливалось досматривать сны или тянулось к телевизору. А более молодой контингент — включая меня — под присмотром сотрудницы (как детсадовцы под бдительным оком воспитательницы) шел на прогулку.

Эти прогулки на свежем морозном воздухе способны были вдохновить и такого плохого поэта, каким был я. Здание санатория стояло посреди большого ухоженного парка. Красноватые сосны эффектно смотрелись на фоне искрящегося под солнцем снега. Здесь и там были устроены кормушки для птиц. Тропинки — с которых каждое утро тщательно сгребали снег рабочие в комбинезонах — вились между сугробами.

Вернувшись с прогулки — я падал на кровать читать русские страшилки, поэму Навои или «рожать» собственные вирши. Либо топал развеяться в рекреацию — где катал шары по зеленому сукну (играть в бильярд я не умел) или смотрел с дедками и бабками телеящик. Старики хорошо ко мне относились. Ласково звали «сынком».

На обед нам подавали: на первое — уху, щи, гороховый суп или борщ; на второе — картофельное пюре с котлетой, несоленый плов или макароны с фрикадельками. В качестве десерта — печенька или мандарин. И — наконец — завершалась трапеза кружкой сока либо компота.

После обеда «постояльцы» проваливались в сон; смачно храпели некоторые старички и мужички. Я — конечно — не спал. А в энный по счету раз перечитывал «Письмо Ширин к Фархаду», отчего у меня ходуном ходило сердце.

В тихий час меня проведывала моложавая приятная докторша. Она интересовалась моим самочувствием. Измеряла мне давление и пульс.

Раз в два-три дня ко мне заходил сам господин директор. (Кого-кого, а этого толстозадого типа мне совсем не хотелось видеть). Ламповый свет отражался в директорской лысине — которая казалась гладко отполированным зеркалом.

Директор покровительственно похлопывал меня по плечу:

— Ну что, олененок?.. Нагуливаешь жирок?..

Ко мне приезжала бабушка. Она привозила апельсины, бананы и финики.

Докторша прописала мне массаж. Упитанная немолодая массажистка знала свое дело на пять с плюсом. Ее руки, гуляющие по моей спине, были как руки повара, месящего теста. Я закрывал глаза и только мурчал, как кот, от удовольствия.

Если выразиться метафорически: мой «отпуск» в «Голубом дельфине» тоже был массажем — моральным.

На сердце у меня и впрямь стало легче. Я даже перестал обижаться на Снежану, которая так жестоко меня отшила. В конце концов: не такой она аппетитный ломоть пирога, чтобы из-за нее переворачивать стол. Она вообще рыжая лисичка. А мне нравятся темненькие девочки.

Я не прекратил думать о Малике. Но теперь я любил ее, скорее, как звезду — которая прекрасна тем, что недосягаема.

«Возможно, Вселенная на несколько минут свела меня с Маликой, чтобы пробудить во мне стремление к любви, — рассуждал я. — Я обязательно найду себе девушку, похожую на Малику. Такую же восточную красавицу».

Как это сделать — я плохо себе представлял. Реалии унитарной республики на западном берегу Волги были таковы, что «туземцы» (белобрысые славяне) с одной стороны и мигранты (таджики, тюрки, сибиряки) с другой — жили как в параллельных мирах.

Расеяне просиживали штаны в офисах, заказывали салат с вареной курицей или с крабовыми палочками в приличном кафе. Катались на персональных авто японского и немецкого производства. Мигранты убирали снег совковыми лопатами. Чинили канализацию. Мыли окна.

«Параллельные миры» соприкасались только когда на кассе в супермаркете таджикская девушка пробивала продукты гордому «сыну славян» со скидочной картой. Или когда какой-нибудь опрысканный одеколоном клерк-метросексуал (лакированные туфли, блестящие от геля волосы) заруливал в бистро эконом-класса и покупал кулебяку у продавщицы-тюрчанки. Увидеть на улице влюбленную парочку «абориген» плюс мигрантка или мигрант плюс «туземка» — было чудом чудным, дивом дивным.

Но у меня появилась мечта — которая согревала сердце, как согревает ладони теплая чашка кофе…

На ужин давали солянку с порубленной на кругляшки сосиской или запеканку. Да стакан кефира. После ужина оставалось еще два часа до отбоя. Народец лениво прохаживался по коридору или скапливался у телевизора. На софах и диванах сидели дядечки и тетеньки, уткнувшиеся в свои смартфоны.

А для меня часы после ужина были временем стихов. В «Голубом дельфине» я переживал нечто вроде творческого подъема.

Правда, из-под моего «пера» выходили — по-прежнему — в основном наброски и отдельные строчки. Как бы «огрызки» стихотворений. И все-таки я сочинил два десятка четверостиший-рубаи про «тюркские глаза», «волосы, темные, как ночь», «губы-лепестки» и несколько газелей все о том же.

А на седьмой день пребывания в «Голубом дельфине» я разродился вот каким стихотворением:

Шумит, свистит метель —

Я буду ждать весны.

Удобная постель,

Лазоревые сны.

И что мне ветра вой?..

Пусть город замело.

Конец ознакомительного фрагмента.