Балласт или будущее. (Рассказы)

Станислав Кочубейник

События, описанные в этих рассказах, давние и недавние, безусловно, происходили: каждое в свое время и со своими героями. Автор только попытался приукрасить их с помощью словесных оборотов и правильно расставленных знаков препинания. Насколько это ему удалось – судить вам, читатели, но он самоуверенно считает – удалось. Иначе зачем было воровать их у него!? Впрочем, это уже другая история… Горжусь. Красивое получилось предисловие. Но должен признаться: приукрасил все – за исключением истории, происшедшей две тысячи лет назад и описанной в рассказе: «Чудес не бывает». И не потому, что не хотел – потому, что это невозможно. Нет на человеческом языке слов и знаков препинания, с помощью которых можно передать силу, красоту и накал эмоций тех событий. Все то, можно только вообразить, представить – опираясь на общеизвестные факты.

Почему мы выжили

Изучая трагическую историю нашего народа, и своего рода, я всегда с удивлением и неким благоговением пытался понять, а почему мои предки остались среди живых? Ведь слушая рассказы очевидцев о гражданской войне, о страшном голодоморе, о Великой Отечественной войне, понимаешь: шансов выжить было ничтожно мало. Практически не было шансов. И я уже чуть было не склонился к мысли, что случай и удача всему голова, но однажды, совершенна случайно, спросил об этом свою бабушку. Так, просто спросил, не надеясь на ответ — а что могла знать об этом безграмотная женщина!? Тем более что в голове ее, за долгие годы, перепутались в невообразимом порядке и события и люди.

— Ну вот… А я все думаю: когда же ты меня об этом спросишь? А то все ищешь где-то… Шансов у нас, действительно никаких не было. В гражданскую то петлюровцы, было, резню устроили, то Буденный село поджог…

— Бабушка, да что ж ты такое говоришь: «Буденный село поджог»? Не мог Буденный такого сделать!

— А ты откуда знаешь: «мог» «не мог»? Спросил!? Так слушай! Люди, они, на все способны… Только я не об этом. Я о том, почему мы выжили. Трудней всего было в тридцать третьем году. И землю, и хлеб у людей отобрали — живи, как хочешь. А я своего заставила отдать все самому. Он не хотел — страшно. «Я им покажу, — орал. — Кукиш они у меня получат, а не коней». Хотел в банду уйти. Только я ему так говорю: «детей твоих банда кормить не будет, нарожал — так корми! Или ты хочешь, чтобы и с тобой случилось то, что с твоим братом?»

— А что случилось с его братом?

— Ну, об этом тебе знать необязательно. Некрасивая это история, а он все-таки родня… Впрочем, из его рода уже никого среди живых нет — некому будет обидеться… Так, что послушай, пусть для тебя наука будет. После того, как петлюровскую армию разбили, разбрелись его солдатики, кто живой остался, по домам. Тогда и многие из наших, сельских, в том числе и брат твоего деда, вернулись в село. А так, как работать они разучились, пока воевали, то собрались в банду и грабили беззащитных людей. Власти, тогда в селе, никакой не было. Так, проедет через село часть воинская, мужиков, кто не успеет спрятаться, заберут на службу, и опять бандиты в селе хозяйничают. Так уже въелись, что просто сил не было. У кого телку, у кого коня — прямо посреди белого дня, придут, заберут — и молчи, а то и тебя пристрелят. А однажды двух буденовских разведчиков повесили на вербе при дороге. Буденовцы прискакали на конях и никого, и ни о чем, не спрашивая, стали жечь село. Многие тогда пострадали, а меньше всех виновные. И так они после этого распоясались — мочи нет. Видать решили, что Бог вместе с ними. А иначе, чего бы они, на Пасху, вперед всех попытались втиснуться в церву. Кто-то из людей крикнул: «Бей их…». И тогда все, как один, выступили. Переловили всех бандитов и в погреб закрыли — кого возле церкви не было — из дома забрали. Кто спрятался — за того брата, или сына, или отца забирали. Никого не щадили. Но бить в день Пасхи не стали. На другой день. Вытаскивали по одному из погреба, заворачивали в большое покрывало и кто, сколько хотел, столько был. Из тридцати шести бандитов только пятеро, в том числе и брат твоего деда, в живых осталось и то покалеченные… А остальных прикопали на скотомогильнике, как падаль. Страшно впасть в руки обозленного народа…

Так, что дед твой, знал, что такое: пойти в банду. Коней он очень любил, и когда отводил на колхозную конюшню — плакал, как маленький ребенок. И земля у нас было ухожена… Он ведь не всегда был таким. После уже опустился, пить начал. А как вернулся с фронта — герой — вся грудь в крестах. Дослужился в армии до хорунжего. Это чин такой — важный чин. А я бы за другого и не пошла. Когда мы поженились, нам земли наделили пять десятин, потом мы еще прикупили. Дед, он такой был… — Икаром его прозвали. Это целая история. Одного года, не помню какого, вывелось у нас гусей целое стадо. Я уже прикинула себе: сколько подушек сделаю, перину сошью — только одного дня, услышав из поднебесья крик своих диких сородичей, поднялась моя «перина» вслед за ними и улетела. Навсегда. Дед раскричался: «Почему крылья не подрезала!? Почему в клетку не закрыла!?» А я ему говорю: «Пусть летят. Ты бы посмотрел, как они красиво полетели. Круг над полем сделали, поднялись в самое небо, и улетели. Люди, ведь, так не могут». Он от этих слов заболел. Задумал и себе полетать: крылья с ржаной соломы сплел, залез на сарай и… полетел. Меня Иван Данилович, учитель школьный, встретил — говорит: «Ваш муж как Икар…» и рассказал историю про того Икара, что к солнцу поднялся. А я ему говорю: «И, правда, Икар. Только тот Икар слишком высоко поднялся, а мой ожоги получил тут же, за сараем, в крапиве».

Ивана Даниловича в тридцать седьмом забрали. Говорили что он «враг народа», «шпион». Насчет «врага народа» — не скажу — он мне ничего плохого не сделал. А вот «шпион» — может быть. Очень он много знал о разных странах, о людях… Ну откуда бы он знал про того Икара, если бы сам там не был? Ему бы поменьше говорить, рассказывать — люди разные бывают. В то время надо было уметь молчать и уметь отдать. Труднее всего было — отдать. Не многие сумели. Вот кто не отдал — тех или расстреляли, или в Сибирь отправили. Время такое было — злое время. К нам, раза три, продотряд наведывался — зерно все забрали и жернова разбили, а корову из сарая не вывели, мы ведь колхозниками числились.

— Да, коров тогда оставляли добровольцам. Только толку от той коровы — кормить-то нечем. Разве что под нож?

— Многие так и сделали. Но мясо, без хлеба — это не пища. Все, кто так делал, помирали. Умирали и те, кто ел падаль, или людей. Они ставали похожие на зверей — полностью теряли человеческое подобие, глаза уходили под лоб, вместо ногтей — когти отрастали…, не дай Бог тебе это увидеть. А я всегда молилась Богу так: дай мне мудрости правильно поступать, и не дай мне увидеть смерти своих детей. Со мной, Господи, можешь делать что хочешь, только к детям моим смерть не подпускай. Иначе я буду плакать тебе всю вечность… Так оно и было. Будь-то бы, кто меня за руку вел. Корову мы до весны докормили соломой с крыши, осокой с болота. Весной, когда уже все зазеленело, трудней всего было — умирали люди, как мухи. Казалось бы: только день еще протяни и дальше будет уже лучше. Многие этого дня не пережили. А у меня корова была. Раз в сутки ее доила и молока-то не больше литра, а все же выжили. Только я так понимаю: корова здесь ни причем. Главное было в том, что я сумела отдать, и один раз, и другой, и третий — то самое ценное, что у меня было. Один раз коней отдала — корова осталась, другой раз… Ми ведь, кроме того, что были голодные, еще и работали в поле — свеклу пололи. Вывезут нас на поле — там день просидим, а вечером назад. Назад не все ехали — многие там и умирали. Работники… Мы-то ведь не на работу ехали — в поле вывозил колхоз обед, какую-то бурду жиденькую. Не каждый день вывозил, но для многих, то было все, чем они могли подкрепиться. Ездила на поле и Мария К. и не одна, а со своим первенцем Ефимом. Было ему тогда года три-четыре, а на вид, так, не больше двух — одни кости да кожа, и живот, как барабан. Одного дня прождали обеда часов до четырех — ясно, уже не привезут, стали расходиться, прятаться одна от другой — если что у кого было поесть, так ни с кем не делились, каждый свое втихомолку жевал. А у меня тогда молока целая четвертушка была. Я каждый день корову подою, себе четвертушку налью, а остальное между детьми и мужем разделю. Кто подобного не пережил, то ему трудно понять какое у меня богатство было. Так вот: я к одной копне прошлогодней пошла, а Мария к другой, к своему Ефиму. А что ей там было делать с пустой миской? Смотрю: она ко мне направилась, быстро так идет, сколько есть сил. Я молоко спрятала и вид на себя такой напустила: нет у меня ничего, а если и есть, то я тебе не дам. Мария, это еще с полдороги поняла, а все равно идет. Только тише уже. Может, надеялась отобрать у меня, что было, силой. Но это ей вряд ли удалось бы. Сил-то у нее не было — одна надежда в спину толкала. Пришла, стала напротив, говорит: «Умирает мой Ефим. Пошла от него, не могу смотреть». А глаза смотрят, не мигая, и кричат: «Дай. Я же знаю: у тебя что-то есть. Дай». Отдала я ей то молоко. Очень я не хотела, а почему-то отдала. Она горлышко рукой закрыла, а сверху еще и платок с плеч накинула — боялась, наверное, чтобы самой не выпить и, шатаясь, пошла к своему Ефиму. А я сидела и плакала. Мне было обидно и очень жалко себя. Ну не умер он сегодня — умрет завтра, а я теперь целые сутки должна терпеть. Я плакала за той четвертушкой молока, больше, чем дед за лошадьми. Но Ефим, видишь, не умер. У него теперь внуков и правнуков, полсела. И наших не меньше, вот только разъехались все…

— Не пойму я тебя, бабушка. Ты считаешь, что Бог сохранил жизнь нашему роду за то молоко?

— Не поймешь потому, что вы, молодые, не знаете цену жизни. Не за молоко, а за то, что сумела его отдать. Мне всегда завидовали: «живешь ты — говорили — как заговоренная. Три войны пережила, голод, оккупацию, а ничего ни тебя, ни твоих детей не берет». Берет, только я виду не подаю. Думаешь, мне легко было во время войны. Петр воевал, двоих девчат угнали в Германию, четвертый, Павлик, партизанил. Остальные мал-мала-меньше и дед больной. А в сорок втором году прибилась ко мне еврейка молодая с ребенком. Пришла, просит: «Пустите меня, тетенька, пожить у вас» и сережки мне золотые протягивает. Я ее говорю: «Не надо мне твоего золота. Не хочу я, чтобы мне за него голову оторвали. Живи так. Но кормить я тебя задаром не буду — будешь работать». Только какая с еврейки в огороде работница!? Вытопчет больше. Зато рукодельница, она, была хорошая. Она меня научила, и кружева плести и вышивать. Я посадила ее за ткацким станком у окна — так, что если кто и войдет, то не сразу заметить. Она там и шьет и вяжет всю неделю. А я в воскресенье на базар вынесу — так с руками отрывают. Особенно немецким солдатам ее кружева и вышивки нравились. Меняли у меня на тушенку, хлеб и отправляли посылками в Германию. А ребенок ее с моими играл. Кто там к ним приглядывался — где мои, а где чужые… Потом ее забрали. Василий Л., сосед наш, он тогда в полиции служил, пришел еще с одним таким… и увели. Так я ее больше и не видела. Думаю, если бы она жива была, приехала бы ко мне обязательно. Соней, ее звали. Когда уходила, говорит мне: «Не плачьте, тетенька, не переживайте за меня. Теперь я ничего не боюсь. Никому я ничего плохого не сделала — что ж мне боятся? — это она так потому, что я ее учила: если зла никому не сделала, то и боятся нечего. — Прощайте, тетенька. Я буду молиться за вас и за детей ваших». Думаю, что и по ее молитве все мои дети живыми вернулись — только Петра в голову ранило на фронте. До сих пор перед глазами все стоит: она высокая, стройная, с ребенком на руках, как Матерь Божья, и этих два «огрызка» плетутся позади — штаны пузырями и сами сгорбатились от страха… Я ведь и Василия от голодной смерти спасла. Только рассказывать об этом не хочу.

— Нет уж, бабушка, из песни слов не выбросишь. Рассказывай все.

— Ну, он не наш, не сельский. В тридцать третьем году, Киряна, соседа нашего, забрали в Сибирь — не сумел он добровольно отдать ветряка… ветряную мельницу, а в дом его поселили приезжую женщину с ребенком. Из наших, никто бы не сел в чужой дом. Откуда они приехали, я не знаю — сама Дарья, так звали мать Василия, об этом не рассказывала, а я и не расспрашивала. И так ясно: не от добра уехали. Ему тогда было уже лет четырнадцать, только ростом не вышел. Вот он и приходил к нам играть. Детей тянет друг к другу, даже когда голодные. Не могут бегать, играть — так хоть глазами туда-сюда водят. Я смотрю: у него уже ноги водой налило, и сам посинел — значить смерть уже за спиной ходит. Потом перестал приходить. День нет, два — на третий сама Дарья идет. Она еще только во двор завернула, а я уже знала — просить идет. Поговорили о погоде, о тяжких временах — встала, пора уходить, сейчас начнет о главном: «Помрет мой Василий… Раны на ногах открылись, не встает уже…» «Раны? Так ты маслом помажь и пройдет, — я, вроде, ее не понимаю. Мне очень не хочется давать ей, хоть что нибудь, кроме доброго совета. — Мои ребята, в прошлом году посекли друг друга кнутами до крови — дуэль между собой устроили — так я им маслом раны смазала, и все прошло. Маслом надо мазать!» «Ой, соседушка, голубушка — хлеба крошки нет. Где же я возьму масла!?»

Умеем, о как умеем, мы умные советы давать тогда, когда требуется совсем другое. Я дала ей стакан отрубей, и Василий живой остался. Только, недобрый он человек — не то, что Ефим. Может от голода, умом повредился. С виду-то вроде нормальный, а вот, как он с Соней поступил — так не скажешь. Я потом ее сережки, у его жены, Лизаветы, видела. У нее в мочках дырок не было, так она их к ушам нитками привязала. Ходила простоволосая по соседям — хвасталась. А сережки ей те — как свиньи седло. Я, правда, виду не подала, что знаю, чьи они, но поначалу даже обрадовалась. Ну, думаю, откупилась Соня, — жива значить. Подкараулила Василия, когда он навеселе домой шел, и спросила за Соню. Он, враз, сердитый стал, озверел прямо: «Ты, — говорит, — старая ведьма, помалкивай. Не твоего ума дело», — так и говорит: «ведьма». И дальше: «Ты ведь не знаешь, что Ганс приказал и тебя вместе с ней привести. Так что считай: ми с тобой, за тот стакан отрубей, уже рассчитались». Хотела я ему другой расчёт устроить — пожаловаться Павлику своему за ту «ведьму», — он бы показал ему — где раки зимуют. А потом думаю: что сына в грех вводить буду? Чтобы руки об него замарал!? Ему, Василю, и так досталось: как советские войска вошли, его расстрелять должны были. Привели его к нам, у нас тогда штаб стоял… Когда вели, я даже обрадовалась. Ну, думаю, «усыпят» тебе шомполов двадцать — будешь знать как меня «ведьмой» обзывать. Его допрашивают, а я стою за печкой и радуюсь: попался, голубчик! Только радость моя недолгая была. Командир его обо всем толком и не расспросил — слышу, говорит своим солдатикам: «Отведите его в овраг и расстреляйте». Я в ноги ему — плачу, прошу: «Помилуйте его, дитя неразумное…» Командир хлеб мой отложил, тарелку с борщом отодвинул, встал из-за стола, спрашивает: «Родственник!?» «Нет, — говорю. — Ворог лютый. Он ведь моих девчат в Германию отправил… Только я ведь хочу, чтобы они вернулись живыми. И твоя мать ждет тебя». Командир ногой топнул сердито: «Молчи, защитница» — а к своим повернулся и говорит: «Вот баба, дура, — «дура» сказал так, чтобы я не слыхала. — Отведите его в тыл — пусть пока живет!»

Василий отсидел за «полицая» пятнадцать лет, а как вышел, не заладилась у него жизнь. Работать он тяжело не хотел, все в начальники норовил пробраться — а кто его пустит неука?… И завидовал моим. Мои-то, все выучились — только мама твоя учиться не захотела. «Пусть, — говорит, — Аня учится, Лида… Кому-то и в поле работать надо». Ей, может, больше всех досталось — но она никогда не жаловалась, в меня характером пошла. Когда ее и Аню в Германию забирали, я все наказывала: «Никому зла не делайте и вам не страшно будет». Аня попала на военный завод работать, а мама твоя — в село к хозяину. К хорошим людям попала… ну и что, что немец!? Думаешь, среди немцев нет хороших людей? И на их долю горя выпало… У маминого хозяина сын воевал — и так они за него молились, пережевали, как и я за своих. Потом им пришла бумага: пропал без вести. Какое ж то горе, как они плакали… Только я так думаю — дождались и они своего сына… Жаль, нельзя узнать — тебе бы наука была. Не может быть, чтобы не вернулся. Очень они старались все сделать по-человечески. Восемь человек у них было работников и со всеми они обращались как со своими детьми. А когда фронт приблизился, хозяин запряг двуколку, поехал в город и забрал Аню к себе. Тот завод, на котором она работала, потом разбомбили вдребезги, и много людей погибло, а Аня жива, осталась… Я вот сейчас думаю: а кто бы из моих родственников поехал за мной так, как тот старый немец за моей Аней!?

Конец ознакомительного фрагмента.