Вещая моя печаль. Избранная проза

Станислав Мишнев (2024)

Сборник известного русского писателя Мишнёва Станислава Михайловича состоит из лучших рассказов автора, созданных в разные годы и увидевших свет во многих российских издательствах.

Соседское дело

Третий день сряду идёт снег. Сырые, напитанные водой тяжёлые хлопья устилают студёную землю. Где-то далеко-далеко, там, где земля и небо воедино слились, застрял с обозом Дед Мороз. Снегу навалило уже много, он рыхлый. Обманчиво беспечны полные грязного месива глубокие колеи, они похожи на ванны с высокими обмятыми краями: ступил человек в такую ванну, и полные сапоги воды. Кругом глушь. Угнетённое тишиной и дикой мощью пространство.

Кругом расквашенное грязно-серое болото. К деревне Ванин Починок петляет еле заметная стежка следов. Это жители деревни бродят за шесть километров в магазин за продуктами. Магазин, а проще сказать — продуктовый ларёк в деревне Короваихе, единственная теплящаяся свеча прошлой жизни.

Ни клуба, ни медпункта, ни школы, ни почты во всём бывшем Тестюгинском сельсовете и в помине нет, зато есть «путинский головастик», синий агрегат компании «Ростелеком». Связью пользуются в летнее время приезжающие к дедушкам и бабушкам городские внуки. В Ванином Починке печи топятся в четырёх домах. Жители — сплошь пенсионеры, их взрослые дети почти забыли, где пуп резан.

Чувство заброшенности, одиночества, ненужности вызывают одичалые поля. Лес подходит к самым окнам. Слава Богу, пока есть электричество.

На улице копошится сумрак. На застеклённом крыльце сидит, давясь табачным дымом, Петрищев Коля по прозвищу Ржавый. В шапке, в валенках, в новой клетчатой рубахе, на плечах накинутая фуфайка. Лицо у Коли костлявое, заросшее седой щетиной, губы тонкие. Лет сорок эти губы в сочетании с наглыми и подозрительными глазами источают презрение и недоверие к соседям, к начальству, к газетам, к телевизору, а заодно и к своей жене. Он родился с такими наследственными генами: мать, бывало, всякое слово медленно нежит на зубах, чтоб подать его слушателю с тонким ароматом капризно-оскорбительной небрежности. И чем бы, кажется, козырять, чего нос задирать, с хлеба на воду перебивается, детишек приблудные мужики строгают, а вот несу голову выше ветру, и поди ты в баню, которой нет.

Зябко. Коля Петрищев кутается в фуфайку. За стеной в избе громко от телевизора. Жена слышит плохо, потому, если мужа нет рядом, включает «ящик» на всю катушку.

Он вытягивает шею, слышит скрип двери, замечая движение у соседей. Сосед выносит ведро с помоями, выливает в мусорный ящик, оглядывается на деревню, неспешно топает обратно.

Скрывать нечего, Коля Петрищев не увидел бы ничего зазорного в том, если бы где-то кто-то вспомнил сегодня о нём. В день рождения у всех нормальных людей бывает некое приподнятое, взволнованное настроение, ожидание некого чуда, а он утром съел шаньгу, почесал перед зеркалом кадык и побрёл на улицу. Хоть бы сын, хоть бы сноха, внуки, хоть бы кто-нибудь поздравил его: увы! Что жена, и та сунула под нос сковороду с подгорелыми шаньгами, без всякой деликатной чувствительности, хоть бы глянула добрее, чем глядит в обыденные дни, сказала ласковее, то обронила: «Ешь, именинник».

Коля Петрищев был гордецом. Он шаньги принял как насмешку, как оскорбление, как самое наплевательское отношение к нему.

Почему его волнует сей вопрос? Да так, от скуки, должно быть, или годы под гору катятся, или деревня медленно умирает, и когда-то умрёт он… За сорок один год работы только на тракторах можно было бы дать хоть одну грамоту, какой-нибудь подарок от колхоза или райисполкома — во, фига с маслом! Он эту грамоту за ударный труд назло всей деревне, всем начальникам теперешним и прошлым, повесил бы в своём туалете, и всякий раз, направляясь сюда, плевал бы на неё. Почему плевал? Отчего такая чёрная неблагодарность к прошлому? Не от слабости, а всё от того, что давно осознал он ненужность своего труда, и зря он землю пахал, зря мешками спину ломал, зря в лесу зимами мёрз, — всё зря! Гнутого болта от колхоза не осталось, не то, чтобы какие-то паи выплатили. Кругом только гады! Одна радость: телевизор, да и он, гад ползучий, скорее не утешает, а злость разжигает. Послушать, так страну не сегодня завтра пустят с молотка. Всё грабят, всё тащат, всё делят! Он ли не работал! Тот же сосед, одногодок Шурка Фомин, такой же тракторист… «Такой, да не такой! Везде, бывало, свой нос сунет, всё правду искал. Кого в президиум? — Фомина! Жри теперь свою правду, Фомин, вон её сколько лежит кругом! В долларах и евро!»

На крыльце выше оконной рамы кнопкой прижата выцветшая от времени любительская фотокарточка. На ней Колька Петрищев, молодой, после СПТУ отработал на весенней пахоте первую смену, отдыхает, сидя на бревне возле кузницы, лицо от усталости доброе, безвольное, застенчивое и даже милое. Интересно, о чём он загадывал тогда ясным весенним днём? Возможно, представлял, как получит новый трактор, его фотография будет постоянно на Доске Почёта, и так далее, и в том же духе. Только почему-то через месяц небо стало для Кольки набрякшим, тусклым; утрами не бригадир входил в избу с нарядом — в раскрытую дверь, как в низину, вползал туман — то коровам копыта ощипывать пошлёт, то со стариками изгородь латать, то с бабами сено загребать. И пошла жизнь тусклая, однообразная, одним словом — день к вечеру.

Следует добавить к вышесказанному, что у Фомина есть свой трактор Т-25, у Коли Петрищева тоже был, да он его выгодно продал. Сын, видите ли, живёт в Москве, дочку замуж отдаёт, жить негде молодым, выручай, отец родной! Коля Петрищев помог не только своим трактором. Пока другие гадали, как дальше жить без колхоза будем, Коля не дремал, тащил и тащил, и продавал всё, что можно продать. Однажды пришла большая машина, выдрала железобетонные трубы через речку под деревней Ванин Починок, народ бранил всех и вся, а вором-то Коля Петрищев оказался.

Александр Фомин был правдивым человеком, правдивым до крайности, чем причинял соседу серьёзные неудобства. Тощий, долговязый, с застенчивым большим лицом, внимательными глазами, вечно какой-то сосредоточенный, Александр спросил укоризненно: «Озолотился?» — «Тебя не спросил!» — окрысился Коля Петрищев. Забегали у Коли Петрищева глаза, заблестели холодно и враждебно, тонкие губы вытянула в строчку высокомерная презрительная ухмылка. «Спасибо от всех нас, живых и мёртвых. Сволочь ты ржавая, Микола. Всю жизнь из-за косяка выглядываешь, всех-то хитрее, всех-то умнее» — «А не вы ли, коммуняки долбаные, нас к разбитому корыту привели? А, и сказать нечего? Где паи, где справедливость?! Где мои деньги?!» Зажимает кулаки Коля Петрищев, так бы и врезал обидчику, да у Александра мускулы вроде сыромятных ремней, крепкие.

Никогда между соседями не было дружелюбия — ничего, кроме холодной вежливости. Бабы и те здороваются раз в год в Пасху.

Коля Петрищев приусадебный участок пахать весной нанимает мужика из Короваихи. Пускай втрое дороже ему пахота обойдётся, но поклониться кровному врагу — соседу Шурке Фомину!.. Да пускай огород крапивой зарастёт, пускай кроты всю глину наверх поднимут, пускай гуще растёт осот: никогда!

В августе кабаны повадились в деревне картошкой лакомиться. В очередь ночами с фонарём по деревне сторож ходил, Коля Петрищев не вышел. Водокачка отказала, три хозяйства сложились новый насос купить, Коля Петрищев рубля не положил. Я, сказал он сам себе, с кружкой на реку буду ходить, но чтобы благодетельствовать для кого-то!..

Слякоть. От холода ломит всё тело.

Стал верстаться вечер, к Фоминым прибежала закутанная шалью Варвара Петрищева.

— Олёксан, беда: Миколай умирает!

Александр сидел на диване, тихо играл на гармони длинные, печальные вальсы. За стеной в горнице жена смотрела телевизор. Шла какая-то муть, много стреляли, бегали, дрались.

— В правом боку жмёт. Стонет. В больницу надо. Видно, шаньгами объелся.

— Здравствуйте вам, оголодал. У меня и топлива-то нет.

— Ась? — Варвара выпростала ухо, сунулась лицом вперёд. — В правом боку страсть как колет.

— Хоть в правом, хоть в левом… Топлива, говорю, нет!

— У нас бочка в гараже полная!

— Ага, бочка у них. Всю грязь, поди-ко, ещё при колхозе со всех цистерн слили. А как насос топливный запорю? Знаешь, сколько топливный насос стоит нынче? Двадцать пять тысяч! Три мои пенсии!

— Не, хороший керосин. Ему зимой мужик, что перед выборами дорогу прочищать приезжал, налил.

— И до свидания вам: дорогу по сельсовету последних лет пять не чистили.

Лицо соседки напряжённо-плаксивое. Она боролась с собой, чтобы удержаться от соблазна закричать сейчас на равнодушно внимающего чужую боль соседа. Вроде как рад, ирод, что у них горе!

На шум вышла из горницы жена. Говорит Александру:

— Дело соседское: надо.

— Надо… Случись со мной, он бы тебя за порог не пустил, надо, — тихо сказал Александр.

Не зря жену величают шеей мужчины, — уговорила Александра ехать.

Что переживал Коля Петрищев, вынужденный лезть в чужую кабину? О, слабость пера писателя! Какими словами изобразить ощущение человека, готового поступиться своей независимостью, багажом нажитых привычек? Он весь отвердел, наполнился тоскующей слабостью, защемило под сердцем, страшные душевные муки выдавили из глаз слёзы.

— Ну-у, залезай, давай, — подтолкнула сзади Варвара. — Чего остамел-то?

Согнувшись червяком, забрался Коля Петрищев в кабину. Тесно, на одного водителя рассчитана заводом кабина.

Доехали до того места, где некогда лежали через ручей железобетонные трубы, Коля Петрищев рукой показывает, куда ехать:

— Выше возьми. Выше — крепче берег.

Выше так выше, не поперечил Александр и, поддав газу, прямиком направил трактор по указанному курсу, и угодил в глубокую ямину.

Выезжали долго.

А снег всё шёл и шёл, и облеплял трактор, и бесформенными кусками валился под колёса. Жиденький свет вырывал из тьмы нищенские кусты ив, завёрнутые в серые лохмотья.

Коля Петрищев сидел на карачках поодаль, как бывалый тракторист видел, что сосед не очень-то торопится добраться до больницы. Лучи света фар только начнут упираться в чёрное небо и обратно уползают в грязную завесу. Выйдет Александр из кабины, не спеша походит, под трактор посмотрит, под колёсами землю попинает сапогом, и опять в кабину. Казалось, всем существом своим он пытается передать трактору плавную осторожность.

— Блокировку! Да что ты, мать твою!.. Развернись на одном тормозе! — кричит с дороги Коля Петрищев.

Выбрался трактор из ямины, теперь, спрашивает Александр, куда ехать прикажешь?

— Ну, Санко! Жив останусь — гад буду, припомню! — ответил сосед глухим, зловещим голосом.

— Его везут как буржуя лыком шитого, он ещё и грозой идёт.

— Мстишь?

— Мсти не мсти, ты обратно трубы не положишь. Трактор мне ещё надобен будет, чего его рвать зря.

— Это я «зря?!»

— Ты. Всю жизнь мир для тебя, а не ты для мира. Ржавый человечек, одним словом. Всяк человек состоит из всего того, что он при жизни сделал доброго людям. Поедешь или пешком пойдёшь?

Ближе к полночи добрались до больницы.

Хирург с сурово-жёстким выражением лица пощупал впалый живот у Коли, готовьте, говорит медсестре с копной рыжих волос на голове, к операции. Потом Коля Петрищев скажет Александру Фомину:

— Воспаление пошло, ещё бы час, — и на приём к ключнику Петру.

— Зря не загнулся. Праздник был бы, — упрямо скажет сосед. — Сын бы твой приехал на дорогой иномарке. Нанял бы гусеничник в райцентре, притащил бы на пэне машину — надо удивить деревню богатством, нажитым непосильным трудом.

Коля Петрищев насупится, переступит с ноги на ногу, произнесёт скорбно:

— Гад же ты, Санко, гад вредный, но правильный.

Прожит день.

Лютеет ветер, поёт смычковыми голосами. Побежали на свежие пастбища, полоня высь, толкаясь и дымясь, сбиваясь в широченное стадо, пахнущие сыростью облака.

Ночью через Ванин Починок ехал в санях Дед Мороз, чихал — земля всё сильнее и яростнее пахла сильным и здоровым телом своим — бросал использованные скомканные белые носовые платки. Народившийся месяц — ребёнок, с сонным и ликующим выражением лица, улыбался матушке Земле, с любопытством тянул платки к себе один за другим, на одни садился, другими играл, отдувая под самый небесный купол.

В тот день, когда больничную «скорую» для подстраховки сопровождал Александр Фомин в Ванин Починок, злобилась вьюга, сухой, как толчёное стекло, снег заворачивал в белые саваны четыре жилые и сорок четыре заброшенные дома.

Коле Петрищеву было и совестно, и радостно. Радостно, что домой едет, да врач при выписке обронил: «Живучий, долго проживёшь»; совестно потому, что впереди «скорой» тарахтит на своём тракторе сосед, которому всю жизнь слова доброго не сказал. А ведь они с соседом уже не первой молодости…