Сердце Отчизны

Софья Шиль

Имя русской писательницы Софьи Николаевны Шиль (псевдоним Сергей Орловский, 1863 – 1928), известно немногим даже среди специалистов. Часть ее литературного наследия хранилась в архивах и была недавно издана. Неопубликованной осталась последняя рукопись «Сердце Отчизны». О Москве, ее прошлом и настоящем, людях, оставивших след в летописи города, – полные поэзии, любви и горечи короткие эссе, написанные вдали от Москвы в 1920 – 1921 годах, времени, когда казалось, что сама история уже закончилась. Текст, сохранившийся в Норвежской национальной библиотеке в Осло в архиве Олафа Брока, публикуется впервые.

III. Кровавые башни Софии

Где тихая, светлая река раскинулась под излучиной холмистой горы, среди огородов, стоят белые стены и могучие белые башни с красными зубцами. Жутко, варварски сочетается этот кровавый цвет с белизной.

За стенами — червонного золота главы, башни и башенки, древняя церковная твердыня. Во дни оны знала она ужас битв и осады.

Вот в этой тяжелой башне смертельно скорбела ты, царевна София, великих страстей женщина. Ты умела править своей страной, умела понимать новизну, умела выбрать себе не плохого человека помощником и другом.

Не боялась ты новизны, сестра Петра, не боялась любить жизнь и власть и билась за нее с ничтожной мачехой, не предчувствуя, что вырастет свирепый орел и растерзает твоего князя и тебя, красавица и умница София.

Эти башни молчат о том, какую муку вынесла ты, как царица и женщина, когда напротив твоего окна закачались на виселицах стрельцы, чтоб заставить тебя содрогнуться и помертветь. Как проклинала ты брата, как билась головою о плиты, как молила Бога небесных воинств отомстить за тебя! Ах, эти башни до сих пор плачут кровяными слезами, София! Их зубцы кровью реют по утренним и вечерним зорям, — не отмыть той крови, не покрыть ее никакой белизной.

Эта башня стала твоим склепом, где ты похоронила все: жизнь, любовь, жажду власти, тоску, неизвестность о судьбе друга. В полярной тьме Мезени думал он о тебе, вспоминая тебя в красоте царского убора в кремлевских твоих покоях, вспоминал свой ратный стан, и многое, многое другое, пока стыла ледяная ночь над Мезенью, пока ты умирала здесь.

Века плывут над твоею темницею, София, но твоя скорбь наложила печать ужаса на эти затворы, и ничто не снимет ее, ни всемогущее время, до самого дня Страшного Суда, когда Саваоф призовет к ответу Петра. Тогда поднимутся весы возмездия, и чаша с грузом Петровых грехов опустится вниз. Но кто знает, где остановится твоя, с казнью Хованского, с гонением Аввакума, со всеми твоими страстями, победами, кознями и падениями, умница София?

Сурово охраняют крестом Вышнего темные ряды гигантов-святых на непроницаемой стене иконостаса.

Но выйди на паперть, и нежное небо первого апреля с улыбкою скажет тебе, что вечно будет весна.

Торопливо проходят по просохшим мосткам монахини, черные молчаливые загадки, с четками в бледных пальчиках.

Сегодня Вербная Суббота, — великие и столь хлопотливые в монастыре дни.

Купеческие памятники окружены магазинами цветов. Тут все пахучее — розовое, желтое, белое, лиловое. Их слишком много, но над ними черные кружева лип с набухшими почками, и голубая воздушность ранней весны. Пусть их красуются!

Здесь есть любимые могилы, ими освящена монастырская ограда, ими она просветлена до своих кровавых зубцов, и выше, до самых звезд.

Скромный могильный холмик рядом с мраморами отца и брата. Сего дня монашенка вдела живую вербочку за теплящуюся лампадку, и вербочке хорошо подле огонька; смиренно вянет она в свежем воздухе, опираясь о крест, где такое простое имя: Владимир — Соловьев. Розовая Остробрамская Мадонна под лампадкой смотрит на московскую травку и видит, что она такая же, как в Риме, как везде, — молодая, зеленая. Травка тянется от оттаявшей земли к небу — любимый символ того, чье тело зарыто здесь, но душа, наверное, где-то живет, всепобедна и светла. Каким величием благости веет над простым холмом! Ты не пройдешь мимо него.

В стороне, в тесноте — укромный уголок, где чудаки поставили вместо креста каменный гриб с затейливой надписью.

Студенты и курсистки приносят сюда синие букетики первоцвета и конфузливо вешают гирлянды мещанских бумажных розочек.

Тут царит ласковая нежность, тут косточки Чехова, любимого, так и не дождавшегося, так и не заглянувшего в обетованное. Бедный, съеденный недугом, — на него не пахнуло могучим весенним ветром, когда раскрылось зимнее окно! Слишком поспешно он ушел, не приобщился к нашим дням. Пусть же приласкает его тот синий букетик студента и взгляд девушки, та чистая святость, которая прозрачным облачком реет над этим клочком русской земли.

Есть еще одно, — холодное, голое и неприютное, как всякая новизна, — кладбище за монастырскими стенами. Глупый бюст, карикатура умершей актрисы, не отпугнет того, кто при чудесном свете рампы видел современный образ царицы Ирины. Трагические темные глаза, и голос Цирцеи, подобный звуку виолончели, и прекрасная простота, и творческий огонь, и детская преданность своему Театру, — и тоска о счастье и скорбь женщины, — все зарыто здесь, для вечного, для холодного покоя. Спи, Маргарита, моя мечтательница, темноглазая трагическая царица!

Как нежно небо апреля! Как медленно уплывает золотой корабль солнца к закату! Как воздушна голубизна над могилами!