Жизнь. Дуэль. Судьба

Софья Привис-Никитина

Сборник рассказов «Жизнь. Дуэль. Судьба» – это жизнь: встречи и расставания, дружба и предательство, корысть и благородство.

Любовь сумасшедшая

Эля стояла на остановке одной из оживлённых улиц района и ждала зелёного, разрешающего глаза светофора. А на самой середине проезжей части стояла и кривлялась нелепая женщина без возраста и без лица.

Машины визжали, тормозили, объезжали, а женщина выделывала невероятные коленца прямо перед носом водителей, совершала непристойные движения и материлась отчаянно и грязно!

На голове этой трагической женщины — марионетки была нахлобучена нелепая зимняя шапка, с шеи свисало какое — то помоечное боа, пальто было замызгано до невозможности, а обута она была в кроссовки, которые скорее смахивали на опорки. Бесчисленное множество сеток в её руках крутилось, взмывало вверх, вращало её вокруг собственной оси.

В том, что женщина была невменяема, сомневаться не приходилось. Но никто из людей, стоявших на остановке, не был особо шокирован этим зрелищем. Сумасшедшую знали давно, она примелькалась и каким — то странным образом совершенно вписывалась в спокойный антураж района. То есть, внимания на неё почти не обращали.

Никто не обращал, а Эля не только обращала внимание на эту городскую сумасшедшую, но даже почти знала, а если и не знала, то угадывала трагическую историю женщины, задирающей подол навстречу проезжающим автомобилям и извергающей в пространство потоки площадной брани.

Давно, лет пятнадцать тому, Эля знавала эту женщину и её сказочно красивого мужа. Пара эта обращала на себя внимание не только своей уникальной подогнанностью друг к другу, а ещё невидимым облаком обожания, которое исходило от маленькой стройной женщины, устремлялось к мужчине и окутывало его всего с ног до головы.

Женщину красивой назвать было нельзя. Из — за таких, мужчины редко рвут поводья. Но лицо её было чарующе тонким и излучало такую любовь, что притягивало к себе, как магнитом. Светлые густые волосы свободно падали на плечи, серые глаза взирали на мир внимательно и доверчиво.

Одета она была строго и элегантно, но не без кокетства. Спектр цветов её одеяния начинался с белого шарфика, переходил в кашемировое пальто цвета кофе с молоком, и плавно заканчивался коричневыми кожаными полусапожками, нежно обнимающими стройные икры своей владелицы. Дополнялся облик элегантной дамы маленькой светло — коричневой сумочкой и тонкими лайковыми перчатками в тон сумочке.

Сидя в кассе своего современного «супер — пупер» магазина, Эля выхватила глазом из очереди эту пару: пара была какая — то не такая, как все люди в огромном магазине, эти двое светились навстречу друг другу и разговаривали между собой тихо и нежно. Создавалось впечатление, что они общаются не словами, а душами. Постепенно пара подплыла к ней, и женщина спросила:

— Девушка, милая, Вы не могли бы нам помочь выбрать сервиз? То есть сервиз мы уже выбрали. Но кое — что нас в нём не устраивает. Не окажите ли Вы нам любезность и помощь?

Эля бесцеремонно захлопнула кассу, даже не удостоив взглядом огромный хвост очереди, и с лёгкой грацией выпорхнула по зову волшебной пары в зал.

Они долго вертели дорогой воздушный сервиз. Сам по себе тот был прекрасен, не устраивали сероглазую женщину только блюдечки. Она ловко переворачивала каждое блюдце вверх дном, ставила его на полочку и нежно объясняла красавцу из сказки, что просветы между блюдечком и гладкой поверхностью — это и есть брак, который её расстраивает.

Эля побежала на склад и стала искать идеальные блюдца. Открыла пять коробок сервизов отложенных, что называется «для своих», переворошила всё, используя метод тестирования прекрасной дамы. И, в конце концов, вынесла этим необыкновенным двоим, шесть безукоризненных блюдечек.

Женщина улыбнулась счастливо и виновато, а красавец взял в ладони маленькую ручку своей спутницы и поцеловал в пальчики, улыбаясь ей в лицо красиво очерченным ртом с влажными чистыми зубами. Это произвело на Элю просто потрясающее впечатление!

Она разгоняла скоростью своих ловких пальчиков агрессивно настроенную очередь, но глаз чётко отслеживал прекрасную пару и проводил до самых дверей магазина. До самого вечера Эля думала об этой паре. Она не завидовала красоте избранника необыкновенной женщины. По понятиям Эли это было уже слишком!

Красавец был не из советской жизни, а из какого — нибудь прогнившего Голливуда. Попросту говоря: не настоящий! Ну что делать с такой красотой в советской действительности? Послать слесарем на завод? Невозможно! Отдать ему во владение какой — нибудь институт? Опасно — разорвут и разворуют женщины. Его можно было только держать дома под амбарным замком и пользоваться им аккуратно и экономно, никому не показывая.

Элю такой вариант не устраивал. Ну положим, достался бы ей этот единственный в своём роде экземпляр! Ну и что? Потаскала бы Эля за собой этот рекламный щит по подругам и по тусовкам, потом, конечно, быстро устала бы и бросила у любой обочины.

Мужская красота не являлась обязательным условием для Элиной благосклонности. За свои двадцать два года она навидалась всяких принцев, включая бывшего мужа, и пришла к выводу, что мужчина должен быть умным, с хорошо отточенным чувством юмора, щедрым и незлобивым. А остальное приложится! Так что завидовала Эля исключительно тому чувству, в которое были завёрнуты эти двое.

Эля ни разу ещё не была влюблена, ну не то, чтобы совсем ни — ни, но вот так безоговорочно — никогда! Как и все молоденькие девочки, она мечтала о большой любви, роняла в борщ бриллиантовые слёзы, глядя индийские фильмы.

Но в жизни ни разу её мечта не то чтобы не совпала с действительностью, но и не подлежала даже подгонке или доработке. То есть: всё не в масть!

В шестнадцать Элиных лет в неё влюбился ударник (барабанщик, то бишь) шикарного ресторана. Он был высок, широк в кости и необычайно музыкален. Женщины его обожали, но он, то ли был скромен, то ли слишком юн, но на женское обожание не покупался, а вот влюбился в легкомысленную и хлёсткую на слово Элю.

Он играл для неё, пел для неё, даже виртуозно жонглировал барабанными палочками для неё. Ходил за Элей, как привязанный, но Эле он не особо. Красивый, весёлый, щедрый, но — дурак! Значит, на мечту не тянул, причём, не тянул по одному из важнейших параметров.

Но Эля позволяла этому восемнадцатилетнему мальчику любить себя, целовать у подъезда при расставании только потому, что двери ресторана были открыты для несовершеннолетней Эли и её подруг волшебным ключиком статуса «любови» всей Валиной (так звали маэстро) жизни.

Они заходили в ресторан с гордо поднятыми размалёванными детскими личиками, садились за отдельный стол для музыкантов и имели все тридцать четыре удовольствия от музыки, танцев и коньяка, поданного в фарфоровом кофейнике (для конспирации). Всё по — взрослому.

Они пили коньяк из кофейных чашечек, танцевали до упаду, шокировали, вызывали зависть, интриговали, а вечером верный Валя провожал усталую Элю домой. Целовались уже не у подъезда, а в самом подъезде у батареи парового отопления. Валя тихо сходил с ума, а Эля хохотала, упираясь ему в грудь красивыми сильными руками, чтобы не зарывался!

Дома скоро Элю вычислили, вернее вычислять не пришлось, нашлись доброхоты и открыли Элиной семье глаза на то, куда бегает школьница вместо подготовительных курсов в институт.

Состоялся «совет в Филях». Элю обложили красными флажками, убежать из дому и от тетрадок было практически невозможно, и Валик стал казаться Эле более желанным.

Он переступил через свою природную застенчивость, втесался в семью, и Элю иногда даже отпускали по вечерам на свободу под Валину ответственность. Новый год встречали со взрослыми, но отдельно.

В большой квартире был накрыт стол для всех, но молодёжь толкалась в Элиной комнате, постепенно перетаскивая из большой комнаты всё, что нужно было малолетним балбесам для счастья.

Под утро Валя официально признался Эле в любви. Решено было, что весной он отправится на два года в армию, отдаст долг родине, а вернувшись, женится на Элечке. А Элечка получит аттестат, поступит в институт и будет учиться, и ждать своего уже почти желанного Валю.

Но всё спутала злодейка — весна. Весной Эля всё чаще задумывалась, замирала, становясь рассеянной и как бы отсутствующей для Вали. Тот переживал, мельтешил, ревновал, делал промах за промахом, а Эля всё гасла и гасла. Валя уже раздражал, и она мечтала только дожить до дня призыва Вали в армию, дать ему торжественную клятву, помахать белым платочком и сбросить с баланса навсегда.

Но Валя стал требовать гарантий Элиной любви! Эля делала испуганные глаза, хватала ртом воздух, но попробовать взрослого греха хотелось. Настал день, когда водить за нос распалённого Валю было уже просто невозможно, и Эля решилась пуститься с Валей в опасную авантюру любовного приключения.

Ключи от квартиры друга — гитариста позванивали в нагрудном кармашке куртки юного соблазнителя, Эля была вся на побеге. Ведь всё — таки до мечты Валик не дотягивал.

Что касается мечты, то из мечты Валя выпал окончательно, ещё во время прелюдии, он торопился, забегал вперёд, не попадая в мечту и вообще никуда не попадая.

Эля принципиально лежала, как трёхпроцентная облигация и в Валиных манипуляциях с мечтой не участвовала. Если бы Эля была на тот момент взрослой и опытной женщиной, то всё, может быть сложилось бы иначе. Но Эля была молоденькой неопытной и вздорной хабалкой, поэтому фиаско случилось полное.

Домой возвращались, молча и угрюмо. Валик, не попавший в разряд мечты, отрикошетил прямиком в раздел: ненужное и не главное.

До армии оставались считанные дни, а Эля выскальзывала из рук, носилась по каким — то сомнительным консультациям, наедине с Валей оставаться категорически не хотела. Пришлось хитрить и буквально вставать на уши, чтобы заманить Элю на пикник по случаю Первомая. До призыва оставалась ровно неделя…

Эля стояла, прижатая к каменной стене в кольце Валиных рук, а Валя требовал любви, и гарантий верности. От Вали пахло дешёвым вином и бычками в томате. Его правый ус был окрашен в цвет томатного соуса.

Эля страдала от этого запаха, от железной хватки этих рук. Пила она то же вино, что и вся компания, закусывала теми же бычками в томате, но даже представить не могла, что от неё может так отвратительно пахнуть!

Эля была молода, жестока и малообразована, она не знала ещё таких словосочетаний, как «половая антипатия». Отвращение и злоба накатывали штормовой волной, и Эля выкрикнула в почему — то ставшее ненавистным лицо:

— Ты мне надоел, надоел, я тебя не то, что ждать, я видеть тебя не могу!

Рванулась из оцепления рук и метнулась к Любке, своему верному ординарцу:

— Пошли скорей отсюда, ну их всех к лешему, с их балалайками!

Они спешно покидали смотровую площадку Вышгорода, но вдруг истеричное Любкино:

— Эля!!! — заставило обернуться. На тоненьком парапете стоял и балансировал Валя, подняв в прощальном приветствии руку. Постоял мгновение, покачнулся и исчез. Исчез с парапета, из Элиной жизни и из жизни вообще.

Чтобы добежать до ступенек, ведущих с Вышгорода вниз, надо было обежать ещё одну смотровую площадку, а потом кубарем катиться вниз, догоняя своё собственное сердце. Они бежали с Любкой, догоняя и обгоняя свои сердца, плакали и бежали туда, где лежал мёртвый Валя, поджав под себя ещё тёплую живую руку.

— Будь ты проклята! Будь ты проклята, скотина! — кричала Любка. Это всё, что осталось в голове Эли от этого трагического дня.

Сплетня ползла по Элиным следам скользкой змеёй. Не уйти и не скрыться. Семья стояла на ушах, боялись мести, дурной славы. Еле — еле пережили похороны, на которые Элю решено было не пускать.

Но не пустить Элю туда, куда она пойти решила было почти невозможно. И она со своеобразной охраной, но пошла, наслушалась про себя всяческих характеристик и прогнозов про её, Элину будущность, вообще. Но всё трогало мало, зудела в башке лишь одна, тогдашняя первая Любкина фраза: «Будь ты проклята, будь проклята!»

Жизненные планы и стезя видоизменились не в лучшую для Эли сторону. И если с первого класса Эля и вся семья знали, что путь ей в актрисы или, на худой конец, в филологини, то сейчас ни о какой Москве речи быть не могло.

Такую взрывоопасную смесь далеко от дома отпускать нельзя. Эля поступит в политехнический в своём городе, обретёт хорошую хлебную профессию и тихонько, по возможности скоро, выскочит замуж.

Если бы не душевная надломленность на тот момент, Эля, конечно, сбежала бы, поступила в свои намечтанные актрисы и показала бы всем моралистам большую увесистую фигу.

Но сил для борьбы не было. Эля подала документы в политехнический институт с большой надеждой провалиться и отдохнуть год, поступив на какую — нибудь синекуру, и ну их всех!

На экзамен Эля ввалилась разодетая в пух и прах: всклокоченная грива рыжих волос и длина юбки должны были помочь Эле произвести на приёмную комиссию впечатление девушки горизонтальной профессии, но скандала не случилось.

Обладающая феноменальной памятью, Эля сдала все экзамены на «хорошо» и «отлично», и была посвящена в студентки экономического факультета, по специализации — бухгалтер — экономист.

А ровно в восемнадцать лет Эля вышла замуж за мальчика с пятого курса, из хорошей семьи с достатком и репутацией. Свадьба была на сто персон, с автомобилем «Чайка», с глупой лупоглазой куклой на капоте — всё на полном серьёзе.

После ресторана молодых проводили в комнату, украшенную венком невинности, чтобы там в этой комнате свершилось волшебное «потом». Но «потом» у молодых было раньше. Это «потом» Элю не впечатлило, и она быстренько вернулась к немногим сопровождавшим их в святую святых гостям и пировала, заламывала твисты — шейки почти до утра. Молодой сидел в углу и дулся на весь белый свет, изредка получая в танцевальные объятья свою Элю.

Муж Эли оказался серьёзен и скуп. Он аккуратно приносил домой зарплату, но тратить её не рекомендовал. Получалось: «Вам барыня прислала сто рублей…»

Скоро родители (имелась виду складчина родителей с обеих сторон) купят им квартиру, надо копить на мебель. Копить на мебель Эля не хотела, она прекрасно понимала, что никто своих чад в пустую коробку квартиры, не вобьёт. Будут и шкафчики, и сервантики, и всё, что надо в них развесить, разложить и расставить.

Но муж настаивал, Эля тратила, не слушая его даже в пол — уха. Тогда муж стал давать Эле половину заработанных денег, а половину аккуратно каждый месяц относил на счёт.

Эля перевелась с дневного отделения на вечернее, устроилась на работу в магазин и развеселилась вконец. У неё была зарплата плюс халтура, превышающая зарплату в пару раз. Авторитет мужа съезжал вниз спущенной петлёй чулка: быстро и неумолимо.

Училась Эля просто блистательно! В её гуманитарных мозгах так ловко прижились математические выкладки бухгалтерского учёта, что подружки прозвали её «Элька — счетовод».

Лишние деньги муж тоже советовал относить на книжку, Эля взбунтовалась, но муж пригрозил не отдавать деньги вообще. Всё откладывалось для будущей счастливой жизни в двухкомнатной кооперативной квартире.

Откладывалось — откладывалось, да не отложилось! В один прекрасный день Эля встретила мужа в шикарной шубе в пол. Деньги были сняты с мужниной книжки, к коей тот по неосторожности и жадности допустил лживую Элю.

Эля купила мужа перспективой пополнения счёта со своих халтур. Муж поверил. Молодой был ещё, из порядочной семьи и, что такое Эля представлял себе туманно.

Скандал шёл за скандалом. К тому времени супружеские объятья Элю уже выводили из себя, её хватало только на десять минут полежать тихо и поковырять обои. В неурочных и дополнительных ласках молодожёну было отказано чётко и кратко.

Но любви хотелось. Эля наспех завела любовника. Подбирала, как руководство по борьбе с половой безграмотностью. Женатый, женою этой сытый по горлышко, трусоватый, в меру развращённый и при деньгах.

Нашёлся такой самоучитель по ликбезу быстро и весело. Вертопрах, жуир и пьяница. Эля стала надолго зависать в ресторанах, убегала по выходным из дома на бесконечные инвентаризации.

Силуэт супружеской измены уже тонко обозначался и покачивался в воздухе. Муж вычислил интрижку, как дважды два. И неожиданно для самого себя понял, что до дрожи в коленках боится потерять свою взбалмошную рыжеволосую жену. Сходил с ума от одной мысли, что кто — то другой обнимает его длинноногую Элю, целует её в пухлые губы и гладит по плоскому животу.

Из скареды он превратился в транжиру: французские духи, джинсы, водолазки и, как венец мотовства, великолепная невесомая югославская дублёнка, и не какая — нибудь, а самая — рассамая.

Эля принимала подарки благосклонно, но изменить, развернуть свою жизнь в обратную сторону не могла. Переломить фишку никак не получалась. Жизнь законсервировалась в разгуле.

После года вранья и унижений, Эля потребовала свободы, то есть, развода. Ни в кого влюблена она не была, просто мешали брачные путы и обязательства перед родителями и роднёй со стороны мужа. Муж был согласен дать Эле относительную свободу, но только — не окончательный разрыв. Этакий Цезарь, наоборот: в Риме, но вторым.

Слушать Эля ничего не хотела, она мечтала стать свободной и независимой женщиной, и, конечно, мечтала о любви. Она хотела любви неистовой, такой, чтобы и умереть было за эту любовь сладко.

Получалась какая — то двойственность, двойная философия жизни, так как смертельно влюблённая женщина по определению уже была не свободна и зависима. Зависима от множества факторов: от предмета своего обожания, от своего умения удержать возле себя этот самый предмет, и, наконец, от обстоятельств, в которые сама себя втискивала, накрываясь с головой любовью. Эля пёрла, как танк: развод и девичья фамилия! В своём упорстве доходила до тупости, заваливала сессии, получала предупреждения в деканате, но желание свободы и любви скручивало её мозги в спираль и делало неуправляемой.

В один из вечеров она объявила мужу, что подала на развод. Приняла душ и ушла спать. Супруг остался сидеть в кухне униженный и раздавленный.

Разбудил среди ночи Элю оглушительный грохот, донёсшийся из кухни, она вскочила, бросилась туда и увидела на полу в луже густой тёмной, почти чёрной крови своего полумёртвого мужа. Он всхрапывал и умирал. Как она сдирала с окон занавески и наспех перетягивала вскрытые по локтевому сгибу вены, как вызывала «скорую помощь» — ничего этого Эля не помнила.

Мужа удалось спасти, но Элина репутация была уничтожена окончательно. Родители мужа её возненавидели, накопали на Элю весь компромат, какой только можно было найти, объявили её «чёрной вдовой» и дрянью, а сына, от греха подальше, забрали к себе.

Когда молодые развелись, и всё потихоньку улеглось, встал вопрос о квартире. Её покупали молодым в складчину, как теперь делить? Между собой родители после случившегося не общались, превратившись из родни в кровных врагов. Элю свёкор и свекровь не то, что видеть, они имени её слышать не могли. Из — за этой рыжей потаскухи они чуть не лишились сына! Единственного сына!

Но благодаря каким — то сложным гроссмейстерским ходам, родители Эли откупились от бывших сватов половинной стоимостью квартиры. В итоге всех этих математически лихо закрученных действий, Эля в двадцать два года стала полноправной и единоличной хозяйкой уютной двухкомнатной квартирки.

К тому же, разведённой женщиной с хлебной работой и с маячившим впереди дипломом, с помощью которого надеялась открыть для себя ещё не одну заветную дверцу в благополучие. В знаменателе было лишь отсутствие любви.

С любовью было сложно: она всё не шла Эле навстречу и не шла. Ни на кого не звучала струна души. В душе было тихо и холодно. Часто, плача по ночам в подушку, Эля думала: «Проклята! Как пить дать, проклята!». Эля училась и работала, бегала наманикюренными пальчиками по клавишам кассы в новеньком «супер — пупер» магазине, где коллектив был в основном молодёжный и дружный. Подружки у Эли были весёлые и бедовые, не обременённые интеллектом.

С такими о высоком не особо поговоришь, да и не очень — то было Эле и надо. Её устраивали их весёлые посиделки, разговоры про тряпки, театры и вообще. В разговорах о мужчинах участвовал весь их в большинстве своём, женский коллектив (на весь коллектив был один шикарный мясник и два серьёзно пьющих грузчика). По утрам дамы делились впечатлением, оставленным в их душах и на помятых лицах ночью.

Эти утренние разговоры на тему: кто, с кем и сколько доводили Элю до бешенства. Все её товарки выглядели в них или прекрасными недоступными принцессами, или дешёвыми шлюхами. Среднего арифметического как — то не получалось.

Особенно бесила Элю продавщица из молочного отдела, цветущая блондинка лет пятидесяти от роду, внешне этакая донна Роза Д, альвадорес! По утрам донна Роза Д, альвдорес рассказывала такие умопомрачительные ночные приключения, пережитые ей с собственным мужем, что у молодых девчонок волосы становились дыбом, женщины же постарше начинали задумываться: а не прожили ли они жизнь зазря?

Из её утренних отчётов вытекало, что «еёный» темпераментный и ненасытный муж, несмотря на тридцатилетний супружеский стаж, глумился над «ей кожную ночь». Количество испытанных ею за ночь оргазмов зашкаливало за третий десяток.

Эля прекрасно понимала, что перед ней несчастная, забытая мужем и, видимо, Богом женщина, не вполне ещё очнувшаяся от ночных безумных фантазий. Понимала, но интеллигентно молчала.

Донна Роза же полностью потеряла ориентацию в пространстве, и принимала Элино молчание за заинтересованность. Каждое утро начиналось со сказок Шaхерезады.

Но как — то попала Эле под горячую руку. Угрюмая Эля спросила у той, не путает ли та оргазмы с фрикциями? Что такое фрикции донна Роза, конечно, не знала, но на всякий случай обиделась, и жить стало легче. Всё чаще Эля задумывалась над тем, что надо менять работу. На носу уже диплом, и со своими связями плюс диплом она вполне может найти что — нибудь более статусное и менее обременительное.

Вспомнилась весёлая бесшабашная Лялька. Эля не виделась с ней со школы, но знала, что Ляля подвизается в каком — то тресте, в бухгалтерии. Срочно созвонилась с бывшей однокашницей, встретилась, поболтала и поняла для себя, что пять лет без Ляли прожиты зря!

На работу Элю взяли сразу без всяких испытательных сроков, она сидела в одной комнате с Лялькой, гремела счётами, шелестела бумагами, и накрахмаленные её ушки были повёрнуты в сторону вновь обретённой подруги.

Лялька производила те же манипуляции, что и Эля, но во всём этом участвовали только её руки, голова же работала совершенно в противоположном математическим выкладкам направлении.

Рот Ляля не закрывала ни на минуту. Она рассуждала, учила, журила и обнадёживала, одновременно, делая исправления в Элиных бумагах. Вся жизнь превращалась в фейерверк с перерывами на сон и на восемь часов не сложной бумажной работы.

По вечерам Лялька бегала на «спевки», так она называла свои приработки в ресторане, где пела три дня в неделю. За ней тащилась Эля на правах лучшей подруги и опять, как и семь лет назад, сидела за столиком для оркестрантов.

Опять пила коньяк из кофейника и танцевала до упаду. Когда ресторан закрывался, для Ляли и её друзей он закрывался только снаружи. Внутри же, за закрытыми дверями начиналась самая что ни наесть настоящая развесёлая жизнь, в которой все были влюблены, беззаботны, молоды и счастливы.

На одной из таких вакханалий Лялька познакомила Элю с шикарным мужчиной кавказской национальности, короче-с грузином. Грузин был богат и щедр, красив до неприличия, но Ляля отдала его Эле, просто подарила, как дарят коробку конфет. Эля приняла, и грузин особо не противился.

Роман развивался по нарастающей. В активе у Эли была двухкомнатная квартира, яркая неизбитая красота и не растраченный темперамент. Эля возлагала на Мираби, так звали грузина, невнятные надежды и строила хитроумные планы. Прописки у Мираби не было, жил он в гостинице, благо средства позволяли. На свидания с Элей летел с цветами наперевес, водил по театрам и ресторанам, ошеломлял широтой размаха и в своих посулах обернул Элю вокруг глобуса уже раз пять, а знаменитые кутюрье в его обещаниях, были вконец разорены его безумными набегами.

Вот — вот должен был приступить к главному: предложению руки и сердца с плавно перетекающим переездом на Элину жилплощадь в качестве мужа. Но как — то всё, что он проговаривал для Эли, звучало в сослагательном наклонении, с частицей «бы».

А Эля всё чего — то ждала, выгадывала, в полном смысле слова дула на молоко и хотела, и одновременно боялась определённости, она не готова была опять становиться законной женой, но любовницей своему Мираби стать была готова.

В один из солнечных летних дней вся сколоченная вокруг щедрой подружки Ляли, компания собралась на шашлыки с ночевкой. Ночевать договорились у талантливого и никем не понятого Вадима, именно его сейчас окучивала Ляля с видом на очередное замужество.

Для Ляли вообще, сходить замуж было так же просто и необходимо, как нормальному человеку высморкаться. Она хотела стать женой Вадима, идти с ним рука об руку к истинному искусству. Но и дачу к Вадиму в придачу, со своим изощрённо — вариативным умом из головки не упускала. Дача была, конечно, родительская, но с Лялькиным обаянием вступить при замужестве в полное владение шикарной двухэтажной дачей, было вопросом времени.

Грузин подъехал к дому Эли с шиком, головы бабок — моралисток у подъезда свернуло в сторону грузина с шикарным букетом. На весь дом была только одна такая, кому мог бы букет предназначаться.

Это — Элька из семнадцатой квартиры. Прощелыга и шелуга ещё та! Особенно сильно против Эли дружили две старухи из её же, Элиного подъезда. Этих двоих буквально выбивали из давления Элины юбки размером с носовой платок, и декольте, из которых Эля рисковала выпасть в любой момент.

Давно замечено, что нет более строгих моралистов, чем завязавшие алкоголики и проститутки, вышедшие в тираж. И жизнь доказала правомерность этого утверждения. Много позже Эля узнала, что во времена своей цветущей молодости обе бабульки успешно развлекали господ немецких офицеров. Эля выстрелила из подъезда, обдав бабок дурманом своих духов и салютнув дверцей машины. Сразу выяснилось, что грузин запасся только лавашами, а Эля любила шашлык с чёрным хлебом.

Подкатили к магазину, Эля пробегая мимо телефонной будки, увидела женщину. Ту, именно ту женщину из так и не сбывшейся своей мечты о большой и красивой любви. Женщину из магазина, обладательницу мужа с Голливудских холмов. Она стояла у телефона — автомата, несчастная и потерянная.

— Девушка! Вы не могли бы мне дать парочку двушек, у меня все кончились. У меня пропал муж! Я обзвонила все морги, милицию, а его нет, нигде нет! О, Боже! Его убили! Он не ночевал дома, значит, случилось что — то ужасное! Я обзваниваю знакомых, но нигде его нет! Что делать? Что делать?! — причитала она.

В её серых огромных глазах плескался ужас непонимания того, что произошло с ней, со сказочным мужем, и всё существо было пронизано горем. Перед Элей стояла и сгорала от тоски и любви прекрасная незнакомка из мечты. На мгновение Эля заглянула в глаза женщины и увидала в них пронзительную боль, боль связала женщину смертельным узлом и тащила все её существо за собой в сторону полной тьмы разума.

Сумасшествие уже во всю выплясывало в этих когда — то прекрасных и спокойных глазах. Отсыпав незнакомке почти полную ладошку двушек, Эля поспешила уйти от этих приговорённых глаз.

Всю дорогу до дачи Вадима Эля молчала, грузин воспринимал на свой счёт не только Элино безумное декольте, но и её мрачное молчание. Он балагурил, веселил, а Эля опять решала для себя вопрос: «Где она, эта безумная любовь?

Почему она, Эля лишена этого дара? Да и нужен ли он, этот опасный дар? А, может быть, у неё с Мираби тоже будет безумная любовь и страсть навеки? Вон он сидит такой красивый, щедрый и бросает в пространство свои грузинские присказки. В конце концов, каждый из нас сам себе Дориан Грэй!

Надо придумать любовь и культивировать её в себе! Эля улыбнулась своему грузину в самую душу, в самое солнечное сплетение, и грузин понял, что сегодня или никогда…

Пикник удался на славу, все были в этот летний погожий день как — то особенно трепетны друг к другу. Дамы порхали в воздушных платьицах, мужчины разрывали крепкими руками лаваш, шашлык таял во рту, и золотое вино искрилось в бокалах. Компания то разбивалась парами, то опять, как в калейдоскопе, складывалась в сплошной пёстрый узор.

К вечеру перебрались на веранду. Дверь веранды была распахнута в большую комнату, где уютно потрескивал камин. Вадим взял в руки гитару, и началось волшебство.

Красивый породистый Вадим был, как в песне: «натуральный блондин» с чёрными, сросшимися на переносице бровями и карими глазами, в которых плескалось всё горе еврейского народа. Дальше шёл правильной формы нос и в, конечном итоге, всю эту серьёзность и строгость его облика перечёркивал смешливый и крайне подвижный рот с тридцати двумя зубами бесценного перламутра.

Он усаживался в кресло, а на подлокотнике устраивалась Ляля. И лились песня за песней, романс за романсом. В эти минуты невозможно было отвести глаза от этой красивой и талантливой пары. Их голоса взлетали высоко в небо и долго ещё дрожали в ночной тишине, обещая блаженство и негу.

Эля любила эти вечеринки и песни во сто крат больше, чем ресторанное пение, где Вадим брал только силой голоса, а души в песне не было. Техника исполнения и безусловное мастерство были, а душа просыпалась только вот на таких вечеринках, в кругу друзей.

Да и репертуар в ресторане коммерческий, разве там споёшь «Утро туманное»? Ляля, та — другое дело, той всё равно: что ресторан, что кухня в микрорайоне. Выкладывалась всегда без остатка и вкладывала в пение всю душу, не умея рассчитывать или припасать силы.

Правда, со времени своего романа с ревнивым до состояния Отелло Вадимом, Ляля уже не была в ресторанном пении столь расслаблена и органична, как прежде. Вадим требовал строгости и скромности, чтоб не дай Бог, даже тень мифической измены не легла на Лялино чело.

И Ляля честно начинала вечер, стоя у микрофона, как Кобзон и пела, как Кобзон, почти не поворачивая головы. Правда, хватало её ненадолго, она быстро заводилась от музыки и успеха, и к середине вечера уже никакие нахмуренные брови и угрожающие жесты на неё не действовали. Ляля буквально срывалась с цепи.

Каждый такой вечер заканчивался слезами, полным разрывом отношений в стиле греческих трагедий. Вадим бледнел, Ляля заламывала руки, потом долго мирились опять же, с выяснением отношений. Ляля давала торжественную клятву, и всё устаканивалось на время.

Умная Эля понимала, что замужество это Ляле надо, как зайцу стоп — сигнал, но говорить об этом с подругой было бесполезно. Ляля таяла при одном упоминании имени любимого, да и сколько Элька её помнила, та в любовь бросалась, как в атаку, грудью на амбразуру.

Вокруг Ляльки вечно кипели шекспировские страсти. Она всю жизнь прибывала в раздрае, впрочем, у полукровок (а Лялька была смешением опасным; папа — еврей, а мама ещё неизвестно, что за ком с горы) душевный раздрай в крови. Ситуация приблизительно такая: Иван плюс пятая графа. С этим жить можно, но трудно!

Но на еврейскую девушку пепельная Ляля не походила совсем. Курносая безголовая хохотушка, с глазищами. Но раз убеждённый сионист Вадим с ней, то она, безусловно, хоть какое — то отношение к древнему народу имеет.

Басист Миша часто в шутливой манере (обычно после первого разгоночного кофейника) пенял Вадиму, что он, связавшись с Лялей, предаёт свой многострадальный народ, и что он (Миша) готов побиться об заклад, что Лялька не еврейка.

На это Вадим резонно ему советовал биться обо что — нибудь другое, так как Ляля хоть и половинчатая, но наша! Вадим делал бровями, Ляля вспархивала на сцену, и в зал лилась еврейская песня про маму. Миша плакал и мягчал до следующего кофейника, потом опять рвался биться об заклад и так иногда до четырёх кофейников, то есть, до четырёхкратного исполнения древней песни.

Сейчас Эля понимала, что Ляльку догоняет очередной раздрай. Вадим был фруктом ещё тем! Избалованный сынок неприлично обеспеченных родителей, из семьи, где мама была лидером и давлела над всеми.

Сын в четыре года принял из её рук прекрасную скрипочку и не выпускал её из своих рук до полного окончания музыкальной школы. Успешно закончил консерваторию, а потом вдруг как — то вырвался из — под контроля и пошёл лабать по ресторанам.

Мама закатывала умирающего лебедя, падала в смертельные обмороки, не больно хлопаясь на дорогой пушистый ковёр, но, как говорится: поезд ушёл. Сынок стал неуправляемым, да ещё любил заглянуть в рюмочку, а что касаемо женского пола, то просто спасу не было от бесконечных Наташ, Тань, Ир и прочая.

А когда на горизонте замаячила кабацкая Ляля с гладеньким кукольным личиком и с маленьким сыном в придачу, мама забила тревогу. Что — то внутри её материнского сердца подсказывало, что эта куколка — акула ещё та! Так, что Эля не завидовала дальнейшей судьбе подруги.

Она заранее предполагала летальный исход этой «лав стори». Но влюбиться так же сильно и стремительно, как Лялька, хотела, очень хотела! Она с надеждой и затаённой мольбой смотрела на своего южного избранника и ждала ночи, как лекарства от тоски и холода в душе.

Сиреневая ночь накрыла всех усталостью и истомой, потихоньку стали разбредаться по комнатам, парами. Эля дрожала коленками, холодела руками, и всё думала о том, как же она будет обнимать грузина своими такими озябшими руками?

Мираби уже почти погибал от любви, когда, наконец, они добрались до кровати. Всё произошло энергично и кратко. Ещё раз подтверждая мысль классика о том, что ожидание счастья и само счастье — это две совершенно разные вещи.

В постели грузин оказался не выигрышным и не убедительным. Он не был прекрасным букетом в роскошной вазе любви, а был всего лишь чахлой гвоздикой в стакане. Это озадачивало и оскорбляло.

Утомлённый и счастливый, Мираби быстро уснул, а Эля ещё долго лежала без сна, глотая злые солёные слёзы разочарования. Хитрила — мудрила, и оказалось при гробовом интересе: ни Богу свечка, ни чёрту кочерга. А Эля хотела: и чёрту кочерга, и Богу свечка! Ну почему, почему у неё, только у неё так не бывает? «Проклята! Как пить дать, проклята!» — думала Эля, тихо сморкаясь в подушку. И Лялька эта сволочная, подползла змеёй с медовыми устами. Ведь наверняка попробовала счастья этого, точно попробовала! Уж эта пройдисвет — Лялька, как бы ни была влюблена, лишнего туза в рукаве всегда имела! Вот попробовала и отдала: «На тебе, Боже, что мне негоже!»

Грузин ещё спал и видел сны, когда ранним утром Эля спустилась на веранду в уверенности, что там застанет и допросит Ляльку со всем должным пристрастием.

Уверенность застать коварную Ляльку на веранде происходила от того, что вчера утомлённая компания гуськом потянулась спать, не задумываясь о том, что стол остался не прибранным. Аккуратист Вадим проследить за этим уже не мог, так как его накрыло хмелем и зовом плоти. Но выговор поутру за такой непорядок получить предстояло именно предмету его обожания. А значит Ляле и никому другому!

На чисто прибранной веранде Ляльки не было, но из боковой кухоньки доносился божественный запах блинчиков, и Эля направилась в кухню. Ляля стояла у плиты и жарила тоненькие ажурные блины на трёх сковородках.

На столике уже стояла такая солидная стопочка этих блинов, что по Элиному раскладу получалось — спать Ляле пришлось совсем чуть — чуть. Сама Ляля просвечивала силуэтом сквозь рубашку Вадима. Эта новая мода из американского кино — по утрам надевать на себя вчерашнюю рубашку своего любовника сама по себе раздражала Элю.

А счастливые дурочки впрыгивали в эти несвежие рубашки, как в счастье, и напяливали их на себя, как ещё одно доказательство своего права на единственного и неповторимого. Раздражение сейчас Эле очень пригодилось, потому что в принципе на Ляльку злиться было трудно. Ну, дурочка! Ну, идиотка восторженная! Что с неё взять?

— Ну и чего это мы не на четырёх сковородках расположились? У тебя ж одна конфорка простаивает? — сладким голосом пропела Эля.

— Так нет больше сковородок, да и так на всех хватит. Садись, будем чай пить.

— Скажи мне, Ляля! — уже не пропела сладким голосом, а прошипела Элечка. — Ты это нарочно?

— Что нарочно? — взмахнула ресницами Лялька, — ты о чём?

— Ни о чём, а о ком? О подарке твоём, о грузине, с чего это ты так расщедрилась, что таким красивым мужиком разбросалась? Неужто настоящую цену ему не знала? И не ври мне, пожалуйста, про свою неземную любовь и про то, что никогда и ни с кем. Эти песни прибереги для Отелло своего доморощенного, а я хочу знать правду!

— Какую правду? Да о чём ты, Эля? Он что обидел тебя? Этого быть не может! Я знаю Мираби уже год! Он порядочный человек, да что у вас, в конце концов, произошло? Ты мне можешь толком объяснить?

«Не знает, не спала, не виновата!» просверкнуло молнией в Элином электронном мозгу, значит, и знать ей ничего не надо, и никому не надо!

— Да так, стремительный он больно! — томно потянулась Эля. Лялька счастливо и доверчиво улыбнулась в лицо подруги:

— Ну, вот и хорошо, вот и прекрасно, я рада, что у вас всё сладилось. Мираби хороший и очень добрый. Может быть, ты с ним счастье своё найдёшь, Элечка?

— Может, и найду! — мрачно улыбнулась Эля.

— А мы с Вадимом решили пожениться! Завтра заявление подаём! Я даже не верю своему счастью! — Лялька рассыпалась счастливым почти детским смехом, и так жалко стало её, хоть плачь!

Ну куда лезет? Куда лезет? Сожрёт её этот пёс талантливый с мамашкой своей стопудовой! Она хотела что — то осторожно — предостерегающее сказать, хотела, но не смогла. Глянула на Ляльку и уста сомкнулись.

На неё смотрела потрясающей красоты женщина в обрамлении такого плотного кольца любви, что Элины щёки заливало румянцем. «Ай да Ляля!» только и смогла подумать. Оставалось только надеяться на чудо.

Взлетев на второй этаж, Эля долго топталась у двери. От того, какое лицо будет на ней надето, когда она войдёт в комнату, зависело многое, в том числе и её, Элино, материальное равновесие. Грузина в комнате не оказалось.

Эля опять сбежала вниз, там уже сыпал присказками на своём родном языке Мираби. Язык певучий и музыкальный ласкал слух, и, хотя перевода никто не знал, однако все, кого природа наделила памятью и музыкальным слухом, с удовольствием повторяли и катали во рту круглые, как галька красивые грузинские слова.

О, если бы хоть один из них знал, какие грязные ругательства они выбрасывали во вселенную! Но всем было уютно и весело и, конечно, больше всех веселился грузин. Он — то знал, что говорил!

Элино появление Мираби почувствовал спиной, вздрогнул, оглянулся искательно и наткнулся на Элин влюблённый и незамутнённый взор. В город вернулись поздно: то ли в гостиницу ехать, то ли Элю провожать? Дилемма.

Проводил, помялся у подъезда, потом рванул за Элей в лифт, и был приглашён, что называется: «на палочку чая». То ли грузин встал на котурны, то ли Лялино предстоящее замужество требовало форы, но скверный осадок от вчерашней ночи растаял, если не совсем, то частично. Будущее, при мастерстве Эли и рвении Мираби, вселяло надежду.

За год сыграли две свадьбы, первая Лялина прошла комом. Ляля всё пыталась обернуться во флёрдоранж, закутаться в фату, но Эля кричала на подругу и топала ногами:

— Ляля! Какая фата, какие дружки, какой букет невесты? Одумайся! Тебе скоро внуков нянчить! Пришла, расписалась и ушла! И никаких белых платьев. Строгий костюм и скромный букетик.

— А шляпку, ну хотя бы шляпку можно? — не унималась тщеславная Лялька.

— Шляпку можно! — смилостивилась Эля.

На свадьбе жених опрокидывал рюмку за рюмкой, к концу вечера осатанел вконец, и синдром Отелло взыграл в нём в полную силу. Он носился за Лялей по всему залу, выдёргивал из рук партнёров и допрашивал строго и основательно. Подозревал и обличал.

Не удушил Отелло Лялю только потому, что никто не удосужился ему предъявить доказательство Лялиной измены в виде платка, расшитого по белому полю земляниками.

Элина свадьба, напротив, получилась скромная и достойная. Высокая, стройная, просто роскошная Эля и её грузин смотрелись, как дагерротипы сановных предков.

Эля была в причёске «плюнь мне в одно ухо» — копна прекрасных рыжих волос была уложена на одну сторону. С одной стороны лица Эля получалась роскошной импортной дивой, а с другой — царицей шамаханской.

Потекла спокойная размеренная семейная жизнь с дружбой домами. На работе подруги делились между собой заветными сердечными тайнами и самыми последними рецептами кухни народов мира. Но если для Эли замужество обернулось ступенькой вверх по лестнице жизни, то Лялю замужество упорно спихивало на самую её обочину.

Летали с Вадимом в Москву на прослушивание: образовалась вакансия в ансамбле «Лейся, песня!». Вадим успешно прошёл собеседование, вокал и прочие тесты, но накануне знакомства с коллективом наелся водки в «Праге» так, что ни о каком представительстве не могло быть и речи.

Он мертвецом валялся на гостиничном диване, и Ляля кудахтала над ним с мокрым полотенцем. Можно ещё было всё исправить, позвонить, объяснить, признаться, наконец! Ляля плакала, просила, но Вадим требовал продолжения банкета, вырвался из Лялиных объятий, унёсся в бар и к вечеру был ещё хуже, чем утром.

Ляля позвонила сама, насчёт Вадима её слушать даже не стали. Только недавно нежно простились с серьёзно и надолго запивающим клавишником. Ей неожиданно предложили явиться на прослушивания в бэк — вокал.

Ляля поблагодарила, сказала, что подумает и никуда не пошла, и, конечно, никогда и никому об этом предложении не рассказала, щадя самолюбие своего талантливого и непутёвого мужа.

Домой ехали пристыженные и недовольные друг другом. В голове у Ляли медленно просветлялось, стали мельтешить ещё разрозненные, но кощунственные мысли, в итоге обобщающие мысль: «А тому ли я дала?».

И если Вадим мог заспать и забыть обиду и сиюминутную разочарованность, то Ляля, легкомысленная добрая Ляля, никогда ничего не забывала и не прощала. В её голове уже плелись волшебные тонкие кружева новой, не омрачённой унижением и стопудовой мамашей, интриги с завлекательным сюжетом.

Пока Лялька путалась в соплях и мыслях о загубленной жизни, Эля шла к своему благополучию тропой, проложенной Мираби. Грузин открыл свой сложносочинённый бизнес и поднимал деньги буквально с полу. У руля мечтал поставить Элю с её расчётливым умом и звериной хваткой. Но та не спешила покидать свою тихую заводь, да и с подругой расставаться не хотелось.

Наконец, настало утро, когда Лялька ввалилась в контору, отсвечивая лилово — оранжевым фингалом. Последний всплеск ревности непонятого и не принятого гения, развёл супругов по разные стороны жизни. Ушла Ляля из роскошных апартаментов, одной рукой держа за руку своего маленького сына, а в другой болтались их необходимые каждодневные манатки. За остальным решено было вернуться попозже, с охраной.

Но никакого «попозже» не произошло. Вопрос был поставлен ребром: «Или, вернись, я всё прощу, или катись колбаской по Малой Спасской, в чём мать родила!». Ляля предпочитала колбаской, чем отбивной, в которую рисковала превратиться с помощью ещё так недавно желанного мужа.

За вещами к мужу поехали Лялины старшие братья с балансиром — грузином. Переговоры были недолгими, и вернулись посланцы с вещами и даже кое — какими драгоценностями. Но не было там того, что дарил Вадим, Короче: «подарки — не отдарки» это не про Лялиного мужа.

Из ресторана Ляле пришлось уйти. Каждый рабочий вечер Вадим умудрялся превращать в пытку для сорвавшейся с крючка жены. Он большее время проводил не у микрофона, а за столиком оркестрантов, где благополучно опрокидывал в себя кофейник за кофейником.

К концу вечера он уже просто держался за микрофон и слова песен не пропевал, а проговаривал, сбивался и нёс околесицу. Основная нагрузка вокала легла на Лялю. А конец вечера происходил просто трагично: Вадим цеплялся за Лялины руки, юбки, уговаривал, бесновался и требовал возврата к былому.

К былому возврата быть не могло: Ляля была опять востребована, опять счастлива, опять собиралась замуж. Эля слегка недоумевала. Всю жизнь Эля боролась, преодолевала и достигала.

А Лялька жила, как придорожная трава. Кому не лень, нагнулся и сорвал. Недолго поросла у обочины и на этот раз. Нашёлся не ленивый, нагнулся, сорвал, заобожал, и дело опять быстро пошло к браку. Было небольшое препятствие в виде жены где — то там, в далёком прекрасном городе Ленинграде, но оно как — то не представлялось серьёзной помехой счастью.

За тот год, когда Ляля опять примеряла свадебные головные уборы и витала в эмпириях, Эля сделала удачную рокировку с подачи мужа в серьёзный бизнес. Открыла несколько филиалов дочерних фирм, а это, учитывая хоть и дышащий на ладан, но ещё реально существующий советский строй, было не просто победой!

Это был рывок в сторону свободного и самостоятельного предпринимательства, с постепенным расширением границ. И пусть границы эти пока были обусловлены только общением со странами социалистического лагеря и странами экономических сообществ, но первый широкий, во всю ногу шаг к свободе был уже успешно сделан.

Эля моталась по городам и весям, продвигала какие — то безумные проекты, постепенно подминая под себя весь бизнес грузина. Грузин плавно переехал на позиции «подай — принеси». Личная их жизнь клонилась к закату, поскольку почти во всех пунктах пребывания Элю ожидали бесчисленные множества супружеских ипостасей, скреплённых договорами и успешным деловым содружеством.

К пятому году супружеской жизни Мираби решил вернуться на родину, в свой поющий и волнующийся неповторимый Тбилиси. Без скандала, щедро разделив бизнес, он уехал, освободив тем самым Элю от угрызений совести. Расставались цивилизованно — холодно. В аэропорту, провожающая его Эля, всё же ждала каких — то последних горьких слов, но ничего разрывающего душу не произошло. Грузин просверкнул в небе реактивной полоской и растаял без следа, как и не было…

Тридцатилетие Эля встречала свободной и так ни разу и не полюбившей женщиной. Были деньги, связи, красота, помноженная на богатый сексуальный опыт, но душа спала. Впереди была только пустота и тягомотина случайных встреч и небОльных разлук. Почему сердце молчало и не выбрало к тридцати годам ни одного избранника в посланцы божии? Где та умопомчительная любовь — страсть, которую она наблюдала вокруг себя, но не у себя? Неужто, действительно, проклята?

Юбилей Эля решила справлять по — европейски: широко и просто. С большим количеством нужных людей и парочкой бесполезных гостей, что называется: «для души». В эти «для души» вошла и Ляля, недавно въехавшая замуж, как в покорённый Париж, правда, не с тем, который… Но с мужем.

Избранник Ляли Эле неожиданно понравился: крепкий, красивый брутальный мужик. Ляля выглядела игрушечной в его могучих объятьях и казалась молоденькой неискушённой гимназисткой попавшей в сети разврата.

Ох уж эта Ляля! Чего не отнять у неё, так это умения себя преподнести в самом выигрышном свете: «Вот, мол, я, вся такая, как есть, вся как на ладони! И не виноватая я, что такая я вся протеворечивая и манкая!»

Короче, как та обезьяна из анекдота, мечущаяся между толпой красивых, и толпой умных. Искренне не знающая к кому примкнуть, ибо точно про себя знала, что она и умная, и красивая. Действительно, оставалось только разорваться между двумя этими ипостасями.

Гуляли долго и широко. Расставались уже на пути к рассвету. Ляля уходила из Элиной жизни, по — видимому, навсегда. Уходила под ручку с брутальным мужем, который вряд ли позволит ей вести дружбу с такой блистательной и не обременённой нормами морали женщиной, как Эля.

А что такое Эля, брутальный понял сразу, едва взглянув в омут глаз очаровательной юбилярши. Неожиданно больно было терять безголовую Ляльку. Не было никого, кто мог бы заполнить в Элиной душе пустоту, которую оставил растаявший Лялин силуэт. И не было любви, которая одна могла бы сделать для неё ненужными или хотя бы не главными и Ляльку, и бизнес, и деньги.

Под утро Эля возвращалась одна в свою большую двухэтажную квартиру. По иронии судьбы квартиру этажом ниже они с Мираби купили у одной из гневных старух — праведниц, одной из тех, что осуждали, но помнили, как Отче наш: «Ком цу мир, их либе дих! Вие вярс мит эйнен виски?»

Из двух образовали одну двухэтажную с шикарной винтовой лестницей и с «ту бэд рум». Именно из — за этой чудо — лестницы и была задумана вся сложная операция полной перепланировки двух квартир в одну.

Дубовая лестница вела из просторного холла в спальню. Лёжа на своей огромной кровати, Эля в который раз в жизни призывала на свою голову любовь, пусть губительную, неблагодарную, но любовь!

Днём Эля отправилась в магазин и на остановке зацепила взглядом знакомое светлое пальто. Пальто крутилось и визжало площадным матом. Эля подходила ближе и ближе, уже зная, на чьи плечи надето это пальто. Сероглазая сумасшедшая женщина, обёрнутая круговоротом грязных сеток, злобно обличала всех женщин мира во всех смертных грехах и кричала им вдогонку такие немыслимые мерзости, что оставалось только диву даваться.

Где сероглазая могла такие выражения услышать? Неужто придумала сама? Но для того, чтобы такое придумать, недостаточно просто сойти с ума. Надо было лет пять повариться на зоне или прослужить те же пять лет в дешёвом борделе. Что или кто возвел эту несчастную женщину в статус городской сумасшедшей, Эля знала, по крайней мере, догадывалась, но вот откуда этот с позволения сказать, сленг, понять не могла.

И хоть Эля жаждала любви и, несмотря ни на что, согласилась бы даже сойти с ума от страсти, но не так не эстетично. На худой конец, можно было представить себя в роли прелестной Офелии тихо и нежно отходящей в тень безумия, с венком прекрасных сказочных цветов в волосах. Но это чудовище оскорбляло взор и выворачивало стыдом нутро!

Осадок отвращения и жалости ещё долго преследовал Элю, но жизнь и бизнес гнали вперёд, катили волны карьеры в сторону загнивающего запада. И в результате хитрых сделок, лихо закрученных бизнес — планов, осуществление, которых, стало возможно вслед за развалом аббревиатурной империи, Эля познакомилась с Вернером, огромным светловолосым немцем. Они помотались туда — сюда друг к другу в гости, подбили бабки, рассчитали всю экономическую глупость любви на два дома.

И пришли к выводу, что надо соединиться брачными узами. Филиал в Германии обратить в головной и жить там. Сюда же наезжать по мере суровой необходимости. Квартиру Эля сдала надёжным людям (не Ляле) и укатила в Неметчину без сожалений и сомнений.

Брак с Вернером не был безусловно удачным, он был скорее всего нагаданным и лёгкого счастья не сулил: то ли сбудется, то ли нет! Уже на месте выяснилось, что Вернер большой выпивоха, проще говоря, алкаш.

Тихий такой алкаш — одиночка, выпить хотел всегда, просто и незатейливо, как поесть. Принимал свою дозу каждые полтора — два часа, становился галантным, весёлым и юморным. Смех его скрипел по их большому дому, как ортопедический ботинок. В каком бы конце дома Эля ни находилась, она всегда чувствовала степень градуса своего мужа.

Бывали дни, когда пропорции принятия духовной амброзии в виде шнапса, превышались, и Вернер просто сатанел от похоти. Шторка падала, он гонялся за Элей по большому дому.

Был он в эти дни даже немного страшен в своей сексуальной неуёмности, в таком состоянии он способен был овладеть даже холодильником. И не то, что Эля особенно его боялась, но это утомляло, сильно, причём, утомляло. Ей бы всё принять и ничего не менять — оно бы может было бы лучше.

Но надо было знать Элю с её стремлением к преодолению, порядку и стабильности во всём. Она была, как натянутая струна в своей борьбе за благополучие семьи, как трепетная лань все двадцать четыре часа в сутках начеку, а Вернер буквально склеивался от алкоголя.

Начались скандалы обратно противоположные тихому бюргерскому укладу мирного немецкого городка. Эля орала на мужа, осыпала его матерными русскими словами, вплетая в ругань певучую грузинскую брань и немного немецкого. Все её диалоги начинались приблизительно так: «Тьшени траки, мать твою, швайн»!

На острие этой круто замешанной интернационализации всех стран вызревал и спел крах очередной Элиной попытки взять счастье нахрапом. Спальня уже не будила Элиного воображения, и зеркальный потолок отсвечивал насмешкой. На четвёртом году супружеских баталий от немца осталось одно либидо.

Эля бродила по свободной стране, избавившейся от политических границ, страны с растворившейся по мановению волшебной горбачёвской палочки, стеной. Три года жизни забрал жлобский развод. При разделе имущества спившийся бюргер вписал в опись совместно нажитого даже бельевые прищепки, в количестве сорока штук. Прищепки Элю буквально свели с ума, и на суде она показала им кузькину мать в одном из самых удачных вариантов, опять же оставив коренным жителям о себе и о русских женщинах добрую память.

Уезжала Эля твёрдо уверенная, что есть и её лепта в том, что ещё долго никто не дерзнёт повторить ошибку Адольфа и сунуться с вожделенными претензиями к великому и могучему русскому народу.

К сорока годам Эля вернулась в свою страну, мало чем теперь отличавшуюся от благословенной Германии, так что ей не пришлось ничего в себе воспитывать, ничего ломать, а только перевести в молодую капстрану свои германские активы и продолжать накатанный годами бизнес.

В конце года приехал сизый от шнапса и загара Вернер. Он звал Элю обратно, но приехал не за ней, а за остатком своих барышей от общего бизнеса. Эля смотрела на этого чужого ей человека и со стыдом и ужасом вспоминала их дыхательно — пихательную гимнастику в зеркальной спальне.

И опять, как и раньше захотелось просто любви. А где любовь, там всенепременно должно пахнуть Лялькой. Эля с трепетом набрала почти забытый номер. В трубке прозвучало волшебное: «Алё! Я вас слушаю!» Горло сдавил ностальгический глупый сентиментальный спазм.

На свидание с молодостью в лице влюбчивой и взбалмошной Ляльки, Эля собиралась долго и тщательно. Всё в своём туалете и образе продумав до мельчайших подробностей.

Она должна выглядеть потрясающе, но ни в коем случае не шокировать своим видом подругу. То есть не должна задвигать ту на совсем уж запасные позиции. Поразить, но не уничтожить.

Лялька, если её сильно огорошить красотой и роскошью, закроется в своей раковине, как улитка и никаким калачом её уже оттуда не выманишь! А Эле нужна сейчас подруга — союзница, а не соперница!

Но! Ляля не подумала про то, чтобы кого — либо не задвигать и не шокировать, а пришла на встречу с этой самой молодостью, что называется «при пи — де, при шпаге» и не просто шокировала, а потрясала красотой вызревшей в неге женщины. Женщины, избежавшей всяческих эмансипационных потрясений и метаний.

Весь её облик говорил о том, что она спокойна и довольна жизнью. Одета Ляля была неожиданно скромно и неоспоримо дорого. Она стояла и счастливо улыбалась Эле навстречу, готовая снова дружить, шептаться и плакать с вернувшейся в её объятья Элей.

Дамы прошелестели к столику уютного кафе, и полилась беседа — исповедь про всё десятилетие разлуки. Они наперебой рассказывали про свою жизнь друг без друга, про бывших мужей и возлюбленных, в тысячный раз находя в мелочах и подробностях созвучие своих судеб, несмотря на то, что судьбы были разные.

Лялин колоритный муж, действительно, впился ей в копчик мёртвой хваткой, из Ляли образовалась образцово — показательная жена, но она ни о чём не жалела, за всё брутальный платил ей сторицей, баловал, обеспечивал, требуя взамен не так уж и много: любви, уюта и верности.

Щедрая Ляля всё бросила в жерло семьи и не ошиблась. Пришлось, конечно, расстаться с амбициями, но жалеть по — крупному было не о чём. Где они эти амбиции? Кто им поддался из их общего окружения — уже или спился, или медленно и неумолимо шёл к краху.

А стоили ли они того? И что это за амбиции такие, ради неверного сияния которых стоит всё поставить на карту? Нет! Ляля ни о чём не жалела. И по тому, с каким убеждением Ляля это произнесла, Эля поняла, что жалела, очень жалела, каждый день и каждую ночь жалела, но никогда никому в этом не признается.

— А помнишь, Лялька, как З. Г. тебя звал в Москву? И ведь не в койку звал, а учиться и в театр приглашал? Я до сих пор не пойму, как ты могла упустить такой шанс?

— А что я упустила? Шашни эти притеатральные? Возню эту? Оно мне надо было? Да и Вадим тогда метался, я ему помочь пыталась.

— Вот я и думаю: почему ему, а не себе? Ведь ты талантливая была, Ляля! — почти прокричала Элька.

Её крик достиг цели, Лялька сморгнула беспомощно, и на глаза набежала слеза, отчаянная прозрачная слеза запоздалого и бесполезного сожаления об упущенных возможностях, о невозвратности молодости, с её похеренными талантами и мечтами. Но продолжать эту тему подруга не захотела, мягко свернув разговор на день сегодняшний. На Элины планы в смысле работы и личной жизни.

Про работу Эле смешно было даже объяснять Ляле, что работать для того, чтобы жить ей, Эле уже не надо до скончания века. Она обеспечила уже жизнь и себе, и не существующим детям. При рачительном расходовании того, что она имеет, хватало и на гипотетических внуков. Эля собралась ворваться в большую политику, на что Ляля тихо ахнула и посмотрела на подругу озабоченно.

— Эля! А ты понимаешь, во что пытаешься ввязаться? Это же не каждому мужику по плечу! Ты хочешь вложить в это деньги и силы, а может так получиться, что бросишь всё это, как в печь. Причём, обратного пути нет, ничего обратно не вытянешь — горячо! Сгорит на твоих глазах. Тут мужик нужен со звериной хваткой, а ты у нас хоть и умная, но всё — таки женщина до мозга костей!

— Вот мужика ты мне и обеспечишь. Толкового, из вашего с брутальным, окружения. Я надеюсь, что у него есть в друзьях и знакомцах что — нибудь стоящее? Эля элегантно прикурила от тонюсенькой сверкающей зажигалочки, придержала на выпуске дым. Ровно столько, сколько ей понадобилось, чтобы закруглить и оформить, донести до Лялькиного сознания заключительную фразу.

— Я беру на себя финансовое обеспечение защиты моих интересов, а он продвигает меня с моими идеями в политическую жизнь города. Хорошо, если мы настолько понравимся друг другу, что дело и тело совьётся в прелестную косичку любви, замешанной на общей идее. Ты меня понимаешь? — Эля доверчиво выдохнула Ляле в лицо колечко сизого дыма.

— Так я же давно не выездная, то есть, в свет не выхожу. У меня и связей никаких нет, да и в нашем окружении с мужем нет ни политиков, ни особых богачей! Ты, может быть единственная богачка в моих друзьях. — Пыталась погасить Элин напор Ляля.

Но Элю покатило, как ком с горы. Ляля смотрела, слушала и понимала, что подруга добьётся желаемого всеми доступными и не доступными способами. Энергия той била через край, лицо пылало решимостью и одухотворён — ностью. Была во всём этом, конечно, некоторая доля экзальтации, но доля здравого смысла тоже была!

И Ляля заразилась: в конце концов, не боги горшки обжигают! В свалившейся на страну безалаберной свободе, действительно, не было ничего или почти ничего невозможного.

Вечером Ляля подступила к мужу с важным разговором, слабо надеясь на его поддержку, но решительно надумав осуществить разведку потенциальной возможности осуществления Элиной политической авантюры.

Муж неожиданно накрахмалил ушки, заинтересовался и предложил в ближайшие выходные пригласить Элю на обед, плавно переходящий в ужин. А при благоприятном расположении планет, познакомить Элю с нужными людьми для него, оказывается — раз плюнуть.

Субботние посиделки до потери последних потуг на интеллигентность, обернулись выгодным боком для всех присутствующих: Эля увезла домой умного и обвешенного связями, как дуб желудями, Рудольфа, брутальный впихнул Эле довольно невнятный, но внушительный талмуд о, якобы, гуманитарной помощи спортсменам — инвалидам.

А Ляле было разрешено легально встречаться и дружить с подругой молодости. Закрутилась карусель деловых связей для Эли. Знакомство с Рудольфом, в объятьях которого Эля поимела честь сосчитать до трёх, перешло в знакомство с одним из самых что ни наесть акул политики их маленького города, Эриком.

Эрик, давно положивший на законную свою супругу со вселенским прибором, обрадовался Эле, как рождественскому подарку. Его буквально завораживала яркая красота этой энергичной женщины, веселила кровь её гладкая кожа цвета топлёного молока, даже Элина легкодоступность будоражила Эрика так, как была замешана на ненадёжности удержать и своевольном нраве.

Роман закрутился, но ощутимых дивидендов пока Эле не приносил. Эрик упорно рекомендовал не лезть с суконным рылом в калашный ряд, намекая на не то происхождение и несовершенство менталитета, её, Элиного, менталитета.

Но Эля пёрла и пёрла в заданном направлении. Поскольку Эрик к тому времени в Эле увяз по самое «не балуйсь», пришлось протискивать, протаскивать и служить буксиром для Элиных политических начинаний. Ненужных людей на Элином пути, он смахивал, как крошки со стола.

Вся эта политическая возня мало интересовала Лялю, ей нужна была только сама Эля. Красивая, умная Эля. Она наслаждалась общением с Элей, вбирала в себя и разбавляла женской мягкостью, не присущей Эле, напор и уверенность в себе.

Всё Элино, в Ляле как — то уживалось гармонично, как будто не было заимствованным, а вызревало в Лялиной душе и к сорока годам вышло на поверхность огранённым бриллиантом её, Лялиной, души.

А Эля вытрясала из Эрика душу, тот был дезориентирован любовницей во времени и пространстве, и выбегал, таки для Эли свою программу на местном телевидении. Правда, от политики она находилась в противоположном направлении, но Эля мелькала на голубых экранах каждый вечер, её узнавали на улице.

Эля получала письма пачками, в дом вошёл волшебный ящик компьютера, почитатели заваливали Элю письмами и предложениями не только профессионального свойства.

В своей квартире Эля открыла кабинет для страждущих, в кабинете чадили и погибали, изгорая свечи, крутился фантастический шар, и вся обстановка отдавала средневековой мистикой. К Эле ломились толпами.

Банкноты складывались одна к одной и сами собой завязывались в аккуратные, развратно — нарядные пачечки. Эля становилась модным астрологом.

«Вот тебе на! — недоумевала Лялечка. — Шла в политики, а попала прямиком в царствие звёзд! Откуда? Каким образом, умная рациональная Эля и звёзды? Во истину: причудливо тасуется колода…»

А Эля плавала в этом поклонении и ирреальном мире, как рыба в воде, наслаждаясь властью над тёмными брошенными домохозяйками и вступающими в жизнь молодыми идиотками, которые, не доверяя своему уму и естеству просто женщины, уповали на звёзды, кои обязаны их всенепременно привести к счастью, щедро оплаченному и гарантированному гуру — Элей.

И гуру, прочитавшая пособие для начинающих астрологов, собирала с них дань, как бабочка пыльцу с цветка.

Эрик стал раздражать своей прилипчивостью и некоторой меркантильностью взглядов. Он брался утрясать Элины денежные дела, взвинчивал расценки, и пытался соучаствовать в Элиных рассчётах, тем самым заявляя на Элю серьёзные права.

Никак не мог шагнуть за изгородь Элиных астрологических владений, задув свечу, им же зажжённую. У Эли образовывались романы и встречи, Эрик догадывался, обзывал любимую русской шлюхой, но выпускать из рук не хотел ни при каком раскладе.

Он бегал жаловаться к Ляле, пенял ей на подругу, интриговал с Лялиным мужем против Элиного свободомыслия в смысле «свободы распоряжаться своим телом и досугом».

А Эля жила, работала, резвилась и всё носилась с мечтой полюбить горячо и внезапно. Но сердце молчало, и сорокалетие Эля встречала с тем же пустым сердцем, что и двадцать лет назад.

Выплясывали в пригородном ресторане, Эля в танце ожесточённо трясла роскошным декольте, а потрясти было чем! Наверное, это и про неё было сказано: «Не имей сто друзей, а имей двух грудей»! Эля очень даже имела этих двух грудей, и головы мужчин в ресторане частично были свёрнуты в её сторону. Рядом, в диком танце извивалась Лялька.

Опоясывала Ляльку юбка необыкновенной красоты, с кружевным гипер — смелым разрезом. Этот разрез, по переду длинной юбки, отбрасывал на её голые ноги не приличную, наполненную сексуальной энергетикой тень.

Тень клубилась и темнела в укромном истоке разреза. И завороженные мужчины, глядя на эту тень и на эти ноги, мечтали поскорее пропасть с головой в манящем омуте опасного разреза.

В самый что ни на есть разгар веселья, дамы решили сбежать. Причём, ни с какими — то абстрактными кавалерами, а просто сбежать от своих строгих и занудных мужчин.

Сказано — сделано! Уже в фойе их остановил симпатяга. Три оставшихся на его плешивой головёнке волосины «деда — всеведа» были затянуты в тощий хво — стик. Этакая прихоть неординарности. Улыбкой неординарность владела просто фантастической: хитрой и доброй одновременно, и внешность имел из разряда: «иди ко мне!».

Звали симпатягу Сергей. Артистическая натура, признанный гений пера и всё такое… Он оказался Лялиным знакомцем, элегантно и мягко попросился быть представленным Эле. Но дамы спешили, внизу мурлыкало счётчиком такси, наспех втиснув в Элин кулачок визитку, знакомец — незнакомец откланялся.

И уже ночное такси мчало подруг в уютное Элино гнёздышко. Свобода ударила в голову таким зарядом счастья, что было трудно дышать, надо было срочно выговориться, излить друг другу душу.

Счастливо приседая, Ляля канючила:

— Эля, позвони моему Викентию, скажи, что тебе стало плохо, и я тебя увезла, что я у тебя заночую! Ну, позвони, Эля, он убьёт меня, позвони, скажи!

— Да что ты так суетишься? Бьёт он тебя что ли? Сейчас позвоню, узнаю, где они и всё объясню, не мельтеши!

Эля позвонила. Дав отбой, развернулась всем телом к Ляле:

— А знаешь, Ляля, они не особо страдают от того, что мы растворились. У меня такое впечатление, что у наших мужчин тоже какие — то свои планы, и наш побег им пришёлся кстати!

Ляля собралась взгрустнуть, но передумала, быстро и изящно сотворила талантливую инсталляцию праздника для души в уютной Элиной кухоньке, и понеслась припорошенная ностальгией по былому доверительная беседа двух взрослых и не очень счастливых женщин.

В это же самое время в покинутом подругами зале ресторана разыгрывалась занимательная сценка между двумя их мужчинами:

— Ну что, Кеша? Поехали, я тебя к таким женщинам отвезу — ахнешь! Домой вернёшься обновлённым и счастливым!

Викентий упирался и корчил из себя попранную добродетель. Он готов был пуститься во все тяжкие, но ему необходимо было в это самое дело не войти, а быть просто насильно выпихнутым на путь греха. А путь греха, между тем манил и, одновременно, пугал. Но пугал чарующе — волнительно. Эрик, почувствовав, слабину, стал зарываться. В ход пошли аргументы.

— Ну ты, Кеша, и олень! Что ты себе вообразил, что твоя благоверная святая? Так, к твоему сведению, святые не числят в подругах, в лучших подругах — уточнил Эрик-таких дам, как моя Эля. Так что все разговоры насчёт того, какая золотая твоя жена, наталкивают на одну единственную мысль: что рога у тебя, дорогой мой, из чистого золота!

Викентий взглядом буравил собеседника промеж глаз и решал для себя вопрос: съездить ли тому по роже, или съездить с ним по б***ям. Логика жизни тянула в сторону б***ей. В конце концов, слабое фарисейское сопротивление Кеши было сломлено, ракета разврата выстрелила праздником, и понеслась, как говорится, душа в рай.

Уже иссякала и таяла белая летняя ночь, когда разговор подруг начал спотыкаться, заваливаться на бок, потом дрожал зыбко в ожидании продолжения и снова выруливал, но не обязательно на ту же тему, с которой начинался. Дамы устали жаловаться, хвастаться и сопереживать, подруг сморило под самое утро. Проснулись они сравнительно легко. Ляля буквально била копытом: «Домой! Домой!»

Она уже боялась предстоящих дома разборок, расспросов, настораживало то, что муж не звонил и не искал, то есть, в колокола никто не бил. У Ляли мозги разъезжались от предположений. Банальное похмелье не давало сосредоточиться и окрашивало будущее в грозные тона.

На горизонте маячила расправа! Видя панику подруги, Эля решила проводить Лялю до такси, всё равно надо было зайти в магазин, заполнить порядком опустошённый холодильник, да и купить что — нибудь лёгкое для поправки здоровья.

От поправки здоровья Ляля категорически отказалась, и они пошли к остановке такси, лениво переговариваясь, как бы продолжая ночной сумбурный разговор — спор.

Уже проходя мимо телефонной будки к остановке, Эля чутким ухом уловила перезвон знакомых реплик. С каждым разом выкрики несчастной умалишённой становились всё грязнее, наряд дополнялся новыми деталями, нахлобученными поверх уже существующего, замызганного. Число сеток в её руках не поддавалось подсчёту. Сетки крутились, взмывали вверх, вихляли взад — вперёд, в унисон непристойным движениям её тела, которыми она сопровождала свои безумные проповеди.

Эля глянула по сторонам, и на противоположной стороне улицы наткнулась взглядом на вечно — загорелого неправдоподобно красивого мужа сумасшедшей. Он шёл отдельно от редких прохожих, глядя впереди себя, не замечая ничего вокруг и как бы, не слыша воплей, прорезающих утреннюю тишину.

Он шёл скорее откуда — то, чем куда — то, красиво держа свою изумительную гордо посаженную голову. В этот момент Эля всё чётко поняла про него. Он и никто другой, и мерзостям научил и развратил, и с ума свёл, а потом бросил на дороге погибать под колёсами.

На душе стало липко и гадостно, она повернула голову к Ляле, хотела что — то сказать, объяснить про эту несчастную, но наткнулась на потрясённое совершенно белое лицо подруги:

— Эля! Кто это? Что? Это же ужас! Зачем её выпускают на улицу? Сумасшедшая, она же сумасшедшая! — тоненько поскуливала Лялька, её же нельзя к людям! Это же стыдно! Пусть её в сумасшедший дом посадят! Эля! Я боюсь!

— А что же она такого тебе сделала, Ляля? — неожиданный гнев чуть не разорвал Элю пополам.

— Что ты такого от неё услышала, о чём до этого не знала? И сильно ли её монолог отличается от нашего с тобой ночного разговора? Что же ты такая чистоплюйка, Лялька?

— Нет, но так же нельзя, это же невозможно слушать — не переставала верещать Лялька.

Эля с облегчением впихнула нежную задницу своей подруги в такси, холодно бросила:

— Чао! — развернулась всем корпусом и поспешила уйти подальше от площадного мата одной и лицемерия другой, скорей в свой дом, в свою тихую гавань!

Она брела к дому и думала: «Почему судьба так некрасиво свела с ума тихую интеллигентную женщину»? На ум снова пришла красивая, изящная всвоём безумии Офелия, в исполнении Насти Вертинской. Смотреть на неё было не страшно, а приятно. А тут, действительно! Не приведи Господь!»

Эля решила не звонить пока Ляльке. Визжание той на остановке всколыхнуло в Эле муть души, муть плеснула зловонной брызгой на Ляльку, в том смысле, что подружка — то, ещё та цаца!

В случае чего — первая открестится и осудит, а может и уже осуждает и перемывает её косточки со своим брутальным, что б ему лопнуть, хапуге этому поганому! Для таких, внешняя благопристойность — это всё! За этой благопристойностью человека не разглядеть им ничего не стоит!

Но позвонить пришлось, так как куда — то запропастился верный Эрик. Лялька виновато сопела в трубку, но, якобы, ничего не знала. Эля чувствовала какое — то движение у себя за спиной, понимала, что происходит что — то.

Что — то происходит, и Лялька об этом знает, но ей приказано молчать, и она молчит, напрочь забыв об интересах подруги. С полуслова оборвав разговор, Эля отсоединилась.

А вечером без звонка влетела, как ураган, обрушив на Элю поток печальной информации, Лялька. В тот злополучный вечер, мальчики (так и обозначила: «мальчики»), конечно, совершенно случайно попали в одно не совсем приличное заведение.

Там хорошо выпили, и Эрик попал в сети одной юной гетеры. Никто ничего серьёзного не думал, но сорокапятилетнего Эрика закрутило в жерновах страсти, он влюбился отчаянно и безоговорочно.

Эле об этом рассказывать запрещено, так как Эрик, несмотря ни на что, Элю боится. Но хотел бы решить всё миром, без надрывающих душу выяснения отношений, так сказать, цивилизованно.

— Так это он тебя прислал? А я — то дура, думала, что ты сама прибежала, за подругу болеешь! А твой — то как? Чё ж не нашёл себе какую — нибудь там помоложе и качеством получше?

— Да причём тут Викентий? — взвилась Ляля — Ты же знаешь, что он не из таковских!

— Да что ты говоришь, дорогая? Ляля! Ты, действительно, блаженная или тебе так удобно? Просто удобно и всё?!

— Что ты хочешь этим сказать? — трусливо сморгнула Ляля.

— А то, что у колодца и не напиться? Ты сама — то веришь в то, что в этом злосчастном борделе он выступал в роли статиста? — Эля устало взмахнула рукой, прошла в кухню, не приглашая и не прогоняя свою такую любимую и такую ненадёжную глупую подругу.

Лялька приплелась в кухню, как приговорённая, потеряно, на ощупь уселась на стул, притулилась, как сиротиночка к столу, подложила под щёчку детскую ладошку и приготовилась горюниться дальше.

До самого Элиного прощения. Сверкала преданно на Элю глазами, виноватилась бровками, губками, вздыхала, короче: полный набор сироты казанской!

Но бушевала и гневалась Эля не долго, не особо — то она и переживала измену Эрика, в основном её волновало одно: как бы теперь Эрик её не смахнул, как крошки со стола, стеля коврик удачной карьеры под ноги новой пассии.

Эрик не смахнул, проявил благородство, слегка изменил сетку вещания, освободив пятнадцать погодных минут для своей Мальвины, больше та бы и не потянула, так как чело её интеллектом отнюдь обезображено не было даже самую малость.

И как — то быстро устаканились последствия этой Элиной потери, а в один из субботних вечеров наконец созрел и позвонил Серёжа, тот Серёжа, встреченный ими с Лялей на выходе из ресторана, на их пути к бегству со скучного юбилея.

Видать, не дождавшись Элиного звонка, выканючил номер телефона у Ляльки. Позвонил и пригласил поужинать. Эля согласилась, хотя даже не помнила его лица, только смутные Лялькины характеристики, разрозненными листиками считывались в мозгах: талантливый, щедрый и весёлый.

Талантливый, щедрый и весёлый буквально очаровал Элю в первый же вечер. Невооружённым взглядом было видно, что мозги у Сергея в правильном месте находятся.

Балагурил он не переставая, выдавал в пространство остроумные спичи и тосты, сверкал эрудицией, подарил свой новый дамский роман в красивом переплёте, после ресторана подвёз Элю домой, на ступеньках попрощался и исчез в ночи, одарив умопомрачительной улыбкой и коротким: «Позвоню!»

И Эля неделю эпилептически билась у телефона, хотела уже звонить Ляльке, но находясь с ней в свежей ссоре, сдержалась, а страх потерять этого ещё совершенно чужого, но уже своего мужчину холодил сердце. Он, оказывается, уже нравился ей, нравился полностью по всем статьям (включая хвостик). Жизнь пощадила Сергея, потратила его всего — ничего, самую малость.

Проредила волосы, собрав их в тощий хвостик, но лицо и торс уберегла от возрастной расплывчатости и невнятности. Несмотря на богемный образ жизни, он выглядел на все сто и, как выяснилось позже, был любимцем дам, тех самых дам, для которых кропал свои романы тоннами.

Ждать пришлось целых две недели, и когда Эля устала спать в обнимку с телефоном, боясь прозевать звонок, телефон задребезжал, запел и соединил два готовых к любви сердца и тела.

Эля бросилась в роман, как из окна выпала, твёрдо веря, что вот сейчас, в сорок лет и дано ей познать любовь, нежность и страсть в избытке. Как в математической задачке, навстречу ей двинулся мужчина, готовый идти на край света не только за любовью, но и за любой женщиной, которая ему эту любовь посулит.

Эля посулила и получила во владение шикарного сорокапятилетнего мужика, широко известного не только в своём городе и на просторах бывшего, претерпевшего жестокое обрезание (в смысле-СНГ) Советского союза, но и за его пределами.

Гонорары валились на него обильным снегопадом. Был любимый постоянно рядом, буквально на расстоянии вытянутой руки. Сидел в обставленном Элей кабинете и кропал на компьютере свои шедевры.

Но вот тут — то и появились те подводные камни, которые служат фундаментом для хорошего, но грустного романа. Сергей черпал своё вдохновение в компании Бахуса. Бутылки звякали друг о дружку в кабинете за монитором компьютера, неожиданно вываливались из кухонных шкафчиков, подкатывались под ноги в стерильной ванной.

Эля развернула борьбу с зелёным змием, спасая талант, а заодно и потенцию любимого мужчины. Мужчина был в корне не согласен с трезвым образом жизни. Он считал, что и таланта, и потенции у него на две этих самых жизни, но это при условии наличия того самого жизненного бензина, которым являлся алкоголь.

Начались ссоры и взаимное недовольство. Сергей сбегал плакаться в жилетку к Ляле. Ляля принимала, угощала и выслушивала. Она давно была по маковку влюблена в Сергея, но не признавалась в этом даже себе.

Началось это духовное рабство с прочтения произведений потенциального мужа подруги. Ляля должна была убедиться, что предоставила Эльке не кота в мешке.

Перечитала всё, что успел накропать романист и влюбилась сначала в творения, а потом уже плавно, не отдавая себе отчёта, и в писателя.

Она часами просиживала с ним на ночной кухне, слушала про его задумки, закручивала с ним вместе какие — то невероятные сюжетки новых историй любви и была счастлива своим соучастием.

Брутальный муж дома бывал редко, набегами. Он мотался по всей стране с объекта на объект. Сергея, как мужчину не воспринимал, видимо, его крепко вводил в заблуждение хвостик писателя, ну и звание мужа лучшей подруги жены тоже как — то вносило элемент безопасности в эту странную дружбу.

Очень скоро Ляля стала для Сергея необходимым человеком. В её пепельной головке произрастали такие запутанные коллизии людских отношений, такой простор фантазии от неё струился, что бывалый мэтр покачивал в восхищении своей красивой лысеющей башкой:

— Лялька! Да ты же кладезь! Как же ты лихо и быстро проворачиваешь в своей голове все возможные завтрашние последствия сегодняшних поступков моих героев? Тебе же надо самой писать! Давай! Я помогу!

Но Лялька только смеялась, откинув свою симпатичную голову, и слушать не хотела ни о каком своём гипотетическом творческом пути. Она раздавала своему божку направо и налево гладенькие, уже огранённые бриллианты сюжетов и мыслей и была счастлива тем, что была причастна и допущена в «святая святых» писательской души». Так и жили: Эля со своей войной, писатель с редко просыхающей музой, а Ляля со своей преступной тайной.

В Элиной никак не налаживающейся семейной жизни, была ещё одна грустная сторона. Сергей был единственным сыном сумасшедшей еврейской мамы и единственным горячо любимым племянником такой же сумасшедшей тёти, сестры своей матери.

Конец ознакомительного фрагмента.