Дым под масками

София Баюн, 2023

София Баюн – разносторонний писатель-фантаст, работающая в жанрах фэнтези и мистического триллера. Для книг автора свойственна немного мрачная атмосфера и загадка. Однако они неизменно захватывающие и интересные. Первый роман серии «Абсурдные сны» под названием «Механические птицы не поют» вошел в тройку призеров литературного конкурса «Технология чудес», проведенного порталом Author.Today. Книга написана в стиле фантастического детектива в фэнтезийном мире с налетом стимпанка. Читайте продолжение этой истории – роман, который называется «Дым под масками». Владельцу цирка Штефану Надоши очень сильно не нравится то, что в стране, где он работает, началась революция. Но еще больше ему не нравится новый чародей-иллюзионист. Не любит он и морские путешествия и снег. Зато владелец цирка очень любит шнапс, денежные чеки и ведущую представлений Хезер. Штефан упорно ищет спасения своего бизнеса и пробует все – от помощи меценатов, да старого загадочного фотоаппарата, который может дать ему гораздо больше «денежных мешков». Впрочем, если прибегнуть к его помощи, то и революция может показаться не такой страшной. Читайте новую историю, где детектив и мистика сплелись в интереснейший сюжет.

Глава 4

Портреты, которые мы выбираем

Канареек Хезер выпускала полетать по одной. Штефан не представлял, как она их различает, но верил, что вылетают не одни и те же птички.

Он лежал на все тех же мешках, смотрел, как мечется в полутьме желтое пятнышко, и старался не думать о воде и некстати разыгравшейся морской болезни.

— Они меня почти не слушаются, — пожаловалась Хезер, в третий раз постучав пальцем по дверце клетки, чтобы загнать канарейку.

— В Гардарике должен быть чародей, который этим занимается. Либо снова зачарует этих, либо новых купим… если будет на что.

— Я к этим привыкла, — вздохнула она. Канарейка наконец вернулась в клетку.

— Это птицы, Хезер. У них мозгов ровно столько, чтобы в деревья не врезаться.

— Много ты видел людей умнее моих канареечек?

Штефан, усмехнувшись, поднял руки. Возразить было нечего.

— Ты по-гардарски хорошо говоришь? — сменила она тему.

Поманила единственную красную канарейку и быстро захлопнула дверцу, чтобы не вылетели остальные.

— Вообще не говорю. Ну так, дорогу могу спросить. Томас говорил. Он тебя разве не научил?

— Нет… то есть научил, я… дорогу могу спросить. И текст выступления помню, но как мы будем новых гимнастов искать? Как это у тебя делается?

— Вижу кого-то, кто может стоя ухо почесать пяткой, показываю ему сначала деньги, потом — антрепренерский значок, — задумчиво сказал он, провожая взглядом скрывшуюся в темноте птичку.

— Удивительно, как цирк вообще выжил, — фыркнула Хезер, садясь рядом. — Плохо тебе?

— Нормально, — соврал Штефан, чувствуя присохшую к гортани горечь выпитого утром кофе. — На берегу будет совсем замечательно.

— Завтра должны приплыть, — сочувственно отозвалась Хезер. Штефан только прикрыл глаза.

Они слишком долго были вместе, заменяя друг другу братьев и сестер, родителей, любовников и друзей. У него было немало других женщин, у нее — других мужчин (женщины, насколько он знал, тоже бывали), но они всегда были друг у друга. И он только ей прощал эти жалостливые интонации.

— Если никакой дряни до конца пути не случится — съем свой значок и гимнастам будет нечего показывать, — мрачно предрек Штефан.

— Ну, тогда тебя будут ждать не лучшие несколько дней, полных раздумий и покаяния.

Канарейка села на юбку Хезер, прямо в центр красной клетки. Красная птичка раскинула крылья в красном квадрате — мгновенный кадр, идеально симметричный и неуловимый. В следующую секунду канарейка исчезла в полумраке.

В такие моменты Штефан жалел, что так и не научился рисовать или фотографировать. Томас умел воспроизводить такие моменты иным способом.

Хоть Томас и звал себя фокусником, Штефан всегда считал его художником. Бедным, непризнанным, с вечным недостатком красок и холстов. «Вереск» приносил прибыль, тут же тратившуюся на костюмы, оборудование и зарплаты артистам, но этого всегда было недостаточно. Таланту Томаса было тесно в этих прибылях.

Пять лет назад, в Рингбурге, Штефан впервые выбил им место в официальной программе большого государственного праздника. Несмотря на то, что представление начиналось с череды неудобств и унижений, Штефан считал его лучшим в истории «Вереска».

Началось с того, что ему так и не удалось получить разрешение выступать перед кайзером, праздновавшим десятилетие правления.

Потом ему выделили для выступления зал в Ан дер Мархальф, втором по величине столичном театре. Штефан целых десять секунд радовался, хотя разница между театральной сценой и цирковой ареной сулила неудобства. А потом вспомнил, что первый по величине столичный театр сгорел неделю назад. Главный зал загорелся прямо посреди спектакля. Рабочие только повесили новый занавес, их торопили, чтобы успеть к началу празднеств. Занавес не успели пропитать составом от возгорания. Конечно, газовый фонарь упал именно в этот раз, и именно на край занавеса.

Театры по всему Кайзерстату стали закрывать на реконструкции и инспекции. Ан дер Мархальф еще не прошел проверок, но им разрешили выступать. Но люди боялись не прошедших сертификацию зданий, и на полный зал можно было не рассчитывать. Штефан тогда носился по городу с охапками бумаг, охрип от бесконечных переговоров и скандалов, дважды сам себе делал уколы снотворного, после того как простоял в очереди почти пятнадцать часов. Стоило начать засыпать, как ему казалось, что он потерял место.

А Томас в это время придумывал, как расположить снаряды для гимнастов, как сделать так, чтобы в местном освещении не блестели лески, испытывал светящиеся составы и требовал у полуживого Штефана нового костюмера.

Новый мастер мороков, чародей Ник Блау, страдал больше всех. Мальчишка так радовался, что смог получить лицензию, хоть и оказался непригодным к армейской службе. Томас быстро доказал, что цирк бывает хуже любой казармы.

И все же главным в его представлениях всегда были именно моменты, обыденные и доведенные до абсурда. Томас рассказывал, что однажды в темном зале увидел девушку в белом платье и черной ленточкой на шее. Ему показалось, что ее голова парит в паре сантиметров от шеи. Кто угодно бы забыл.

Но спустя месяцы Хезер вышла на сцену Ан дер Мархальф в белоснежном сюртуке, таком же, как носили палачи, в белых перчатках и черном воротнике. Обезглавленная женщина, сама Смерть, прирученная смехом, вела представление и позволяла смеяться над собой. Томас был уверен, что это возможно. Что в этом и есть смысл искусства.

Ник Блау был слабым чародеем, и не смог бы заставить даже небольшой зал видеть что-то, недоступное другим. Томас умел использовать все, что есть — Нику достаточно заставить гимнастов видеть снаряды, скрытые от других темнотой и черной краской. Именно «Вереск» первым превратил выступление гимнастов в ничем не скованный полет.

Томас лгал непосредственно, почти по-детски — подсвечивал одно, прятал другое, добавлял совсем немного колдовства. Играл с пространством, светом и пунктирными линиями, заставляя арену становиться на дыбы, а потом течь ртутью прямо к носкам ботинок зрителей в первом ряду.

А когда не было денег и помещений, Томас мог сесть на край полутемной сцены или вовсе площадных подмостков — почти всегда это был городской эшафот — свести запястья и раскрыть ладони. Иногда между ними вырастал цветок. Иногда — птица. Зависело от того, что оставалось в реквизите.

Это был его любимый фокус.

— Ты долго на юбку мою будешь пялиться?

— Я на канарейку… Томаса вспоминал, — признался Штефан. — Как думаешь, он вернется?

— Нет, — покачала головой Хезер. — Не вернется. Я гадала. И без карт… мы же все знаем, что операция его матери не поможет.

— Но ведь это значит, что он сможет вернуться! — упрямо повторил он.

— Ах, Штефан, — Хезер смотрела с укором. Она всегда смотрела с укором, когда разговор заходил о родителях. — Это мне можно быть такой циничной, ты-то куда?

Штефан фыркнул. Хезер была одной из немногих детей в приюте, кого подкинули на порог, но о чьих родителях было известно. Молодая дочь владельца парфюмерной лавки сбежала из дома с Идущими. Через полгода ее вернули, еще через полгода она родила, и, по настоянию отца, оставила ребенка у приюта. Она ходила навещать Хезер в первые четыре года, и, кажется, даже давала ей какое-то имя. Его Хезер так и не смогла вспомнить. Но была уверена, что мать вот-вот заберет ее. Научившись говорить, изводила ее разговорами о том, как им будет чудесно жить вместе.

Однажды мать не пришла в назначенный день. Наставница сообщила, что она повесилась прямо на складе.

«Чего они добивались? Чтобы мы перестали чувствовать? Почему нельзя было соврать?!» — каждый раз возмущалась Хезер.

Как только Штефан собрался предложить загнать птицу в клетку и выйти на палубу отвлечься, сверху раздался скрип открытого люка, и канарейка метнулась к свету.

— Вот дерьмо! — расстроенно воскликнула Хезер, бросаясь к лестнице.

И тут же сделала шаг назад. Люк закрылся с таким же скрипом, и трюм снова погрузился в полумрак.

Готфрид стоял на лестнице, одной рукой прижимая к себе что-то завернутое в ткань, а другую протягивая Хезер. Канарейка повисла над его ладонью, медленно опуская крылья, будто увязнув в густом киселе.

— Ваша потеря, фрекен?..

Она только настороженно кивнула.

Штефан усмехнулся и не стал вмешиваться. Хезер любила притворяться, пряча злой крысиный взгляд в тени густо подведенных ресниц.

— Это птичка, герр чародей, — наконец улыбнулась она. — Только птичка. Спасибо вам.

Готфрид придержал канарейку за лапки и отдал Хезер, словно красный, бьющийся цветок. Перевел взгляд на Штефана и широко улыбнулся.

— Герр Надоши! Знаете, почему морлисские моряки считаются лучшими на континенте, но при этом смертность на их кораблях такая же, как на других?

— Нет.

— Люди с ними со скуки дохнут, — сообщил Готфрид, садясь на соседний мешок и срывая тряпку с большой глиняной бутыли, которую принес с собой.

При мысли о выпивке Штефана замутило еще сильнее.

— Это мой шталмейстер, — представил он Хезер. — Шпехшталмейстер, Хезер Доу, — раздраженно уточнил он. Как и в большинстве языков, по-морлисски «шталмейстером» звался и ведущий представления, и главный конюх.

Хезер неодобрительно хмыкнула и изобразила кривой реверанс. Потом бесцеремонно выдернула пробку из бутыли и принюхалась. Пахло черной смородиной и мокрой травой.

— Это черное вино? Штефан, это черное вино! Если чиркнешь рядом спичкой — корабль взорвется.

— А вы курите в трюме? — заинтересовался Готфрид. — Знаете, что капитан, герр Рауль, обещал немедленно высадить того, кто будет курить в помещении?

— Герр Рауль меня своим присутствием не почтил, — процедил Штефан. Ему не хотелось пить с чародеем. Ему даже видеть чародея не хотелось, он Хезер-то с трудом терпел.

Готфрида, впрочем, это кажется не волновало. Он достал из кармана пальто складной стакан, придвинул две алюминиевые кружки, в которые трижды в день наливали пассажирам чай.

— Меня зовут Готфрид Рэнди, я бортовой чародей, — запоздало представился он Хезер, наливая густое темное вино, похожее на отработанное машинное масло.

— И как же вы колдуете? — игриво улыбнулась она, забирая кружку.

— Специфически, — в тон ей ответил Готфрид. — Пока никто не жаловался.

— Потому что некому становилось? — скривился Штефан, все же взяв вино. Вместо ответа Готфрид сделал резкий выпад вперед и щелкнул пальцами перед его лицом.

Штефан не сразу понял, что дурнота отступила. Это было совсем не похоже на то, что делал герр Виндлишгрец. И на лучший морок Нора Гелофа — он заставлял поверить, что человек не чувствует похмелья. Готфрид же просто забрал тошноту, растер между пальцами, и она осыпалась золотистыми искрами на его колени.

Обычное чародейское позерство.

— А у вас петелька красивая, — кокетливо прищурилась Хезер, дергая Готфрида за кончик шарфа. — Это правда, что вы такие носите, потому что вашего Бога повесили, когда он жил на земле?

— Правда, что у людей живое воображение. — Казалось, Готфрид нисколько не обиделся. Он закинул ноги на соседний мешок и сделал большой глоток вина. — Подумайте сами, какая глупость — таскать на шее напоминание о том, что люди дурно обошлись с тем, кому молятся? К тому же все знают, что Его отравили.

— Герр Рэнди обещал мне вчера проповедь и хорошее колдовство. Не провоцируй его, Хезер, сначала он будет до ночи полоскать нам про своего Бога, а потом ведь ему колдовать придется, — предрек Штефан. Смотрел, как мутные блики желтой лампы растекаются в черном вине, которое он так и не попробовал, и все сильнее хотел, чтобы чародей ушел.

— Давайте я не буду звать вас герром Надоши, а вы меня, ради всего святого, герром Рэнди, — предложил Готфрид.

Штефан пожал плечами. Он умел нравиться людям и даже любил нравиться. После шести лет в приюте, с общими спальнями, униформой и политикой уравнивания, ему хотелось выделяться из толпы любыми способами.

Но нравиться Готфриду Рэнди почему-то не хотелось. Штефан не испытывал к нему неприязни, он даже не раздражал — в конце концов того, что чародей избавил его от тошноты, и скорее всего помогал лечить, когда Штефана заволокли на корабль, и этого уже было достаточно, чтобы смириться с его существованием. Пожалуй, нравиться Готфриду казалось скучным.

— А мне можно не звать вас герром Рэнди?

А еще с Готфридом кокетничала Хезер. Штефан совершенно не ревновал, этот этап они давно прошли. Скорее, склонялся к тому, чтобы предупредить Готфрида, что у него есть все шансы уподобится своему Богу.

— Конечно, фрекен Доу… Хезер. Правильно ли я понимаю, что вы получили воспитание в кайзерстатском пансионе?

— В пансион меня не взяли. Я росла в птичьем приюте. Хорошее у вас вино, Готфрид, дорогое. Проповедники много зарабатывают?

— Проповедники — единственные люди, которые запивают дорогим вином сухие хлебные корки. Нам запрещено брать деньги за помощь людям, беру натурой. Вечно тащат бутылки, хоть бы кто догадался принести колбасу.

— А бортовые чародеи тоже грызут корки? — не удержался Штефан.

— Нет. Видите ли, я считаю, что ничего хорошего в корках нет. Представьте, если бы я притащил вам вместо хорошего вина ведро с хлебными корками. Вы бы стали со мной разговаривать?

— Эксцентричные дураки — моя специальность, — Штефан все-таки попробовал вино и прикрыл глаза. Оно растекалось на языке вязкой травяной горечью, а потом раскрывалось долгим, ягодно-медовым акцентом. Раньше он пробовал черное вино только разбавленным, и теперь понимал, какое это было кощунство.

— А правда, что вы своего Бога рисуете? — вмешалась Хезер, привычно стараясь сгладить грубость Штефана.

— У нас есть Его изображения. У всех разные, каждый адепт должен заказать портрет у художника. Описать, каким видит Его.

— Ваши художники хорошо устроились, — Хезер улыбнулась и потерла кончик носа.

— Отменно. Но мы считаем, что все эти рассказы о том, как Он жил среди людей — упрощение. Первая ступенька для тех, кто не в состоянии понять истинной Его сущности.

— И какова же Его сущность?

— Вы хотите без первой ступеньки, Хезер? Знаете о Его темном, женском начале?

— Да, у вас вроде есть злая богиня.

— Нет, — непонятно чему обрадовался Готфрид и снова наполнил кружки. — Нет никакой Богини. И Бога, если уж на то пошло, нет. То есть в том понимании, в котором вы себе сейчас представляете. Ночь и Белый представляют собой два естественных начала, которые есть в любом человеке. Дуализм.

— И почему у вас женское начало злое?

— Оно не злое, это для второй ступеньки, где нужно разделять хорошее и плохое. Ночь в своей… персонификации — Мать. Да, Ночью называется еще и ледяное посмертие для тех, кто много грешил, но никто не говорит, что Мать, наказывающая ребенка, получает от этого удовольствие. Она плачет. Поэтому там всегда идет дождь.

— Вы выбрали не тех слушателей для своих метафор, — вмешался Штефан, заметив, как зло блеснули глаза Хезер. — Мы выросли в приютах. Скажите-ка лучше, а что будет, если вы сейчас хорошенько окосеете, а на нас нападут?

Готфрид усмехнулся и поправил петлю на шее. Штефану жест не понравился — чародей-фаталист, от которого зависит их безопасность, был одним из худших его ночных кошмаров.

— Наколдую себе трезвость, — патетически взмахнул рукой Готфрид. — Скажите, Штефан, вы собираетесь остаться в Лигеплаце?

— Нет, мы отправляемся в Гардарику, там ждет наша труппа… то, что осталось от труппы.

— Что случилось?

Штефану понравилось, что в его словах не было наигранного сочувствия, скорее наоборот — живой, хищный интерес. Поэтому он не стал ничего скрывать. Рассказал о Пине и Вито. О давке у госпиталя и заборе. Неожиданно Штефан увлекся. Он шутил и смеялся над собой — привычно, как научил Томас.

Над собственной смертью, прошедшей совсем рядом, оставившей на память синяки на ребрах и длинные царапины на груди, он смог посмеяться. Над дирижаблем над толпой — нет. Томас, наверное, тоже не смог бы. Нарядить Хезер маленькой смертью, личной, поддающейся осмыслению — это одно. Но когда смерть становилась общей, превращаясь в бойню, власть смеха заканчивалась.

Готфрид слушал, кивал, и в его глазах, хоть и все еще не было сочувствия, почти сразу погас интерес сплетника.

Штефан, который как раз начал косеть, почувствовал прилив благодарности.

— Все чародеи с лицензией выше пятого уровня военнообязанные, как вы знаете, — начал Готфрид.

Штефан кивнул. Когда началась война в Гунхэго, ему пришлось запирать Нора Гелофа в сарае и несколько дней сидеть у входа с ружьем, вяло отмахиваясь от иллюзий, которые он насылал. Лицензия у Нора была шестого уровня, стрелять он не умел, фехтовал плохо, а еще у него была язва желудка, которую он сам себе зачаровывал. Штефан был уверен, что мальчишка умер бы еще по пути на фронт.

— Поэтому мне пришлось воевать в Гунхэго. Формально Морлисс в конфликте не участвовал, но у нас с Альбионом давний договор. Уверен, Альбион уже послал миротворческие отряды для подавления восстания, а Морлисс тогда отправил в Гунхэго сотню чародеев. Я видел, как дирижабли горят над людьми. — Взгляд у него вдруг сделался дурной, горящий ледяным весельем. — Там было ущелье, остатки альбионского гарнизона и огромный вражеский отряд. В воздух подняли три дирижабля, сказали для эвакуации. Я сказал, что это глупость — как они будут забирать людей из узкого ущелья, тем более сражение уже шло? Потом понял, что глупость сказал я. Мы подожгли все три. Я ничего не поджигал, это вообще-то сделал один человек, Вилло Мафф. Но всегда считал и буду считать, что это сделали мы — Морлисская сотня, чародеи страны, где много лишних людей и дирижаблей.

Штефан увидел, как Хезер скорчила жалостливую гримасу и открыла рот. Он почти услышал, как она говорит: «Ох, страх-то какой, Готфрид, нарочно не выдумаешь», или тому подобную чушь, которой она очень любила прикрываться. Но она промолчала, закрыла рот, стряхнула с лица наигранные эмоции, салютовала кружкой и залпом допила вино.

— А скажите-ка честно, Готфрид, давно ли вы стали бортовым чародеем? — пораженный внезапной догадкой спросил Штефан.

— Я долго жил на берегу и путешествовал по Морлиссу. У нашего корабля, чтобы вы знали, не было разрешения покидать порт, — усмехнулся он.

— Вы сбежали, — констатировал Штефан. — И вы теперь государственный преступник, держу пари, вы должны сейчас поджигать какой-нибудь дирижабль.

Готфрид развел руками и разлил остатки вина.

— Готфрид? — подала голос Хезер. — А вам можно показывать портрет?

— Какой портрет?

— Ну вашего Бога. Как вы его видите.

— Конечно. Я всем показываю, кто спросит. Считаю это изображение лучшим, впрочем, так все думают о своих портретах.

Он достал из внутреннего кармана небольшой кожаный футляр и протянул Хезер. Она вытряхнула на руку темную пластинку и несколько секунд ошеломленно ее разглядывала. Потом подняла растерянный взгляд на улыбающегося Готфрида и протянула пластинку Штефану.

На его ладони лежало маленькое, затемненное зеркальце.