Собака здорова. Рассказы о моей жизни в Советском Союзе

Соня Вестерхольт, 2017

«Собака здорова. Рассказы о моей жизни в Советском Союзе» – книга воспоминаний Сони Вестерхольт о жизни в СССР, полной смеха и слез. Соня растет в Ленинграде (нынешнем Санкт-Петербурге) и еще в ранней молодости привлекает к себе внимание власть имущих как человек, критически относящийся к тоталитарной идеологии. Это смешная и грустная история о любви, слежке и абсурдности жизни в тоталитарном обществе.Содержит нецензурную брань.

Лолита Торрес

Северная Венеция. Город, основанный Петром I в устье Невы на побережье Финского залива. Самый красивый город на Земле, выстроенный лучшими итальянскими архитекторами, с серым кружевом волн между дворцовыми фасадами. Санкт-Петербург — Петроград — Ленинград — Санкт-Петербург. Один и тот же, как его ни назови, город. Мой город. Идущая от моста через Неву улица приводила к воротам нашего дома № 27 у самой площади Льва Толстого. За украшенной стеклянными вставками парадной дверью открывался роскошный подъезд с камином и росписью на стенах. Огонь в камине погас в революцию, тогда же исчез и швейцар — как оказалось впоследствии, навсегда.

Широкая видавшая виды мраморная лестница вела к квартирам. Наша была на втором из пяти этажей, и на стене у двери линеечкувыстроились в колонну восемь звонков, по одному на каждую живущую в квартире семью. Мы с соседями были пассажирами одного корабля, на всех парусах несущегося к светлому коммунистическому будущему.

Совместное проживание такого количества людей легко могло бы превратиться в ад, однако мы жили мирно и дружно, не забывая, впрочем, присматриваться к тому, чем соседи занимаются, и прислушиваться к чужим телефонным разговорам. Все в квартире, например, прекрасно знали, как часто соседи моются и ходят в туалет — который, кстати сказать, располагался прямо рядом с кухней, — а также кто что ест, кто с кем спит и кто с кем разговаривает по телефону. Жизнь пассажиров коммунистического круиза шла своим чередом, не нарушая заведенного порядка. Соседи дисциплинированно убирали по очереди места общего пользования. Когда наступал наш черед, моей обязанностью было нарезать из газеты квадратики, которые потом нанизывались на гвоздь и служили туалетной бумагой. Мне миллион раз внушали, что лиц на этих квадратиках быть не должно — что, если ты по недосмотру повесишь на гвоздь в туалете Сталина и потом им подотрешься?

В огромной шестнадцатиметровой комнате прямо напротив нашей жила пожилая супружеская пара и их взрослый сын. Муж был приятным немногословным седым человеком, необычайно вежливым — он всегда приветливо здоровался и придерживал двери, пропуская дам. О нем было известно, что до революции он был «кем-то», но никто никогда не упоминал, кем именно. Хоть мы и жили бок о бок, знали мы друг о друге совсем не все — люди боялись неприятных разоблачений. В каждой коммуналке обязательно был квартуполномоченный, через которого с жильцами общались власти. Нашим уполномоченным был тот самый вежливый мужчина. Жена его никогда не выходила на улицу днем, но случалось, что поздно вечером, когда все остальные ложились спать, мама говорила «я выйду ненадолго с Ниной Сергеевной» и выводила ее через черный ход во двор. Типичный питерский двор, со всех сторон окруженный стенами, в котором чувствуешь себя, как на дне колодца. Мама брала Нину Сергеевну под руку и гуляла с ней немного по темному двору. Это было задолго до того, как мы узнали о существовании фобий.

Самую большую комнату — целых двадцать пять квадратных метров — занимали родители с тремя дочерями. Мы с младшей (моей ровесницей) были самыми юными членами квартирного экипажа. Комната этой семьи была на два с половиной метра больше нормы, что не давало им права встать в очередь на расширение жилплощади.

В какой-то момент старшая сестра вышла замуж, так что в комнате отодвинули от стены шкаф, и там-то, за шкафом, и обосновались молодожены.

Решение задачи после свадьбы старшей дочери выглядело следующим образом:

Мать, отец, 2 незамужние дочери, 1 замужняя дочь + 1 зять

6 x 4,5 м² = 27 м²

25 м² — 27 м² = 2 м² меньше нормы!

Теперь семья имела право встать в очередь на расширение жилплощади.

Но тут замуж вышла и средняя дочь, и вся квартира затаила дыхание. Как насчет ее мужа, он тоже собирается поселиться в той же комнате? Но увы, на этот раз молодожены переехали к родителям новоиспеченного супруга, так что решение задачи вернулось к исходному, разве что с незначительными поправками:

Мать, отец, 1 незамужняя дочь, 1 замужняя дочь + 1 зять

5 x 4,5 м² = 22,5 м²

25 м² — 22,5 м² = 2,5 лишних м², будь они прокляты!

Семья опять не имела права встать в очередь на расширение жилплощади.

Во всем, что касалось статуса, советское общество было устроено вертикально. Человек, работавший, например, ядерным физиком, находился на самом верху иерархии, и от нянечки в детском саду его отделяло расстояние в несколько световых лет. С точки зрения зарплаты разница между ними тоже существовала, но все-таки не такая большая, как можно было бы ожидать. В Советском Союзе все прекрасно знали, кто сверху, кто снизу, а кто посередине, и никакая революция этого изменить не могла. Мечта о всеобщем равенстве на поверку обернулась пшиком. Революция разве что развернула вертикальную линию немного иначе, так что сверху, снизу и посередине оказались теперь другие люди. Существовало множество видов неравенства: кто-то был старше, кто-то младше, кто-то богаче, кто-то беднее, кто-то умнее, кто-то глупее. Мы занимались вечным сравнением всех со всеми. Семья с тремя дочерями из кожи вон лезла, чтобы заработать себе на пропитание. Я понятия не имела, чем занимается отец семейства, и только много лет спустя случайно узнала, что он работает официантом — вроде бы занятие как занятие, ничем не хуже других, и все-таки не совсем. Это была одна из постыдных профессий, и когда я однажды зашла в кафе, в котором он, как оказалось, работал, мы сделали вид, что друг друга не узнали. Революция не помогла ни на грош.

Стоял конец мая, и ленинградский воздух взорвался запахами цветущей сирени. Школьный год почти закончился, вот-вот должны были начаться три долгих, три счастливых месяца летних каникул: июнь, июль и август. Мы потихоньку начали готовиться к отъезду на дачу.

В то лето нашему отъезду предшествовали драматические события. Матери семейства с лишними двумя с половиной метрами удалось как-то раздобыть рулон черной шерстяной ткани. Это обстоятельство могло бы положить начало новой жизни, так как открывало поистине безграничные возможности. Мечта о достатке потихоньку обретала реальные очертания, пока ткань нарезалась на крупные четырехугольники, на каждом из которых соседка рисовала синие цветы с зелеными листьями. Разрисованные четырехугольники превращались в платки… Множество платков, которые затем можно было бы продать — и разбогатеть. И нажить неприятности с законом. И сесть в тюрьму. Да, за разрисовывание платков синими цветами с целью последующей продажи вполне можно было угодить в тюрьму.

Предполагалось, что при коммунизме все должны быть счастливы: «от каждого по способностям, каждому — по потребностям». Однако в то время мы находились еще в социалистической фазе, так что вкладывать все должны были по способностям, а получать оплату за свою работу — «по труду». Дорога к коммунизму была вымощена социализмом, и тут не было места личной инициативе. Распределением благ занималось государство, сами граждане никак не могли улучшить свое благосостояние. Так что и правом на продажу пары брюк или платка обладало исключительно государство. Зато мы находились уже на полпути к счастью и коммунизму.

Советским гражданам обещали, что при коммунизме у них будет абсолютно все необходимое — даже собственный самолет. Самолет — это хорошо, конечно, но что с ним делать? Ну как же — вот живешь ты, скажем, в Ленинграде и вдруг узнаешь, что в Москве в магазине на главной улице только что выбросили в продажу сосиски. Тут-то ты и садишься в свой самолет, летишь в Москву и встаешь в очередь!

Под повседневной действительностью постоянно прятался приглушенный ужас. Запретов существовало столько, что каждому было, что скрывать. Оставалось только гадать, кто первым на кого настучит. В нашей квартире жили и ежедневно ходили по минному полю из запретов и тайн двадцать восемь человек. Комнату по соседству с нашей, например, занимала вполне симпатичная женщина, и тем не менее я откуда-то точно знала, что с ней нужно быть начеку. Не помню, рассказал ли мне кто-то, что она стукачка, или я избегала ее просто по наитию, но… что, если она пронюхает про платки? Тут-то и сыграл свою роль наш приближающийся отъезд. Дело в том, что если в городе продукты, хоть и с трудом, еще можно было достать, то в деревне это было практически невозможно, так что любое путешествие требовало предварительной продуктовой подготовки. Вот мама и принялась запасаться съестным, для чего завела коробку из-под телевизора, куда складывала продукты: муку, макароны, сахар, печенье. Даже немного конфет — правда, не для меня, а для цыганских детей: рядом с тем местом, где мы проводили каникулы, как раз был барак, битком набитый несчастными цыганами, и если кто действительно находился на самом дне общества, так это они.

Мама на нашем минном поле оказалась настоящим другом в беде, так что запретные платки хранились на дне коробки под продуктами. К сожалению, ее соучастие в преступлении все-таки было раскрыто — хоть и не стукачкой, а моим отцом, членом коммунистической партии с 1931 года. Он пришел в ярость, и в нашей семье разыгрался чудовищный скандал. Отец орал и рычал, мама же вела себя, как партизан, попавший в лапы гестапо, и наотрез отказывалась признаваться, откуда взялись платки. Я, хоть и знала, тоже держала язык за зубами, поэтому отец так никогда и не докопался до правды. Однако он потребовал немедленно избавиться от платков, и вскоре мы уехали в деревню.

Многие горожане проводили лето в деревне — на дачах, воспетых классической русской литературой. Дача, как известно, это и место, и состояние. До революции русское общество делилось на богатых, которые уезжали летом в свои загородные поместья и возвращались в город на зиму (как царь в свой Зимний дворец) — и миллионы крестьян без всяких прав, по большому счету рабов, которые постоянно жили в деревнях. Кроме того, существовала средняя прослойка горожан, не имевших собственных поместий, но тоже желающих вывезти семью на лето на природу. Их-то и называли дачниками. Они снимали дачу в деревне, недалеко от города, чтобы отцу семейства удобно было приезжать к ним после работы. Дачники могли быть более или менее обеспеченными, но бедными они не бывали точно, так что вокруг них быстро образовывалась инфраструктура из молочниц, сторожей, конюхов, лодочников, кормилиц и прочих представителей сферы обслуживания из местных крестьян. Все они относились к дачникам с почтительной робостью.

После революции никаких поместий с конюхами не осталось, так что русские дачи моего детства представляли собой нечто совершенно другое. Крестьяне в деревнях продолжали жить без всяких прав, но были теперь объединены в колхозы, с государством в качестве главнокомандующего. В каждом районе был свой партком, который приказывал, когда нужно сеять и когда собирать урожай. Мы приезжали из города, чтобы провести каникулы в деревне, и снимали комнаты у местных семей, которые, по большому счету, продолжали жить, как рабы, зато на природе, о чем мы, городские, могли только мечтать. Здесь я просыпалась утром и сразу видела, что светит солнце — в Ленинграде мне сперва нужно было чуть ли не по пояс высунуться из окна, чтобы разглядеть солнечную полоску на верхних этажах дома напротив. Попадая в деревню, ты и сам как будто становился другим человеком. Человеком, который питается найденными в лесу грибами и ягодами и пьет молоко знакомой коровы. Человеком, который трогает цветы и лежит на траве. В черте города это было строго запрещено — везде были расставлены таблички с запретами «по газонам не ходить» и «траву не мять». На даче же все было позволено.

Каждый год мы отправлялись на поезде в деревню под Псковом, и это было путешествие не только в пространстве, но и во времени. Мы садились в поезд на Варшавском вокзале, и через пять часов эта железнодорожная машина времени привозила нас в далекое прошлое, как будто отбрасывая на тысячу лет назад. Здесь не было ни электричества, ни газа, ни телефона, ни водопровода — ни, понятное дело, продуктов в магазинах.

Историю о том, почему мы ездили именно на Псковщину, нужно начинать издалека: у мамы была сестра, у сестры — муж, у мужа — брат, у этого брата — сын, у сына — жена, у жены — тетя, а у этой тети, наконец, сын. В общем, как мы шутили, наш любимый родственник — сын тети жены сына брата мужа маминой сестры. Так вот, этот самый сын в двадцать четыре года закончил институт и получил диплом хирурга и распределение на следующие три года. Это была обычная практика советского времени для всех, кто не смог «отмазаться» и остаться в Ленинграде. Государство отправило молодого хирурга в псковскую деревню, застрявшую в глубоком прошлом. Вместе с женой, врачом-педиатром, он снимал домик у местной семьи. Мы дружили с этой докторской четой, и поэтому несколько лет подряд уезжали к ним на лето. Папа оставался в Ленинграде, а мы с мамой снимали комнату в деревянной избе. Дом молодых врачей, как представителей местной интеллигенции, был заставлен книгами — собраниями сочинений в коричневых и зеленых обложках. Лето за летом я проводила, лежа с книжкой в руках, запоем поглощая русские переводы произведений мировой литературы: Оноре де Бальзак, Эмиль Золя, Анатоль Франс, Джек Лондон, Марк Твен, Оскар Уайльд, Джордж Бернард Шоу.

Льды сталинизма начинали таять, и наступил тот короткий период в истории страны, когда власть имущие ненадолго заключили перемирие с населением. Жизнь стала немного светлей. Колхозникам наконец-то разрешили держать корову, и это стало серьезным подспорьем в хозяйстве, ведь кроме того, чтобы накормить всю страну, деревенским жителям нужно было как-то прокормиться и самим. Вся земля по-прежнему принадлежала государству, по собственному усмотрению выделявшему колхозникам участки, где разрешалось косить траву для заготовки сена на зиму. Но количество стогов при этом было нормированным, и их никогда не хватало, поэтому по ночам женщины крадучись выходили на промысел, чтобы пополнить запасы. С серпами в сумках они уходили за километры от дома, в темноте кося траву на обочинах, опушках и полянах. Так была устроена коммунистическая действительность: корову запрещали, корову разрешали, траву запрещали, траву разрешали. Все постоянно были при деле, занятые выяснением того, что им сегодня можно, а чего нельзя. Пока люди на вершине иерархии решали, как бы еще им осчастливить человечество, маленький человек сидел в своем уголке и просто мечтал о корове.

Когда мы начали ездить в деревню на каникулы, времена изменились. Не то, чтобы значительно, но теперь, например, семьям позволено было заготавливать траву, которую затем хранили на сеновалах. Магазины же по-прежнему стояли пустыми. В деревнях питались тем, что выращивали в огороде, и молочными продуктами собственного производства. Корова и огород были необходимыми условиями выживания. По всей стране люди выращивали и ели одно и то же: картошку, огурцы, капусту, лук, редиску и укроп. Ходили в лес за грибами, собирали клюкву, малину и чернику. Праздничным ужином в советской семье считалась жареная картошка с грибами и малосольными огурцами.

РЕЦЕПТ РУССКОГО СЧАСТЬЯ

Всего 24 часа терпения — и вам откроется подлинный вкус русской жизни!

1 кг огурцов

1 пучок зонтичного укропа

Листья смородины

3-5 зубчиков чеснока

1 л кипятка

1 ложка соли

Маленькие огурцы тщательно вымыть, отрезать кончики и сложить вместе с другими ингредиентами в банку. Развести соль в 1 л кипятка и залить этим раствором содержимое банки. Плотно закрыть. Есть на следующий день с молодой картошкой.

Хозяин дома, в котором мы снимали комнату, прошел войну и вернулся с фронта инвалидом, без ног. Половиной человека. Туловище его вырастало сразу из доски с колесиками, на которой он сидел. Иногда заходили соседи и выносили его на дорогу, где он оживленно беседовал с прохожими. Он говорил вслух много такого, о чем другие разве что думать отваживались. Он ничего не боялся, терять ему было нечего.

Та война стала самой ужасной трагедией в истории страны. Она унесла двадцать семь миллионов человеческих жизней. Счета вдовам и сиротам никто не вел. 2 576 000 солдат вернулись с войны калеками. Они надевали свои ордена и медали и пели и просили милостыню на улицах и рынках. Мужчины с ампутированными конечностями попрошайничали в электричках. Безногие, безрукие, слепые, с ожогами — в какой-то момент все они вдруг исчезли. Слишком уж они не вписывались в глянцевую картинку, как досадное пятно на советском военном триумфе — никому не должно было быть дозволено портить своим видом внешнее благополучие счастливого социалистического общества. Вот и было решено убрать их куда подальше: собрать всех до единого и выслать из городов в дома инвалидов. С глаз долой, из сердца вон. Однако наш хозяин избежал такой судьбы, его жена не бросила вернувшуюся с войны половину мужа. Ему повезло, он был счастливчик.

Мы приезжали из города в деревню, чтобы побыть на природе и свежем воздухе. Наша жизнь тесно переплеталась с жизнью хозяев дома, в котором мы останавливались — еще бы, ведь мы были единственным источником их дохода. Мы платили за комнату, мы покупали у них овощи, мы покупали парное молоко. Мне разрешали гладить корову, пока хозяин, cидя на своей доске, доил ее сильными руками. Мы стояли вместе с ними в очередях за хлебом.

Печь хлеб самим в Советском Союзе было не принято, да и зерна все равно на всех не хватало. Хлеб пекли централизованно, на хлебозаводах, и раз в неделю завозили в единственный деревенский магазин. В очереди за ним нужно было простоять целую ночь. Мы с мамой сменяли друг друга — одна из нас отстаивала первую половину ночи, другая — вторую. Покупать важно было вдвоем, потому что в одни руки отпускали строго определенную норму хлеба. Местные семьи кормили хлебом скот. Заколдованный круг замыкался.

Колхозники должны были прокормить всю страну, поэтому их держали на коротком поводке. Они и мечтать не могли о том, чтобы переехать в город: для жизни там необходим был паспорт с пропиской. Колхозникам государство паспорта не выдавало, и вся их жизнь жестко контролировалась.

Мне было почти тринадцать лет. В моем теле начинались изменения, а в голову все чаще приходили глобальные вопросы. Кто я? Кем я стану, когда вырасту?

В то лето в деревне мне приснился сон.

Я еду в набитом автобусе, который вдруг останавливается. В автобус заходит вооруженный немецкий солдат. Во сне я знаю, что он ищет евреев, и думаю: а как распознают евреев? Видно ли по евреям, что они евреи? Солдат идет вдоль сидений и, проходя мимо, не глядя, толкает меня ружьем. Я понимаю, что сейчас меня выкинут из автобуса и убьют. И снова думаю: но как же он узнал, что я еврейка?

В классном журнале в школе были записаны наши имена, национальности и хронические болезни, и велся учет нашей посещаемости. Вообще-то ученики не должны были иметь доступа к журналу, но мы все равно заглядывали в него, когда учителя выходили на минутку, оставив журнал раскрытым на столе. У меня в графе «национальность» значилось «еврейка».

«Так ДОЛЖНО быть», говорили мне. «Ты еврейка, и это ДОЛЖНО быть указано в классном журнале. В твоем паспорте будет написано то же самое».

Но почему? Под внешней оболочкой абсолютно ничего еврейского не было. У нас дома никогда не говорили «по-еврейски» — ни на идиш, ни на иврите. Мы не праздновали еврейские праздники — вернее нет, даже не так, я вообще понятия не имела, что существуют еврейские праздники! Я узнала об этом уже взрослой, из книги, переведенной с идиш. В книге были ссылки, в которых, например, объяснялось, что такое ханука.

В Советском Союзе было немало таких, как я, неправильно проштампованных людей. На упаковке большими буквами значилось «ЕВРЕЙ», но стоило ее открыть — и оттуда вываливался человек, который говорил по-русски, думал по-русски, читал по-русски мировую литературу, слушал немецкую музыку, ел русскую еду, любил французские романы и потом, повзрослев, вел интернациональную любовную жизнь.

Вопрос о национальности вставал особенно остро ближе к окончанию школы: все знали, что существует целый ряд специальностей, поступать на которые будет пустой тратой времени, потому что евреев туда просто-напросто не принимают. Никто не задавался вопросом, как такое возможно. Такова была реальность, и с ней оставалось только смириться. Однако все это еще только предстояло в будущем, а сейчас стояло лето, мы гостили в деревне, и я превратилась в голубя мира.

Дом, в котором мы снимали комнату, находился на улице Победы. Улица носила это название и до войны, и я часто думала, в честь какой именно победы она была названа. Самыми распространенными названиями в Советском Союзе были улица Ленина, улица Победы, Пролетарская улица и бульвар Революции. Улица Победы была в каждом без исключения городе, но кто, когда и над кем эту победу одержал? Над шведами в начале восемнадцатого века? Над Наполеоном в 1812 году? Или тогда, когда красные победили белых в 1922 году?

Наша улица Победы была немощеной. Если пройти через огород и слегка заболоченный пустырь, можно было выйти к небольшому возвышению, на котором стоял двухэтажный каменный дом — редкость среди прочих деревянных. Это был дом культуры, и над сценой в нем висел большой красный плакат с ленинской цитатой: «Из всех искусств для нас важнейшим является кино».

Каждую субботу в доме культуры устраивали танцы, на которые собирались местные, деревенская молодежь, дачники и солдаты из расположенной поблизости воинской части. Тем летом в доме культуры появилось пианино, и однажды решено было организовать перед вечерними танцами концерт. Вся страна была в то время охвачена лолитоманией. Первым западным фильмом, закупленным для показа в Советском Союзе после смерти Сталина, стал аргентинский мюзикл под названием «Возраст любви». Уж не знаю, почему выбор пал именно на аргентинский фильм, с Аргентиной нас ничего не роднило ни в культурном, ни в языковом, ни в географическом отношении. Наверное, после стольких лет страданий и чудовищных испытаний русские люди просто хотели забыться. Главную роль в фильме играла Лолита Торрес, и всю огромную советскую территорию от Москвы до Владивостока захлестнуло волной лолитомании. В честь Лолиты называли дочерей. Женщины делали прически, как у Лолиты, и одевались, как Лолита. Вся страна впитывала в себя песни Лолиты, как земля впитывает теплый дождь после долгой засухи.

У мамы был прекрасный голос. Она никогда не занималась вокалом профессионально — жизнь выдалась слишком тяжелой — зато с удовольствием пела для родных и друзей, и согласилась порадовать нас всех песнями Лолиты Торрес на будущем концерте. Однако никто не отважился бы организовывать концерт, состоящий исключительно из любовных песен. Тут-то и влетела на сцену я, голубь мира, — одна из многих наряженных в костюмы по такому случаю детей. Дом культуры собирались специально украсить, а местный хор готовился открыть концерт обязательной коммунистической песней. Любви оставалось послушно ждать своей очереди. Мне тоже нашлось место в хоре. Мама нарисовала голубя мира на двух листах бумаги, которые затем склеила в виде шапочки. В этой шапочке я отправилась на репетицию, где мы пели девять куплетов песни «Партия — наш рулевой», которую все знали наизусть:

Слава борцам, что за правду вставали,

Знамя свободы высоко несли,

Партию нашу они создавали,

К цели заветной вели.

Долгие, тяжкие годы царизма

Жил наш народ в кабале.

Ленинской правдой заря коммунизма

Нам засияла во мгле.

За пару дней до концерта к нашим хозяевам приехал гость. У него было удивительное, как мне казалось, имя — Максимилиан. Я была просто очарована. Максимилиан оказался этническим немцем и мужем сестры хозяйки. Я никогда раньше не встречала немцев.

История Максимилиана началась 250 лет назад, когда императрица Екатерина Вторая, немка по происхождению, пригласила своих соотечественников в Россию с целью развивать экономику и сельское хозяйство, посулив им ослепительные перспективы. Немцы приехали и поселились в приволжских городах и селах, где жили затем столетиями.

После революции была создана целая республика поволжских немцев, которую в газетах того времени называли «сталинским цветущим садом», потому что ее жители добились значительного роста промышленности и сельского хозяйства. Когда разразилась Вторая мировая война, всех их — мужчин, женщин, детей, старых и малых — выслали на самые окраины Советского Союза. За тысячи и тысячи километров. 774 178 самых обычных советских граждан, этнических немцев, вырвали с корнем, усадили в теплушки и отправили в Казахстан, Сибирь и на Урал.

Гость с красивым именем приехал издалека, чтобы сообщить хозяйке о смерти ее сестры, и приехал тайком, потому что не смог получить разрешение покинуть Казахстан, куда их в свое время сослали. То есть, совершил преступление! Он пробыл в гостях два дня, практически не выходя из дома. Два дня в доме шептались, а не разговаривали в полный голос. Мама, вечная преступница, нашла в немецком Максе родственную душу. В прошлом он был учителем музыки и играл на рояле. Пианино в доме культуры и Макс появились в деревне примерно одновременно, и слились в единое целое с золотым маминым голосом. Два случайно встретившихся человека говорили в каменном здании с длинными скамейками на языке музыки. Мы, дети, сидели в углу и зачарованно слушали.

Наступил день концерта. И в тот же день наш хозяин, у которого мы снимали дачу, должен был явиться в ближайшую больницу для ежегодного осмотра, чтобы получить очередное медицинское подтверждение своей инвалидности. Систему ведь на мякине не проведешь. «Ну-ка, ну-ка, посмотрим, не отросли ли у меня ноги с прошлой проверки? Нет, вроде не отросли». И все равно, ноги (которых у него не было) в руки, и дуй в больницу. Вечером его втащили в дом культуры и поставили на доске в конце одного из рядов. Мое место было рядом, между ним и его женой. Мама подарила ей один из запретных платков с синими цветами и зелеными листьями, и в этот особый вечер она накинула его на плечи. В зале собрались наши друзья-молодые врачи, местные, солдаты из воинской части и дачники. Я пела вместе с хором «Партия — наш рулевой»:

Под солнцем Родины мы крепнем год от года.

Мы беззаветно делу Ленина верны.

Зовет на подвиги советские народы

Коммунистическая партия страны!

То, что чувствовала публика, пока хор восхвалял партию, а все собравшиеся ждали Лолиту Торрес, сложно выразить по-датски, но в русском языке есть для этого красивое слово «предвкушение». Вкус будущего во рту.

Будущее поджидало своей очереди прямо за кулисами. Наконец мама и Макс вышли на сцену. Макс сел за пианино, а мама превратилась в Лолиту:

Если ты в глаза мне глянешь,

И тревожно мне, и сладко,

Если ты вздохнешь украдкой,

Мне печаль твоя видна.

Правой рукой я держала за руку инвалида на деревянной доске, левой — его жену в запретном платке. Зал всхлипывал.

Жизнь свою до самой смерти

Без тебя пройти должна я,

Не прогнать тебя из сердца,

Но из жизни уходи.

Уходи, не проклиная,

Расставанья час жестокий,

Наши судьбы — две дороги,

Перекресток позади.

В Советском Союзе невозможно было жить в реальности, это причиняло слишком много боли. Сколько бы чудовищных испытаний ни выпадало на долю советского человека, пропаганда продолжала настойчиво внушать ему, что он живет счастливой жизнью. За смертью Сталина последовали разоблачения преступлений властей, и вдруг — после сорока лет войн, голода и государственного террора — в сознании появились дыры, потому что люди начали понимать, что вся их жизнь была ложью. В это-то время и подоспели аргентинские мюзиклы о любви — и только о любви, и заполнили дыры в сознании, ранее занятые коммунистическими лозунгами.

Ссыльный немец и моя мама-еврейка увлекали публику за собой к новой иллюзии, и никто в тот вечер не остался равнодушным.

Нет, не надо,

Ни руки, ни взгляда.

В час прощания

Уйди навсегда.

Макс уехал в тот же вечер. Хлеба в эту ночь не привозили, так что нам не нужно было стоять в очереди. Во главе с партией — нашим рулевым — мы держали курс в утешительные объятия Лолиты.