Дым под масками

София Баюн, 2023

София Баюн – разносторонний писатель-фантаст, работающая в жанрах фэнтези и мистического триллера. Для книг автора свойственна немного мрачная атмосфера и загадка. Однако они неизменно захватывающие и интересные. Первый роман серии «Абсурдные сны» под названием «Механические птицы не поют» вошел в тройку призеров литературного конкурса «Технология чудес», проведенного порталом Author.Today. Книга написана в стиле фантастического детектива в фэнтезийном мире с налетом стимпанка. Читайте продолжение этой истории – роман, который называется «Дым под масками». Владельцу цирка Штефану Надоши очень сильно не нравится то, что в стране, где он работает, началась революция. Но еще больше ему не нравится новый чародей-иллюзионист. Не любит он и морские путешествия и снег. Зато владелец цирка очень любит шнапс, денежные чеки и ведущую представлений Хезер. Штефан упорно ищет спасения своего бизнеса и пробует все – от помощи меценатов, да старого загадочного фотоаппарата, который может дать ему гораздо больше «денежных мешков». Впрочем, если прибегнуть к его помощи, то и революция может показаться не такой страшной. Читайте новую историю, где детектив и мистика сплелись в интереснейший сюжет.

Глава 1

Голоса над городом, флаги над крышами

За час до того, как в Солоухайм прозвучал первый выстрел, флюгера на всех крышах сошли с ума. Глубокой ночью ожили птицы, стрелки, лисы и рыбы. В полном безветрии они вертелись, визжали, тревожно принюхивались, свистели, бились и пытались встать на крыло.

В Морлиссе верили, что флюгера приносят удачу, и в ту ночь с каждой крыши раздавался шорох и скрип, предупреждающий о грядущем безумии.

Крутился, словно бежал от чего-то, медно-рыжий лис на шпиле ратгауза, обнимающего городскую площадь, и лунный свет серебрился в зеленом стекле его глаз. Качалась на крыше театра Эркель Холл почти невидимая в темноте черная чайка. Целая стая птиц — сорок, синиц и грачей — стрекотала на стеклянном куполе крытого городского рынка.

И изогнувшийся в прыжке лосось над крышей адмиралтейства сверкал серебристой чешуей, будто подхваченный бурным потоком.

Все, к кому не пришел сон этой ночью, смотрели на крыши. Или вовсе не выглядывали на улицу — все шло, как должно было идти. Утром о происшествии должны были писать все газеты. Статьи были утверждены и выпуски сверстаны. Никто не должен был вспоминать о вчерашнем самоубийстве на городской площади, и уж точно никто не должен был говорить о мужчине, сошедшем с прибывшего двенадцать часов назад поезда. Он прождал эти двенадцать часов в закрытом вагоне и был очень недоволен этой мерой предосторожности.

Херр Варнау, придворный чародей, которого вызвали с переговоров во Флер, предпочел бы продолжить дипломатическую миссию. К дипломатической миссии прилагались вино, женщины и золотистые кристаллы, которые так славно растворялись в вине и делали мир ярче, а женщин — красивее. На родине его ждал холод, мокрый снег, толпы демонстрантов и простаивающие из-за забастовок заводы.

Херр Варнау был сильным чародеем, но пост при дворе получил благодаря тому, что был умным чародеем. И он точно знал, как очистить улицы, заставить работать заводы и через три дня вернуться во Флер. Пусть к концу переговоров — их исход все равно его не заботил.

На том, что с поезда херр Варнау должен сойти с двенадцатичасовым опозданием, настоял новый руководитель Сторожевой — отдела безопасности при Стеринготте. Херр Варнау уважал преданного короне Бернарда Берга, поэтому согласился на этот план, казавшийся ему параноидальным.

Первый выстрел раздался, едва он ступил на перрон.

Сын Бернарда Берга, Бенджамин, никогда не дорожил доверием отца.

…

Штефан Надоши собирался спать. Последние полчаса он полулежал на рассохшемся столе и пытался посчитать, сколько цветочков на обоях в комнате, если обои полосатые, в каждой полоске тридцать четыре цветка, а полосок… а вот посчитать полоски почему-то никак не выходило.

Грязно-красный свет газового фонаря мешался с серым рассветным и ужасно раздражал, но у Штефана не было сил встать и погасить его.

Бессонная ночь изрядно его вымотала — аккуратные столбики счетов, казалось, отпечатались под веками, и стоило закрыть глаза, как в темноте зажигались бесконечные цифры. Ползли, словно змеи, куда-то вниз, ехидно скалились и складывались в долги и неизбежное разорение. Штефан до утра пытался найти компромисс между потерей реквизита, еще большими долгами и риском застрять в Морлиссе.

Когда на улице раздался надрывный вой аэрофона, Штефан малодушно понадеялся, что это очередной экзальтированный дурачок выстрелил себе в голову под городской виселицей. Вчера утром таких нашлось целых трое.

Но вчера вслед за воем наступила гробовая тишина. А сегодня за сиреной пришел ритмичный, нарастающий стук.

— Нет-нет-нет… — пробормотал Штефан, по-прежнему не вставая. — Нет. Не может того быть.

Стук нарастал. Становился из далекого, нарастающего шума слаженным топотом тысяч сапог и расходящимся от центра гулом.

Штефан медленно досчитал про себя до десяти.

Нужно будить Хезер. Видит Спящий, он не хотел этого делать.

— Херр Надоши! Хер-р-р Надо-о-оши! — раздался крик.

Штефан, вздохнув, встал из-за стола и выглянул в окно. Марк, мальчишка-газетчик, которому он всегда давал лишнюю монетку, бежал к его дому с другого конца улицы, звонко ударяя подошвами о мостовую. Шнурки он не завязал и до сих пор не упал только чудом. Вместо газет у него в руках было что-то вроде темно-синего полотенца, которым он размахивал над головой.

— В чем дело? — крикнул Штефан.

— Ре-во-люц-ц-ция! — крикнул в ответ мальчишка. Он подпрыгивал, и слова вибрировали, разбиваясь в такт прыжкам. — Восстание! Херр Надоши, слышите?!

Штефан прекрасно слышал. Теперь ритм марша стал ритмом гимна «Голоса над площадью, флаги над крышами».

— Беги домой, Марк, скажи матери закрыть окна и не выходите на улицу! — крикнул Штефан, перегнувшись через подоконник.

— Шутите?! Идемте с нами, херр Надоши! Вы кр-р-расиво гово-ри-те! Идемте скор-р-рее!

Штефан ждал, что Марк остановится под окном, но он пробежал дальше, на ходу завязывая полотенце вокруг шеи.

— Вставайте! Вста-а-авайте! Про-с-сыпай-тесь! Люди вышли на улицы! Люди вышли! — звучал его удаляющийся голос.

— Да чтоб тебя, — тоскливо пробормотал Штефан, провожая его взглядом.

По крайней мере расчеты потеряли всякий смысл — все, что не успели упаковать, придется бросить.

Штефан захлопнул бухгалтерский журнал — он только начал новый — и не глядя швырнул в холодный камин.

Над утренним мраком, над полусонным городом Солоухайм, собирался белесый туман. Сегодня он был чище, чем обычно — фабрики простаивали и не выдыхали клубы черного дыма в сырое серое небо. Штефан задернул занавеску, взял с комода кувшин с водой и вышел в коридор.

Пытаться разбудить Хезер стуком в дверь никакого смысла — она спала так, будто каждую ночь стреляла себе в висок, и пробуждение ее больше напоминало воскрешение.

Он как раз собирался совершить это чудо. Переступил порог спальни и медленно двинулся к белеющему в темноте пятну одеяла. Единственная работающая газовая лампа была как раз над кроватью, а ходить в темноте по спальне было попросту опасно — можно было раздавить чашку, поскользнуться на очередной драгоценной книге Хезер или, что было хуже всего — наступить на одну из проклятых крыс.

— Пожар! — рявкнул он, наклонившись над спящей. Хезер спала лицом вниз и он видел только заворачивающуюся в кудри темноту, разметавшуюся по подушке и блестящие бусинки глаз — три крысы уютно устроились у нее на спине. — Горим! Смерть, холера, передушили крыс, сперли весь реквизит, птичек сожрали, артистов расстреляли!

Хезер даже не пошевелилась. Штефан, вздохнув, стряхнул крыс, перевернул ее на спину и наклонил кувшин над ее лицом.

— С-у-у-ука… — простонала она, не открывая глаза. — Я только легла…

— Там революция, кедвешем, — сообщил он, выдергивая из-под ее головы мокрую подушку. — Народ озверел, повыбегал на улицы и стреляет.

— Уже? — пробормотала Хезер, перевернувшись на бок и пытаясь засунуть под щеку край одеяла. — Ну хорошо, зайди тогда через часик…

— Вставай! — не выдержал он, срывая с нее одеяло. — Давай, нам надо срочно бросать вещички в экипаж и валить отсюда!

— И много мы бросим в экипаж? — резонно заметила она, садясь на кровати и слепо вытягивая перед собой руки. — Водички бы…

— На, выжми, — посоветовал Штефан, бросая ей подушку. — А что ты предлагаешь?

— Ничего. В любом случае поздно дергаться, все уже случилось.

— Это была твоя идея тут задержаться, — раздраженно бросил он и сделал шаг от кровати. Под каблуком что-то сухо хрустнуло.

— Моя, — согласилась Хезер, зажигая лампу. Комнату залил красноватый дрожащий свет. — Пина больна, помнишь?

Штефан поморщился. Гимнастка действительно подхватила легочную гниль и лежала в переполненном госпитале. Вито, ее брат, сказал, что она лежит на лестнице с другими больными, и на нее уже надели маску.

— Пины уже нет, да приснится она Спящему в следующем Сне, — отрезал он. — И Вито тоже скоро придется сниться как-нибудь в другой раз, если он будет постоянно ошиваться у госпиталя. У нас есть приглашение в Гардарику, нас выпустят. И мы под знаком Спящего, помнишь? В артистов, пока на баррикады не лезут, не стреляют.

— Ага, а я до сих пор девка, — проворчала Хезер, стягивая сорочку. — Дай воды, а?

Штефан поискал взглядом кувшин или бутылку. Найти что-то в комнате, где жила Хезер было практически невозможно. Он видел книги, реквизит, элементы декораций, старый занавес, завернутый в рваный пергамент, косметику и духи, наваленные в коробки вперемешку с гримом и десяток клеток с крысами и птицами. Кувшина не было.

— За шкафом.

Она бродила по комнате, наугад выдергивая из наваленных на стулья тряпок белье и одежду. Штефан, наконец отыскав кувшин, снял с него миску, налил в нее воды и сунул Хезер под нос.

— Спасибо. Что там на улице?

— Когда в окно выглядывал — стреляли и очень воодушевленные куда-то неслись, наверное на главную площадь, — пожал плечами Штефан, наблюдая как она застегивает жилет.

— Ну вот и хорошо, всем же весело. Нет, надо было меня разбудить… Вито знает?

— Понятия не имею. Хезер, я как раз хотел о нем поговорить…

У Вито было два безусловных достоинства, и они же были его главными недостатками — ему было девятнадцать и он родился в Де Исте. Это значило, что он всегда следовал наитию, ходил по женщинам, встревал в истории и не видел повода в чем-то из этого себе отказывать.

— Я ходила к госпиталю днем. Он сидит на ступеньках и отказывается уходить, — развела руками она. — А до этого он с тобой не пошел. Ну и что нам делать, бросить его?

— А если мы с тобой здесь сдохнем — что остальная труппа будет в Гардарике делать?

— Выступать, — пожала плечами Хезер. — Люди иногда умирают, ничего не поделаешь.

Штефан пошарил рукой под кроватью. Пальцы коснулись сначала холодной металлической миски, а потом — деревянной резной поверхности шкатулки, где Хезер хранила папиросы. Миска была из тех, в которых матери больших семейств замешивают тесто. Окурками она была заполнена на две трети.

Месяц назад Штефан понял, что зарплаты рабочим не выплатят. Он всегда чувствовал опасность чуть раньше остальных. У нее был особый запах — она пахла горелым машинным маслом, морской водой и кровью. В Солоухайм этот запах появился почти сразу после их приезда, и вскоре мерещился Штефану повсюду.

Неделю назад, после того, как был упакован почти весь реквизит, разобрано все оборудование и собраны вещи, Штефан купил билеты на дирижабль труппе и выкупил грузовой отсек на корабле, потратив последние деньги.

Хезер была против. Хезер хотела уезжать как обычно — в фургоне, а габаритный груз отправить по частям. Хотела дать обещанные представления, а не возвращать билеты. И, конечно, наотрез отказывалась продавать фургон и экипаж.

Называла Штефана параноиком, плакала и пила абрикосовый шнапс.

Вчера они проводили труппу. У Штефана остались приглашения в Гардарику, подписанные одним из столичных театров, и он хотел отбыть как можно быстрее. Как назло, врачи не давали четкого ответа, будет ли жить Пина, да и вообще никаких ответов не давали, занятые другими пациентами. Поэтому Вито пропадал у госпиталя, Хезер продолжала пить шнапс, а Штефан все больше раздражался и бросал в камин бухгалтерские книги.

Хезер, наконец справившись с платьем, открыла окно. Аэрофон отдавал короткие злые приказы разойтись. Песен и выстрелов не было слышно, только зловещую, шершавую тишину, в которую проваливался город между плевками усиленного механического голоса.

— Может, обойдется? — с надеждой спросила она.

Штефан только закатил глаза. Запах гари и морской воды стал почти невыносим.

— Хезер, восстание только началось. Если мы соберемся прямо сейчас — можем успеть на поезд, пока не закрыли вокзал, а где-нибудь подальше от столицы сядем на дирижабль. Можем рискнуть выехать на экипаже, правда я не уверен, что он не заглохнет по дороге. Но если будем ждать…

— Поплывем на пароходе, из порта в любом случае кто-то выйдет, — легкомысленно пожала плечами Хезер.

— О, правда? — оскалился Штефан. — Ты мне предлагаешь спонтанные морские путешествия? А ты не хочешь подумать, что случится, если кто-нибудь узнает про Томаса и про то, что у нас в грузовом отсеке кроме реквизита?

— Нас повесят, — сладко потянулась Хезер. — Здорово, правда? Мне понадобятся две подставочки, чтобы дотянутся до петли. А ты, если на цыпочки встанешь, и одной обойдешься, в любом случае люди посмеются.

Штефан раздраженно фыркнул и отвернулся.

С Хезер он познакомился, когда ей было четырнадцать, а ему — шестнадцать. Он с тех пор стал выше на ладонь, но все еще оставался невысоким, а Хезер едва доставала ему до подбородка. Она своим ростом почему-то гордилась, а Штефан предпочитал делать вид, что его такие мелочи не волнуют.

В их первую встречу Хезер, которую тогда звали Джейн Доулт, как и всех выпускниц кайзерстатских приютов, сидела на мраморных перилах набережной и ела огромный персик. Сначала Штефан подумал, что только видел эти персики на рынке, и у девчонки в сиротском платье точно не было денег его купить. Потом — что она выглядит слишком умиротворенной для обладательницы такого роскошного, черно-багрового синяка в пол-лица. Затем — что капли сока пачкают юбку, девчонку это не тревожит, а ему это нравится.

И наконец — что они точно подружатся.

В тот день Хезер выставили из приюта. Она рассказывала, что для «тихонь» был какой-то другой приют, который называли «Гнездом». Рассказывали, что там дают образование, кормят каждый день, а потом находят хорошую работу. Но для таких, как Хезер не было ни образования, ни работы. Она не попала в «Гнездо» в десять лет, а через четыре года ей выдали удостоверение, зеленую банкноту в пять тайров и пожелали счастливого пути.

Штефан из своего приюта сбежал. Хаайргат был аграрной страной, сельским придатком Кайзерстата. Штефану могли сколько угодно рассказывать о прелестях копания в огороде — гордиться тем, что его страна снабжает Райх картошкой он так и не научился. К тому же через полгода, когда ему исполнится семнадцать, его должны были призвать в армию. Патриотизма Штефана никак не хватало на десятилетнюю службу в какой-нибудь глуши.

В день, когда он познакомился с Хезер, Штефан как раз устроился в небольшую контору коммивояжером. У него была форменная, битая молью каракулевая шапка, украденная в кабаке куртка с вышивкой на воротнике, а еще он умел плясать чардак. О последнем он, слегка растягивая гласные, и сообщил нанимателю. Ему выдали демонстрационный набор — чемодан с крошечным сервизом, репликой Альд-лазури из альбионских каталогов. Он звал женщин «хольгем», а мужчин — «ур», на него смотрели с жалостливым презрением и ничего не покупали. Штефан плелся в контору сдавать набор, надеясь, что ему выплатят хотя бы пару монет за отработанный день.

Сейчас, когда Штефан мог продать даже воздух в бутылке, а Хезер не выходила из комнаты, не замазав еле заметные синяки под глазами, вспоминать об этом было смешно.

Он смирился с ее легкомысленностью, а она — с его бесцеремонностью. Она отрастила волосы и раз в месяц пропитывала каким-то составом, чтобы сильнее вились. Он, наоборот, волосы сбрил, отпустил бородку-якорь и усы, которые подкручивал перед переговорами и когда нервничал, и забывал об этом в остальное время. Зрителям нравилась и маленькая наглая Хезер и импозантный Штефан. Прошлое скрывалось под прожитыми годами, костюмами и гримом, но в такие моменты он всегда вспоминал перепачканную юбку и синяк Хезер.

…

Солоухайм затих на следующие сутки. По улицам ходили вооруженные люди в черных масках и с серебряными аксельбантами в виде змей, а из аэрофонов непрерывно звучал гимн Морлисса. Иногда раздавались выстрелы. Один, предупредительный, был в раму их окна — Штефан приоткрыл занавеску, а по улице как раз шли несколько десятков солдат.

Штефан с Хезер не выходили из квартиры и больше не открывали окна. Вито не появлялся, Штефан нервничал, Хезер, трезвая и злая, металась по комнате, пытаясь упаковать одежду, потом выбрасывала одежду, начинала паковать реквизит, а потом вытряхивала все на пол, ругалась и пинала коробки.

Штефан, чтобы отвлечься, достал из камина журнал, смел золу и снова попытался вывести из цифр хоть малейшую надежду.

Проблемы начались, когда их покинул шталмейстер, иллюзионист Томас Даверс. Антрепренер Штефан пытался удержать его, но без особого энтузиазма — Томас сочувствовал повстанцам и уже давно в их фургоне появлялись пассажиры или груз, о которых нельзя было спрашивать, а в счетах то появлялась максимально лаконичная графа «на расходы», суммы в которой иногда превышали их заработок, то, наоборот, скромно чернела приписка «прочие доходы». Впрочем, «прочие доходы» исчезали так же таинственно, как появлялись.

Но главная проблема, конечно, была не в потере ведущего. Хезер уже давно вела представления, и у нее прекрасно получалось. Главная проблема была в устаревшем оборудовании, изношенном реквизите и не обновляющемся репертуаре. К тому недавно, подавившись одной из крыс Хезер, сдохла змея заклинательницы Лоры, и Лора со скандалом ушла, укоротив представление еще на один номер.

Теперь умирала Пина, Вито не было видно уже несколько дней. В Гардарику уехало больше персонала, чем артистов. Штефан рисовал размашистые спирали поверх расчетов и думал, что скоро придется вспоминать, как копать картошку, или, что еще хуже — плясать чардак.

Из-за подпольной деятельности Томаса Штефану никак не удавалось накопить на экраны и проекторы, а запретить Томасу тратить деньги он не мог. Хотя бы потому, что когда-то именно Томас привел их с Хезер в цирк. Хезер как раз научилась гадать, а Штефан зазывал народ и следил, чтобы ей больше не ставили синяков. Огненно-рыжую шевелюру и мечтательный синий взгляд Томаса он заметил в толпе безошибочно, вцепился в обшлаг его сюртука и уговорил зайти в палатку.

Томас тогда был моложе. Тесс Даверс, его мать, еще не пересела в инвалидное кресло и была лучшим униформистом Кайзерстата. Это они собрали артистов, придумали номера и костюмы, они сделали труппу успешной. Антреприза «Вереск» была Томасом и Тесс Даверс, а Штефан с Хезер, взявшей ее имя — наследниками, и, видимо, не слишком достойными.

Все это ясно читалось в исчерканных спиралями числах.

Он просматривал кредитные сводки, печатавшиеся в газетах. Самые выгодные условия были, как всегда, во Флер, но чтобы поехать во Флер и взять там кредит требовалось сначала не умереть в Морлиссе и подбить все счета, чтобы было, что показать банку.

Он подсчитывал убытки от потери оставшихся костюмов и оборудования. Впрочем, осталось одно старье, и везти его в Гардарику выходило дороже, чем купить новое.

Он вполголоса, на родном языке, материл владельцев морлисского завода, не плативших зарплату рабочим, морлисское правительство и совсем немного — Томаса, который с чего-то взялся им сочувствовать.

И еще, очень тихо, припоминал Пине что означало ее имя на его языке. Он сразу сказал ей, что тот офицер с грустными глазами такой грустный потому что уже одной ногой в могиле, а не от тонкой душевной организации, но разве темпераментная, черноглазая Пина когда-то кого-то слушала.

Ночь прошла спокойно, и Штефан успел понадеяться, что все и вправду обойдется.

Взрыв раздался когда начала тускнеть непроницаемая предрассветная тьма.

Грохот был такой, что проснулась даже Хезер. Штефан выпутался из одеяла и ее объятий, медленно встал и отодвинул занавеску. Стекло уцелело, но пошло трещинами.

— Ну что, кедвешем, может все-таки поезд? — вкрадчиво спросил он.

Канарейки бестолково метались в проволочных клетках. С улицы слышались частые хлопки открывающихся окон, а потом — одно протяжное, грозное «у-у-у». Над крышами виднелось зарево пожара, качающееся где-то у порта.

Второй взрыв был слабее и раздался со стороны ратгауза.

— Штефан… — пробормотала Хезер, уже успевшая одеться. — Что происходит?

— Я тебе еще вчера сказал — революция, — огрызнулся он. — Стрельба, взрывы, массовые казни, дурачки с флагами, про которых потом во Флер будут книжки слезливые писать. Ну что, мы едем?!

— Надо забрать Вито из госпиталя… но он же не пойдет…

Она стояла посреди комнаты, переступая каблуками по скрипучим доскам и растерянно смотрела на полку с крысиными клетками.

— Схожу, — решился Штефан. Вытащил из кармана конверт, положил на стол и постучал по нему кончиком пальца. — Приглашение в Гардарику. Твое. Половина денег у тебя. Если что — бросай все, выпускай птиц и крыс, не надевай ничего синего, иди сразу на вокзал, показывай удостоверение… да ты сама все знаешь.

Хезер согласно кивнула, но сказала совсем другое:

— Я тебя буду ждать.

— До вечера. К шести не вернусь — значит, встретимся в Гардарике. Или следующем Сне, — усмехнулся он.

— Переоденься, — вместо ответа поморщилась Хезер. — Меня учит, а сам чуть не поперся в синей рубашке. И кепочку надень, чтобы кто-нибудь не принял сияние твоей лысины за блики взрыва.

— Голо-са над гор-р-родом! Флаги! Над крышами! — донеслось из открытого окна. На этот раз пел кто-то один, кажется, мужчина, и скорее всего с какой-то крыши. Срывающийся голос несся над городом, а внизу нарастал шум толпы.

Штефан закрыл глаза. Это была не его страна, не его восстание и единственным чувством, которое вызывало происходящее, было раздражение.

Впрочем, если бы революция произошла в Хаайргат, он бы испытывал еще и удивление. Знать Хаайргат дорожила миром и дотациями Кайзерстата, которому вовсе не хотелось постоянно подавлять бунты. Люди в Хаайргат были почти сыты, почти довольны и слишком заняты работой, чтобы думать о том, почему «почти» никогда не заканчивается.

— Мы держим в руках! Солнце, которое! Зажжется! Завтра!..

Раздалась очередь выстрелов и голос затих.

Штефан накинул на черную рубашку пиджак, застегнул безликое бурое пальто, замотал лицо шарфом и выскользнул на улицу.