Страннствия

София Юзефпольская-Цилосани, 2016

София Юзефпольская-Цилосани – доктор философии, поэт, переводчик, литературовед. Член СПб ГО Союза писателей России и ОРЛИТА (Объединение русских литераторов Америки.) Родилась в Самаре, жила в Ленинграде, училась на филологическом факультете в Институте им. Герцена. В 1989 году эмигрировала. С 1990 года жила в Сиэтле, США, где растила четырех детей, училась в аспирантуре и преподавала в Вашингтонском университете. В 2005 году защитила диссертацию об Арсении Тарковском. С 2013 года живет в Нью-Йорке, США. Автор сборника стихов «Голубой огонь» и книги об Арсении Тарковском «The Pulse of Time: Immortality and the Word in the Poetry of Arsenii Tarkovski».

Еврейский оркестр

Чарли

Он был в первый раз на земле,

в котелке,

в век погромов — какой-то Пыжик.

Ему выжить хотелось, как в страшном сне,

Чарли очень хотелось выжить.

А из кущ бровей — многозвездный звон

глаз вращал

из небесной сферы…

Понарошкины дети к Чарли в кино

забредают и слышат — летит стекло,

и лохмотья летят, и сквозь горло — ком

слез,

немой — немой,

и свой домик, свой…

всех крылатых родинок…

— Где он?

Клезмер

Явился Аврааму Бог.

Авраам возвел очи свои и взглянул, и вот, три мужа стоят против него…

Быт. 18

К тебе! Вставай! (Мелодии местечка.)

Да, за тобой: стучатся в нашу дверь.

А ты лежишь, как взвод убитых без осечки

звездой нездешнею, и все, что видишь, — печь…

Не аналоем твои кончатся молитвы,

не виноградною зеленою осой.

Струну сквозь сердце. В узел свиты все пожитки!

Разорваны. Вставай! Вставай — и пой!

Танцуй! Не верь, что я не твой, что Аллилуйя

для ангелов. Она милее палачу.

Из Нового и Ветхого — любую

возьми из капельницы каплю — скрипачу.

— Я Клезмер — гость, бездомный, тощий. Родом

из тех, что там… Я тень, как скальпель, остр!

Познал я до глубин невежество природы,

и от кости моей я даровал достойным — кость.

Нет, я не фарс, не трагик с маскарада.

Меня не принц, а полумертвый привечал.

Я щедро наливал всю сладость рая — аду,

в придачу к скрипке — пусть лучится, как ничья.

Лепечет с миром. И с войной.

Сейчас — ни тот, ни эта,

слепой звоночек бьется в твой порог:

— Я, Клезмер, стар. Я самый неприметный,

сердечник, с палочкой, в трех лицах. В общем — Бог.

Имя

Папе, маме

Хоть под дождем и без гроша в кармане,

Хоть в Судный день — с иголкою в гортани.

Арсений Тарковский

Это ничем не залечишь,

Когда на имя — запрет,

Когда имя — это пустыня,

Повод к погрому, бред.

В первой речи затычка,

Кличка ребенку — жид.

Имя — как перемычка

Между: любовь и стыд.

Там, где ты звездочкой маешься,

Любишь маму да папу,

В три ли, четыре — память:

Срам в перстенечке — в лапе

Улицы, дворика. Софочка!

Лакомство барское, липкое,

Имя мое в форточку

Бабушка сдуру выкинула —

В бой — в кулачки детские…

Позже отдернет мальчик

руку, как от лягушки, —

Сердце

Женщина спрячет.

Встречи все — с ядом по донышку:

Будут при встречах лица

Быстро меняться. Кто ты?

Вечное — не устыдиться б!

Вечное — не испугаться б!

Русью воспитано — в волки,

Имя, гори — не гасни

В глотке ее — иголкой.

Мудрость —

с подкладкой вырванной.

Имя мое — Сара!

Зря не назвали. Выжгло!

Зря не назвали. Даром —

Всем словарям. Оплачено

Сарой — и имя, и отчество.

Мудрость от греков — ласточкой.

Сара — пророчеств вотчина!

Девы: софии, веры,

наденьки, любочки — мудростью,

Сара — во всех словосферах

Имя мое русское.

Конармия

Что умеет делать еврей?

Он умеет плакать,

говорить «ой»,

отвечать на вопрос вопросом,

посыпать голову пеплом

на все семь траурных дней

и проблемы с сыном иметь

в году високосном,

протирать мозги у столетий

кошерной тряпкой,

как алмазный Бабель — очки,

и от пыли — свет, чтоб лучились скрипки,

и накручивать пейсы. Маркс и Со.

кто этого делать не мог,

тараканами стали в «Замках»,

остальные — от тараканов же —

послужили долгожданной прививкой.

Черным углем отбеленные

кони,

смотри — на красном!

Цадик Боренбойм,

Бабель и Кафка,

и Визель Эли…

Что умеют они?

Кричать и петь: это горький праздник!

(«Ночь»^[3] — от мира сокрыты их семидневные двери.)

Рембрандт

Всё меньше пестроты. Земли и праха — больше.

Глубин коричневых. Всё мягче блеск — он дым;

он нежен, как цветок, из уголька проросший

сквозь грубость века. Старый мастер, юный сын

Голландии, всем бюргерам — во славу

портреты создававший… Занесло

на старость лет из центра Амстердама

в еврейский пригород, где горькое вино.

И бедность, бедность. И в шкатулке — не сапфиры:

рубины бывших всех и будущих костров.

Где Амстердам таил свои нарывы,

библейской краской проступала в лицах кровь.

Смирением сияла в капиллярах.

И в трещинах всей прямотой — анфас —

смотрела пятка.

О, какой тропой до божьей драмы

прозрачных рук, что обнимают нежно нас,

Рембрандт прошел —

сквозь мрак, сквозь бред, сквозь почву,

сквозь скорбь Слепца?

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

3

«Ночь» Эли Визел — книга воспоминаний о Холокосте.