Надежды леди Коннот

София Джеймс, 2016

По воле случая знакомятся лорд Фрэнсис Дуглас, аристократ с погубленной репутацией, и леди Сефора Коннот, которую называют «ангелом светского общества». Она – чужая невеста, он – изгой, обреченный на одиночество. Но эти двое не могут забыть друг друга. Последовавшие встречи преображают их жизнь, помогая открыть в себе лучшие качества. Что это, если не любовь? И все же брак Фрэнсиса и Сефоры, заключенный по настоянию ее родителей, является, по сути, вынужденным.

Глава 3

Прошло пять дней. Фрэнсис сидел в библиотеке. В дверь постучали; на пороге показался встревоженный дворецкий.

— Лорд Дуглас, к вам какой-то джентльмен. Из Гастингса, милорд. Вот что он мне дал.

Уолш вручил ему карточку, и Фрэнсис прочел: «Игнотус Уиггинс, адвокат».

— Пригласите его войти, Уолш.

Гость оказался коротышкой в старомодном коричневом костюме. Он долго возился с застежкой кожаного саквояжа, выставив его перед собой, как щит.

— Милорд, я был поверенным мистера Клайва Шерборна. Я приехал сообщить вам, что неделю назад его убили в Гастингсе. По слухам, все произошло быстро; ему перерезали горло и ударили ножом в почку.

«Боже правый», — подумал Фрэнсис. Он встал, представляя себе столь ужасную кончину, и подумал о покойнике. Клайва Шерборна он видел лишь однажды. Много лет назад тот приезжал в особняк Дугласов с женой, ярко и безвкусно одетой красоткой, чья речь выдавала низкое происхождение. Супруги явились с единственной целью: сообщить его дядюшке о рождении девочки, которая, по их словам, была его незаконнорожденным отпрыском. Тогда Шерборнов сопровождал Уиггинс.

Линтон Сент-Картмейл пришел в ярость и не пожелал слушать их бредни. Фрэнсис слышал, как дядя кричал, что не допустит шантажа. В конце концов он приказал выставить их вон.

В тот раз Клайв Шерборн держал на руках младенца. Девочка побагровела от крика; у нее были черные прямые волосы и светлая кожа. На прощание Шерборн заявил, что пришлет к лорду Дугласу своего адвоката. Судя по голосу, он получил хорошее образование. Кто бы мог подумать, что пройдет несколько лет, и его зверски убьют! Интересно, подумал Фрэнсис, что произошло в промежутке и что привело к такому страшному концу.

— Милорд, мистер Шерборн просил меня сообщать вам обо всех важных событиях в его семье, и вот… я приехал известить вас о его гибели, событии по всем меркам важном.

— Смерть — в самом деле важное событие, мистер Уиггинс.

Фрэнсис ненадолго задумался о том, жива ли мать ребенка, жена Шерборна, и что стало с маленькой девочкой. Интересно, почему вернулся Уиггинс — ведь после предыдущего визита Шерборна прошло уже много лет.

— Сэр, покойный — естественно, еще при жизни — передал мне письмо и велел в случае его смерти вручить вам в собственные руки. Он хотел убедиться, что об Анне Шерборн… позаботятся. Он был непреклонен в том, что я должен передать вам его последнее письмо лично, милорд, и никому не позволять занять мое место…

Теперь Фрэнсис отчетливо вспомнил Уиггинса; выглядел адвокат так же, как и в прошлый раз. Тогда он бурно жестикулировал, глядя на вопящий сверток, в котором помещалась нежеланная новорожденная девочка, а на сей раз он плотно сжал руки. В его черных глазах мелькало плохо скрываемое смущение, смешанное со страхом.

— Лорд Дуглас, я больше не желаю жить во лжи. Ваш дядя Линтон Сент-Картмейл хорошо заплатил мне, чтобы я никому не рассказывал о его незаконнорожденной дочери, и с тех самых пор я об этом жалею.

— Он вам заплатил?!

— Из своих личных средств, милорд, причем значительную сумму. Все расписки здесь.

От ужаса у Фрэнсиса перехватило дыхание. Значит, девочка — все же его кузина… и виной всему дядино беспутство! От потрясения волосы встали у него на затылке дыбом. Линтон отмахнулся от ребенка, сказав, что женщина легкого поведения просто решила вытрясти из Дугласов деньги. У Фрэнсиса, которому тогда было двадцать два года, не было никаких оснований подозревать старого дядюшку во лжи. Он не мог поверить в ужасную правду и с трудом заставил себя слушать дальше. Тем временем Уиггинс продолжал:

— Как вы понимаете, все кончено, и меня нельзя обвинять в последствиях. Я уже немолод, милорд, и стараюсь примириться со Всевышним, а давний обман много лет не давал мне покоя.

Открыв саквояж, адвокат достал толстый конверт с документами, которые разложил на столе.

— Вот письмо, переданное мне мистером Шер-борном. Здесь указано, сколько денег лорд Дуглас платил ему на содержание ребенка, и перечислены все дополнительные суммы. Позвольте также заметить: хотя за деньги можно купить многое, счастье к таким вещам не относится. К сожалению, мисс Анна Шерборн сейчас очутилась на содержании прихода; она понятия не имеет об обстоятельствах своего происхождения и о своем положении в обществе.

— Где она сейчас?

— Там все указано, милорд, все написано в письме, но…

— Что «но»?

— Девочку растили кое-как, без всяких правил. Хотя Клайв Шерборн родился джентльменом, судя по его поступкам, так не скажешь. Его жена, упокой Господь ее душу, была еще менее порядочной, чем ее муж. Короче говоря, девочка дурно воспитана; она настоящий сорванец и очень зла. Вполне вероятно, ей понадобится от вас не просто временная крыша над головой, но нечто большее.

У Фрэнсиса голова пошла круMгом. И все же он старался рассуждать логически.

— В таком случае, мистер Уиггинс, благодарю вас за доверие и за услуги. Искренне надеюсь, что вы привезете девочку в Лондон в следующие несколько дней, ведь необходимо подтвердить, что она — Дуглас по рождению. — Он говорил тихо, и ничто, кроме дрожащих рук, не выдавало кипевшей в нем ярости на дядю.

Заплатив Уиггинсу за труды, он проводил незваного гостя.

Теперь ему предстоит отвечать за постоянные безответственность и безрассудство Линтона Сент-Картмейла! Он взломал печать; письмо, переданное ему Уиггинсом, вдруг показалось ему очень тяжелым.

Анне Шерборн почти двенадцать лет. Он задумался, стараясь вспомнить себя в этом возрасте. Надменный. Самоуверенный. За несколько лет до того погибли его родители; можно сказать, что он имел некоторое право на такую воинственность. Но жизнь Анны Шерборн тоже была нелегкой, и, судя по словам адвоката, она… была сильно травмирована.

Про него тоже говорили, что он «травмирован»… Вспомнив сплетни и пересуды, он встал и подошел к окну. Какого дьявола он будет делать с почти двенадцатилетней девчонкой? Как обращаться с существом женского пола такого возраста, как достичь успеха? Судя по тому, что рассказал Уиггинс, ею в жизни никто не занимался по-настоящему, и он не хотел и дальше калечить ее из-за своего невежества. Дядя, должно быть, знал, что делал, когда прогнал неподходящую любовницу вместе со своим незаконнорожденным отпрыском, назначив им солидную финансовую поддержку. Он надеялся, что больше никогда их не увидит.

И вот теперь дядина дочь свалилась на него. Придется нанять гувернантку, какую-нибудь почтенную даму, добрую, но строгую. Может быть, ей удастся сгладить все шероховатости и неровности, какие можно ожидать от своенравного заброшенного ребенка. Ему самому понадобятся и выдержка, и честность. И удача, добавил он, глядя на свое отражение в окне.

Царапины, оставленные Сефорой Коннот у него на правой щеке, почти зажили, хотя их еще можно было разглядеть: три красные полоски, идущие от уголка глаза.

Зато слева лицо портил шрам, оставшийся после Пиренейской кампании. Он замечал, что многие украдкой косятся на уродливый рубец, который шел через всю щеку. Но он еще много лет назад сознательно решил, что шрам не станет его главной приметой. И все же иногда… Он бессознательно провел пальцем по шраму и тяжело вздохнул. Каким он был тогда — и кто он сейчас…

Сегодня он в обществе Гейбриела и Аделаиды Хьюз должен ехать на бал, который давали в честь отца одного общего знакомого. В глубине души ему никуда не хотелось выходить, особенно после недавнего глупого инцидента у реки, но разум подсказывал: если про него и будут сплетничать, быть по сему.

Небольшая часть его души также надеялась, что на балу будет и леди Сефора Коннот. Ему хотелось взглянуть на нее и проверить, совпадают ли описания ее внешности с его воспоминаниями о ней.

Может быть, ассоциацию вызвали слова Люсьена о том, что ее называют «ангелом светского общества», но он начал воображать леди Сефору какой-то святой. Волосы у нее светлые, это он помнил отчетливо, а вот лица он не разглядел, потому что в воде черты казались нечеткими. Зато успел заметить, что губы у девушки пухлые и изогнутые; он с трудом оторвался от них под водой, когда поделился с ней воздухом.

После такого интимного поступка в нем пробудился странный, неотступный интерес к ней. За свою жизнь он перецеловал множество женщин, со многими из них ложился в постель, но впервые ощутил… что? Привязанность? Одержимость? Возбуждение, которое показалось ему непристойным?

Все вместе — и ничего. Зайдя к себе в комнату, он посмотрел на одежду, подготовленную камердинером на вечер, и выругал себя за бездумную и глупую сентиментальность.

Сефора Коннот скоро выйдет замуж за маркиза Уинслоу, сделает по всем меркам хорошую и достойную партию. И все же он надеялся, что на сегодняшнем балу увидит неуловимую дочь лорда и леди Олдфорд, пусть даже для того, чтобы понять: будоражащие воспоминания вдребезги разбиваются при столкновении с холодной, тяжелой правдой жизни.

Сефора не хотела ехать на бал к Хедли; она решительно объявила об этом матери.

— Дорогая моя, с твоей стороны вполне естественно нервничать, а после событий прошлой недели по-другому и нельзя, но невозможно вечно отсиживаться дома! Пяти дней вполне достаточно. Там рядом с тобой будут Ричард и Мария и мы с твоим отцом — на тот случай, если у кого-то хватит глупости отпустить непочтительное замечание. Не сомневайся, мы разберемся с наглецами!

Хотя слова матери показались ей совершенно разумными, Сефора впервые в жизни не была уверена в том, что все снова будет в порядке. Она либо постоянно была в слезах, либо чувствовала такую усталость, какой не знала никогда в жизни. Врач, которого к ней пригласила мама, заверил Сефору, что она поправится «только общаясь с людьми и принимая участие в светских мероприятиях».

Его слова ужасно рассмешили Марию; даже Се-фора впервые за несколько дней улыбнулась. Однако вечером, примеряя новое платье лимонного цвета с рюшами на рукавах и шелковым лифом, она чувствовала рассеянность и головокружение.

Лодыжка зажила, и она почти не замечала боли. Правда, доктор велел ей не снимать повязку еще несколько дней. Ричард подарил ей комплект из сережек и браслета, чтобы она надела их на сегодняшний бал. Жених выражал надежду, что подарок поднимет ей настроение.

Настроение не поднималось. Сефора испытывала только неловкость и боялась, что бриллианты — взятка за его… что?

Она поняла, что не выносит прикосновений Ричарда, пусть даже нежных или нечаянных. Она не могла смотреть ему в глаза, боясь, что он увидит в ней искру осуждения. Трус! Самозванец… Он не смог и не захотел ее спасти.

Сефора уговаривала себя: она несправедлива. Подобно многим представителям светского общества, Ричард не умеет плавать. После происшествия он, как мог, старался, чтобы невеста поскорее исцелилась и была счастлива. Каждый день ей приносили от него огромные букеты роз. Теперь аромат роз навсегда будет связан у нее с тем ужасным 2 С. Джеймс «Надежды леди Коннот» днем… Сефора решила, что будет ненавидеть запах роз до конца своих дней!

«До конца своих дней»… Вот главное. Она была на волосок от смерти и никак не могла с этим смириться. Правда, она еще живет — дышит, ест, спит, ходит.

И все же… она не живет.

Она как будто по-прежнему под водой, скованная тяжелой одеждой, в темноте… и в ожидании смерти.

По спине побежали мурашки; она вздрогнула. Ей казалось, что она больше никогда не сможет согреться, хотя горничная заканчивала завивать ей голову горячими щипцами.

Через несколько минут, посмотревшись в зеркало, Сефора решила, что выглядит вполне пристойно, как всегда перед балом или другим светским мероприятием: вежливая, грациозная и сдержанная. До последней недели ее никогда и ни за что не осуждали. Так было, пока случайные свидетели не увидели, как она, в мокрой и растерзанной амазонке, всем телом прижимается к Фрэнсису Сент-Картмейлу, как будто от этого зависела ее жизнь.

Правда, от этого действительно зависела ее жизнь. Она улыбнулась и покраснела, сама себе удивившись. Она редко краснела и неожиданно подумала, что румянец ей к лицу. Глаза кажутся более яркими, а волосы — более золотистыми. Обычно ее лицо сравнивали по цвету с алебастровой статуей, со скульптурой «Три грации», которую она видела в альбоме по искусству в книжной лавке Лакингтона на Финсбери-сквер. И, подобно статуе, она была хладнокровной и сдержанной. Она не знала ни принуждения, ни сильных страстей…

Сефора отвернулась от зеркала, когда в ее комнату влетела Мария.

— Экипаж подан! Мама, папа и маркиз ждут внизу.

Сестры спустились в холл.

— Поехали! Мария, где твоя накидка? На улице холодно, не хватало еще простудиться. Сефора, не забудь взять самый теплый плащ. Сегодня ветер, а весна в этом году поздняя. После происшествия на мосту не хватало еще, чтобы ты заболела! Защитные силы твоего организма понизились от тревоги.

После маминых напутствий они отправились на бал. Мария всю дорогу не переставая радостно болтала, мать отвечала односложно.

Сефора, сидевшая напротив, между отцом и Ричардом, развлекалась тем, что задерживала дыхание и отсчитывала секунды. Интересно, долго ли она сможет не дышать, прежде чем потеряет сознание? У себя в комнате она медленно досчитала до пятидесяти, а потом перед глазами замелькали черные пятна. В экипаже она не смела не дышать так долго. И все же ей нравилось управлять собой, молча и скрытно. Этого у нее никто не отнимет; здесь она обладает неоспоримой и непререкаемой властью.

Полчаса спустя она подумала: хорошо, что в бальной зале тепло. Пока они продвигались в толпе гостей, она совсем не испытывала страха.

— Ты сегодня выглядишь чудесно, любимая, — сказал Ричард, когда они заняли места в первых рядах; с их мест было хорошо видно оркестр. — Лимонный цвет и шелк тебе очень к лицу.

— Спасибо, — холодно и отстраненно отозвалась Сефора.

— Надеюсь, сейчас музыканты заиграют, и мы потанцуем.

Сердце у нее забилось чаще, и она поспешила отогнать страх.

— Конечно.

Она справлялась с собой, чему обрадовалась. Ей удается быть той, кого в ней видели все. Никто не смотрел на нее слишком пристально, никто не прекращал разговаривать при ее приближении, никто не шептался у нее за спиной и не прикрывал рот веером, чтобы можно было обмениваться инсинуациями. Никто ее не жалел.

Жених коснулся большим пальцем сережки из белого золота с замысловатым узором.

— Как только я их увидел, любимая, сразу понял, что они тебе пойдут! Я собирался немного придержать их и сделать тебе сюрприз на день рождения, но мне показалось, что тебя необходимо подбодрить, чтобы ты развеселилась. Мне удалось получить у Ранделла хорошую скидку; он надеется, что в будущем, став герцогом, я не оставлю его своим вниманием.

— Да уж, не сомневаюсь. — Сефора старалась сдержать сарказм, но не поняла, удалось ли ей это, потому что жених развернулся и пристально посмотрел на нее.

Раньше она так не поступала; сарказм называют юмором бедняка. Сегодня же она ничего не могла с собой поделать. Люстра над ними напоминала размытое пятно света под водой, и Сефора вдруг почувствовала, что задыхается.

Все вокруг было живым, движущимся олицетворением жизни: пять сотен человек, мириады оттенков цвета, аромат тонких блюд и дорогих вин. Не думая, она потянулась к хрустальному бокалу на длинной ножке, который только что вынес лакей на серебряном блюде; и если Ричарду не понравился ее жест, по крайней мере, ему хватило ума не говорить об этом.

Она редко пила спиртное, но сегодня освежающий напиток ее совершенно не привлекал. Цветом он почему-то напоминал воду в Темзе: мутный, холодный и непонятный. Она жадно выпила вино, как человек, который обнаружил источник воды посреди бесконечной африканской пустыни, и потянулась за вторым бокалом. Мать осуждающе покачала головой; Ричард прикусил губу, пытаясь улыбнуться. Его глаза полыхнули гневом.

Но ей стало так хорошо — тихое бегство, которое утихомирило постоянный страх и сделало все вокруг более сносным. Даже безвкусный новый браслет, мерцающий в свете люстры, показался более привлекательным.

Музыканты заиграли вальс. Когда жених взял ее под руку и повел танцевать, она не сопротивлялась. Его близость перестала так раздражать ее, как еще десять минут назад; она подумала, что, вероятно, вела себя слишком резко с мужчиной, который, в конце концов, любит ее. Он не виноват, что не научился плавать.

К постоянной близости она привыкла. Его короткие каштановые волосы хорошо пострижены и уложены; запах его лосьона после бритья с нотками бергамота и мускуса был ей хорошо знаком.

— Ты выглядишь очень хорошенькой, Сефора. — На сей раз его улыбка была неподдельной, и на миг она увидела в нем мальчика, с которым вместе росла и играла, хотя его следующие слова совершенно уничтожили ностальгию. — Правда, мне кажется, что тебе больше не следует пить вино.

— Почему? Оно только начало действовать на меня!

— Ты уже выпила два полных бокала, любимая; вино ударит тебе в голову, и ты станешь легкомысленной.

— Легкомысленной? — повторила она, словно катая слово на языке; оно ей понравилось.

Никогда в жизни она не была легкомысленной. Она всегда была серьезной, сдержанной и вежливой — пока не упала в реку и не узнала о себе нечто новое. Ей все труднее было скрывать то, что она обнаружила там, под водой.

Всего на секунду ей показалось, что она ненавидит своего жениха так пылко, что способна его ударить. Но секунда прошла, она снова стала самой собой. Собственный порыв ее напугал, и от страха она стала бессильной.

Кто таится внутри ее? Что прячется под красивой, ангельской внешностью, под лимонным шелковым платьем, под кудрявыми волосами, под изящными, расшитыми драгоценными камнями туфельками у нее на ногах?

Вдруг у нее разболелась голова, да так сильно, что ее замутило. Ричард в редкую минуту сочувствия понял, что с ней, и повел ее к креслу у стены вдали от толпы.

— Посиди здесь, Сефора, а я разыщу твою матушку. Вид у тебя совсем не цветущий.

Она лишь кивнула в ответ и посмотрела ему вслед. Его субтильная фигура скрылась в толпе, и на его месте появился мужчина, которого она сразу узнала.

— Вы! — прошептала она, понимая, что ведет себя не слишком вежливо. Перед ней стоял Фрэнсис Сент-Картмейл.

— Рад видеть, что вы поправились, леди Сефора. Очень жаль, что я не остался и не позаботился о вас после того, как… — Граф замолчал.

— После того, как я едва не утонула? — закончила она за него, и он улыбнулся; улыбка немного смягчила его лицо: шрам на левой щеке уменьшился, а три царапины на правой щеке почти скрылись в ямочке.

— «Едва не утонула» — сильно сказано. Будем считать, что вы просто сильно промокли.

Вот в каких словах она нуждалась! Рядом с ним она забыла о страхе и ужасе, не отпускавших ее после случившегося. Когда он смотрел на нее, в его глазах плясали веселые огоньки. Сефоре хотелось, чтобы он продолжал говорить, но он молчал, хотя молчание, которое воцарилось между ними, было красноречивее любого разговора.

— Благодарю вас, — с трудом выговорила она наконец.

— Не стоит благодарности, — ответил он и ушел.

Вскоре вернулся Ричард в сопровождении ее матери. Мать смотрела на нее озабоченно и встревоженно.

— Тебе еще рано выезжать в свет! Зря мы послушались доктора… Я поговорю с ним и скажу, что ехать на бал так скоро после…

Она говорила и говорила, но Сефора ее не слушала. Она радовалась, что снова очутилась в безопасности.

«„Едва не утонула“ — сильно сказано. Будем считать, что вы просто сильно промокли», — повторила она про себя слова графа.

Вдруг она поняла, что Фрэнсис Сент-Картмейл ни за что не позволил бы ей утонуть. Он прыгнул бы в воду и спас ее, даже если бы река была глубиной в десять или двадцать футов. В случае необходимости он бы пронес ее против течения в тысячу раз более опасного и на реке в пятьдесят раз шире.

Потому что он мог ее спасти.

Потому что она поверила, что он может ее спасти, этот загадочный и необычный граф с широкими плечами и стальными руками.

Облегчение настолько потрясло ее, что она едва могла дышать. При этой мысли она улыбнулась. Дышать — пожалуй, единственное, что она может в бальной зале Хедли под тридцатью с лишним изящными люстрами и струнным оркестром, который играет вальс!

Она жива и здорова. Искра в ней не совсем погасла, и сейчас внутри ее начался процесс возрождения.

Просто невероятно!

У Фрэнсиса Сент-Картмейла хорошая улыбка. А его кольцо на мизинце оказалось точно таким, как ей увиделось. У него низкий, добрый голос, а глаза светло-карие, как листья, которые лежат в лесу после особенно холодной осени; в них мелькают зеленые и золотистые искры.

Остальные гости украдкой, исподтишка следили за ним. На лицах, которые оборачивались ему вслед, можно было прочесть и страх, и благоговение, и кое-что другое. Изумление, если это можно так называть, сопровождало его, когда он шел один в море цвета, одетый в черный простой сюртук.

Сефора надеялась, что у графа есть друзья, которые, так же как и он, рискуют быть не связанными рамками светского общества. Она огляделась по сторонам; Сент-Картмейла нигде не было видно. Зато Ричард и ее мать пристально наблюдали за ней.

Не хотелось ехать домой. Напротив, хотелось остаться, чтобы снова увидеть графа и, может быть, еще немного поговорить с ним.

От него приятно пахло мылом, лимоном и чистотой; от такого бодрящего аромата у Сефоры мгновенно прошла головная боль.

Мать встревоженно взяла ее за руку.

— Хочешь поужинать, дорогая? Может быть, тебе полегчает, если ты что-нибудь съешь?

Меньше всего ей сейчас хотелось есть, но уж лучше куда-то идти, чем стоять на одном месте, точно громом пораженная, поэтому она кивнула.

После этого самого неожиданного разговора Фрэнсис подошел к Гейбриелу Хьюзу, который наблюдал за ним из дальнего угла. Он стоял, прислонившись к колонне.

— Она и вправду такая, как ты ожидал?

— Полагаю, ты имеешь в виду леди Сефору?

— Фрэнсис, тебе не идет игра в кошки-мышки. Я видел, как ты с ней разговаривал. Ну и что ты о ней думаешь?

— В прошлый раз она показалась мне не такой маленькой и бледной… Она чего-то боится.

— Чего?

— Наверное, тогда она смирилась с мыслью о неминуемой гибели и с тех пор мучается. Она поблагодарила меня за то, что я ее спас.

— А больше она ничего не сказала?

— Потом мы оба немного помолчали. Я не нашелся с ответом…

— Как потрясенный Персей, который влюбился в тонущую Андромеду. — В голосе Гейбриела слышались шутливые нотки, но Фрэнсис сделал вид, будто ничего не понял.

— Да ведь она же упала в реку с моста! Ее не приковали к скале в ожидании, когда накинутся морские чудовища!

— И тем не менее после спасения невольно возникают такие аналогии. Я бы вспомнил о некоторых вероучениях, согласно которым спасенный и спаситель объединяются узами на всю жизнь.

— Не слишком ли большая цена? Я ничего подобного не заметил в глазах Сефоры Коннот, хотя они у нее удивительные.

Гейбриел кивнул:

— Многие молодые поэты сочиняют стихи о ее небесно-голубых очах. Количество ее поклонников огромно, хотя она всем и каждому отказала.

— Ради маркиза? — Фрэнсис не хотел задавать этот вопрос, но, к собственному удивлению, задал.

— Уинслоу считается в свете кем-то вроде образца; ему подражают и в манере одеваться, и в поведении в обществе. Говорят, что с другими он ведет себя напыщенно и надменно.

— Выглядит он вполне безобидно. — Фрэнсис посмотрел на противоположную сторону залы, где стояла молодая пара. Фрэнсис заметил, как маркиз прижал к себе Сефору.

— Безобидно, но властно. Видишь, он словно приклеился к ее локтю? Аделаида сказала: если бы я вот так постоянно нависал над ней, как маркиз Уинслоу над своей невестой, она бы ткнула меня локтем в ребра.

— А может, леди Сефоре нравится его близость?

— По-моему, она ему это позволяет, потому что не знает, что можно по-другому.

Сефора Коннот стояла в профиль к свету. Граф заметил, что у нее небольшой вздернутый носик, точеный лоб и высокие скулы. Она по-прежнему была очень бледна.

— Судя по всему, Уинслоу очень собой доволен. Помнишь, как он распоряжался там, на берегу реки? Зато его будущая супруга сегодня сама на себя не похожа. Может быть, она не так уж довольна своим женихом? Может быть, ей хотелось, чтобы он забыл об осмотрительности и поступил более самоотверженно, прыгнув за ней в воду?

— Гейб, перестань подтрунивать. — Аделаида погладила мужа по плечу. — Произошел несчастный случай. Все очень испугались и не сразу пришли в себя. Но потом все старались ей помочь — даже маркиз, несмотря на его педантизм и требовательность.

Фрэнсис задумчиво покачал головой:

— Нет, мне кажется, Гейб верно подметил его суть. На следующий день Уинслоу прислал мне свою карточку. В цветистых выражениях поблагодарив меня за спасение его невесты, он также намекнул, что дальнейшая переписка с леди Сефорой нежелательна. Он не хочет, указал он, чтобы ее беспокоили напоминаниями о происшествии, и понадеется, что я постараюсь поскорее все забыть — он уже забыл.

— Значит, тебе суждено стать спасителем без последствий? Человеком, который едва удостоился благодарности? — Вид у Гейбриела сделался такой, словно ему захотелось подойти к маркизу и одним ударом снести ему голову с плеч.

— У Уинслоу тяжело болен отец; возможно, сейчас у него много других забот. — Аделаида нахмурилась. — Правда, и мне трудно понять, что в нем нашла Сефора Коннот.

— Они вместе росли, — ответил Гейбриел. — Их родители близкие друзья. Семьи связаны прочными узами. Их помолвка стала данью традиции. Не сомневаюсь, родители леди Сефоры одобряют ее выбор.

У них на глазах полная, уверенная в себе дама, леди Олдфорд, повела Сефору прочь; Фрэнсис заметил, что стоявшие вокруг люди прощались. Что же в этой молодой женщине так его заинтриговало? Она — любимая дочь светского общества; ей удалось сделать одну из самых блестящих партий сезона, не вызывая ни у кого даже намека на критику. Ею все восхищаются. Она — воплощение добра, правды и откровенности; к тому же она красавица. Выругавшись, Фрэнсис отвернулся. Он испытал облегчение, когда лакей предложил им поднос с напитками.