Валюторея

Станислав Ефанов, 2020

Житель неприметного российского городка обнаруживает у себя невероятную способность, которая переворачивает его будни с ног на голову и сулит безбедную жизнь. Объяснение феномену не находит ни сам герой, ни областная медицина. Врачи в недоумении. Семья не спешит верить. Соседи завидуют. И никто не понимает, отчего такому дураку такое счастье.

Валюторея

Глава 1. Какая цаца!

Обычно дочь бежит встречать и тянет новый рисунок с криком: «Папочка, смотри, что я для тебя нарисовала!»

Лиза.

Кашкин хотел сына, мальчишку-сорванца. Но сын не получился. Какие-то хромосомы там, видишь ли, не сошлись. Получилась Лиза. И что ж теперь, не любить её, потому что в ней хромосомы не сошлись?

А вот и велосипед её, тут же, в прихожей у входной двери. Велосипед красивый, трёхколёсный, с розовыми кисточками на руле, да и сам весь тоже розовый. Лизе очень нравится. Куплен настолько недавно, что даже на улицу не успели выехать: то дожди, то Лиза простывает. Так и катается она по коридору — папа, би-би! — хотя много тут разве покатаешься? Три разочка крутануть педали, и вот уже дверь на кухню. Тесно. Не квартира — коробочка.

Отчего же Лиза не встречает? И что за шорохи в комнате? Скрипнула дверца шкафа.

На столе раскрытый чемодан. В нём вещи побросаны абы как, в спешке, как при пожаре. Катя стоит спиной, на полках ищет что-то. Волосы собрала в тугой хвостик на затылке, как обычно делает, когда затевает уборку. Но на уборку это не похоже. У Кашкина внутри становится пусто, как в настежь раскрытом шкафу.

— Катя.

Не оборачивается жена, не слышит. Хотя нет, слышит, но не оборачивается.

— Что ты делаешь, Катя?

Повернулась. Смотрит молча, комкает в руках что-то, словно снежок слепить хочет.

— Не могу я больше так.

И летит снежок в чемодан. Яркий снежок, разноцветный. Кашкин подарил его жене позапрошлым летом, на годовщину свадьбы, когда, в общем-то, и снега не было никакого, а только пух. Потому и был тогда этот снежок красивой блузкой с собственным рисунком Кашкина. Катя в ней прекрасна, но с тех пор не надевала. Да куда ж наденешь, когда семья, заботы, дочь болеет, да и выйти-то особо некуда, разве что в магазин да поликлинику.

Хотя нет, посидели они однажды с мужем в «Веранде», и Кашкин с удовольствием ловил взгляды посетителей. Город крошечный, многие знакомы. И недоумевали все: как это она взяла, да и вышла за этого… ну, не сказать чтобы привлекательного мужчину. Не верил никто, что у них сложится. А вот нет же, сложилось!

Хотя чего уж там сложилось… Из радостей только Лиза — но родилась она девочкой болезненной. Квартира — не квартира, а коробочка. На работе, на этой странной работе, вызывавшей раздражение тёщи и непонимание жены, в последние недели не пойми что творится. Да ещё и эта теперь — как её? — ва-лю-то-ре-я.

Вот как отозвался в Кашкине этот скомканный разноцветный комок ткани, подаренный жене на годовщину свадьбы. Что происходит, Катя? Почему этот разноцветный комок небрежно брошен в чемодан?

Но Катя отвечает на другой вопрос, который Кашкин не успел или даже не подумал задать:

— Лизу я к маме отвезла, — и не смотрит в глаза. — Так лучше будет.

Бьётся в стекло осенняя муха. И не потому слышен упрямый этот стук, что громко бьётся муха, а потому что тишина в комнате распухла.

— Кому, Катя? — не говорит, а вышёптывает из себя Кашкин. — Кому будет лучше?

А Катя уже накрутила себя, глаза у неё хоть и красные от недавних слёз, но сухие. Катя накрутила себя и готова к обороне. Потому сразу переходит на крик, чтобы деморализовать противника психической атакой. Но разве Кашкин ей противник?

— А о нас ты подумал? — остро так кричит, точно лезвием по ушам режет. — Обо мне? О дочери? Я не могу! Не могу я так больше!

И падает Катя на стул рядом с открытым чемоданом, как перед чудищем, что пожрало её счастье. И в руки хватает разноцветный комок, вырывает его из разинутой пасти и прижимает к лицу. И плачет в него, плачет безутешно и глухо, точно задушить себя хочет. А чемодан просто лежит себе, раскрытый и неподвижный. Индифферентный, в общем-то, ко всему происходящему. Он и не думал пожирать ничьё счастье, ей-богу, Катино в частности. Он бы и дальше лежал себе на антресоли, откуда его давно не доставали, не вывозили к морю или хотя бы за город. Но на антресоли темно, пыль, паутина и скучно. И из женщин там только старая раскладушка — совсем неинтересно. А когда в тебя бросают вещи, становится очень даже интересно, что дальше.

Но что может быть дальше, когда жена уже распорядилась дочерью, их общей, между прочим, дочерью, и скармливает чемодану последние вещи? Не уходи, Катя, зачем ты? А я?

— Не уходи, Катя, — шепчет Кашкин, шепчет как молитву или заклинание.

Но заклинание не работает. Это неправильное заклинание. Его сила давно иссякла, и слова нужны другие. Может, даже на особом языке…

Катя отнимает комок от лица, вытирает глаза, нос, сморкается и покорно кладёт его в пасть чемодану. Кажется, всё собрала.

Вот и закрыт чемодан. Пустой шкаф, напротив, растворил двери, как объятья. Кашкин не хочет с ним обниматься, Кашкин хочет удержать жену. Но не знает, как. Он чувствует, что его не сочли достойным знать о её решениях. Чувствует себя незначительным, как та муха, что бессмысленно стучит в стекло. Чувствует себя униженным и скомканным, совсем как яркий комок, в который только что высморкались.

Остаётся последнее. Самое сильное, что только может ему помочь.

— Я болен, Катя. Я только что от врача. Я очень болен.

Жена поднимает на него ещё не высохшие глаза. Смотрит недоверчиво, с подозрением. Но вот взгляд её меняется, и перед Кашкиным снова его Катя, любимая и тёплая, прежняя Катя, а не та чужая ледяная тётка, которая только что скормила чемодану Катины вещи.

Катя присаживается на краешек стула и смотрит на мужа. Что же ты раньше не говорил, Костя? Почему сделался молчалив и скрытен? Ты совсем перестал со мной разговаривать. Ты чего-то боишься? Расскажи! У тебя и так не зарплата замминистра, так откуда этот новенький велосипед? У тебя богатая любовница, да? Ты от неё что-то подцепил? Ведь да? Скажи же! Да?

Но спросила Катя только:

— Что с тобой?

И в этом тихом вопросе, в этом выдохе звучит тепло. Звучит голос дочери, которая напевает под нос, пока рисует цветными карандашами. Журчит вода из крана на кухне, бормочет радио, настроенное на любимую Катину волну. Шипит масло на сковороде с картошкой, пахнет домом. Его и её домом.

Кашкин подходит к сидящей жене, опускается на колени, обхватывает за талию и прижимается щекой к её груди. Она запускает пальцы в его начинающие редеть волосы.

— Что с тобой? Это… опасно?

Тревога в голосе жены. А Кашкин и сам встревожен: шутка ли — в полном расцвете лет услышать про медицину-тут-бессильну?

— Направляют в Москву. Здесь не знают.

Катя прикладывает ладони к щекам мужа и поднимает его голову.

— Что с тобой?! — всерьёз пугается она.

Кашкин отводит взгляд, но Катя продолжает держать в ладонях его лицо, всякий раз пытаясь отрегулировать положение его головы так, чтобы глаза смотрели точно на неё. Кашкин делает шумный выдох, как замученный пёс.

— Я… — смелее, Кашкин! — я…

Ну!

–…Какаю деньгами.

Катя часто моргает и трясёт головой. Точно вытряхнуть хочет из ушей эти слова, как попавшую внутрь воду.

— Ш-ш-што? — снова моргает. — Ш-ш-што ты сказал?

Кашкин медлит. Не медли, Кашкин, кто ещё, кроме родной жены, поймёт тебя?

— Я какаю деньгами, — повторяет он тихо и расплывается в дурацкой улыбке, вдруг осознав, как глупо и смешно это звучит и выглядит со стороны.

Пение дочки. Вода из крана. Картошка на сковороде. Любимое радио.

Нет уж! Это уж слишком! Ко всему была готова Катя. Но не к такому. Это уже издевательство какое-то — вот так вот. Отталкивает от себя мужа, с места вскакивает. Он валится на пол и остаётся сидеть. Как он мог! Идиотский розыгрыш какой, а! Ей точно в душу наплевали и растёрли там основательно! Да ладно бы, если кто-то, а то же собственный муж! Какает он, видите ли, деньгами! Какая цаца! Поубедительнее ничего не придумал?!

Хватит с неё, с Кати! Немедленно отсюда!

Она хватает чемодан. Чемодан пузат и малоподвижен, но ничего, она справится. Своей тяжестью чемодан стаскивает со стола на пол зелёную скатерть с бахромой. Из-под которой выглядывала Лиза, любившая прятаться под столом и укать оттуда на родителей — «У!»

Кажется, они вспомнили об этом одновременно. Их взгляды пересекаются, но тут же отскакивают, как одинаковые полюса магнита. Катя гонит от себя воспоминание — «У!». Только бы не сдаться! Только бы не разреветься прямо тут, усевшись на этот чёртов чемодан. Но нет, решила — значит, решила. Да и как можно жить с человеком, который не только замкнулся в себе, скрытничает и недоговаривает, но и кормит её такими бесстыжими, такими бессовестными сказками! О каком вообще уважении может идти речь! О каком доверии? Скорее к маме. Уж мать-то не предаст.

— Катя! — опрокинутый Кашкин сидит на полу, не смея встать. — Это правда!

Кашкин ненавидит доказывать правду. Почему люди так охотно верят вранью, а правда требует доказательств? Катя, почему?

— Не ожидала от тебя!

Кате тяжело с чемоданом, а Кашкин и не помогает, вынуждая её бросить возню и остаться. Или задержаться хотя бы.

— Не думала, что ты можешь со мной вот так!

Но Катя не сдаётся, хоть чемодан пузат и малоподвижен. Чемодан хорошо накормлен. Чемодан доволен и не хочет, чтобы его после обеда кантовали. Чемодан на стороне Кашкина из соображений, по всей видимости, чисто мужской солидарности.

Плевать Кате хотелось на эту солидарность, чемоданову в частности. Все мужики козлы. Права была мать, когда не одобрила Катин выбор. Чемодан этот, кстати, маме тоже не понравился. К чёрту вашу солидарность!

— Не приезжай и не звони нам туда, — доносится из коридора. — Только хуже сделаешь.

— Кому, Катя? — шепчет Кашкин. — Кому хуже?

Но Катя не слышит. В прихожей она задевает чемоданом велосипед. Тот валится и делается беспомощным, как опрокинутая на спину букашка. Да ещё и тренькает звоночком жалобно. Звоночка Катя тоже не слышит. Она неумолима. Она ненавидит, она видеть не может этот розовый велосипед, конечно же, подаренный богатой любовницей. Она бы выбросила этот велосипед с балкона, но в их квартире нет балкона! Не квартира — коробочка!

Уходит Катя. Дверь захлопнулась особенно громко. Наверное, из соображений чисто женской солидарности.

В прихожей опрокинутый велосипед. В комнате опрокинутый Кашкин. Их никто не услышал.

Глава 2. Тьфу, хлюпик

Константин Андреевич Кашкин совсем не красавец мужчина, не мечта всех женщин и уж тем более не принц на белом непарнокопытном. Во всяком случае, так привык думать о себе он сам.

Катерина, по-видимому, была иного мнения, раз привела его, робкого и застенчивого, знакомиться к маме. Сама привела. И не привела даже, а чуть ли волоком не притащила. Мать тогда строго осмотрела Кашкина, как на медкомиссии в военкомате, и ничего не сказала. Но взгляд её был красноречивее всяких слов. Вердикт, хоть и не гласный, гласил: не такого жениха она желала своей дочери. Дурак Кашкин даже расстаться предлагал Кате, но кто ж так поступает? Неужто отказ матери может что-то значить? Не с ней же тебе жить, Кашкин, не с Катиной матерью, ну!

Антонине Сергеевне не нравилось в Катином женишке решительно всё. От внешнего вида до вида деятельности. Ну что это за мужчина, скажите, пожалуйста, который узоры придумывает для нанесения на ткань и на фабрике текстильной работает, а? Стыд, да и только. Немужицкое это дело, Катя, куда твои глаза только смотрят. Одумайся! Такого счастья ты себе хочешь? Чтобы он зарплату тканью приносил? В цветочек, в полосочку? Вот уж действительно: кому ситец полосатый, кому молодец носатый. Другое дело — Олег, он же с тобой учился, смотри, какой статный, и высоко метит. Корила мать Катю, ох как корила, когда Олег вырвался наконец из этого тесного, свернувшегося в рулон старых обоев города и переехал работать сначала в райцентр, а потом и того ближе к столице.

Так и не простила Антонина Сергеевна выбор дочери. Приползёшь, говорила, ещё ко мне. Вся в слезах приползёшь. И оказалась права. Матери ведь для того и нужны, чтобы оказываться правыми.

Но Катя ещё не приползла вся в слезах, она только на пути к этому. А дочку заранее отвезла и оставила у матери под тем предлогом, что дома, дескать, лопнула жестяная банка с краской, и сильно воняет. Лизе же нельзя, у неё голова заболит, а ещё не дай бог кашель да мало чего ещё. Мать не говорила этого Катерине, но в болезненности внучки винила опять же Кашкина — его плохие гены или что там у нас передаётся по наследству. Тьфу, хлюпик.

Хотя не сказать, чтобы Кашкин был человеком болезненным. Впрочем, эта его напасть, ну, которая с деньгами связана, даст фору всем обычным болячкам. И как только Катя не поверила? Как не верить правде? Он же не утверждал, что солнце квадратное. Он всего лишь рассказал про свой недуг, отвергнутый областной медициной как излечимый.

Так и сидит сейчас Кашкин, в глупой позе поскользнувшегося на льду человека с разъехавшимися ногами. Ему бы сейчас хотелось треснуться об этот лёд башкой, самым теменем, чтобы и не подняться вовсе — вот какой удар нанесла ему жена. Да и как она сейчас одна, с тяжеленным-то чемоданом? Сколько времени прошло? Минута? Час? Вернись, Катя, прошу тебя, вернись!

И точно бы в ответ на эту мольбу в молчании покинутой квартиры, да и не квартиры вовсе, а так — коробочки, звучит дикий, точно душат его, дверной звонок.

Катя!

Глава 3. Раз плюнуть

Катя! Милая, родная, сейчас!

Кашкин поднимается на затёкшие ноги. На эти непослушные, чужие, предательские ноги, которые с трудом несут его через комнату в коридор. А в коридоре же перевёрнутый велосипед, и его нужно поставить и отодвинуть, а то к двери не подойти. Кашкин заплетается в этом маленьком трёхколёсном спруте, спрут тоскливо тренькает, а дверной звонок тем временем надрывается — звенит настойчиво и гневно, точно говоря: не откроешь сию минуту, пеняй на себя!

И Кашкин мчится открывать. Открывает и бросается на шею звонившему.

— И я тебе рад, соседушка! — гремит тот на всю лестничную площадку, взмахивает руками, и в его подмышках видны негустые, но длинные волосы.

Сосед в своём обычном: в отвислых трениках да отвислой же посеревшей майке. И перегаром от него несёт так, что стены прошибать можно.

— Твою только что встретил.

Он кивает в неопределённом направлении, а перегар бьёт Кашкину в ноздри.

— Чё это с ней?

Не твоё дело, чё это с ней. Выкладывай, чего пришёл. Но не говорит этого Кашкин, а только думает. Сосед знает мысли Кашкина, но не подаёт виду.

— Я, слышь, чё это. Не одолжишь стольник до зарплаты, ну?

И делает после этого «ну» скользкими губами трубочку, точно поцеловать Кашкина предлагает. Кашкин знает эту трубочку из губ. Она всегда означает, что сосед намерен просить долго и упрямо. А ещё эта трубочка означает, что Кашкин непременно даст нужную сумму. Другого способа отвязаться от этой гадкой трубочки нет. И не хватит Кашкину духу ответить отказом. И ненавидит себя Кашкин за малодушие. Тьфу, хлюпик.

— Ну? — снова трубочка.

Дать бы тебе сейчас с размаху прямиком в твою трубочку, но сосед крупнее Кашкина, в плечах шире, и сделать Кашкина инвалидом ему ничего не стоит. А у Кашкина жена и дочь. Ему семью вернуть надо. А вот инвалида делать из Кашкина не надо. Кашкин сейчас и так уже инвалид, с этой своей ва-лю-то-ре-ей.

— Не одолжу, — внезапно для себя отвечает Кашкин.

Точно зима, наступает пауза. Сосед отстраняется, и по нему видно, что он прокручивает в стерильном от алкоголя мозгу эти слова и не может их осознать.

— Это ещё по-че-му? — всей душой удивляется он и вздёргивает эту «у», как в детской песенке, а доброжелательностью интонации даёт Кашкину шанс исправить ответ.

— Ты мне и так должен, — не желает исправлять ответ Кашкин, смирившийся, видно, со своей инвалидной участью.

Опять пауза. Сосед влажно цокает языком и закатывает глаза.

— Да я ж обещал, что с зарплаты верну. А моё слово ты знаешь — кремень! Не веришь мне, чё ли? — он хватает себя за отвислость майки, сгребает в кулак, демонстрируя широтой этого жеста серьёзность намерений и обнажая поросшую негустой растительностью широкую грудь. — Не веришь?

И правда, Кашкин, как же так? Сам доказывать правду не любишь, а других заставляешь? Но между верой и правдой огромная пропасть. Ведь верить можно и в то, что не обязательно правда. А иногда может и не быть правдой. Или вовсе неправдой может быть — даже в такое можно верить. А вот правда в вере не нуждается. Правда — она и есть правда. Вот и не верит Кашкин.

— Три года.

— Что три года? — не понимает сосед.

— Обещал. Три года, — Кашкин рубит фразы покороче, чтобы лучше доходило.

Сосед отворачивается в профиль, но глазами продолжает вковыриваться в Кашкина.

— Не, Костюн, я не секу. Ты чё, хамишь?

Кашкин не поймёт, страшно ему или нет. Даже если этот алкаш и отметелит его прямо здесь, всё равно страшнее ухода жены ничего уже быть не может. И Кашкин готовится к удару.

Но сосед бить не собирается, хотя, может, и хотел бы. Потому что побои с вымогательством — это уже статья, и пару раз он получал взыскания, а однажды ему светило что и похлеще. Вместо этого он громко усмехается, да так, что эхо уносит звук по лестничным пролётам, и Кашкин от этого эха вздрагивает.

— Чё ты выкобениваешься тут мне? Тебе ж раз плюнуть высрать мне стольник.

Кашкин вскидывает на него глаза. Откуда он знает? Неужели Катя?! Она? Она не могла. Да нет, она же не поверила! Откуда?!

— Ну-не-ло-май-ся ты как-це-ло-чка, — дробно чеканит сосед, — ещё спасибо скажи, что не пятихатку прошу.

Кашкин нокаутирован без боя. Не могла Катя так поступить!

— Да чё ты напрягся, полгорода уже знает. Моя сёдня на анализы ходила, там вся больница шумит.

Нет. Зачем. А врачебная тайна? Стыдно. Как стыдно. Убежать и спрятаться — вот как стыдно. Точно Кашкина догола раздели перед этим алкашом.

— Ну чё? — торопит с ответом алкаш.

— Ничё! — зло отвечает Кашкин и захлопывает перед его носом дверь.

Снаружи тихо. Кашкин задерживает дыхание, но слышит, как колотится его сердце. Вопреки привычной анатомии колотится оно на неположенном ему месте кадыка, и колотится так громко, что стук его должен быть слышен даже через дверь. Через секунду в эту дверь врезается грохот.

— Э! — сосед долбит кулаком. — Ты ваще чё! Борзый?

И молотит со всей дури. Да так, что дверной косяк ходуном ходит да качается предохранительная цепочка. При желании он мог бы выломать дверь и ввалиться внутрь, и Кашкин чувствует себя маленьким и беззащитным, точно за ореховой скорлупкой. Какой же ты мужик, Кашкин? Тьфу, хлюпик.

И Кашкин, укушенный внезапно разбуженным самолюбием, тянется к замку открыть дверь. И пусть сосед превратит его в отбивную — всё равно. Страшнее удара от жены ничего уже быть не может.

Кашкин поворачивает щеколду. Щёлкает замок. На площадке слышен новый голос.

— Толян, ты где там? — голос женский. — Футбол!

— Тебе повезло! — ревёт Толян и на прощанье бахает кулачищем в косяк. Сверху сыплется цементная крошка и пыль.

Хлопает дверь напротив. На площадке всё стихает. От сквозняка открывается дверь в Кашкинову коробочку, и хозяин придерживает её ногой, а сам дрожит от избытка адреналина, сжав кулаки и не находя им теперь применения.

Но после драки, как известно, кулаками не машут. Так и стоит он в тишине и темноте коридора перед раскрытой дверью.

Так и простоял бы он ещё невесть сколько, как позабытый манекен, пустой изнутри и голый снаружи, если бы не телефонный звонок.

Катя!

Глава 4. Желательно шекспировские

— Молодец, Катюха! Одобрямс! Так его!

Это Ларисочка, подружка Катина. Помогает тащить чемодан от подъезда к такси. Есть такой тип подружек, знаете: всегда в курсе всего, всегда готовы помочь советом, знают жизнь лучше всех, разбираются в мужиках, как палеонтологи в ископаемых, но у самих ни мужа, ни детей.

— Спасибо тебе, Ларчик, — пыхтит от натуги Катя, — что б я без тебя, а?

— Для того ж подруги и нужны, — улыбается Ларчик, обнажая верхнюю десну. — Молодчинка ты, Катюх!

И она тарахтит, тарахтит, пока они тащат чемодан.

— Кирпичи у тебя там, что ли? — возбуждённо хохочет подруга.

— Жизнь там моя, Ларчик, поломанная.

— Ничего-ничего! Так ему! — понукает чемодан Ларчик.

Чемодан сыт и малоподвижен. Чемодан упирается и упрямится. Он не хочет, чтобы его кантовали после обеда. От этого его будет тошнить. Но он в меньшинстве, и женщины тащат его дальше от дома, где на антресоли темно, пыль, паутина и скучно.

— Ты в гости-то заглядывай, — приглашает Катя и уточняет: — Туда.

— Ага, — кивает Ларисочка и оживляется: — А хочешь, послежу за ним? Ну, водит он баб или нет?

Кате неловко. Катя в растерянности. Она и не думала устраивать за мужем слежку. Даже мысли такой не допускала. Хотя…

— А знаешь что? — решается Катя. — А давай!

И делает в воздухе отмашку, как перед артиллерией — «Пли!»

— Ну ты меня знаешь, — убедительно отзывается Ларисочка и прикладывает ладонь к плоскенькой, в общем-то, груди, — вот увидишь, ты всё правильно сделала!

Наконец чемодан погружен. Подруги обнимаются, звонко целуются в щёку, и машина выезжает со двора. Лариса провожает её взглядом и оборачивается к подъезду: не провести ли разведку прямо сейчас? Колеблется. И чувствует возбуждение. Как это всё-таки захватывает: видеть крушение чужих судеб. Видеть не в кино, не в опостылевших сериалах и поднадоевших ток-шоу, где подставные кривляки разыгрывают придуманную сценаристами драму, а в настоящей жизни, где всё взаправду, где нет вторых дублей, спецэффектов, каскадёров! Какая круговерть! Какая энергия! Какой заряд! Видеть, как в большом неповоротливом чемодане выносят обломки настоящего счастья, надежд и будущего. Всё натурально, никакой бутафории!

Тогда зачем они, мужья и дети, если всё кончается вот так?

Ларисочка решает не подниматься к Кашкину сейчас. Рано. Он не поведёт бабу в ещё тёплое гнёздышко. И Ларисочка отчаливает от подъезда, отмечая попутно, что туда входит жена Толика-алкоголика. Но эта парочка неинтересна Ларисе, она за ними давно не наблюдает. С ними всё ясно. Ей подавай страсти потоньше, поизысканнее. Шекспировские, желательно.

Она важно проходит через двор к своему подъезду, где её ждёт пустая квартира одинокой женщины за тридцать пять с текущим краном на кухне, отвалившимся кафелем в ванной и портретом киноактёра в рамке у зеркала.

Глава 5. У вас тут

В трубке незнакомый мужской голос. Кашкина колотит после стычки с соседом, и он даже собственный голос не узнаёт, когда говорит трубке «алло».

А в трубке незнакомым мужским голосом спрашивают:

— Костик, ты что ли?

— Я, — признаётся Костик, тоже незнакомым голосом.

— Не узнал? — спрашивает незнакомый голос.

— Нет.

— Ну ты, старик, даёшь! Вспоминай, — и трубка запевает: — Мы с гитарою по шпалам направляемся в тайгу, ну, вспомнил?!

— В спину… дует ветер шалый… — сбивчиво подхватывает Кашкин, и вдвоём с трубкой они заканчивают:

— Обещает нам пургу…

— Олег?..

— Ну слава богу! — в трубке слышно, как улыбается Олег, и продолжает бодро: — Что завтра делаешь вечером?

Кашкин не знает, что он делает завтра вечером. Кашкин так далеко в будущее ещё не заглядывал. У него только что отобрали будущее, запихнули в чемодан и уволокли.

Олег не дожидается ответа и продолжает:

— Я тут с официальным, это, визитом. Губер наш на днях заявится. А я вот пораньше. Мать навестить хочу, соскучился — жуть. Да повидаемся давай, посидим, уговорим бутылочку, а? Угощаю!

— Ну, — мнётся Кашкин, точно его пригласили на свидание, — не знаю…

— Никаких не знаю, — командует Олег, — столько лет не виделись! Давай-давай, завтра в девять в «Веранде». Кажется, это единственное у вас тут приличное место.

Линия разъединяется.

У вас тут.

Олег стал чужим в этом городе. Да и кто не хотел бы стать тут чужаком? Молодёжь стремится уехать, перспектив никаких. Заняться нечем, работы не хватает. Предприятий мало, да и те на ладан дышат. Фабрика, на которой работает Кашкин, тоже вот-вот того.

У вас тут.

А у нас тут, между прочим, раньше было очень даже ничего. У нас тут и совхоз был богатый, но это ещё давно, в Костино и Олегово детство. У нас тут и старый стекольный заводик водится при усадьбе старинной. А усадьба, между прочим, даже ценность какую-то имеет. Не то историческую, не то архитектурную. А может, и обе сразу. Ещё мальчишкой Костя играл там в войнушку с друзьями, и было интересно заглядывать в цеха, где рабочие выдували из трубок раскалённые шары, и в глазах отражался огонь, искры и стекольный блеск. Но в лихие девяностые усадьбу вместе с заводом выкупил кто-то из нуворишей, так с тех пор там ничего и не происходит. Вот и стала усадьба заброшена и приходила в запустение, а на крыше стекольного завода проросли деревья.

И весь город тоже приходил в запустение. Город сворачивался в рулон старых обоев. Он старел и вымирал. Становился чужим сам себе.

У нас тут.

Глава 6. Кино и немцы

Да и как тут не быть вне себя от ярости, когда с тобой вот так. Просто в душу плюют. С размаху, от всего, так сказать, сердца, летит в тебя плевок. И приземляется такой — ляп!

Вот ты какой, оказывается, Кашкин. Показал лицо. А с виду-то и не скажешь. Тихоня. Интеллигентик. Столько лет себя не выдавал, и тут — на тебе! А ещё друг. Да разве друзья так поступают? Разве друг бросит в беде и захлопнет дверь перед самым, пе-ред-са-мым-но-сом?!

Толян шаркающим шагом меряет диагональ пустой комнаты. Точно по футбольному полю вышагивает. Даже футбол не отвлёк. Хотя такой футбол разве отвлечь может? Толян в ярости вырубил телевизор посреди матча, когда со скамейки запасных выбегал на поле свежий и розовощёкий, как шмат парного мяса, пышущий здоровьем игрок. Но не случилось ему вступить в соперничество за обладание мячом, толпой фанатов и выгодным контрактом, потому как движением большого пальца Толян прервал трансляцию и выключил не только телевизор, но и не успевшего включиться игрока.

В комнате стихло. Смолк рёв болельщиков, гудки полоумных дудок и тарахтенье комментатора, точно народ всей трибуной поднялся и покинул негостеприимное жилище. В отражении погасшего экрана хозяин жилища видит обвисшие треники и сидящую в кресле Марго. Она задрала ноги и обхватила их, подтянув колени к подбородку.

— Сядь, Анатоль, тошнит уже.

— Тошнит — проблюйся! — огрызается на жену Толян: он ненавидит, когда его иронично называют А-на-толь.

Один раз он из-за этого даже крепко поколотил жену, потому что нечего называть его так перед мужиками. Пришлось потом, правда, и некоторым из них вломить, чтоб не смели подтрунивать. И те больше подтрунивать не смели, потому что знали, что на руку Толян бывает ох как тяжёл и бьёт, может, не всегда метко, зато наверняка.

Но ироничный Анатоль не ушёл навсегда из жизни Толяна. Так его называли здесь, — и Марго отвоевала себе это пространство — внутри этой квартиры. В которой к тому же давно не делали ремонт. Здесь обои лохмотьями свисали со стен и хранили ещё не выцветшие прямоугольники от некогда висевших тут книжных полок. А из мебели оставалось только кресло, жёсткий диван да пара стульев на кухне. Но на стене в обрамлении тех самых не выцветших прямоугольников хранились награды, медали, грамоты и памятные фотографии с автографами. Анатоль несколько раз порывался содрать со стены эту мишуру и выбросить к чертям собачьим, но сила женского убеждения в виде то сковороды, то совершенно не нужной в хозяйстве палки для выбивания ковров уберегала этот уголок славы от покушений спившегося мужика. Марго позволила распродать даже любимые книги вместе с полками, но запретила мужу и пальцем касаться его спортивной славы.

— Если сам в свинью превратился, — кричала Марго, — так оставь мне хоть память о том, за кого я выходила!

И Анатоль оставлял эту память, потому что сковорода в качестве средства убеждения — аргумент ох какой веский. Анатоль оставлял эту память и плакал. Плакал прямо на полу, съехав со стены на паркет, давно не знавший циклёвки. Плакал под всеми этими наградами, дипломами и медалями в обрамлении ещё не выцветших прямоугольников. И Марго утешала его, присаживаясь на пол рядом с ним. Никто, кроме неё, не видел слёз мужа. Да и можно ли подумать, что этот бугай способен выдавить из себя слезу? А вот способен. И утешала его Марго, обнимала широкие плечи, всё ещё стальные от многолетних тренировок. Гладила начинающие серебриться волосы, задерживая дыхание, чтобы перегар не так бил в нос. И Толян-Анатоль был благодарен ей, что она всё ещё с ним. И любил её, и ненавидел, оттого что становилась она свидетелем его слабости. Той самой слабости, от которой пальцы скрючивает в бессильной злобе, от которой трясутся руки и хочется рвать на себе начинающие серебриться волосы. И орать. Орать не своим голосом. До сипоты, до издыхания.

Анатоль стоит перед погасшим экраном, растерянный и задумавшийся.

— Нет, ты видала? — ищет он поддержки у отражения жены и чешет задницу через обвисшие треники. — Что деньги с людьми делают, а!

— А ну и что? — нарочно игриво поддевает Марго.

— А ну и то! — всерьёз защищается он. — Думает, раз завелись деньжата, остальных можно с говном смешать?

— Тебя послали, ты и разнылся!

— Йа-а-а?! — возражает Толян и тычет большим пальцем себя в грудь, но его перебивают:

— Тьфу! Хлюпик! — кривляется отражение в телеэкране.

Толян бахает кулаком по телевизору, и от этого грохота все оставшиеся там внутри — болельщики, футболисты, комментатор с дудками — должно быть, вздрагивают.

— Меня унизили! — ревёт он.

— Подумаешь! — легкомысленно отзывается жена. — Ты вон каждый день сам себя унижаешь.

Она кивает в сторону коридора, где у входной двери выстроилась экспозиция пустых бутылок.

— Молчи, дура! — рычит Толян. — Да я его в бараний рог!

— За что, Анатоль?

А правда, Анатоль, за что?

Анатоль пытается восстановить ход событий. Но ход событий восстанавливаться не желает. Ход событий путает Анатоля нелогичной своей цепочкой, приведшей к тому, что Анатоль вернулся несолоно хлебавши. Ведь всё же шло по старой схеме, ну. Вот, смотрите: позвонил в дверь — раз, поздоровался (причём вежливо, заметьте) — два, и три — поклянчил стольник до зарплаты.

— До какой зарплаты, Анатоль? — не унимается жена. — Ты её и до дому не доносишь.

— Дура, — обижается тот, — я её хотя бы зарабатываю. А он высирает.

— И ты поверил? — звучит скептично.

Анатоль растерян. Вопрос жены уязвил его. И вот уже в отражении телевизора Анатоль видит не обвисшие треники, а детские колготочки. А сам он — пятилетний мальчик в байковой рубашечке, поверивший в невероятное под укоризненным взглядом взрослых. Ай-ай-ай, как бы говорит укоризненный этот взгляд, такой большой и веришь в чудеса, не стыдно?

Не стыдно, Анатоль? Да и поверил ли он? Сам не знает. Ведь верить можно и в то, что не обязательно правда. А иногда может и не быть правдой. Или вовсе неправдой может быть — даже в такое можно верить.

— Поверил?! — напирает жена.

— Сама ж сказала, — бубнит.

— Сказала, что слышала, — Марго спускает ноги с кресла и вытягивает их, затекли. — Мало ли чё брешут. Как можно настоящими-то деньгами гадить? Они ж все пронумерованы. Это не просто бумажки-фантики, а денежные знаки. Их печатают вообще-то. И каждая учтена.

Анатоль не улавливает мысль. По всей видимости, из озвученного суждения должно что-то следовать, но что, а главное, в каком направлении, — этого Анатоль, хоть режь его, не понимает. Поэтому и долдонит тупо:

— Никто не может со мной вот так.

— Думаешь ворваться к несчастному и набить морду?

Анатоль чешет небритую щёку и неуверенно кивает.

— Кино и немцы, — со вздохом отзывается жена.

— У тебя идеи лучше? — с вызовом бросает Анатоль.

— Чудес не бывает. Разве ж так надо?

Глава 7. Так, мол, и так

Утром Кашкин просыпается без будильника. Просто открывает глаза — и всё. И не понимает, как настало утро. Не помнит, как уснул после разговора с Олегом, прямо в одежде, на диване, без одеяла.

Он лежит на спине, и взгляд его падает на стену с приколотыми рисунками Лизы. Яркие рисунки цветными карандашами. Утренняя серость диссонирует с ними, и если бы не эти радужные каракули, Кашкин бы точно сошёл сейчас с ума.

Он лежит и рассматривает рисунки. Что может рисовать трёхлетний ребёнок: лес, деревья, цветы. Птиц. Солнце. А вот этот рисунок он запомнил особо.

— Как он называется, доча?

— Дождик, — она трогает пальчиком накаляканную тучку. — За окном шёл дождик, и я его нарисовала.

На тучке сидит человечек, олицетворяющий, по всей видимости, природные осадки — в зелёных сапогах и широкополой мушкетёрской шляпе. Она с усердием добавляет к рисунку новые штрихи и напевает:

Дождик на облачке сидит

И оттуда капаи-и-и-ит

У неё нет любимого цвета. Все цвета любит. И рисунки у неё получаются красочные и радостные. Вся в отца, тоже любит рисовать. Жаль только, карандаши часто ломаются, и тогда она просит папу поточить. И папа точит, с удовольствием точит ей цветные карандаши. Даже не сломанные, а просто затупившиеся за день. Своей удивительной точилкой точит. Чтобы утром, когда Лиза проснётся, карандаши были готовы.

— Это тебе гномики по ночам точат карандаши, — объясняет он. — Им очень нравится, как ты рисуешь.

И Лиза во все глаза смотрит на него. И улыбается. Так улыбаться может только ребёнок, который верит в чудо. Хотя она никогда и не видела гномиков. Но раз они точат ночью карандаши, значит, существуют, правда же? Не станет же папа её обманывать. И Лиза верит. Ведь верить можно и в то, что не обязательно правда. А иногда может и не быть правдой. Или вовсе неправдой может быть — даже в такое можно верить. Вот и верит Лиза, что ночью ей карандаши точат гномики, которым очень нравятся её рисунки. Пусть так. Верь, Лиза. Верь, девочка. Когда же ещё верить, как не в детстве?

Кашкин смотрит на стену с рисунками и переводит взгляд на низенький столик для дочери. На нём чистые листы бумаги, листы с рисунками и карандаши. Цветные. Которые этой ночью невидимые гномики не наточили. Кашкин, а сам-то ты веришь в гномиков?

Внезапно Кашкин вздрагивает. Когда в безмятежной тишине раздаётся резкий звук, хочешь не хочешь, а вздрогнешь. Звонок.

В трубке голос начальника. Голос начальника в трубке взволнован, но хозяин голоса пытается им овладеть. Да, собственно, ничего неожиданного, всё к тому шло. Так, мол, и так, сам знаешь: сокращение, недофинансирование, денег из бюджета нет, фабрика гибнет. Сотрудник ты хороший, ты мне всегда нравился, честно. Трудолюбивый, аккуратный, но от технолога мы сейчас должны отказаться. Пятнадцать человек сокращаем. Представляешь? Пятнадцать!

Кашкин представляет. Пятнадцать — это половина тех, кого не сократили месяц назад. Кто ж работать-то остаётся, Пётр-яклич?

— Да вот, нас мало, — цитирует неизвестный источник Пётр-яклич, — но мы в тельняшках. На днях губернатор приезжает, может, удастся что выхлопотать. В общем, извиняй, Константин Андреич, но сам понимаешь, всё к тому шло. Не ставлю тебя перед фактом, предупреждал и раньше. Выходное пособие тебе будет. Жене привет.

И эхом этого привета в трубке отзываются короткие гудки.

Привет.

Привет.

Привет.

Кашкин стоит с гудящей трубкой и смотрит в окно на унылый, сворачивающийся в рулон серых обоев город. Небо заволокло металлической хмарью. Самый нелюбимый цвет Кашкина. Может, скоро даже будет дождь.

Дождик на облачке сидит

И оттуда капаи-и-и-ит

Кашкин смотрит на город и знает, что где-то через улицы, дворы и перекрёстки, через узкую полоску реки с перекинутыми мостами и мостиками, через крыши, детские площадки, скверы и парки есть другой дом, где сейчас Катя и Лиза. И он хочет, чтоб их там не было, чтобы они перенеслись сюда. Мгновенно. Но так не бывает, и надо туда пойти и вызволить их оттуда. Как из логова дракона.

Но Катя же просила не звонить и не приезжать! Катя совершила глупость, Катя не подумала, но он простит Катю. Хотя для начала надо преодолеть преграду в виде тёщи. Ведь дверь откроет она. И Кашкин отчётливо представляет их разговор.

— Пришёл?

— Пришёл.

— Зачем пришёл?

— За семьёй.

— Нет у тебя больше семьи.

— Не вам это решать, Антонина Сергеевна. Дайте поговорить с Катей.

И через силу выдавит, глядя не в глаза тёще, а куда-нибудь. Например, на алый пояс её халата:

— Пожалуйста.

Но Антонина Сергеевна будет непроницаема, как… как кто она будет непроницаема? Как чугунный сейф в халате она будет непроницаема, вот как кто. И скажет:

— Катя в магазине, Катя спит, Катя занята, Катя в душе, Катя гуляет с Лизой, Катя вышла замуж и уехала в Москву.

Что угодно скажет Антонина Сергеевна, лишь бы не допустить Кашкина к дочери. Что угодно. Или просто ответит: «Кати нет», а ты стой как баран и догадывайся, почему Кати нет: потому что она спит в душе или вышла замуж в магазине и уехала в Москву.

А Антонина Сергеевна будет стоять на пороге, как одетый в халат чугунный сейф с кодовым замком. Который невозможно ни взломать, ни обойти. И будет смотреть на Кашкина свысока, хотя она и ниже его немного.

Кашкин, хватит! Не придумывай! Тебе надо просто туда пойти! Но Катя же запретила! И что, что запретила? Ведь ты не ожидаешь, что она сама сейчас позвонит в дверь? И зачем ей звонить? У неё же ключи!

Но нет. В дверь и вправду кто-то звонит.

Катя!

Глава 8. Сигнал

На пороге участковый. Участковый не Катя. Участковый и Кашкин знакомы, они давно друг с другом на «ты». Но несмотря на это, участковый подносит ладонь к козырьку и представляется по форме: старший лейтенант Тельцов. Милиция, стало быть, пожаловала. В фуражке, с погонами и чёрной папкой под мышкой.

Кашкин приглашает милицию внутрь, закрывает за ней дверь и отодвигает ногой велосипед, чтобы милиция не запуталась в нём, как в маленьком розовом спруте.

— Я сразу к делу, да? — спрашивает Тельцов, растерянно и даже вроде как робко.

Кашкин не отвечает, хотя собирался предложить чаю. Он молча кивает и жестом приглашает Тельцова в комнату.

Тельцов продолжает скромничать и не садится на предложенный стул. Стоять остаётся. И не стоять даже, а переминаться с ноги на ногу, попутно подбирая слова. Наконец слова подобраны, и слова такие:

— Тут… сигнальчик поступил.

Кашкин поднимает на милицию взгляд. Милиция, в свою очередь, взгляд отводит. Но с другой-то стороны: перед законом равны все, даже давние знакомые, и сигнальчик надо бы проверить.

— Говорят, неладное у тебя происходит, — приступает к проверке милиция.

Кашкин ничего не понимает. Тельцов понимает, что Кашкин не понимает. Тельцову неловко. Тельцов сам не очень-то верит в то, зачем пришёл. Ведь Кашкин законопослушный гражданин, без криминального прошлого, не судим, не состоял, не привлекался. Но Тельцов при исполнении, у Тельцова фуражка, погоны и чёрная, в конце концов, папка. И в его обязанности входит следить за порядком на вверенном участке. Поэтому и пришёл он к Кашкину, ибо поступил на оного, значится, сигнальчик.

— В общем, — борется с собой Тельцов, — есть сведения, что ты у себя дома занимаешься… фальшивомонетничеством.

Фальшиво. Ох, как фальшиво это звучит! Да и само это фальшивомонетничество Тельцов выговаривает с усилием, с натугой, тщательно, точно пытается пережевать резину недоваренной говядины в привокзальной столовке. И жуёт так долго, что от усталости ноют скулы. И знает Тельцов, что фальшивит он сам, что никакой Кашкин не фальшивомонетчик и денег тут не печатает.

А если печатает? Это ж какая удача! Накрыть подпольный цех! Каково, а? Да за такое Тельцов наконец получит звёздочку капитана, о которой так мечтает. Ну, Кашкин! Ну даёт! В тихом омуте, как говорится! И Тельцов начинает верить, что Кашкин в своей квартире, да и не квартире даже, а так, коробочке, занимается этим трудновыговариваемым занятием. Да чего уж понемногу! Тельцов вовсю верит! Ведь верить можно и в то, что не обязательно правда. А иногда может и не быть правдой. Или вовсе неправдой может быть — даже в такое можно верить. Верь, Тельцов, верь! Плох тот солдат, который…

А что же Кашкин? Кашкин ненавидит доказывать правду. Но правда как раз самая сложнодоказуемая штука. Ведь знаем мы, к примеру, что квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов, и нисколечко в этом не сомневаемся, а пойди же докажи! Ну-ка, Кашкин, к доске! Пиши условия задачи. Дано: подозрение в трудновыговариваемом занятии. Требуется доказать: а что требуется доказать-то? Кашкин, отвечать будем? Тельцов, помоги товарищу.

И Тельцов спешит на помощь. Тельцов чеканит зазубренный параграф из учебника:

— Подделка казначейских билетов преследуется по закону.

Молодец, Тельцов, садись, пять. Кашкин, Костя Кашкин, отвечать будем?

А чего тут отвечать? Кашкин только руками разводит:

— Ты где-нибудь печатный станок здесь видишь?

Тельцов обводит глазами комнату на предмет припрятанного станка. Взгляд его застывает на детском столике с цветными карандашами.

— Думаешь, я ими? — кивает Кашкин на карандаши.

— Но-но, — обороняется Тельцов, — говорю же, сигнал поступил. Ошибочка, значит. Служба есть служба.

Да-да, и опасна, и трудна.

Обиделся Тельцов, насупился. Уходить засобирался. Капитанская звёздочка помаячила, поманила пальчиком, показала язык и потухла. И неудобно, конечно, перед Кашкиным. И хочется сгладить как-то. Да как уж тут сгладишь, когда наплевал фактически человеку в душу, и вытереть-то нечем: ни тряпки, ни салфетки, ни газеты, даже скомканной.

Хотя газета-то есть, лежит у Тельцова в чёрной папке — обычная районная газета, раз в неделю выходит, сегодняшняя, кстати. И Тельцов делает нелепое, и прощает его Кашкин за нелепости, не виноват же Тельцов: служба есть служба. Плох тот солдат, который.

— Тут вот… анекдот в конце смешной про тёщу, на вот, почитай, — Тельцов суетливо лезет в папку.

Почитает Кашкин, обязательно почитает. Смешные анекдоты, особенно про тёщу, про этот чугунный сейф в халате — именно то, чего ему сейчас в жизни не хватает.

— Ну, бывай, — козыряет Тельцов, и сам не поймёт, рад он, что Кашкин чист, или не рад, что уходит отсюда старлеем.

Глава 9. Мёдом намазано

— Бровина! Почему очередь собираешь постоянно? — смеётся кассир Тамара в конце смены.

— Да не знаю я, Том, чего они ко мне все стоят, — пожимает плечами Бровина. — Мёдом им тут, что ли, намазано?

А мёдом им тут действительно намазано было. Только очень давно. Лет пять назад, когда Бровина ещё не была замужем. Да и когда замужем уже была, очередь, состоящая в основном из молодых мужчин, всё равно скапливалась к её окошку приличная. Даже сейчас нет-нет — да и заглянут знакомые ухажёры, хотя поток их потихоньку тает, да и сама Бровина из цветущей молодой женщины превратилась в потухшую жену спившегося спортсмена.

Но когда-то всё было не так…

— Знаешь, Рит, мне кажется, они к тебе стоят просто за билетиком, а сами потом на матч даже не идут, — в голос хохочет Тамара.

Рита смеётся вместе с ней, когда после смены они пьют чай из электрического блестящего самовара.

— А ко мне почти не стоят, я что, некрасивая? — в шутку обижается Тамара и под разными углами рассматривает своё отражение в отполированном самоваре. Но отражение там неверное, кривое и искажается, и на его основании составить объективное мнение о внешних данных Тамары весьма затруднительно.

— Вроде не уродина, — кривляется Тамарино отражение и показывает язык.

Они снова смеются.

— Представляешь, Том, — секретничает Рита, — заходил сегодня опять Степанов…

— Да ну! — перебивает Тамара и таращит на подругу блестящие, как самовар, глаза.

— Ага, весь такой важный, и представляешь, просовывает мне вот эту шоколадку и говорит: «Сдачи не надо»!

Тамара кокетливо прикладывает ладошку к груди, заводит глаза к потолку и театрально ахает, но внезапно заливается переливистым смехом, отламывает кусочек степановского шоколада на хрустящей серебристой фольге и запивает смех чаем. А Рита задумчиво продолжает:

— Не понимаю я, чего это он? Ему бы руководство и так билетов выдало сколько нужно.

— Правда, не понимаешь? — пучит глаза Тамара из-за чашки с потускневшим ободком. — Или дурочкой прикидываешься?

Бровина серьёзно смотрит на подругу. И вдруг:

— Дурочкой прикидываюсь!

Они хохочут.

Да, было такое время, когда Рита Бровина собирала целые стадионы. Хотя билетный кассир — разве он на виду? В лучшем случае, одни только руки и видны. А вот умела Рита одними руками, и не руками даже, а пальчиками так пленять мужчин, что когда те пригибались заглянуть в окошко кассы, то забывали всё на свете. И Рите приходилось напоминать:

— Мужчина, вам какую трибуну?

— Лю… бую, — не сразу обретал дар речи мужчина, не сводя с Риты восторженных своих глаз.

И Рита выдавала ему билет на любую трибуну, но знала, что скоро он явится повторно, чтобы вместе с деньгами за билет протянуть в крошечный проём окошка яблоко, мандарин или цветок, чаще всего маргаритку. А когда наступали холода или дул сильный ветер, окошко закрывалось изнутри прозрачным щитком из оргстекла с горизонтальной щелью, и тогда идеальным подарком становилась плитка шоколада.

Вот и Степанов сегодня просунул шоколад, хотя никакого прозрачного щитка не стояло, а на улице тепло, май и всё цветёт. И цветёт Рита. Цветёт как сирень, как яблоня, как черёмуха и что там у нас ещё цветёт в мае. Цветёт и собирает у своего окошка очередь мужчин, точно рой пчёл, привлечённых ароматом цветения. Будто им тут мёдом намазано.

— Самцы, — не без налёта зависти отзывается о них хохотушка Тамара, пока ещё не замужняя и стыдящаяся своей не то чтобы сильной полноты.

Рита улыбается. Какой же женщине не будет приятно внимание мужчин? Особенно когда среди них такой, как Анатолий Степанов — красивый, высокий, мужественный, сильный, в самом что ни на есть зените спортивной карьеры.

И Рита улыбается.

Глава 10. А. Тонна

Кашкин сидит перед окном, сложив руки на подоконнике, как ученик за партой. Коленями упирается в батарею центрального отопления, еле тёплую. За окном чужой сам себе город привычно сворачивается в рулон обоев. А в углу подоконника — сухой трупик вчерашней мухи. Не смогла.

Перед Кашкиным домашнее задание по внеклассному чтению — оставленная Тельцовым газета. Анекдот про тёщу, про этот чугунный сейф в халате, давно прочитан и не вызвал даже улыбки. В соседней колонке другой текст, прочитанный Кашкиным машинально. Этот текст колом встал внутри Кашкина, точно тот наглотался букв и знаков препинания, восклицательных в частности, и теперь они застряли в пищеводе и грозят несварением. Несъедобный текст гласил:

Нарочно не придумаешь!

Богата чудесами земля наша! Это и природные ископаемые, и наши великие соотечественники. И богата она не только в переносном смысле, но и в прямом. Буквально. Житель нашего города, чьё имя мы пока не станем называть, обрёл фантастическую способность испражняться деньгами. Только представьте себе: настоящими деньгами! Как должны быть рады за него его родственники! Как счастлива семья! Их больше не беспокоит проблема семейного бюджета! Детям всегда можно покупать любые игрушки, а жене — самые дорогие сапоги! И ездить на курорт в любое время!

Наша редакция решила провести расследование и пообщаться со счастливчиком лично. Может, этому можно как-то научиться? Об этом мы обязательно спросим нового героя нашего времени. Ждите следующего номера нашей газеты!

А. Тонна

Кашкин водит глазами по строчкам. Ещё раз, и ещё. И ещё. И ещё раз. А. Тонна. Кто это вообще такая? Что за идиотичную восторженную ерунду она тут наплела? Антонина, Анна, Аделаида, Алевтина, Авдотья, Акулина — кто ты, неведомая Тонна?

И Кашкин представляет себе эту Тонну — огромных размеров женщину под стать фамилии, в длиннополом платье ненавистного Кашкину серого цвета, в больших очках, за стёклами которых прячутся маленькие кротовьи глазки. Тонна. Говорящая фамилия.

Но у Кашкина-то фамилия тоже будь здоров. Особенно в сочетании с инициалами. Никому такого сочетания не пожелаешь — Константин Андреевич Кашкин. К. А. Кашкин. Какашкин прямо какой-то. Да и не какой-то вовсе, а вполне себе определённый, буквальный, конкретный, точно бы пинцетом взятый и отделённый от общей массы не-какашкиных Какашкин.

Теперь над конкретным Какашкиным нависла вполне конкретная угроза. Прозвучало-то более чем определённо и даже угрожающе: «житель, чьё имя мы пока не станем называть». Пока, стало быть, не станем. А когда станем? Что тогда?

Как будет стыдно. Убежать и спрятаться — вот как будет стыдно. Точно Кашкина догола разденут перед этим свернувшимся в рулон старых обоев городом, да ещё нагнут и ягодицы раздвинут, чтобы во всей, так сказать, красе продемонстрировать этот рог изобилия в понимании А. Тонны. Откуда щедро сыплются игрушки детям, сапоги жёнам и поездки на курорт.

Как пошло!

Кашкин вскакивает со стула, в ярости хватает газету и исступлённо рвёт её в клочья. Точно улику уничтожить пытается. Будто газета вышла единственным экземпляром и по воле чистой случайности попала в папку Тельцову, а оттуда перекочевала на подоконник с засохшей мухой.

Кашкин рвёт, рвёт газету. Вот летит на пол кусок анекдота про тёщу, про этот чугунный сейф в халате. Анекдот несмешной, примитивный, пошлый, как и вся эта пошлая газетёнка. И Кашкин рвёт газету дальше. Сыплются под ноги обрывки бумаги с остатками заголовков, предложений, фраз. Кашкин хочет уничтожить, разложить на атомы статью про себя, чтобы и не собрать потом её было, чтобы она распалась на составляющие её буквы и знаки препинания, восклицательные в частности. Чтобы без них, без этих восклицательных знаков газета не могла больше вопить о том, как счастлива семья Кашкина, обладателя фантастической способности испражняться деньгами!

Газета уже кончилась, и в пальцах Кашкина остался жалкий клочок, но Кашкин продолжает вырывать его у себя из рук, корябая себя ногтями или загоняя ноготь под ноготь. А ещё он опускается на колени, чтобы поднять с пола недостаточно мелкие обрывки, и разрывает их повторно, на совсем крохотные клочки. Неожиданно он останавливается, упирается ладонями в пол и опускает голову. Под ним на паркете ворох мелко нарванной бумаги. Газета не то чтобы толстая, и внушительного сугроба из бумаги не получилось. Скорее похоже, что газету изодрал когтями кот, закопавший в неё кошачьи свои дела.

Какашкин.

Стоящий на карачках, он похож на четвероногое создание. Изодрал газету, чтобы закопать улику. Но сколько ещё таких газет в чёрных папках, в почтовых ящиках, в газетных киосках. И все не разорвёшь. Рано или поздно сомнительная слава придёт к Кашкину во всей красе печатного слова. Постучится в дверь и нагло ввалится внутрь, даже не спросив позволенья.

Кашкин поднимается с колен и смотрит через окно на этот сворачивающийся в рулон старых обоев город. Он видит, как по улицам, переулкам и дворам распространяется вирус слухов и сплетен. Видит, как мутирует этот вирус, слышит, какими подробностями обрастёт его валюторея, перед которой областная медицина выбросила белый флаг да застенчиво повела плечиком. Но вот перед чем медицина действительно бессильна, так перед человеческой глупостью, стадностью, невежеством. А с этой своей валютореей Кашкин как-нибудь уж сам, раз его оставили с ней наедине.

И кажется, очередное свидание с ней не за горами. Кашкин чувствует позыв… да что мы, в самом-то деле, стесняемся называть вещи своими именами? Кашкин хочет в туалет.

По-большому.

Глава 11. Чудес не бывает

На этот раз валюторея оказалась дамой непоследовательной, денег за визит не предложила, поэтому на свидании с ней Кашкин не задержался. «Кончилось?», — спрашивал он себя с надеждой, нажимая хромированную кнопку слива. Кнопка оказалась непростой, и при нажатии издала дверной звонок в прихожей. Странная коммуникация сливного бачка и входной двери могла бы озадачить Кашкина, если бы через секунду звонок не повторился.

На пороге незнакомый молодой человек. Темноволосый; опрятно, даже щеголевато одетый, хотя бежевый плащ не может скрыть его худобы. Взгляд чёрных глаз внимателен и решителен. Целеустремлён. Пронизывающ. Проницателен. Под таким взглядом хочешь не хочешь, а смутишься. Кашкин смущается.

— Константин Андреич? Добрый день, — уверенно произносит незнакомец и улыбается.

— Добрый день, — отзывается Константин Андреич без улыбки.

— Антон Тонер, «Городской вестник». Вы, конечно же, читали мою статью?

Впрочем, вопрос этот лишь формально может считаться таковым. На самом деле посетитель и не сомневается, что его статью здесь читали, о чём свидетельствует нагловатая интонация и своеобразно расставленные акценты.

Кашкин понимает, что пред ним во всей красе печатного слова предстала та самая «А. Тонна», которую он поначалу принял за огромных размеров женщину под стать фамилии, в длинном сером платье, в больших очках, за стёклами которых прячутся маленькие кротовьи глазки.

— Да, это я пишу под псевдонимом Антон Тонна, — доверительно сообщает визитёр, словно проникнув в мысли Кашкина. — «Тонна» — очень удачный псевдоним, не находите? Это анаграмма моего имени, — с гордостью добавляет он.

Тонной здесь не пахнет. Здесь максимум килограмм шестьдесят, а то и меньше. Так что не пахнет здесь никакой тонной. Зато пахнет сладковатым парфюмом от этой… этого Тонны.

— Ну, читали? — напоминает свой вопрос Тонна.

И не то чтобы напоминает, а поторапливает Кашкина.

Кашкин не хочет признаваться, что читал. Но очень хочет показать Тонне, что стало с его статьёй, лежащей на полу в виде истерзанных обрывков, которые он не успел смести и выбросить.

— Что вам нужно? — вместо ответа спрашивает он, тем самым подтверждая, что статью он всё-таки читал и понимает, о чём речь.

— О, я к вам по очень важному делу, — оживает Тонер, как приведённый в действие механизм, — разрешите войти?

Не дожидаясь позволения, он шагает внутрь квартиры и закрывает за собой дверь с таким хозяйским видом, что оторопевший Кашкин отступает.

— Для начала вот, — Тонер выуживает визитку из внутреннего кармана. — Здесь мои координаты.

Он протягивает визитку хозяину, но хозяин не шевелится, и Тонер, помявшись, кладёт визитку на сиденье розового велосипеда — единственную горизонтальную поверхность в пределах досягаемости.

— Звоните в любое время, — позволяет Тонер, продолжая глядеть на велосипед, будто это велосипед намеревается звонить своим звоночком в любое время.

Кашкин молча оценивает этого Тонера, эту Тонну. Нахрапистый, наглый, самоуверенный и решительный — он напирает и впрямь как тонна. Как тонна самомнения, чувства собственной важности и ещё невесть чего. Кашкин таким никогда не умел быть. Хотя, может, и хотел бы. Тогда ему не пришлось бы трусливо капитулировать перед Катиной мамой и предлагать Кате расстаться, едва стало ясно, что мать не одобрила её выбор. И Кашкин чувствует себя слабаком перед этим Тонером (тьфу, хлюпик!), перед этой Тонной — худющим юнцом со спичечными пальцами, которому на вид немногим более двадцати и который ввалился сюда с такой вальяжностью, точно весь день его здесь ждут и сейчас подобострастно встречают.

— Что вам нужно? — теперь уже Кашкин напоминает свой вопрос.

Кашкин, Кашкин, знал бы ты, кто такой Тонер, ты бы не стал интересоваться, а сразу бы выставил его за дверь. Но Кашкин не знает о Тонере ничего, не знает и о его способности говорить так много, так долго и так плотно, что и слóва нельзя вставить: ни единой щёлочки — зубочистку не просунуть. Нельзя давать Тонеру открыть рот.

Но Тонер открывает рот.

— Мы же с вами взрослые люди, Константин Андреич, — начинает Тонер, поправляя лацканы плаща. — Мы же оба прекрасно понимаем, что человек не может испражняться деньгами. Чудес не бывает. И я не знаю, с какой целью вы всё это затеяли — весь этот ваш грандиозный трюк, но спешу выразить восхищение вашим дерзким вызовом.

Тонер одаривает Кашкина учтивым поклоном.

— Каким вызовом? — продолжает он риторически. — Обернитесь, Константин Андреич, оглядитесь по сторонам.

Если бы Тонер мог, он бы распростёр руки, широтой жеста иллюстрируя свою речь. Точно песнь поёт о родных просторах. Но не может он развести руками: узко здесь. Сами понимаете — коробочка.

— Нас с вам окружает серость, обыденность и уныние, — льётся его песня, — а вы… вы просто плюнули этому в лицо. Да вы, простите за выражение, срать на это хотели. Я искренне восхищён! Ведь всё вокруг становится одинаковым и отформатированным, посмотрите. Мы тонем в обезличенном болоте рутины и тошнотворной будничной скуки. И даже когда звучит призыв «Не будь как все!», «Выделяйся!», это всё равно означает, что все не будут как все, все будут одинаково выделяться. И потому сольются в ещё более гомогенизированную серую массу. Ведь на самом деле люди боятся, панически боятся быть не похожими на остальных, понимаете? Они боятся быть изгоями, белыми воронами, им уютно только в конформизме. Они боятся отличий и в особенности боятся тех, кто от них отличается. Нонконформистов боятся, Константин Андреич. Вас боятся. Боятся и уважают. Поэтому любой, кто найдёт в себе силы выделиться по-настоящему, а не как советует реклама в модных журналах, выделиться так, как до него или кроме него никто не умел и не умеет, тот ну просто обречён на поклонение.

Повторю, не знаю, какие цели вы преследуете. Может, это начало грандиозной промо-акции или рекламной кампании по продвижению какого-то товара. Нового фильма, к примеру. Или туалетной бумаги. А может, в других городах есть такие же Кашкины, которые точно так же поднимут на уши общественность и потом одновременно бабахнут по всей стране, мало ли. Может, это такой изощрённый вирусный маркетинг, тоже почему нет? Или вообще политический заказ, не знаю… Но в политике и без вашего дерьма говна хватает, так что вряд ли. А если вы действуете автономно и всё это придумали сами, то тут я просто снимаю шляпу.

Снова поклон.

— Вы гениальный пиарщик. В общем говоря, Константин Алексеич, вы определёно привлечёте к себе внимание таких масс, — на «таких массах» Тонер чуть не захлёбывается от восторга, — о которых даже помыслить не можете. Завтра к вам приедут журналисты из центра, послезавтра из Москвы, а там, может, и мировые СМИ явятся поглазеть на русское чудо. Но чудес-то не бывает, Константин Андреич, и мы с вами это знаем.

Тут Тонер вроде как даже подмигивает Кашкину, почти по-товарищески.

— И я ни на секунду не поверил в эту вашу фантастическую способность. Но это неважно. Вы гениальный пиарщик. Даже выбор этого жилища гениален, — Тонер обводит взглядом коробочку Кашкина. — Вы избрали неприметное гнёздышко, и я понимаю: тем эффектнее будет ваше появление перед массами. Природный миллионер. С ума сойти! Да такого нет нигде в мире! Такое могло произойти только у нас! Гениально! Вы дали инфоповод и заставили о себе говорить. Толпе всегда нравилось считать деньги в чужом кармане, так давайте не будем лишать её удовольствия! Толпу нужно подкармливать новыми порциями сладостей. Чтоб слиплось. И люди будут вам верить. Люди вообще охотно верят небылицам и тянутся к липкому — стадный инстинкт, что с них взять. Конформисты. Но вы нет, вы не такой. Вы станете героем репортажей и статей. Вы станете национальным идолом. Золотой телец! Вас покажут по телевизору! Ведь вы же этого добиваетесь, разве нет?

Кашкин, хотя и дышал шумно носом, насилу одолевая порывы выставить горячечного за дверь, не удержался и прогундел:

— Я всегда знал, что по ящику показывают дерьмо. Но не думал, что оно когда-то будет моим.

И с досадой прикусил губу: вступать в разговор с Тонером он не собирался.

— Вот видите! — обрадовался тот, чувствуя, что вовлекает несговорчивого оппонента в беседу. — Вы скоро будете нарасхват! Всем захочется урвать от вас кусочек, да посочнее. И я хочу быть первым. Я хочу открыть вас, Константин Алексеевич! Всему миру!

Да-а-а, Кашкин, в амбициях этому первооткрывателю отказать невозможно. Что ты на это ответишь?

— Я не счёт в банке, чтобы меня открывать, — язвительно отозвался Кашкин, — а теперь извините.

Он надвинулся на Тонера, как бы демонстрируя, что всё, мол, разговор окончен, приятно было познакомиться.

— Нет-нет-нет, — замахал тощими руками Тонер, и темп его речи ускорился, — не принимайте поспешных решений. Я понимаю, что деньги вам не нужны, у вас в жизни и так уже всё есть, но помогите мне, молодому и талантливому, я не могу упустить такую возможность! Не смотрите, что сейчас я всего лишь корреспондент этой мелкой газетки, а её тираж — капля в море, но у меня такие планы, такие планы, которым просто негде здесь развернуться! Мне как воздух нужно вырваться отсюда, я здесь задыхаюсь, а сразу поехать в Москву тоже не могу — мигом сожрут. Туда надо ехать, когда за плечами есть хоть что-то, и помогите мне в этом, Константин Андреич, прошу вас! Здесь же тоска, здесь же выть хочется или повеситься сразу. Мне нужен инфоповод, сенсация, понимаете?

Кашкин понял одно: словами увещевать припадочного не получится, — из него свои льются как из энурезника, — поэтому молча принялся оттеснять Тонера к двери. Тот, хотя и оттеснялся, но речи своей не прерывал.

— Мы с вами можем быть полезны друг другу, Константин Алексеич! Давайте будем взаимовыгодны! Давайте друг друга раскрутим!

Кашкин как раз крутился в прихожей с Тонером — не сразу получилось открыть за ним дверь, для чего в узком пространстве коридора им пришлось даже обняться: не квартира — коробочка! Кто-то из них задел ногой велосипед, тот негодующе тренькнул, и Кашкину удалось, наконец, выдавить Тонера за порог.

Тонер осознал, что сдаёт позиции, и пустил в ход тяжёлую артиллерию:

— Не упускайте возможность, Константин Андреич, — загрохотала по полю боя танковая дивизия Тонера, — ведь я же могу что угодно о вас написать! Я могу разоблачить вас и запороть ваш замысел. Вам же хуже будет! СМИ — пятая власть, не забывайте! Давайте поможем друг другу! Если я пришёл раньше нужного, то ничего страшного, я охотно иду на контакт, со мной обо всём можно договориться!

Кашкин в ответ очень хотел что-то рыкнуть, по возможности максимально грубое, но только пожевал во рту язык, да так и захлопнул перед прессой дверь. Без единого слова. Так сказать, no comments. Через дверь он слышал, как Тонер чертыхается, бурчит под нос, шаркает и топчется на месте.

— У вас тут насрано, — обиженно звучит Тонер из-за двери, и до Кашкина доносятся удаляющиеся шаги.

Когда всё стихло, Кашкин открывает дверь на тоненькую щёлку. Тонер не соврал. И как коротко и ёмко ему удалось донести до Кашкина это известие. Кашкин с грустью смотрел на коврик для ног и на оставленную кем-то кучку классической конфигурации, задетую подошвой Тонера. Ну всё. Теперь жди статью о том, что спецкор издания, отправленный на интервью с обладателем способности испражняться деньгами, вляпался в самое настоящее дерьмо. Чёрт с ним, со спецкором. Коврик жалко. А коврик, между прочим, памятный. Хотя обычный, конечно же, коврик, но памятен он тем, что куплен, когда Кашкин и Катя въезжали в эту коробочку. Тогда и Лиза ещё не родилась, и Катя была ею беременна. А коврик, конечно, самый обычный, только памятный.

И вот придётся его выбросить. Вместе с аккуратно оформленной композицией гомогенизированного человеческого сами знаете чего здорового однородного цвета, без посторонних примесей формованной целлюлозы в виде казначейских билетов, подделка которых преследуется по закону. И Кашкин завидует автору кучки, такой естественной и аккуратной, будто создатель вложил в неё всю душу.

Глава 12. 0:2

Зенит Анатолия Степанова, который в своё время успел стать спортсменом районного масштаба, скоро превращается в закат, а там и вовсе сгущается в сумерки. Казавшаяся пустячной травма лишила его места даже на скамейке запасных, и мечта переехать в Москву закатилась за горизонт. Вот и остался Степанов здесь, в этом свернувшимся в рулон обоев городе, где давно уже достиг потолка. И не заметил он, как время превратило его мечту в надежду, а надежду — в разочарование.

А ещё врачи такие: курс реабилитации — два месяца. И физнагрузку под запрет. Начинаются уколы, антибиотики, химия. Такие-то таблетки перед сном, вот эти пилюли за час до еды, а вон те капли после приёма пищи, не перепутайте.

И надо бы форсировать события, иначе всё, приплыли. Степанов атакует, но судьба проводит контратаку, и со счётом 0:1 в пользу судьбы этот раунд завершается — восстановиться до ближайших соревнований Степанов не успевает. И вынужден пропустить ещё один тур. А время — ох, время как кенийский бегун: зазеваешься — и не поспеть за ним. Степанову под тридцать, и выбыть из спортивной гонки сейчас значит поставить на карьере жирный такой крест, которым на карте отмечено так и не найденное сокровище.

Степанов в отчаянии. Он теряет силу духа и веру в себя. И как счастлив он, что рядом Рита — к тому моменту они женаты уже полгода, и она одна как целая группа поддержки. Рита окружает его своим теплом, колдует над ним волшебными пальчиками, так пленившими когда-то не только Степанова, но и многих других, не сумевших жениться на Рите мужчин.

Во время вынужденного тайм-аута приходит решение завести детей. Ведь пора же, Рита? Конечно, Толя. Но судьба, которую исключили из этого диалога, переходит в нападение и проводит с фланга новую атаку на ворота противника.

Опасный момент!

Удар!

А разве Степанов противник ей? Противник собственной судьбе?

Гол!

Рита не может забеременеть. Раз за разом попытки оборачиваются удалением игрока с поля. Новый виток врачебных экзекуций. Анализы, обследования, процедуры. Врачи разводят руками. Степанов не может быть отцом. И тогда Рита впервые видит слёзы мужа. Мяч в воротах противника. В воротах Степанова.

0:2.

Ещё через полгода становится ясно: о большом спорте можно забыть. Выходы перекрыты. Возможности упущены. Время ушло. Убежало.

Утекло.

Рассчитывать не на что. Максимум — место тренера в детской спортивной школе при стадионе. И Степанов становится тренером, но через неделю Рита застаёт мужа дома таким пьяным, точно он опустошил винно-водочный отдел ближайшего продмага и дозаправился в ларьке у дома.

Степанов признаётся, что не может работать с детьми. Рите можно не объяснять. Она понимает. Степанов и не объясняет. Он плачет. Какая слабость — смачивать слезами плечо Ритиной блузки производства местной текстильной фабрики. Но да, он плачет. Чёрт бы его побрал, но злится на себя и плачет. Злится той злобой, от которой трясутся руки и хочется рвать на себе ещё не начавшие серебриться волосы и орать. Орать не своим голосом, до сипоты, до издыхания. И Рита обнимает его, гладит волшебными пальчиками стальные от многолетних тренировок плечи и ещё не начавшие серебриться волосы. Она с ним.

А ребёночка — ребёночка ведь и усыновить можно. Сколько их вон, брошенных отцом-матерью по приютам. Но Степанов шарахается от жены: это что ж я, не мужик что ли? Дитя сделать не смогу? Это всё химия. Залечили, эскулапы. Но ничего, восстановится отравленный организм, вот увидишь. Потребуется время, но выйдет из него весь яд. Это всё химия. Она, проклятая. Затравили организм. Ему надо помочь немного.

И Степанов начинает помогать. По-своему, в своём понимании, но начинает. Пристрастие к спиртному, в котором он однажды нашёл спасние, набирает силу, и вот уже второй раз Рита застаёт мужа пьяным.

— О-о-о! Рит! Садись. Бум? — спрашивает он, воздевая стакан и выплёскивая жидкость на рыжий линолеум кухни.

Степанов катится по наклонной, как выскочивший из рук мяч по лестнице. Догнать его — куда там. Оставшись без работы тренером, он едва устроился на вокзал кем-то, а кем именно, Рита и сама не знает. Грузчиком? Обходчиком? Дворником? Вряд ли ему доверят что поответственней, с его-то новым пристрастием.

Денег становится меньше. Из дома исчезают вещи. За неполный год в квартире Степановых из мебели остаётся только жёсткий диван, кресло, телевизор и ещё кое-что по мелочи. Даже книжные полки со стен — и те пропадают, оставив после себя не выцветшие прямоугольники на обоях.

А книжные эти полки были ох как дороги Рите. Она свою библиотеку собирала много лет, ещё до замужества. Работа билетным кассиром с избытком оставляла свободного времени на рабочем месте, и Рита проводила его в обществе книг. Она настолько увлеклась чтением, что новую книгу открывала чуть ли не каждые два дня. Не скучать же ей в своей каморке, глядя сквозь крохотное окошко наружу. К тому же коротать рабочую смену стало скучно: хохотушка Тамара вскоре после Риты тоже вышла замуж, но в отличие от неё, родила здоровую двойню и ушла в декрет.

На место весёлой Тамары пришла угрюмая пенсионерка с настолько плотно сжатыми губами, точно их прострочили оверлочным швом. Новая напарница много хмурилась, ругала всё вокруг и совсем не радовалась жизни, так что Рита старалась лишний раз с ней не заговаривать.

Да и сама Рита понемногу забывала о житейских радостях. Серела в своей кассирской каморке, как увядший цветок — маргаритка какая-нибудь. Блестящий самовар куда-то запропастился, фруктов и шоколада больше никто не приносил, да и неинтересно было пить чай с недовольной пенсионеркой. Спасали книги. А когда книг дома не осталось, Рита повторно записалась в библиотеку и заглядывала туда чуть ли не ежедневно, чтобы найти в книге то же утешение, какое находил её муж на дне бутылки.

Время перелистывало страницы Ритиной жизни, как перекидной календарь с тусклыми картинками на стене каморки. Шли недели и месяцы, и к тому моменту, когда Кашкин с беременной женой въезжал в новую квартиру, и не квартиру даже, а так — сами знаете что, за дверью напротив подходило к концу превращение Анатолия Степанова в пьяницу Толяна, а улыбчивая цветущая Рита становилась посеревшей остывшей Марго.

Конец ознакомительного фрагмента.