Современная Галатея

Софья Другина, 2022

С современной Галатеей не всё так ясно и просто. Она учится, изменяется, становится такой, какой её хочет видеть "Пигмалион", но это продолжается только до поры до времени. Она повзрослела, и дальше всё идёт совсем не так, как планировал "Пигмалион".

Часть I. Радетель

Вступление

Она проснулась от щебета птиц, распевавших любовные арии в саду. Она не любила залёживаться в кровати, поэтому села и опустила ноги на великолепный белоснежный мягкий прикроватный ковёр с изображением парящего золотого дракона. Каждое утро она вставала на этот ковёр и вспоминала, как летала на спине золотого дракона. «Наверное, он почувствовал во мне родственную душу. Жаль, что это был всего лишь сон. А может быть и нет. В детстве меня дразнили «жабкой», называли «лягушонком» и «царевной-лягушкой». Они ошибались, на деле оказалось, что я совсем другое земноводное».

Она встала, сделала несколько шагов и села за круглый чайный столик, накрытый белой ажурной скатертью. Полураскрытый бутон розы стоял в хрустальном бокале на низкой ножке. Каждое утро «мальчик» ставил на чайный столик в её спальне только что срезанный в саду бутон. На лепестках и листьях кое-где ещё искрились алмазные капельки росы. Вендела ― она любила этот сорт роз с крупными кремово-белыми лепестками со слегка загнутыми краями. Основания лепестков деликатно отливали радостным салатным оттенком. Она долго рассматривала каждый отдельный лепесток, и её истерзанная душа умиротворялась.

Она взяла мобильник со стоявшего рядом шкафчика для зарядки и нажала на кнопки «Перемешать» и «Воспроизвести». По комнате разнеслись хрустальные звуки музыки небесных сфер ― первые ноты фантастической пьесы Шумана «Warum?». В школе она изучала немецкий язык. «Отчего? Почему? Для чего? Зачем? ― думала она, ― Бог его знает! Действительно, зачем всё это знает только Бог».

Она перевела взгляд на бутон розы в бокале. Каждая роза этого сорта ― изысканный шедевр, плод многолетнего труда многих поколений садоводов. Не то, что скромные белые вьюнки-сорняки, которые росли на даче второго мужа её матери. В её далёком детстве они ездили отдыхать туда каждое дето. Детство. В детстве её никто не научил молиться. Бабушек она никогда не видела, мать была вечно занята, а сама она никогда не задумывалась по этому поводу. И вот теперь она не знала, как спросить у Бога зачем.

Пьеса закончилась. Комнату накрыла тишина, сквозь неё в раскрытое настежь окно доносился шелест листвы в саду и чириканье птиц. Она подняла руку и крепко сжала в ладони прекрасный бутон, ощутила нежную шелковистость лепестков. Застонав, она выдохнула воздух и резко развела в стороны пальцы. Смятые лепестки рассыпались по белой скатерти.

Глава 1. Светоч Коминтерна

Хмурым дождливым октябрьским утром тысяча девятьсот тридцать девятого года Николай Алексеевич Северцев спешил на занятия. Он преподавал графику в Институте изобразительных искусств и, как назло, часы его занятий этой осенью выпали на первую пару. Налетевший ветер сбил на асфальт пожелтевшие листья, и стало скользко. Николай Алексеевич боялся упасть. Но больше его беспокоил всё усиливающийся дождь. «Эх, зонт бы теперь не помешал!» ― вздохнул Николай Алексеевич ― Да где уж там!» Действительно, раскошеливаться на приличный зонт он не мог. «Не последнее же за зонт отдавать», ― успокаивал себя он, нахлобучивая на лоб свою знаменитую «американскую» широкополую шляпу с поэтическим названием «федора» по названию пьесы, главную роль в которой играла Божественная Сара, в одном из эпизодов пьесы выходившая на сцену в мужском костюме и шляпе такого фасона. В кругу знакомых Николая Алексеевича похожей шляпы не было ни у кого, и она стала его узнаваемым отличительным аксессуаром. Шляпа действительно была заметная. Николай Алексеевич приобрёл её, когда один из его бывших учеников устроился помощником художника по реквизиту на фильм, снятый по рассказам О’Генри на некой московской киностудии. Для персонажей фильма были заказаны шляпы разных фасонов по американской моде начала двадцатого века. Николай Алексеевич как-то зашёл к своему ученику посмотреть, чем тот занимается, а, главное, ему было очень интересно посмотреть, как снимается кино. В реквизиторской он примерил одну из чёрных фетровых шляп. Шляпа ему очень подошла, и он заказал себе похожую, но тёмно-серого цвета ― в тон к пальто, доставшемуся ему по наследству от отца. В последствии он несколько раз заказывал новые шляпы взамен испортившихся, но цвет и фасон оставались неизменными. И вот теперь в очередной «федоре» он попал под дождь. «Придётся заказывать новую», ― решил Николай Алексеевич, смирившись, что его прекрасная фетровая шляпа размякнет и потеряет форму.

Вбегая в вестибюль и отряхивая капли дождя со шляпы в надежде её спасти, он увидел на стене красно-чёрный плакат с надписью на испанском языке: «NO PASSARAN!». Ему стало даже обидно: «Такие события происходят в мире, а я о шляпе беспокоюсь. Да, мельчаю». А ведь в юности он подавал большие надежды. Николай Алексеевич родился в семье художников. Его отец и дед были художниками, поэтому вопрос о выборе профессии перед ним не стоял. Николай Алексеевич с детства недурно рисовал. Родители считали, что, несмотря на войну он должен окончить гимназию, а потом учиться в Императорской Академии художеств, как его дед и отец, и отправили Николая Алексеевича в Санкт-Петербург. Хоть он и увлекался новыми веяниями в живописи, ходил на выставки футуристов и супрематистов, учился Николай Алексеевич прилежно и даже был награждён малой серебряной медалью, присуждённой ему за мастерство в рисунке. В 1916 году он окончил Академию и вернулся домой, в Москву, и на следующий год успел поучаствовать в одной из выставок «Бубнового валета». Революции семнадцатого года прошли мимо его семьи, жившей и до этого небогато в старом домике на Ордынке. Новые власти поощряли «революционных» художников, и Николай Алексеевич увлечённо принялся за создание плакатов с изображениями комиссаров в чёрных кожанках и красноармейцев в красных штанах. Откликаясь на все новые веяния Николай Алексеевич вступил в Ассоциацию художников революционной России и принял участие в первой выставке с плакатом «Светоч Коминтерна», посвящённый грядущему четвёртому съезду Коминтерна. На плакате был изображён Прометей с зажжённым факелом на поднятой над головой руке. Плакат был восторженно встречен революционными массами и прогрессивными художниками, и стал самым знаменитым произведением Николая Алексеевича, сделав его популярной личностью. С тех пор его называли или «наш Светоч» или «Прометей», а чаще коротко «Прома», а иногда «Промка». Николай Алексеевич был известен в среде художников не только, как автор «Светоча», но и, как великолепный рисовальщик, благодаря чему его приняли на работу преподавателем графики в Высшие Художественно-технические мастерские, реорганизованные в Институт изобразительных искусств.

Пока Николай Алексеевич рассматривал испанский плакат его осенило: «Надо на сегодняшнем занятии дать студентам задание нарисовать плакаты в поддержку испанских товарищей в их борьбе против фашизма. Пусть сегодня покажут, насколько они творческие личности. А рисовать кубы и цилиндры буду обучать их на следующем занятии». Воодушевившись этой идеей, Николай Алексеевич заспешил в аудиторию. До начала первого часа оставалось немного времени ― надо было подготовиться. А ещё надо было придумать, на чём сушить его знаменитую шляпу. Может пронесёт, и она не деформируется.

… Николай Алексеевич ходил между мольбертами и этюдниками, наблюдая за тем, что и как рисуют студенты. «Да, подрастает достойная смена!», ― вдохновлялся он, периодически подходя в шкафу со спрятанным внутри скелетом, на черепе которого безмятежно подсыхала серая шляпа-федора.

Глава 2. Ranita

Николай Алексеевич вернулся домой. Пока он доставал ключ, он услышал странные голоса, раздававшиеся из-за входной двери. Николай Алексеевич открыл своим ключом и оказался в длинном узком коридоре. В коридоре было темновато ― соседи по коммуналке договорились, что будут экономить свет, и в целях экономии они будут подключать в коридоре самую «экономную» лампочку, что означало, самую слабую лампочку. Николай Алексеевич подошёл к своей комнате. Десять лет назад он женился и поселился в коммуналке у жены, Екатерины Иосифовны. За это время он стал счастливым отцом двух крепышей-сыновей девяти и пяти лет. Старшего звали Велиор, а младшего Владилен. Николай Алексеевич вошёл в свою комнату. За десять лет они с женой обзавелись мебелью, в основном кроватями: двуспальной для них с женой и по односпальной для сыновей. Хоть комната была большой, после приобретения двустворчатого гардероба и круглого стола с шестью стульями в комнате стало тесно и не осталось места для мольберта Николая Алексеевича, поэтому ему приходилось в свободные от занятий дни ходить рисовать в Институт. Когда из соседней комнаты в их коммуналке выселили в неизвестном направлении известного красного командира с женой, Николай Алексеевич воспрянул духом и начал хлопотать, чтобы освободившуюся комнату передали ему, учитывая его творческие заслуги перед партией и народом. Ему обещали рассмотреть его ходатайство и при возможности удовлетворить, если не возникнет непредвиденных обстоятельств.

И вот теперь он стоял посреди своей комнаты, в которой не было ни жены, ежедневно встречавшей его после работы с накрытым к обеду столом, ни сыновей, сидевших смирно за столом в ожидании обеда. Николай Алексеевич повесил своё влажное пальто и подсохшую шляпу на вешалку у двери и направился на общую кухню, предполагая, что найдёт там жену. Но там он нашёл только старушку-соседку из комнаты, напротив. Николай Алексеевич поздоровался, откашлялся и вежливым голосом громко произнося каждое слово обратился к соседке:

— Уважаемая Аида Петровна, не знаете ли вы, где моя Екатерина Иосифовна.

— А, это вы Николай Алексеевич! Вы только пришли с занятий, поэтому не знаете, какие тут у нас события развернулись.

— Какие-такие события? ― Николай Алексеевич сел на стул.

— А вот какие: к нам подселили в освободившуюся комнату испанцев из Мадрида, мать с тремя детьми. Ваша Катя, наверное, там, помогает обустраиваться.

Николай Алексеевич расстроился: «Опять придётся в выходные дни ходить в Институт». Он поблагодарил Аиду Петровну и пошёл обратно к своей комнате. Когда Николай Алексеевич поравнялся с комнатой, на которую когда-то имел большие виды, дверь в неё распахнулась, и на пороге показалась его Катя с ведром и шваброй.

— Ты уже вернулся. Иди в нашу комнату, сейчас будем обедать.

Сказала и поспешила мимо Николая Алексеевича выливать ведро. Тут же на пороге появилась высокая стройная синеглазая женщина в чёрном, курившая папиросу, которая с незнакомым акцентом произнесла:

— Салют! Ме-ня зо-вут Асунсьон Лопес Эрнандес. Я бу-ду тут жить.

Следом за испанкой высыпали сыновья Николая Алексеевича, поприветствовать отца, а из-за них выглянули два белокурых голубоглазых мальчика, смутившихся под пристальным взглядом Николая Алексеевича.

Похоже, что словарный запас русского языка у испанки исчерпал себя после первой фразы, и дальше она продолжила на испанском, видимо, предполагая, что и без перевода будет понятно:

— Эйос сон Эрнесто и Хулио^[1].

Мальчик постарше сказал по-русски:

Я ― Эрнесто, а это мой младший брат Хулио.

Пока Николай Алексеевич разглядывал новых соседей и пытался запомнить их имена, появилось ещё одно действующее лицо, о котором, похоже, представившиеся забыли. Между Эрнесто и Хулио протиснулся ещё один ребёнок дет трёх со смуглой кожей и длинными распущенными чёрными вьющимися волосами. Николай Алексеевич решил, что это девочка. Она совсем не была похожа на уже представившихся новых жильцов. Взгляд Николая Алексеевича её не смутил, а, как раз, наоборот, она дерзко взглянула на него огромными, в пол-лица, чёрными как смоль глазами. Николай Алексеевич растерялся ― никогда и никто не разглядывал его так беззастенчиво.

— А это что за лягушонок? ― вырвалось у него.

— Лягушонок, лягушонок! ― рассмеялся Эрнесто.

— Ке ес «лягу-шенок»?^[2] ― спросила испанка.

Эрнесто перевёл:

— Дранита! Дранита!^[3] ― и снова рассмеялся.

Мать неодобрительно погрозила ему пальцем и произнесла, обернувшись к Николаю Алексеевичу:

— Эста эс Кларисса, ми иха^[4].

Глава 3. Тишь да гладь

В твоих глазах мелькал огонь.

Ты протянула мне ладонь.

Николай Олейников. В твоих глазах мелькал огонь.

Отморосив, пролетела осень, за ней за метелями ушла зима, следом медленным шагом прошла запоздалая весна и наконец наступило капризное лето с перепадами от прохладной весны к зною августа. За это время в жизни Николая Алексеевича не произошло каких-либо значимых изменений, да и незначимых также. Она, его жизнь, текла размеренно и буднично: пробуждение утром в их тесной комнате, каша на завтрак, тряска в трамвае по дороге из дома на работу, занятия со студентами, снова тряска в трамвае по дороге с работы домой, суп и каша на обед, послеобеденный отдых, ужин, сон. Единственное отличие в этом круговороте будних дней ― секс с женой за занавеской в ночь с субботы на воскресенье. Так что всё шло своим чередом.

Сыновья Николая Алексеевича подружились с сыновьями испанки Асунсьон: вместе играли, делали уроки, бегали по двору, дрались с соседскими мальчишками и между собой. Если старших мальчиков не было рядом, младшие дрались друг с другом, но вскоре разбегались с плачем каждый к своей матери и жаловались им о полученных друг от друга тумаках. Несмотря на потасовки между мальчишками женщины жили дружно, хотя плохо понимали, что одна говорит другой. Если надо было обсудить что-то важное, вызывали Эрнесто, которого постепенно все стали называть Эрни. Ему, как и Велиору, было девять лет. А пятилетний крепыш Владилен или просто Владик был на год младше худенького «коротышки» Хулио. Эрни и Хулио вывезли из Испании в СССР на два года раньше матери и Клариссы. Тогда Хулио ещё не было пяти, хотя его выдавали за пятилетнего. Эрни пошёл в первый класс и за два года научился бойко изъясняться по-русски. Так что, когда взрослые не понимали друг друга, на помощь вызывали Эрни. Мир и покой, царившие в квартире и на кухне, устраивали и Николая Алексеевича, и женщин.

Хотя и была одна крошечная деталь, чрезвычайно беспокоившая Николая Алексеевича. Как-то, ещё осенью, Катя сообщила Николаю Алексеевичу:

— У Асунсьон такой необыкновенно красивый комплект: красный шёлковый халатик с ночной сорочкой в тон. Такая красота! Она купила его в Париже. Ты же можешь купить мне что-то подобное в комиссионке.

— Делать мне больше нечего ― только бегать по комиссионным, тебе пеньюар искать!

— Ну, не ворчи, милый. Дай мне денег, я сама его себе куплю. Буду по вечерам ждать тебя в шёлковом халате, а по утрам в нём буду провожать тебя на работу.

Но Николай Алексеевич не сдавался. Денег не давал, объясняя, что их едва хватает на питание и на детей. Но через неделю, он неожиданно спросил:

— А как он выглядит, этот шёлковый пеньюар Асунсьон?

— Представь: цвет выдержанного красного вина, без пуговиц, запахивается и сверху на талии стянут завязывающимся пояском из той же ткани. Длина ― чуть выше колена.

— Ладно, подумаю. Может какую подработку найду.

Последнюю фразу он сказал больше для спокойствия Кати. Но описание этого предмета дамского гардероба подействовало на него возбуждающе. Он постоянно представлял себе Асунсьон в этом пеньюаре. Это стало его наваждением. Николай Алексеевич с осени почти не писал. Финансовые трудности не способствовали полёту его вдохновения. К тому же зима была холодной, расходов было много, а денег еле хватало на содержание семьи. Николай Алексеевич тратился только на самое необходимое и экономил каждую копейку, ездил на трамвае в Институт только в те дни, когда у него были занятия со студентами, не покупал новые краски и холсты. Но после рассказа Кати о пеньюаре Асунсьон его поведение начало меняться, что стало следствием его с каждым днём всё больше разыгрывавшегося воображения. Он начал ходить в свои выходные дни в Институт только для того, чтобы нарисовать изящную женскую фигуру в разных позах, но всегда в халатике с завязанным на талии пояском: сидящую на стуле с перекрещёнными ногами, на диване, лёжа на боку, в кресле, откинувшись на спинку, у окна спиной к художнику, на персидском ковре, сидя на пятках, перед окном лицом к художнику, лёжа на кровати, у шкафа, стоящую перед зеркалом. При этом черт лица невозможно было разобрать. Через две недели таких этюдов он начал рисовать с каждый днём всё более глубокий вырез на халатике, наконец однажды даже решился изобразить, как та же самая женская фигурка начинает развязывать поясок на халатике. Его с каждым днём становившиеся всё более безудержными сексуальные фантазии находили выход в их с Катей ночах за занавеской, при этом возрастали не только шумовые эффекты, вырывавшиеся из пространства, огороженного занавеской, и достигавшие ушей спящих в их комнате и в комнатах по соседству, но и частота повторений страстных ночей. Катю, похоже, радовала такая активность супруга, хотя она не понимала её причину.

Глава 4. Поющий в душе

И вот наступил июль. Середина лета! Солнце начало пригревать, на душе же у Николая Алексеевича бушевал пожар. Тёплый ветер, обняв занавеску, танцевал перед открытым окном, через которое были слышны разговоры соседей, смех женщин, детские голоса, а по воскресеньям с утра доносились популярные песни из рупора заведённого патефона.

В их коммунальной квартире Николай Алексеевич был не просто единственным мужчиной ― он был единственным работающим мужчиной. Поэтому по утрам женщины и дети старались не выходить из своих комнат в тот утренний час, когда Николай Алексеевич собирался утром на работу. Даже Катя вставала тихонечко до его пробуждения, чтобы согреть ему кастрюлю воды, приготовить завтрак и накрыть на стол, а после этого она возвращалась «за занавеску» и появлялась только для того, чтобы проводить Николая Алексеевича до входной двери. Это стало традицией их маленького сообщества.

Эта традиция распространилась и на время с восьми до девяти в воскресные и праздничные дни. Николай Алексеевич выходил из своей комнаты и направлялся в санузел, представлявший собой большую душевую и, совмещённый с ней туалет. Надо сказать, что эта душевая была самым невероятным достоинством их коммуналки, сказочным даром, неизвестно каким образом сохранившемся в ней от старых дореволюционных времён. Каждое утро облачённый по сезону то в пижаму с халатом, то в халат, а летом и в широченные семейные трусы, Николай Алексеевич шествовал к душевой по коридору в полном одиночестве, чувствуя себя единовластным господином этого крошечного мирка.

Только, как говорится, недолго музыка играла, гремели литавры и трубили фанфары. Пятнадцатого июля Николай Алексеевич проснулся в прекрасном состоянии духа. Как было заведено, он встал и в летнем утреннем наряде направился в душевую. В кухне был включён репродуктор. Когда Николай Алексеевич с кастрюлей горячей воды поравнялся с ванной комнатой, раздалась мелодия его любимого танго «Утомлённое солнце». Николай Алексеевич, подпевая Павлу Михайлову, вошёл в ванную комнату и прикрыл ногой дверь. Всё также подпевая и даже пританцовывая пока разводил воду в большом корыте и снимал утренний наряд, Николай Алексеевич встал у стока на полу, налил на себя пару кружек тёплой воды и начал мылиться. Он продолжал подпевать, хотя уже другому певцу, исполнявшему другую песню, и начал смывать с себя пену, когда вдруг услышал какой-то непонятный возглас типа «А-а-а!» и шлепок. И хотя на глазах у него всё ещё была пена, слезящимися глазами он разглядел у двери силуэт Клариссы с открытым от удивления ртом, и прижимающей ладошки рук к щёчкам. Николай Алексеевич налил на голову ещё пару кружек воды. Ему не показалось, у двери действительно стояла Кларисса, которая никак не могла справиться с охватившим её удивлением. Николай Алексеевич проследил за направлением взгляда потрясённой девчушки и завопил рыком раненного зверя:

— Катя! Катя! Заберите отсюда ребёнка!

Николай Алексеевич обмотал вокруг бёдер полотенце и, шлёпая мыльными босыми ногами по полу, направился было к двери. Но в дверях стояла Кларисса. Увидев приближающегося к ней Николая Алексеевича Кларисса громко заплакала, призывая мать. Придерживая одной рукой полотенце, Николай Алексеевич хотел было протиснуться между косяком двери и Клариссой, продолжавшей вопить, как перепуганный поросёнок. Но не тут-то было. На него с кулаками набросилась Асунсьон в предмете его навязчивых фантазий ― полураспахнутом шёлковом пеньюаре, выкрикивая что-то по-испански:

— Бастардо! Синвергуэнса!^[5]

От неожиданности Николай Алексеевич потерял равновесие, поскользнулся и упал на пол. Одновременно с него соскользнуло полотенце, теперь уже перед Асунсьон, обнажив всё его мужское достоинство. Больно ударившись о плиточный пол, Николай Алексеевич распластался на полу поверх полотенца в луже мыльной воды, не в силах пошевелиться. К счастью в душевую влетела Катя. Она закричала на Асунсьон:

— Уведи Клариссу!

К удивлению Николая Алексеевича, никак не предполагавшего, что его Катя может так грозно кричать, окрик Кати подействовал, и Асунсьон, схватив Клариссу за руку, утащила её из душевой в свою комнату, громко хлопнув дверью.

— Что произошло? ― спросила Катя.

— Я намылился и начал было наливать на себя воду, но заметил, что у двери стоит Кларисса. Я обмотался полотенцем и хотел уйти в нашу комнату, но не смог пройти мимо Клариссы, чтобы не оттолкнуть её, я остановился, и тут на меня напала Асунсьон, а потом я упал. Дальше ты уже всё видела.

— Хватит лежать на полу! Давай, вставай! ― скомандовала Катя.

— Подожди, не могу, дай передохнуть. Сейчас попробую, я очень больно ударился при падении, ― стискивая зубы от боли, ответил Николай Алексеевич.

Катя склонилась над ним, помогла встать. Опираясь на Катю, Николай Алексеевич, волоча правую ногу, медленно вышел в коридор. Так же медленно они с Катей прошли по коридору и скрылись в своей комнате.

Глава 5. Театр «Ромэн»

За время, прошедшее после появления испанцев в их коммунальной квартире, «старожилам» удалось постепенно узнать, что отец семейства Родриго Сабатер, известный испанский политический деятель, коммунист, был арестован, осуждён на пять лет, но отсидел в тюрьме три года и был освобождён, а после освобождения уехал во Францию. Пока муж сидел Асунсьон увлеклась борьбой за права женщин и познакомилась с Пассионарией, Долорес Ибаррури, которая произвела на неё сильнейшее впечатление. Знакомство с Пассионарией ещё более увеличило и без того безграничный восторг Асунсьон, сопровождавший каждое новое сообщении о решительных поступках Пассионарии. С началом Гражданской войны в тысяча девятьсот тридцать шестом году Асунсьон отправила сыновей в группе других детей под присмотром их учителя в СССР. А сама занялась агитацией против франкистов, выступая перед женщинами в пригородах Мадрида. В конце апреля тысяча девятьсот тридцать девятого года, ещё до победы Франко, Асунсьон с дочерью перебралась во Францию с намерением найти мужа. Мужа она не нашла и узнала от случайно встреченного знакомого, что Родриго за месяц до её приезда в Париж покинул этот счастливый город, чтобы из Марселя пересечь Атлантику и перебраться в США. Асунсьон, женщина самостоятельная и боевая, не долго переживала из-за мужа, а его бегство из Парижа она расценила, как предательство, да и как иначе, если он не позаботился ни о ней, ни о детях. Вскоре Асунсьон узнала, что Пассионария в Париже. Асунсьон встретилась с ней, и в мае вслед за Пассионарией вместе с Клариссой переехала в СССР. В течение недели она нашла сыновей в детском доме в Пушкино. Асунсьон ездила к ним каждое воскресенье. Благодаря ходатайству Пассионарии ей выделили комнату в коммуналке, куда она смогла привезти сыновей.

Пока мальчики были в школе, Асунсьон с Клариссой знакомились с достопримечательностями Москвы. Маршрут для их прогулок составляла Катя. Она же объясняла, как добраться до места. Но на случай, если они заплутают, предусмотрительная Катя написала на бумажке адрес их коммуналки и объяснила, что в таком случае надо обратиться к первому встреченному милиционеру.

В начале Асунсьон с Клариссой ежедневно гуляли в соседнем парке. Постепенно их прогулки становились всё длительнее и охватывали большие расстояния. Они прошлись по близлежащим улицам, пробежались по расположенным в центре музеям, постояли перед Большим и Малым театрами, побывали на Красной площади. Асунсьон приходилось гулять и осматривать достопримечательности второпях, чтобы успеть вернуться в их комнату до того, как мальчики вернутся из школы. Но благодаря этим прогулкам Асунсьон постепенно начала осваиваться в Москве. А более тщательный осмотр достопримечательностей она оставила на потом, когда дети ещё подрастут, и у неё появится больше свободного времени. Иногда Асунсьон отлучалась, оставив детей на попечение Кати. Но уходила она только для того, чтобы пойти на собрания членов компартии Испании или встретиться с Пассионарией, что всякий раз вызывало благоговейный трепет Кати.

Так пролетел неспешно год её нахождения в СССР. Когда партийные товарищи решили, что Асунсьон уже освоилась в Москве, ей стали давать простые партийные поручения: отнести пакет, узнать, почему товарищ отсутствовал на собрании, отнести лекарства, справится о состоянии здоровья. Испанские иммигранты жили в основном в общежитиях или пансионатах, и только некоторые из них, как сама Асунсьон, проживали в отдельных комнатах или квартирах. Обычно Асунсьон брала Клариссу с собой, и они гуляли по городу, а Асунсьон выполняла поручения. Иногда приходилось ходить пешком дольше обычного, но они и с этим справлялись: садились передохнуть на скамейке в парке, а если Асунсьон успевала приготовить полдник для Клариссы, то ещё успевали там же подкрепиться, хотя зимой из-за мороза им это не удавалось. Но зима закончилась, наступила весна, и страхи, что Кларисса простудится и заболеет, были позади. Так что можно было дольше гулять по московским бульварам, паркам и скверам.

И вот девятого мая Асунсьон с Клариссой, как обычно, пошли по указанному адресу, чтобы выполнить очередное поручение. Асунсьон передала пакет и выполнила поручение ― теперь можно и по парку погулять и заодно Клариссу покормить. Но не хотелось терять время на прогулку до парка. Справа Асунсьон увидела аллею и скамейки под деревьями. Туда они и направились. Разместились на свободной скамейке, и Асунсьон достала пару бутербродов для Клариссы. Пока Кларисса ела, Асунсьон смотрела по сторонам. Поодаль на площади стояла на постаменте статуя мужчины в длинном сюртуке. Асунсьон по сюртуку определила, что это памятник кому-то выдающемуся, жившему в прошлом веке. Она решила, что на царя этот мужчина не был похож, на военачальника тоже. Она заключила, что он был больше похож на композитора или писателя.

Видимо, Кларисса была голодна и быстро одолела оба бутерброда. Они могли идти дальше. Асунсьон решила идти вдоль аллеи. Они прошли метров двадцать, как она услышала слабые звуки гитары. Заинтересовавшись, Асунсьон решила выяснить, кто так хорошо играет. Когда они приблизилась к зданию, из которого доносились эти звуки, Асунсьон различила, что гитар было две или даже три. Так что это не был одинокий любитель игры на гитаре. На минуту игра прекратилась, но почти сразу заиграли снова. На этот раз полились звуки испанской песни, и послышались ритмичные хлопки в ладоши и стук каблуков танцоров фламенко. Асунсьон решила найти вход и войти, ведь какой же испанец не любит фламенко! Да она и сама, будучи родом из Андалусии, танцевала с детства. А как её муж Родриго любил смотреть, как она танцует! Сам он не очень любил танцевать, считал, что для политика это недостаточно серьёзное занятие. Но однажды даже он не удержался и повёл её в страстном танце. Как никак испанец! Только вот мальчики и Кларисса, скорее всего, никогда не научатся танцевать фламенко. Мальчики ещё успели хотя бы увидеть и услышать настоящее фламенко, а Кларисса была слишком мала, когда они уехали из Испании. Но кто же здесь, в Советском Союзе мог танцевать так темпераментно? Асунсьон стремительно вошла в вестибюль и хотела найти комнату, в которой танцевали испанские танцы, но подойти ближе к источнику музыки не смогла, так как проход ей преградила высокая «дама» со словами:

— Покажите ваш билетик.

Потом, опустив взгляд вниз, «дама» увидела Клариссу, которую Асунсьон держала за руку:

— Вы с ребёнком. На дневное представление детям можно. Но тогда вам надо два билета.

Асунсьон ничего не поняла, кроме слова «билет». Что за билет? А билета у неё и не было. Никакого. Билет на автобус, на котором они доехали, она выбросила, когда подошла к дому, куда её направили за пакетом со статьёй. Так она зашла в вестибюль этого красивого многоэтажного дома, левой рукой, на которой висела изящная сумочка, прижимая к груди пакет со статьёй, а правой сжимая в ладони ручку едва успевающей за ней Клариссы, чтобы не потерять ни дочь, ни пакет. И вот, на тебе, её не пропускает какая-то женщина, не пропускает туда, откуда слышится музыка её покинутой из-за угрозы смерти родины. Не пропускает, её! Крики Асунсьон привлекли ещё чьё-то внимание. Хотя, впрочем, она на это и рассчитывала. Ведь должен же быть в этом огромном здании хоть кто-то, кто мог принять решение и пропустить её туда, где играют, танцуют и поют фламенко. Этим кем-то оказался моложавый мужчина среднего роста в тёмно-синем костюме, подчёркивавшем его всё ещё подтянутую фигуру, выдававшую профессионального танцора.

— В чём дело, Лариса Витольдовна? Что за шум?

— Да вот, Эдуард Карлович, гражданка хочет пройти в зал без билета, да ещё и с ребёнком.

— Гражданка, почему вы нарушаете? ― подошедший мужчина обратился к Асунсьон.

Асунсьон ни слова не поняла, но по его интонации сообразила, что мужчина её о чём-то спрашивает. Со всей страстностью испанки, которую не пропускают послушать фламенко, она начала объяснять на испанском всю возмутительность такой ситуации. Мужчина, естественно, не знал испанского языка, и тоже ничего не понял из того, о чём тараторила Асунсьон. К счастью, по гортанным звукам её речи он догадался, что она говорила по-испански. Приветливая улыбка заиграла у него на губах, его чёрные глаза залучились от счастья, напомаженные строптивые чёрные кудри, распушились, освобождаясь от выравнивающего их бриолина:

— Вы ― испанка?

Асунсьон закивала:

— Си, си! Сой эспаньола!^[6]

— Меня зовут Эдуард Карлович. Я директор этого театра. Проходите, пожалуйста, за мной, я покажу вам, где вы можете сесть, ― засуетился мужчина, показывая Асунсьон, что они могут пройти за ним.

Асунсьон поняла, что разговаривает с директором, а ещё узнала, что она в театре. Она потянула за руку, увлекая за собой уже успевшую устать от долгой прогулки Клариссу, и пошла следом за Эдуардом Карловичем.

Раздался звонок, Эдуард Карлович подошёл к лестнице, ведущей вверх, но к удивлению Асунсьон начал спускаться по лестнице, ведущей в подвальный этаж. Кларисса было захныкала, но под строгим взглядом Асунсьон послушно начала спускаться, держась за деревянные перила, идущие вдоль стены. Свет на лестнице и в вестибюле, в который они спустились, начал затухать. Они вошли в ближнюю дверь и оказались у последнего ряда небольшого театрального зала. Эдуард Карлович показал Асунсьон места, на которые они могут сесть, помахал ей рукой и вышел из зала. Асунсьон усадила Клариссу и села рядом, положив на колени пакет и сумочку. В зале потух свет и воцарилась тишина. Вскоре в центральной части зала стало немного светлее, хриплый женский голос пропел фразу на непонятном для Асунсьон языке, и по проходу мимо Клариссы и Асунсьон пританцовывая, притоптывая, и, отбивая ритм хлопками в ладоши, прошли по направлению к сцене женщины в пёстрых длинных платьях с широкими струящимися юбками.

Глава 6. Фламенко

«Фламенко!» ― сердце Асунсьон радостно забилось. Она забыла обо всех бедах, преследовавших её последние два года, и начала отбивать ритм, хлопая в ладоши. «Хитанос русос^[7]», ― догадалась Асунсьон. И хотя это было не то фламенко, которое она знала, и музыка отличалась от той, под которую она когда-то танцевала, но она еле сдерживалась, чтобы не соскочить с места и не начать танцевать вместе с цыганками.

Танцовщицы поднялись на сцену, выстроились в ряд и начали танцевать, играя подолами своих юбок, украшенных рядами алых оборок. Прожектор выхватывал из темноты пары танцовщиц, которые вступали в состязание друг с другом в красоте исполнения и скорости движений. Прожектор выхватил из темноты одну танцовщицу, которая танцевала в одиночестве, не всегда попадая в такт и не очень умело, но так как это была маленькая девочка, цыганки-танцовщицы хлопали ей и выкрикивали слова одобрения, подбадривая юную танцовщицу, вскоре к ним присоединился и зал.

— О, Диос мио!^[8] Кларисса! ― вскричала Асунсьон, ибо в юной танцовщице она узнала свою дочь.

Кларисса, обрадованная одобрением цыганок и зрителей, оттанцевала «свою партию» и пошла следом за цыганками, которые закончив выступление удалились за сцену под аплодисменты зрительного зала. Перепуганная Асунсьон, которая испугалась, что цыгане украдут её дочь, подбежала к сцене, но тут её за локоть подхватил Эдуард Карлович и повлёк к боковому выходу из зала. В вестибюле он открыл перед ней другую дверь и повёл за кулисы. Там он что-то спросил шёпотом у стоявшего за кулисами человека, который одобрительно закивал.

Эдуард Карлович поманил Асунсьон за собой, и, поплутав по коридорам, они подошли к одной из дверей, откуда слышался женский смех и возгласы. Эдуард Карлович постучал в дверь и позвал кого-то по имени. Дверь открылась и выглянула старая цыганка. Эдуард Карлович что-то сказал ей. Цыганка открыла перед Асунсьон дверь и жестом пригласила её войти. Всё ещё перепуганная Асунсьон оказалась в большой грим-уборной, вдоль стен которой стояли гримёрные столы. Посреди грим-уборной Кларисса стучала каблучками, хлопала ручками, повторяя движения за молоденькой цыганочкой в красной юбке в чёрный горошек.

— Кларисса, что ты вытворяешь? Зачем ты пошла танцевать? Ты же помешала нормальному ходу спектакля. И мы с тобой даже не узнали, что это за пьеса, ― Асунсьон затараторила по-испански.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Это Эрнесто и Хулио.

2

Что такое «лягу-шенок»?

3

Лягушонок! Лягушонок!

4

Это Кларисса, моя дочь.

5

Сволочь! Негодяй!

6

Да. Да! Я испанка!

7

Русские цыгане. — перевод с испанского.

8

О, Боже мой!